С.Н.Муравьев

Апокалипсис Никиты Муравьева

Кем же был Никита Сергеевич Муравьев?

Дадим слово ему самому, а кое-что, забрав в квадратные скобки, добавим или прокомментируем от себя. В двух «Автобиографиях», — написанных для советского консульства в 1954 году и для советской охранки около 1960 года (мы комбинируем оба текста), он сообщал:

«Родился в Москве 23 февраля 1904 г. [по ст.ст., в тогда только что построенной гостинице «Метрополь»].

Мой отец Сергей Владимирович принадлежал к московскому дворянству, он поступил в Гродненский гусарский полк, но вышел корнетом в отставку и занимался хозяйством в своих имениях в Орловской области [т.е. губернии] (села Лески и Кретово Карачаевского уезда).

Раннее детство провел с родителями в имении моего отца <…>. После смерти отца в 1911 г. [на самом деле в 1914 г., но от детей по-видимому скрывали неизлечимую болезнь отца и обстоятельства взятия С.В. под опеку жены, урожденной кн. Екатерины Владимировны Кекуатовой, и его смерти], мы с матерью и старшим братом [Владимиром] жили летом в том же имении, а зимой в Ленинграде (тогда Петрограде) на Лицейской улице №2.

До [19]17 года я учился дома, готовясь к поступлению в Александровский лицей в Ленинграде, где мы обычно проживали после смерти моего отца.

В мае [19]17 года, после февральского переворота, мы с матерью [и старшим братом] уехали на лето в Крым, где жили в Никитском саду, под гор. Ялта, на даче “Магарач”.

Летом 1917 г. моя мать скончалась, и мы со старшим братом (…) стали жить в г.Ялте с нашей воспитательницей Александрой Дмитриевной Бот (…) у [наш]его дяди Андрея Владимировича Муравьева. В городе Ялте я учился в коммерческом училище.

В 1918 году, с той же воспитательницей, мы переселились в Краснодар [тогда Екатеринодар], где я поступил в гимназию, а в 1919, в момент отступления белой армии, мы были эвакуированы снова в Крым, в гор. Севастополь. В том же году мы с братом поступили охотниками флота в «Службу связи Черного моря» (школу сигнальщиков) в Севастополе и осенью 1920 года эвакуировались с белой армией в Константинополь. [В гражданской войне Н.М. не участвовал, хотя и состоял в течение трех летних месяцев 1919 года на службе “в ординарческом эскадроне Штаба Кавказской Армии” и присутствовал при взятии Перекопа красными.]

В Турции я поступил в русскую гимназию, существовавшую на средства Союза городов, в составе которой переехал в Болгарию в г. Шумен. Там я ее и окончил в 1922–23 году.

Осенью 1923 г., получив стипендию [то ли] от того же комитета Союза городов [то ли от американского византолога-миллионера Т.Уиттмора (Wittmore)], я уехал во Францию, где поступил студентом в химический институт [Университета] в г.Тулузе. Окончив институт (1927–28), я одну зиму проработал на винокуренном заводе, а на следующий год (1929) поступил на завод анилиновых красителей в г. Сен-Дени.

На этом заводе я прослужил инженером-химиком до 1958 года, т.е. до возвращения на родину.<…>

В 1937 году я женился на Марии Михайловне Родзянко [внучке председателя III и IV Государственных дум] и имею от нее четырех детей <…>. После нашей свадьбы жена моя нигде не работала и только занималась нашим домашним хозяйством [и воспитанием детей. В 1939 году молодожены поселились в северном пригороде Парижа Суази-су-Монморанси (Soisy-sous-Montmorency)].

Во время последней войны я не был призван во французскую армию [лиц без гражданства (апатридов) не призывали], но мобилизован на своем заводе.

В момент отступления французской армии [в мае 1940 г.] наша попытка к бегству [на мотоцикле] не удалась [немцы вошли в Версаль, когда семья еще там была], и, вернувшись в Париж [Суази], я продолжал работать на том же заводе.

В 1946 г. мы с женой воспользовались декретом Президиума Верховного Совета о восстановлении советского гражданства, но ввиду того, что я в это время заболел туберкулезом, мы не подали тогда же прошения о репатриации. [Такое прошение было подано в августе 1954 г., когда состояние Н.М. несколько улучшилось.]

Французские власти не чинили нам никаких препятствий и поставили нам выездную визу по предъявлении справки об уплате налогов.

В марте 1958 года Н.М. вернулся в СССР с женой и тремя дочерьми (сын репатриировался годом раньше во избежание военной службы в Алжире, где шла война) и поселился в городе Рубежном Луганской (тогда — Ворошиловградской) области — ныне это территория Украины, — где ему была предложена работа по специальности. Там он и умер в 1965 году от последствий чахотки и тяжелой экологической обстановки, там же и похоронен.

Такова внешняя канва жизни моего отца. В ней — ни слова о полутысячелетнем дворянском роде Муравьевых. В ней — ни слова о поэте, ни слова о художнике, ни слова о мыслителе.

Внутреннюю же его жизнь, особенно довоенную, едва ли можно обозначить даже пунктиром. В Шумене, а затем в Париже, он оказался в чрезвычайно высокообразованной и культурной среде. Из его шуменских наставников назовем врача Петра Константиновича Дылева — будущего русского Альберта Швейцера, посвятившего всю свою дальнейшую жизнь лечению местного населения в Бельгийском Конго (бывшем Заире, ныне Демократической Республике Конго) — и известного богослова о. Александра Ельчанинова, тогда еще мирянина. Из его шуменских однокашников, а затем парижских друзей, и из его новых парижских друзей и знакомых нельзя не упомянуть Гайто Газданова (1903—1971), будущего писателя, автора романов «Вечер у Клер», «Ночные дороги», «Призрак Александра Вольфа», «Возвращение Будды»; поэта и прозаика-мемуариста, собирателя и знатока русской (эмигрантской, а затем и советской) и зарубежной поэзии, переводчика ООН Бронислава Брониславовича Семихата (Владимира Брониславовича Сосинского; 1903—1987); поэта Вадима Леонидовича Андреева (сына писателя Леонида Андреева, 1903—1976); литератора Даниила Резникова; поэта Александра Гингера (1897—1965); вернувшихся после войны на родину Григория Николаевича Товстолеса (был репрессирован; 1887—1957) и Петра Владимировича Погожева (1884—?).

С большинством из этих людей Никиту Муравьева роднили общие литературные вкусы, увлечения и поиски. С некоторыми — философские и политические симпатии и антипатии. И только им он иногда показывал свои редкие, но до предела отточенные стихотворные опыты.

Из числа самых ранних стихов он, увы, сохранил мало, и мы не знаем, когда именно он начал писать. И не опубликовал, насколько известно, ни одного. Но осталась его поэтическая продукция сороковых, пятидесятых и начала шестидесятых годов (ибо в России муза его не умолкла). Но из нее тоже при жизни ничего опубликовано не было — за исключением двух стихотворений, вошедших в сборник Ю.Иваска «На Западе» (Нью-Йорк, 1953), и, возможно (подтверждающих данных нет), одно стихотворение (не то «Тени», не то «Пчелы»), напечатанное в какой-то русской эмигрантской газете (Париж, конец 1940-х гг.?).

Посмертно появились: подборка из 6-ти стихотворений в «Новом Журнале» (Нью-Йорк, 1991), другая подборка из 6-ти стихотворений во втором томе антологии Е.В.Витковского и Г.И.Мосешвили (Москва, 1994), третья подборка, В.Леонидова, из 4-х стихотворений в «Новой Юности» (Москва, 2001).

Вот несколько старых отзывов о творчестве Н.Муравьева.

Юрий Иваск (из письма Муравьеву, 1952): «Ваши стихотворения произвели на меня большое впечатление… Ваши стихи настоящие»; (из письма Е.В.Витковскому, 1978): «Стихи [Муравьева] чем-то замечательные… Вижу Муравьева в нашей поэзии, которую он обогатил своим стоицизмом. Кажется, он чем-то сродни Баратынскому, в котором тоже было нечто стоическое, но и многое другое».

Корней Чуковский (из писем Муравьеву, 1959): «Вы — поэт космоса, очень остро ощущающий вселенскую пустоту…» «Из Ваших стихотворений мне больше всего пришлись по душе “Благодарность”, “Книги”, “Апокалипсис”, первое стихотворение “Декабристов” <…>, “Путешествие”, “Голосование”…» — «Стихотворение [“Возвращение”] чудесное..! Спасибо за стихи, которые при всей своей горечи, порадовали меня: в них такая крепкая фактура, такая власть над образом — и такое большое дыхание».

Некоторые из перечисленных ранее друзей и знакомых Никиты Муравьева — как и сам он — были членами русских масонских лож в Париже, таких как «Друзья философии» (Amici philosophiae) и «Северное сияние» (Aurore boréale). Не говоря о существовании некоей давней двухсотлетней «традиции», толкавшей многих Муравьевых на путь, проложенный вольными каменщиками (судя по словарю А.И.Серкова, масонами были и поэт Михаил Никитич, и декабристы Никита Михайлович и Александр Николаевич, но были, несомненно, и другие), Никиту Муравьева, человека, знавшего об ужасах гражданской войны не понаслышке, связало с ними и его личное страстное стремление постичь истинный смысл бытия (тот, что предлагали мировые религии и социально-философские утопии, — его не удовлетворял), стремление к участию в истинном, а не показном, духовном совершенствовании рода человеческого, не говоря о глубоком интересе к древним эзотерическим традициям, ритуалам и символам, наследником которых считало себя масонство.

Эта сторона его внутренней жизни побудила его написать несколько, к счастью, сохранившихся историко-религиозных и философско-литературных эссе — первоначально докладов, читанных в ложе: «Гностики и гнозис», «О Розанове» и др.

Наконец, Никита Муравьев был еще весьма даровитым художником-графиком, мастерски владеющим карандашом, акварелью, гуашью, тушью и техникой вощения, а также сложным языком символов.

Возможно, спросят: зачем было ему, несмотря на возраст и болезнь, несмотря на все то, что уже тогда (после хрущевской речи на ХХ съезде) стало известно о советских буднях, лезть в самое пекло? Были здесь, разумеется, и остатки иллюзий об историческом предначертании России—СССР, о возможном совершенствовании коммунизма. Достаточно, однако, сравнить некоторые стихотворения из цикла «Тени» со стихами цикла «Возвращение», чтобы понять, как быстро их развеяла действительность.

Но было и нечто большее и более важное, в силу чего Никита Муравьев ни разу не проронил ни единого слова сожаления о принятом им решении: ощущение того, что в эмиграции дарованный ему талант не будет востребован, останется втуне, пропадет всуе, что труд и смысл его жизни уйдут в песок, если не вернуть им той почвы, из которой они произросли и которая сама в них нуждается, что в этом-то и состоит его долг поэта и творца. Возможно, он ошибался — только будущее покажет, нужна ли была России эта жертва. Но искренним и честным как к самому себе, так и к своему ближнему и к своим близким он оставался неизменно, всегда и всюду, независимо от обстоятельств.