Елена Струтинская

Место действия — небо

«Петербургские метаморфозы» Леонида Соколова

И так близко подходит чудесное

К развалившимся грязным домам...

Никому, никому неизвестное,

Но от века желанное нам.

Анна Ахматова

Неба над Питером так много, что там-то и происходит все, чему нет места на тесных улицах и что по природе своей не предназначено для осущест-вления в земном мире. Ну, например, там летают единороги и нимфы, ангелы и ожившие тени ушедших поэтов. А может быть, и не поэтов, а просто беспечных фланеров, отгулявших свое лет этак сто с лишним назад. И странных комиссаров в шинелях до пят, и кавалеров в тре-уголках, а за компанию с ними — средневековых мимов-гистрионов, канатных плясуний и наездниц, развернувших свой космический цирк над городом, спящим наяву, ведь вся эта компания клубится над его крышами днем. Правда, день особый, петербургский: прозрачный и призрачный, где цвет зданий так и выстреливает яркими пятнами, будто светясь изнутри, как фарфор. Вот и сказано слово, назван этот загадочный материал, переводящий все, на нем написанное, в особый регистр живописи, когда она уже ближе к музыке. Город на островах у залива в своем мерцающем воздухе, неотличимом от светящейся воды, будто специально рожден, чтобы быть запечатленным на фарфоре, город, растекающийся по плоскости, скученный в своих низинах и потому всегда смотрящий в небо.

Окна рвутся в небо — эта метафора стала фактом в живописи Леонида Соколова. На его фарфоровых панно-«пластах», на блюдах и вазах питерские пейзажи вроде бы узнаваемы и привычны, однако приглядишься — и дух замирает: в небе над городом парят окна. Иногда целиком вынутые из дома прямо с куском стены, с торчащими нитями арматуры, гвоздями, стеклами. Летают клиновидными стаями и поодиночке, в восторге от свободы и в тоске от бесприютности. Улетают — куда, зачем? — увидеть другие города и земли? И возвращаются, примагниченные воспоминаниями о воздушных шпилях, равных которым не найти нигде в мире. Мы видели у Шагала скрипачей над городом, женихов и невест, улетающих от мира в страстном забытьи. Помним у Булгакова всадников над ночной Москвой. Трудно сегодняшнего человека удивить чем-то летающим. Однако у Соколова сам город стремится улететь от себя, и это ново, тут возникает поэтическая тема, прежде не звучавшая с такой остротой. В ней — и трагизм, и надежда. Да и юмор тоже особый, питерский, эксцентричный, к обэриутам восходящий. Цирковое начало неустранимо из соколовских фантасмагорий, и не только благодаря присутствию жонглеров и цирковых наездниц. Цирк и город одинаково внеприродны, искусственны, и поэтому, хотя происходящее в них может быть светлым и мажорным, они имманентно трагичны. Трагична и живопись Соколова, что уже несвойственно фарфору и выводит сюжеты его композиций к традиции других искусств, к романтической и символистской традиции литературного и театрального Петербурга, к Гоголю, Андрею Белому и Ахматовой, Мейерхольду — Доктору Дапертутто, и в целом к «петербургскому мифу» русской культуры. Соколов как истинный петербуржец чтит традицию, его работы вносят свою лепту в создание сверхэмпирического образа города.

Само появление на свет в этом городе уже обязывает художника быть человеком «петербургского типа». Может быть, фантастическое видение Петербурга досталось в наследство от отца — живописца Алексея Соколова, деда — графика  Константина Соколова (друга Сергея Есенина) и бабушки Параскевы Денисовой (ведущей актрисы и соратницы А.Брянцева, создателя знаменитого петроградского «Театра юных зрителей»).

Леонид Соколов обладает даром обнаружить волшебный момент превращения обыденного в фантастическое. Изнаночный Петербург в его работах взрывается многоцветьем венециан-ских карнавалов, искрится золотыми бликами, подчиненный стремительному ритму. И появление в нем нимф, единорогов, поэтов, гистрионов, незнакомцев в полумасках уже не удивляет.

Художник фиксирует тайную жизнь города, его иное бытие, которое мы, по рассеянности и замотанности, не замечали. В его работах фасады и брандмауэры домов теснят друг друга, а по крышам, не замечая суеты, легкой поступью проходит золотой ангел, или вдоль канала промелькнет мужской силуэт в старинном камзоле с чеканным профилем кондотьера. Слово «метаморфоза» в названиях работ Соколова точно определяет их жанр.

В Петербурге, городе аристократиче-ском и вместе с тем мещанском, его привлекают кварталы старых доходных домов, тянущихся к небу, с неясными драмами дворов-колодцев, немыми криками косо срезанных поверху кирпичных стен.

Художник смешивает и смещает городские реалии. Как в полузабытом сне, когда помнится какая-то деталь, а все остальное воображение пытается дорисовать, и остается ощущение, будто что-то случилось в том доме или в этом, или за тем углом крыши, а что — уже никто не вспомнит, да, может, и не было ничего, привиделось...

Пейзаж в работах Соколова топографически не точен. Странно звучит, да? Разве важно, где находился пруд, в котором Моне увидел свои кувшинки? Но Петербург — другое дело. Здесь душа города неотрывна от геометрии, расчерчена в навсегда ясной трехлучевой перспективе, пришпилена к именам улиц и районов. В пластах Соколова, однако, Лиговка и Пряжка, Литейный и Охта увидены вместе с Петропавловским шпилем, что совершенно невозможно в реальности, прямо с верхнего этажа дома на Каменностровском, из окна его мастерской.

Ракурс на пейзаж взят всегда сверху, с полета. Именно в воздушном просторе над Петербургом происходит таинство метаморфоз. Каждая картинка на пласте или тарелке — новелла или набросок романа, или, может быть, замысел спектакля, с героями, их коллизиями, со всей окружающей их атмосферой, данной в мимолетных намеках. Как бы фантастичен не был сюжет, он изложен с небрежной легкостью обыденного повествования. Соколов, как истинный наследник романтиков, превращает улицы и набережные в подмостки, где разворачивается загадочная жизнь его персонажей.

Вот, например, те самые окна, что куда-то стайками и поодиночке летят. Может быть, возвращаются домой или спешат в гости. А может быть, это мигрирующие окна? Окна, которым надоел привычный пейзаж, и они решили поменять вид («Ветреный день»). А одно окно («Старое окно») хозяева, по всей видимости, зная его строптивый нрав, для верности прибили к проему гвоздями, но не помогло. Оно вырвалось, удрало. Добравшись до крыши, решило передохнуть. На нем еще болтаются куски карниза с легкой занавеской. Стоя на гвоздях-«шпильках», окно осматривает пейзаж.

Но эта игра или сказка полна драматизма, за легкостью сюжета о бродячих окнах возникает «классическая» романтическая тема свободы.

Композиционное расположение рисунка на глади фарфорового пласта или в вогнутом пространстве большого блюда у Соколова живо и гармонично. Зритель не ощущает сопротивления материала, не замечает и удивительной, по теперешним временам, почти уникальной, многодельности работы художника. Пласты и блюда выполнены в смешанной техники подглазурной и надглазурной росписи. Леонид Соколов работает в этой манере уже не одно десятилетие. У него есть ученики, есть подражатели, он один из лидеров питерской школы художников-фарфористов. Огромный опыт сделал его виртуозом сложнейшей техники, он послойно расписывает вещи, проводя их через четыре-пять обжигов.

Так же многослойны и смыслы его вещей, так же уклончив и неуловим для определения он сам — мастер и поэт, шутник и трагик.