Журнал "Наше Наследие"
Культура, История, Искусство - http://nasledie-rus.ru
Интернет-журнал "Наше Наследие" создан при финансовой поддержке федерального агентства по печати и массовым коммуникациям
Печатная версия страницы

Редакционный портфель
Библиографический указатель
Подшивка журнала
Книжная лавка
Выставочный зал
Культура и бизнес
Проекты
Подписка
Контакты

При использовании материалов сайта "Наше Наследие" пожалуйста, указывайте ссылку на nasledie-rus.ru как первоисточник.


Сайту нужна ваша помощь!

 






Rambler's Top100

Музеи России - Museums of Russia - WWW.MUSEUM.RU
   
Подшивка Содержание номера "Наше Наследие" № 78 2006

Н.С.Муравьев

 

О Розанове

 

Прежде чем говорить о Розанове, человеке и писателе, мне хотелось бы в нескольких словах определить, как я понимаю поставленную мною задачу, т.е. о чем и как я хочу говорить и, главное, о чем и как я не хочу говорить, — чего бы я хотел избежать.

Я не собираюсь ни хвалить Розанова, ни порицать Розанова, ни даже «объяснять» Розанова.

То, чего мне, напротив, хотелось бы достичь, — это дать почувствовать ту совершенно своеобразную атмосферу, которой Розанов всегда окружен, которую сам порождает и в которой живет тот необычайный, тяжелый и острый воздух, которым Розанов дышит и без которого, вне которого он сразу перестает быть самим собой — перестает быть Розановым.

Вот почему я боюсь Розанова «объяснять»; «объяснять» — значит приводить к какой-либо привычной схеме; объяснять — значит классифицировать; находить место в исторической или какой-нибудь другой иерархии. Такую работу приходится начинать с анатомии: оголять остовы тех книг, которые мы хотим «объяснить», затем сравнивать приготовленные скелеты между собой и, наконец, находить им подобающее место среди «идей-скелетов», уже нам знакомых и понятных.

Есть авторы, к которым этот метод вполне применим, которые от такого препарирования ничего не теряют и даже иногда выигрывают. Это те, цель которых и состояла в том, чтобы придумать новую схему, еще никогда не виданную, — новую доктрину: в их сочинениях ничего кроме скелета нет; телесности они сами стараются избегать, как всего, что мешает непосредственному интеллектуальному пониманию.

Розанов совсем не таков, его книги не выносят схематизации, их не только нельзя без ущерба свести к нескольким понятным и ясным положениям, но к тому же их еще нельзя оторвать от личности автора. Вне автора они перестают жить, вне автора это только бесформенная груда парадоксов и противоречий.

«Вывороченные шпалы. Шашки. Песок. Камень. Рытвины.

— Что это, ремонт мостовой?

— Нет, это “Сочинения Розанова”».

Так говорит он сам, но это правильно только в одном плане, плане рассуждения, учения, доктрины. Розанов называет этот план планом «Cogito, ergo sum»1, его темы в этом плане не живут и книги его немедленно увядают, как только их пытаются перетащить на эту чуждую им почву.

У Розанова нет доктрины, у него «не вышло» доктрины, ему до конца не удалось обзавестись мировоззрением, кристаллизоваться в какую-нибудь твердую форму.

Постоянно, неизменно и твердо в нем только его мироощущение.

Своим рассуждениям в плане «сogito, ergo sum» Розанов не придает абсолютного значения — это только гипотезы. Он легко заменяет одно толкование другим, часто диаметрально противоположным, лишь бы найти такое объяснение, которое совпадало бы с его мироощущением. Это мировоззрение в Розанове постоянная величина. Оно и только оно — последний критерий истины, остальное все «разговоры».

Поэтому в области рассудка Розанов изменчив и противоречив; в области чувства — неизменно верен себе.

Кристаллизоваться, найти твердую форму Розанову именно «не удалось». Стремление к этому вначале у него было, и только много позже он отказывается эту форму искать и начинает ощущать это отсутствие ее как нечто положительное в себе.

«Да, я просто не имею формы. Какой-то комок или “мочалка”. Но это оттого, что я весь дух и весь субъект: субъективное действительно развито во мне бесконечно, как я не знаю ни у кого, не предполагал ни у кого — “и отлично”… Я “наименее рожденный человек”. Как бы еще лежу (комком) в утробе матери (ее бесконечно люблю, т.е. покойную мамашу) и “слушаю райские напевы”. И “отлично”. Совсем отлично. На кой мне черт “интересная физиономия”, когда я сам в себе (комке) бесконечно интересен».

 

Темы Розанова определяются всегда его «хотениями»: «мне хочется», «мне по душе», «мне нравится». Надо найти доводы, доказательства, они найдутся, если не те, то другие. Не удалось убедить этим способом — можно попробовать другой. Доводы, доказательства сами по себе не ценны — важно только, что таково мое ощущение, такого мне «хочется».

Чтобы понимать или, вернее, сочувствовать Розанову, надо постараться проникнуть в это его органическое «мне хочется», тогда станут понятны его «противоречия» и кажущееся метание из стороны в сторону. Эта сердцевина Розанова удивительно постоянна и не изменчива. Изложить же в нескольких словах эту сущность «розановщины» можно только приблизительно, поскольку вообще возможно рассказать человека, да еще такого живого, чувствительного и чувственного, каким был Василий Васильевич Розанов.

 

Идя от периферии к центру, начнем с тем: все, что Розанов написал, имеет отношение к религии, церкви, семейному быту и полу. Вне этих вопросов он ничего не написал и, когда ему приходилось писать, например, о злободневной политике, он редко мог удержаться и не соскользнуть на одну из этих своих основных, постоянных, органических тем.

Читая Розанова, понемногу убеждаешься, что этот короткий список тем можно еще сократить; например, темы церкви и религии для Розанова сливаются. Всматриваясь еще ближе, замечаешь, что «церковью» он называет только часть церкви, ее социальную часть, в отличие от индивидуальной и мистической, которая остается вне темы Розанова. Эта социальная сторона церкви влияет на общественный быт, на семейный уклад, наконец она позволяет определенное отношение к половой жизни человека. И вот мы видим, что все четыре темы сплелись в один узел. От этого узла тем Розанов не отходит: церковь, быт, пол. Все та же тема и «юдаизм» — библейское отношение к полу — Ветхий Завет — Церковь.

Наконец Розанов пишет еще о политике, о социализме, об евреях. Я еще буду об этом говорить, но в сущности и его политика и его антисемитизм остаются вне его темы, вне Розанова. Писать Розанов может о чем угодно, но только свою тему Розанов ощущает, и к вопросам, стоящим вне этих тем или этого узла тем, у него просто нет отношения.

Поскольку темы Розанова не случайно заинтересовавшие его вопросы, но вышли из его органического мироощущения, у него и отношение к ним органическое: он их любит, ими живет и дышит.

«Я не только писал о теме, но и сплавил с ней свое лицо», — говорил он сам.

Никаких отвлеченных задач Розанов не решает и не хочет решать; ко всему, что в какой-то точке не соприкасается с его существом, — он глух. Зато чувствительность его ко всему, что имеет малейшее отношение к его, как бы, душевной чувственной оболочке, повышена до крайних пределов.

По своей профессии Розанов публицист, пишет статьи в журналах и газетах. Большинство его книг — сборники таких статей, обычно с отзывами критиков и комментариями к ним автора.

О Розанове можно сказать, что публицист он не только по профессии (случайно), но и по своему призванию. Он сам говорит о своих статьях, «что все они куда-то тянут». Хоть он и говорит, что никогда не мог себе представить читателя, тем не менее все-все им написанное почти проповедь.

Розанов хочет влияния, но вот как он сам определяет тот план, в котором хотел бы воздействовать на читателя:

«Что, однако, для себя я хотел бы во влиянии?

Психологичности. Вот этой ввинченности мысли в душу человеческую, — и рассыпчатости, разрыхленности их собственной души (т.е. у читателя). На “образ мыслей” я нисколько не хотел бы влиять, “на убеждения” — даже не подумаю. Тут мое глубокое “все равно”. Я сам “убеждения” менял, как перчатки, и гораздо больше интересовался калошами (крепки ли), чем убеждениями (своими и чужими)».

«Ввинченности мысли в душу» — вот чего хотел бы Розанов. Поскольку мысль в душу не ввинчена, поскольку она не сливается с душой, желанием, хотением, Розанов просто не придает ей значения.

«То знание ценно, которое острой иголкой прочертило по душе. Вялые знания бесценны».

В другом месте он восклицает:

«Не хочу истины — хочу покоя».

Это, конечно, не в том смысле, что истина вообще не нужна, а в том, что, не обладая ею, нельзя быть спокойным. Знание же, не приносящее людям успокоения, никому не нужно.

 

Будучи журналистом, Розанов не мог не отзываться на злободневные политические темы. Но они всегда оставались вне Розанова.

Чтобы покончить с этой внешней областью, — приведу несколько цитат, легко определяющих действительное отношение Розанова к этим вопросам.

«Когда сотрудничаю в газетах — всегда с небольшим внутренним смехом — всегда с этой мыслью: “мы еще погимназистничаем”.

И потому мне ровно наплевать, какие писать статьи, “направо” или “налево”. Все это ерунда и не имеет никакого значения. “Шалости нижегородского гимназиста” (катались на черном пруде)».

В другом месте он пишет:

«Нужно разрушить политику… нужно создать аполитичность. Бог больше не хочет политики, залившей землю кровью, обманом, жестокостью.

Как это сделать? Нет, как возможно это сделать? Перепутать все политические идеи…

Сделать “красное желтым”, “белое зеленым” — разбить все яйца и сделать яичницу…

Погасить политическое пылание через то, чтобы вдруг “никто ничего не понимал”, видя все запутанным и смешавшимся.

— Господа, — можно иметь все убеждения, принадлежать ко всем партиям… притом совершенно искренне! чистосердечно!! до истерики!!! в то же время не принадлежа и ни к одной и тоже “до истерики”.

Я начал, но движение это пойдет: и мы философы, религионисты — люди уж во всяком случае “высшего этажа”, чем в каком топчутся политики, — разрушим мыслью своей, поэзией своей, своим “другим огнем”, своим жаром весь этот кроваво-гнойный этаж…

Ведь все партии “доказывают” друг другу.

Но чего же мне (нам) “доказывать”, когда мы “совершенно согласны”.

Согласны с тоном и “правых” и “левых”… с пафосом их, и согласны совершенно патетически.

Явно, что когда лично и персонально все партии сольются “в одной душе”, — не для чего им и быть как партиям в противолежении и в споре… Партии исчезнут. А когда исчезнет их сумма — исчезнет и политика, как спор, вражда.

Конечно, останется “управление”, останется “ход дел”, но лишь в эмпирическом своем: “вот факт”, “потому что он нужен”. Без всяких переходов в теорию и общую страсть.

“Нет-с, позвольте, — я принципиально этого не хочу”… Вот “принципиально”-то и будет вырвано из-под ног этих лошадей (политики). Ты, пожалуйста, вези свой воз: а принципы — вовсе не дело вашего “этажа”. “О принципах” мы будем говорить с оракулами, первосвященниками и у подножья той чудотворной иконы, которую взорвал ваш неумный Савва.

“Принципы”… О них будет решать “песенка Гретхен”, “принципы” будут решать “гуляки праздные”. Будут решать мудрецы (в “Республике” Платона).

Если “политика” и “политики” так страстно восстали против религии, поэзии, философии, то ведь давно надо было догадаться, что, значит, душа религии, поэзии и философии в равной степени враждебна политике и пылает против нее. Что же скрывать? Политики давно оказывают покровительство “религии”, позволяют поэтам петь себе “достойные стихосложения”, “гладят по голове” философов, почти что со словами “ты существо, хотя и сумасшедшее, но мирное”.

Но не пора ли им сказать, что дух человеческий решительно не умещается в их кожу, что дух человеческий желает не таких больших ушей, что копыта — это мало, нужен и коготь и крыло. “Мало, мало”, “тесно, тесно”. Вот лозунг, вот будущее.

Но переспорить всех политиков решительно невозможно — такая порода. Нужно со всеми ими согласиться!»

Я привел эту длинную цитату потому, что, во-первых, она очень характерна для розановского стиля, а во-вторых, она позволяет нам сразу найти правильное отношение ко всей чисто политической публицистике Розанова. Это всё вне, всё «гимназистщина». Писать он мог всё что угодно и даже искренне, но поскольку эта область остается вне его сердцевины, не «ввинчена» в душу, он будто сам снимает с себя ответственность за эти «шалости».

К этим «шалостям» Розанова позволительно отнести его политический антисемитизм. В нем Розанов повторяет общие места, примитивен и поверхностен, как и во всяком вопросе, не прилегающем вплотную к его розановской теме.

Я подчеркиваю слово «политический» потому, что отношение Розанова к еврейству, к еврейской религии, к еврейской идее, как он ее понимает, — не исчерпывается этим термином. Это отношение очень сложно и для Розанова центрально. Юдаизм и антиюдаизм это все та же вечная розановская тема, которую он называет также: Библия и Евангелие, небо и земля, пол и бесполость и т.д. и т.п.

О розановском юдаизме я буду говорить ниже в связи с общим развитием его темы.

 

Мне кажется, что без большого риска ошибиться, можно утверждать, что Розанов открыл свою основную тему в Апокалипсисе св. Иоанна. Читая ли само Откровение или то толкование XIV главы, которое дает Достоевский в своей «Легенде о Великом Инквизиторе».

Вот эти строки:

«И взглянул я, и вот, Агнец стоит на горе Сионе, и с Ним сто сорок четыре тысячи, у которых имя Отца Его написано на челах. И услышал я голос с неба, как шум от множества вод и как звук сильного грома; и услышал голос как бы гуслистов, играющих на гуслях своих. Они поют как бы новую песнь пред престолом и пред четырьмя животными и старцами; и никто не мог научиться сей песни, кроме сих ста сорока четырех тысяч, искупленных от земли. Это те, которые не осквернились с женами, ибо они девственники; это те, которые следуют за Агнцем, куда бы Он ни пошел. Они искуплены из людей, как первенцы Богу и Агнцу...»

У Достоевского на этом отрывке основана одна из центральных идей легенды, та — что учение Христа слишком высоко для людей, что Христос как бы не принял во внимание греховность и слабость человеческой природы — спастись может только ничтожное меньшинство — 144 тысячи.

«Или Тебе дороги лишь десятки тысяч великих и сильных?» —спрашивает Христа Инквизитор и дальше говорит: «Нет, нам дороги и слабые».

 

Розанов написал целую книгу: «Легенда о Великом Инквизиторе. Опыт критического комментария».

Комментируя это место легенды, он говорит:

«Именно потому, что красота этого идеала так велика, что уже один порыв дает счастье, — в нас пробуждается неодолимая жалость к тем “многочисленным как песок морской” человеческим существам, которые, выделив из себя эти 144 тысячи, остались где-то забытыми и затоптанными в истории».

Нельзя, конечно, утверждать, что тема Розанова началась отсюда. В той же книге комментария Розанов не выделяет этой темы из ряда неразрешенных вопросов, поставленных Достоевским, но противопоставляет диалектике Достоевского свои, еще совсем не розановские и не очень оригинальные рассуждения о том, что «доброе начало в человеке предшествует злому» и т.п.

Розанов, будто встретившись со своей темой, ее еще не узнал, не ощутил. Но вот во всем, что он писал после, можно найти внутреннюю связь с этой главой Откровения, и, наконец, к этой же книге Розанов возвращается в последние дни своего творчества и своей жизни.

Спасутся только сильные — что же будет с остальными, слабыми? Мог ли этого хотеть Христос? Правильно ли Его поняли люди? Не ошиблась ли Церковь в своем толковании Евангелия?

— Вот первый аспект темы Розанова.

Чем заслужили спасение сильные, неужели же тем, что не “осквернялись с женами”? Значит ли это, что семья, брак, деторождение — греховны и ведут к гибели?

— Вот второй аспект темы Розанова.

На челах праведников написано имя Отца. В Библии в Законах Моисея мы находим заботу о людях, заботу о продолжении рода, заботу о женщине, заботу о семье. — Это закон Отца, еврейский закон. Есть ли противоречие между Законом Отца и Законом Сына? И если есть, то какой же из двух правильный закон?

— Вот третий аспект темы Розанова.

 

Тема Розанова определилась для него как ряд тревожных противоречий между одинаково или почти одинаково сильными его «хотениями».

Открылась пропасть между его чувственной любовью к природе, семье, детям и его, может быть, не менее сильной душевной любовью к церкви и христианскому идеалу.

И вот Розанов начинает создавать гипотезу за гипотезой, противореча себе и жертвуя то одним, то другим «хотением», — лишь бы чем-нибудь забросать открывшуюся пропасть и выйти как-нибудь из мучительного противоречия.

Первое, чем жервует Розанов, это — историческая церковь. В книге «Около церковных стен» он старается спасти для себя христианство, примирив его со своим земным и чувственным мироощущением.

Он говорит о своем чувстве: «Я не делю Бога и Солнце: Солн-це — как правый глаз Божий, а луна как левый. Ими обоими “небо смотрит на нашу милую землю”». И дальше: «Небо и Землю сотворил Господь, и Пушкина, и детишек, и Элладу».

Он говорит об Евангелии:

«Только изувер фанатик может думать, что христианство вообще враждебно светлым и жизненным впечатлением бытия».

В чем же ошиблась Церковь?

Первый ответ Розанова: «Ошибка в том, что подвиг Христа не был понят, он был как бы недооценен».

«Спаситель пострадал, чтобы маленький и слабосильный человек не гнулся перед грехом; Спаситель тяжесть мировую греха взял на Себя; человек стал сейчас же через это абсолютно безгрешен, свободен от первородного греха и способен ко греху лишь личному, ничтожнейшему и легонькому, затираемому легко же добрым (малейшим) делом. Церковь этого не поняла, она вообще не поняла самой сути христианства». И вот в целом ряде статей Розанов определяет ошибки и грехи этой Церкви.

Первое обвинение: современная церковь — только носительница авторитета: «Святая память» или «Святое прошлое». Она не способна больше ни к какому действию, ни к какой эволюции. В церкви остались только «церемонии и разводы». Занявшись делом, Церковь потеряла бы авторитет, который может сохранить только в этой церемонной неподвижности. Поэтому делом занимается общество, интеллигенция, кто угодно, но не Церковь.

Второе обвинение заключается в том, что с самого начала, со Вселенских Соборов, Церковь стала развиваться не в плоскости деятельной любви, а в плоскости «катехизиса»; понемногу «религия стала номинальной» (в средние века); она стала спором кафедр, построением «контроверз» в порядке «je pense donc je suis»2, не проливаясь в жизнь и даже вовсе не переходя в ощущение, в «животное чувство».

Церковь больше не интересуется, как и чем люди живут, что они думают. Ее интересуют только догматы, только катехизис. В пример Розанов приводит толстовцев, которых Церковь преследует за то, что они не догматически думают, не интересуясь тем, как они живут.

Второй пример: Церковь заботится о правильности браков и разводов, но совершенно равнодушна к тому, как брак осуществляется. В этом вопросе брака Церковь также нелогична и неискренна, потому что благословляет людей на поступок, который считает греховным.

Атаки на церковь Розанов продолжает и в другом своем сборнике «В мире неясного и нерешенного», но в то время как до сих пор он только критиковал, нападая главным образом на то, что он называет «Путь Голгофы», т.е., по его мнению, ошибочное понимание подвига Христа, который хотел освободить нас от страдания, а совсем не хотел, чтобы люди «сораспинались Ему», — в этой книге Розанов предлагает свой, другой путь, «путь полярно противоположный Голгофе», противоположный аскетизму, потому что: «Аскетизм есть не только грех, но до некоторой степени полный грех, целый грех» и: «Религия безбрачия есть внежизненный теизм».

В статье, озаглавленной «Семья как Религия», Розанов ищет путей для одухотворения семейного и брачного быта, для осуществления matrimonium divinum3. Он начинает с того, что различает в поле «тело пола» и «дух пола» и предлагает как бы освятить этот «дух пола», внеся религию в самый «завиток брака».

По мнению Розанова, половая жизнь не только не должна противопоставляться жизни религиозной, но она вне ее не может оставаться — они должны сливаться.

«Еще в раю и до греха человек был сладан четою и самая чета благословлена в супружество Богом: но супружество не начиналось. Пал человек, и началось тотчас же супружество как коррелатив (поправки) падения. “Вот что дано в раю и что вы вынесете из самого рая и даже на земле не утратите” — как бы сказано Богом о супружестве. Таким образом, недра супружества и минута в них связи есть как бы яблоко райское, здесь вкушаемое и напоминающее людям их первое состояние. Отсюда необходимость некоторой абсолютной физической и душевной чистоты при вступлении в этот акт».

Настоящее, правильное отношение к полу и браку Розанов находит у евреев.

Надо заметить, что слово «еврей» не имеет у Розанова ни расового, ни точного исторически-религиозного смысла, а некий свой, особенный.

В его схеме — Язычество, Эллинизм и Юдаизм противопоставляются Христианству (сперва только церковному, историческому, «ошибочному»), потом Христианству вообще, потому что в идеале Голгофы Розанов начал видеть уже не ошибку церкви, но самую сущность Христианства.

Египтянин, эллин и иудей для Розанова только разная степень одного и того же понятия. «Эллин есть успокоенный, не ажитированный иудей, иудей без глубины. Иудей есть желток того пасхального яйца, скорлупку и белок которого составляет эллинизм». «Без еврея история была бы без смысла, т.е. без души. Еврей есть душа человечества — его Энтелехия».

Вот у этого еврея, может быть вполне нереального, Розанов находит разрешенным тот вопрос, который так его волнует: согласованность, гармонию между природным половым началом и его отношением к Божеству.

Ключ к этой гармонии Розанов видит в «обрезании» — точка, где неожиданно соприкасается самое отвлеченное и высокое и самое интимное и личное.

«Все законы у евреев от обрезания и в духе обрезания», — говорит Розанов.

«Всякий раз, когда еврей (египтянин или финикиец, у коих у всех было обрезание), мысля о Боге, начинал размышлять о своем к нему отношении, он не мог не вспомнить об обрезании: так для него явно, что тут сказался и что, пусть совершенно непонятное, изрек ему Бог. Таким образом в обрезании устанавливается вечное (и невольное) созерцание Бога, как бы через кольцо здесь срезанное, и это до такой степени связывало Бога с точкой обрезания, что теизм сексуализировался, а sexus теитизировался».

Христианская церковь как бы только допускает, прощает брак. Нужно же его одухотворить, для этого нам нужно прежде всего «хотя бы философски обрезаться», потому что «религия безбрачья» есть только «внежизненный теизм».

 

Прежде чем перейти к тому, что Розанов называет «логарифмами христианства», в отличие от «арифметики», о которой до сих пор шла речь, мне хотелось бы несколько задержаться на теме юдаизма, потому что этот аспект своей темы Розанов разработал до конца, даже до абсурда.

В этом месте встретились его сильнейшие «хотенья» и сильнейшие отталкивания, и любовь, и зависть, и ненависть.

Пользуясь терминологией Розанова, можно сказать, что арифметика юдаизма заключается в отсутствии противопоставления небесного и земного, религии и пола, в постоянной религиозной заботе о продолжении рода и т.д.

Но не только это привлекает Розанова. Для него юдаизм не только примирение земного и небесного. Глубже, важнее и нужнее Розанову те душевная любовь, забота и утешение, которые Иегова выказывает избранному народу. Сказать «утешение» — это сказать всё об этом народе. Победитель спрашивает о скрывающемся побежденном: «Зачем он бежит от меня? — он брат мой».

Существование этой душевной любви, любви прощающей, любви-нежности, заботливости, слабости, — Розанов будет впоследствии отрицать в христианстве. Отсутствие ее — самый неприемлемый для него момент в христианстве. Присутствие же этой любви в Библии — центральное место в его юдаизме.

Я уже сказал несколько слов об антисемитизме Розанова, на этом вопросе можно было бы не останавливаться, если бы весь его антисемитизм был политическим и внешним. Я думаю, что это не совсем так, есть какая-то точка, где эта внешняя тема вдруг соприкасается с розановской сердцевиной — антисемитизм превращается в антиюдаизм.

Самая антисемитская книга Розанова носит странное и страшное название «Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови» — это сборник статей, написанных по поводу дела Бейлиса. Содержание ее — попытка доказать, что ритуальное убийство не только могло быть совершено, но что такое убийство как бы «умещается в дух еврейского Закона». Несомненно, антисемитическое в этой книге в сущности не столько содержание, сколько факт ее издания в это время, но Розанов верил, что убийство было ритуальным, возмущался тем, что никто даже не хотел допустить возможности такого убийства, и, в пылу полемики, печатал свои «обвинительные» статьи, — эта газетная драка на «политическом этаже», может быть, жестокая, но все-таки «шалость» Розанова. Содержание же статей — не «шалость» или не целиком «шалость». Перечитывая эти статьи, замечаешь, что «обвинения», т.е. обвинительного тона в них как раз нет: весь пыл направлен против тех, кого Розанов называет «адвокатами» или «грузенбергами», — это люди (евреи или христиане), давно потерявшие всякую религию: ритуальные убийства представляются им какой-то невероятной чепухой, поэтому они говорят, что его не было. Христианину Розанову факт ритуального убийства совсем не кажется столь невероятным; ритуальные убийства бывают и в христианских сектах; ап. Павел сказал: «Все почти по закону очищаются кровью, и без пролития крови не бывает прощения». Тот факт, что еврейский закон запрещает употребление крови в пищу, говорит только о том особом значении, которую Библия придает крови. Так, например, священное животное не может быть употреблено в обычную пищу, но иногда убивается и съедается ритуально.

Дальше Розанов, исходя из своего обычного ощущения Библии и юдаизма, напоминая о «крови обрезания», о роли крови при жертвоприношениях «в приятное благоухание Господу», приходит к тому выводу, что ритуальные убийства не только могут, но даже непременно должны совершаться. Этот вывод Розанова интересен не как разрешение исторического вопроса о ритуальных убийствах. Нам интересно в нем другое: Розанов из своего юдаизма логически вывел возможность ритуального убийства. Принять душевно это положение он, конечно, не мог: его юдаизм был здесь доведен до абсурда и вызвал противоположное чувство.

 

С некоторого времени (мне трудно определить, в каком точно месте произошло изменение) Розанов меняет свое отношение к Церкви. До сих пор он видел противоречие между Ветхим Заветом и церковным толкованием Евангелия. Правильность этого толкования он отрицал, стараясь примирить оба Завета. Теперь взгляд его на Евангелие резко меняется: нет, Церковь была права в своем понимании Христа, а не прав был он сам; христианство на самом деле противостоит семье, полу, браку и вообще жизни. В этом настроении написана его книга — «Темный Лик».

В предисловии он говорит, что то, чем он занимался до сих пор, было арифметикой христианства, — теперь же он переходит к логарифмам. Раньше он основывался на ясных текстах, теперь будет определять тенденции, основываясь на косвенных доказательствах, «но, в вопросах религии, косвенное важнее прямого, явного». И вот, исходя из этих косвенных доказательств, Розанов приходит к следующим утверждениям: христианство получило свое настоящее правильное развитие только в монашестве, в отшельничестве, в иночестве.

«Все законы у евреев от обрезания и в духе обрезания, все в христианстве от скопчества и в духе оскопления».

Нелогичность церкви в том, что признав ипостась Отца — она признала в сущности весь языческий мир. Ипостась Отца и ипостась Сына взаимно друг друга исключают.

Христианство — религия смерти.

Идеал христианства есть: Христос + 0. Христос и ничего больше. Христос и смерть.

«В середине церкви, христианства, всей христианской культуры лежит иночество — оно ведет народы к разодранию, разрушению и оставлению на земле “немногих избранных”».

 

Придя к таким выводам, Розанов, привыкший связывать религиозные и половые «хотения», старается определить, с какими же «хотениями» пола может соединиться такое стремление от жизни к небытию.

Он придумывает классификацию половых тенденций человека и обозначает ее рядом чисел, с положительным знаком для мужских и отрицательным для женских «хотений».

В центре этой классификации оказывается «0» или по Розанову “± 0”. Этим числом он обозначает людей со слабо или неопределенно выраженными половыми тенденциями и называет их содомитами или людьми третьего пола.

«Содомит» — третий человек около Адама и Евы; в сущности это тот Адам, из которого еще не вышла Ева; первый полный Адам. Он древнее того «первого» человека, который начал размножаться, он смотрит на мир более древним глазом; несет в натуре своей более древние залоги, помнит более древние сказки мира и более древние песни земли.

В космологическом и религиозном порядке он предшествует размножению.

«От этих более древних сказок» и «более древних песен», какие он несет в своей натуре, помнит и не помнит, забыл и не совсем забыл, — все существо его какое-то терпкое, сопротивляющееся, устойчивое и необоримое, «и мгла (размножения) его не поглотит».

«Как ни мало их на земле во всякое время — так мало, что даже и к светопреставлению наберется всего 144000, — творчество их, начиная с двух мудрецов Греции Сократа и Платона, необозримо по величине и не только устойчиво, но и совершенно вечно».

«Кто слагал дивные обращения к Богу? — Они. Кто выработал с дивным вкусом все ритуалы? — Они. Кто выткал всю необозримую ткань нашей религиозности? — Они, они!»

Уже по тону этой цитаты ясно, что и этот идеал соответствует какому-то розановскому хотению, и хотение то, наверное, не менее сильное, чем «хотения пола».

Но здесь Розанов останавливается. Здесь случается то же, что случалось уже однажды с его юдаизмом, — он доводит свою идею христианства до крайности, до абсурда (может быть и логически необходимого) и достигает точки отталкивания.

В розановском христианстве эти точки — то, что он называет «обязательным принципом боли», — это отсутствие той душевной любви-заботливости, которую он находит в Библии.

Иегова ради десяти праведников, по просьбе Авраама, готов пощадить Содом и Гоморру.

Христос же говорит женщинам, которые шли за Ним и «плакали и рыдали о Нем», — «дщери Иерусалимские, не плачьте обо Мне, но о себе и о детях ваших. Ибо придут дни, в которые скажут: “блаженны неплодные и утробы не родившие и сосцы не питавшие”».

Христос предвещает гибель Иерусалима, но ведь в Его власти пощадить Иерусалим.

Матери Его сказано — «и оружие пройдет через сердце твое», — но ведь Христос мог пожалеть Свою Мать — избавить Ее от мучений!

Христос говорит — будут, которые скажут Мне в день послед-него Суда: «Господи, не мы ли призывали Имя Твое», но Я скажу им: «не знаю вас: идите в огонь вечный, уготовленный дьяволу и ангелам его».

Приведя эти и другие цитаты и опираясь на косвенные доказательства, Розанов заключает, что этот «элемент боли» в христианстве не случаен, но необходим и обязателен. Под моральной оболочкой христианства есть какая-то непостижимая для нас метафизика; есть любовь, которая не наша душевная любовь, несовместимая с «оставь отца своего и матерь свою», и на вопрос Инквизитора: «Или Тебе дороги лишь десятки тысяч великих и сильных?» — нет ответа.

В предисловии к «Легенде о Великом Инквизиторе» Розанов пишет: «Замечательно, что у каждого почти творца в сфере искусства мы находим один центр, изредка несколько, но всегда немного, около которых группируются все его создания: эти последние представляют собой как бы попытки высказать какую-то мучительную мысль, и когда она наконец высказывается — появляется создание, согретое высшей любовью творца своего и облитое немеркнущим  светом для других, сердце и мысли которых влекутся к нему с неудержимой силой».

Для Достоевского таким центром была «Легенда», для Розанова — «Уединенное».

Изложить эту книгу совершенно невозможно.

Розанов будто прошел весь круг своих тем, избыл свое странствие и ни к чему не пришел: «Запутался мой ум, совершенно запутался… Всю жизнь посвятить на разрушение того, что одно в мире люблю: была ли у кого печальнее судьба».

Он многое понял, перевернул все свои представления, но ничего не решил, ничего не примирил — пропасть противоречий только углубилась, и в душе осталась та же боль, та же тревога.

Розанов, усталый и разочарованный, будто отчаявшись найти выход, ту успокоительную истину, которую так страстно искал в круге исторических религий — древних верований человека, — вдруг будто до конца понимает всю бесплодность таких поисков, нелепость самого желания все понять и все примирить.

«Бог взял концы вещей и связал в узел, — неразрываемый.  Распутать невозможно, а разрубить — всё умрет. И приходится говорить — “синее, белое, красное”. Ибо всё есть».

В этой безнадежной трагической путанице Розанов отказывается искать порядок и единство: всё есть. И вот он оглядывается на самого себя и спрашивает — чего же ему хотелось, что в жизни для него было действительно ценно, реально, дорого: он не хочет больше смотреть на мир с птичьего полета. Он хочет видеть окружающее и самого себя такими, каковы они действительно есть: не прикрашенными, без позы, «без кальсон», как он выражается. — Только «без кальсон (аллегорически) человек интересен» и «измерять человека надо не верстами, а миллиметрами».

Так он начинает осматривать и измерять со всех сторон самого себя, записывает свои наблюдения и вносит их в книгу без всяких поправок, без всякого отбора и порядка, нимало не заботясь о том, что же получится в целом.

Вот несколько наблюдений о самом себе:

«Моя душа сплетена из грязи, нежности и грусти».

«Даже не знаю, через ять или через е пишется нравственность. И кто у нее папаша был — не знаю, и кто — мамаша и были ли деточки — ничегошеньки не знаю»; «…только всегда у меня была жалость, но это тоже мой аппетит; и была благодарность как мой вкус».

«Если, тем не менее, я в большинстве (даже всегда, мне кажется) писал искренне, то это не по любви к правде, которой у меня не только не было, но и “представить себе не мог”, — а по небрежности. Небрежность — мой отрицательный пафос. Солгать, — для чего надо еще “выдумывать” и “сводить концы с концами”, “строить”, — труднее, чем “сказать то, что есть”. И я просто “клал на бумагу, что есть”: что и образует всю мою правдивость. Она натуральная, но она не нравственная. “Так расту”: “и если вам не нравится — то и не смотрите”.

Поэтому мне часто казалось (и может быть, так и есть), что я самый правдивый и искренний писатель: хотя тут не содержится ни скрупула нравственности. “Так меня устроил Бог”».

Приведу еще несколько цитат, относящихся к тем вопросам, о которых он всю жизнь так горячо спорил.

«Церковь есть единственно поэтическое, единственно глубокое на земле. Боже, какое безумие было, что лет 11 я делал все усилия, чтобы ее разрушить».

«В грусти человек — естественный христианин. В счастье человек — естественный язычник. Левая рука выздоравливает и “просит древних богов”, правая заболевает и ищет Христа».

«…а ведь по существу-то — Боже! — в душе моей вечно стоял монастырь, неужели же мне нужна была площадь? Брррр…»

«Уединенное» и следующая за ней книга «Опавшие листья» написаны «в печали». Эти книги писались во время болезни и после смерти жены Розанова4 — его «Друга». Это событие наложило печать на все, что Розанов после него написал. Тема смерти и тема жалости — вот два основных мотива «Опав-ших листьев».

Розанов всегда много говорил о смерти: «христианство — религия смерти» и т.д. Но под это слово он как бы постоянно подставлял отрицательное определение — отсутствие жизни. Только в «Опавших листьях» тема смерти принимает реальную и острую форму.

Из розановских записей никакой доктрины не выкроишь и никак их не изложишь «своими словами», — поэтому я просто приведу две-три цитаты.

«Смерть — конец. Параллельные линии сошлись. Ну, уткнулись друг в друга, и ничего дальше. Ни “самых законов геометрии”».

«Да, “смерть” одолевает даже математику. “Дважды два — ноль”.

Мне 56 лет: и помноженные на ежегодный труд — дают ноль.

Нет, больше: помноженные на любовь, на надежду — дают ноль».

«Кому этот “ноль” нужен? Неужели Богу? Но тогда кому же? Зачем?

Или неужели сказать, что смерть сильнее самого Бога. Но ведь тогда не выйдет ли: она сама — Бог? на Божьем месте?

Ужасные вопросы».

«Смерти я боюсь, смерти я не хочу, смерти я ужасаюсь».

«Все бессмертно. Вечно и живо. До дырочки на сапоге, которая и не расширяется, и не “заплатывается” с тех пор, как была. Это лучше “бессмертия души”, которое сухо и отвлеченно.

Я хочу “на тот свет” прийти с носовым платком. Ни чуточки меньше».

Вторая тема — жалость.

Жалость — основное свойство души Розанова. Отзвука на это свое чувство он искал повсюду, и та область, в которой он этого отклика не находил, — этим самым его отталкивала. Ни об одном «хотеньи» своем Розанов не говорит с такой потребностью отзыва, не доходит до такого высокого лиризма.

«Есть ли жалость в мире? Красота — да, смысл — да. Но жалость?»

«Звезды жалеют ли? Мать — жалеет: и да будет она выше звезд!»

 

Трагедия Розанова, может быть, и вытекает целиком из его природной двойственности: постоянного душевного стремления найти тепло, жалость и успокоение и столь же природного качества его интеллекта доводить всякую мысль, всякую веру до их логической и холодной крайности.

Церковь есть «одно в мире теплое, последнее теплое на земле», — говорит Розанов, но вот он направляет на церковь свой интеллект, замечает противоречия, исправляет «ошибки» и потом с ужасом замечает, что в этой правильно понятой церкви не осталось ни капли теплоты и никакой возможности успокоения.

Недаром он восклицает: «Все хорошо, что мы не понимаем, а что мы понимаем, то уже не очень хорошо».

«Солнце, как правый глаз Божий» — вот это как будто тепло, как будто успокоительно, — но вмешивается интеллект: «Да, тепло, но “хищные питаются травоядными” и “сова пожирает зайчонка” — “произошла какая-то ошибка от начала мира”», «будто планета наша была испугана в беременности своей и родила не по мысли Божией, а несколько иначе».

«Звезды не пожалеют — мать пожалеет» — вот, кажется, единственное теплое, вот, где нужно остаться, и Розанов уходит в «Уединенное» — в свой душевный быт, где могут уживаться любые противоречия, где есть и тепло, и жалость, и успокоение.

Но удержаться, остаться в этом тепле Розанову не удалось. Произошла революция, пошатнулся весь быт и всякий быт — и государственный и душевный, — и Розанов снова вовлечен во внешний круг мировых событий, на холодный воздух истории.

В революции его ужаснула легкость крушения: все сразу рухнуло — Империя, церковь, быт. Все, казавшееся столь установившимся и прочным, оказалось шатким и будто фальшивым: «Россия похожа на ложного генерала, над которым какой-то ложный поп поет панихиду».

Христианства будто бы не было — была только видимость, «разговоры».

Наступило время, о котором Розанов говорит, что оно не мнимо, но действительно апокалипсично.

«Нет сомнения, что глубокий фундамент всего теперь происходившего в том, что в европейском (в том числе и русском) человечестве образовались колоссальные пустоты от былого христианства; и в эти пустоты проваливается всё: троны, классы, сословия, труд, богатства. Всё потрясено, все потрясены. Все гибнут, всё гибнет. Но всё это проваливается в пустоту души, которая лишилась древнего содержания».

Это из предисловия к «Апокалипсису нашего времени». «Апокалипсис нашего времени» — последняя книга Розанова. В сущности, книгой ее назвать можно только условно. Розанову было уже некогда писать «книгу», он чувствовал, что жить ему осталось недолго, что времени больше нет. И вот в страшной поспешности и трагической тревоге о погибающем мире он кидается на поиски хоть какой-нибудь точки опоры, выхода, пути спасения.

Естественно, он возвращается к своей старой мысли о нежизненности христианства и точку опоры для этого утверждения находит в «Откровении Святого Иоанна»: «Апокалипсис — не христианская книга, а — противо-христианская».

Тайнозритель «рассмотрел посаженное Христом дерево и уловил <…>, что оно — не Дерево жизни».

«Откуда гнев, ярость, прямо рев Апокалипсиса?» — спрашивает Розанов — и отвечает: «В бессилии христианства устроить жизнь человеческую — дать “земную жизнь”».

«Тайнозритель» «все разрушает», т.е. весь христианский мир, всю землю, «и — сотворяет новое, как утешение, как “утертые слезы” <…> Сотворяет радость жизни, на земле, — именно на земле <…>».

«Апокалипсис требует, зовет и велит новую религию. Вот его суть».

«Христианство — неистинно; но оно — “немочно”». А — «человек придавлен шкафом».

« — Скорее, скорее, пока еще не поздно... <…> «Поворот всего назад», «новое небо», «новые звезды». Обилие “вод жизни”. “Древо жизни”...»

 

Опять и опять Розанов возвращается к вопросу о несовместимости Ипостаси Отца и Ипостаси Сына. Обе чувствует истинами и не в состоянии их совместить.

Опять возвращается он к вопросу о смерти и, как это ни удивительно, кажется, в первый раз подходит к вопросу о воскресении.

Но воскресение у Розанова оказывается тоже противо-христианским — «жизнь будущего века» — как жизнь бабочки по отношению к гусенице — «Эдем, блаженство», но у бабочки есть пол, и тоже ничего кроме пола нет, «значит, “жизнь будущего века” по преимуществу определяется как “совокупление”».

Опять Розанову хочется найти тепло и жалость в природе, и он теперь говорит, что солнце «заботится» о Земле — жалеет — и что оно «может больше, чем Христос».

Но сколько бы Розанов ни приводил доказательств, ни нагромождал доводов, ничем не может он заслонить от себя образ Христа:

«Ты один прекрасен, Господи Иисусе! И похулил мир красотою Своею».

«И весь Ты ужасен. Ты — не простой, а именно — ужасен. И Ты воскрес. — О, я верю! “Егда вознесусь — всех привлеку к Себе”».

 

Противоречие так и остается неизжитым. Все с той же силой звучат слова и Ветхого и Нового Завета.

«О фараон, ты ввергнулся в море. И кони твои потонули. И вот ты ничто». И — «Не бо врагом Твоим тайну повем, ни лобзания Ти дам яко Иуда…»

 

Розанов умер в Троице-Сергиевом Посаде, примирившись с христианством. Чем было это «примирение», что оно значило для Розанова, — мы наверное никогда не узнаем и вряд ли стоит пытаться это узнать. — Это его тайна — его настоящее «Уединенное».

 

Я же сегодня пытался рассказать о живом: «Коллежском советнике Василии Васильевиче Розанове, пишущем сочинения».

 

Париж, 1938

 

1 «Я мыслю, следовательно, существую» (лат.).

2 «Я мыслю, следовательно, существую» (фр.).

3 Божественного брака (лат.).

4 Ошибка автора. В.Д.Бутягина, жена Розанова с 1891 г., умерла в 1923 г.

 

Читайте в номере стихи Никиты Сергеевича Муравьева (1904–1965) и рассказ о судьбе и творчестве поэта, художника и мыслителя, эмигранта и репатрианта.

 

Василий Васильевич Розанов. 1910

Василий Васильевич Розанов. 1910

Василий Васильевич Розанов и В.Д.Бутягина-Розанова перед поездкой на Рижское взморье. 1899. (Справа — неустановленное лицо)

Василий Васильевич Розанов и В.Д.Бутягина-Розанова перед поездкой на Рижское взморье. 1899. (Справа — неустановленное лицо)

И.Ф.Романов-Рцы и Василий Васильевич Розанов. 1901

И.Ф.Романов-Рцы и Василий Васильевич Розанов. 1901

Василий Васильевич Розанов в день 60-летия. 1916

Василий Васильевич Розанов в день 60-летия. 1916

Дом № 1 на Полевой улице в Сергиевом Посаде, который семья Розановых снимала с 1917 года и где Василий Васильевич Розанов скончался

Дом № 1 на Полевой улице в Сергиевом Посаде, который семья Розановых снимала с 1917 года и где Василий Васильевич Розанов скончался

Гефсиманский скит в Сергиевом Посаде. Могила Василия Васильевича Розанова (слева) и надгробие на могиле К.Н.Леонтьева (справа)

Гефсиманский скит в Сергиевом Посаде. Могила Василия Васильевича Розанова (слева) и надгробие на могиле К.Н.Леонтьева (справа)

Дорога в Гефсиманский скит. Открытка начала XX века

Дорога в Гефсиманский скит. Открытка начала XX века

 
Редакционный портфель | Подшивка | Книжная лавка | Выставочный зал | Культура и бизнес | Подписка | Проекты | Контакты
Помощь сайту | Карта сайта

Журнал "Наше Наследие" - История, Культура, Искусство




  © Copyright (2003-2018) журнал «Наше наследие». Русская история, культура, искусство
© Любое использование материалов без согласия редакции не допускается!
Свидетельство о регистрации СМИ Эл № 77-8972
 
 
Tехническая поддержка сайта - joomla-expert.ru