Просветитель

 

Если бы современникам ректора Санкт-Петербургского университета Андрея Николаевича Бекетова, «отца русских ботаников», общественного деятеля и публициста, стало известно, что через 100 лет его будут вспоминать, в основном, в связи с именем его любимого внука Сашуры, поэта Александра Блока, они были бы, по меньшей мере, удивлены.

Ректор Бекетов был человеком выдающимся, разнообразие его талантов, постоянная просветительская деятельность, доброжелательность и всепоглощающая любовь к России, свойственная лучшим представителям русской интеллигенции XIX века, привлекали к нему самых разных людей. Конечно, во-первых, он был замечательным ученым-естествоиспытателем, но по словам его знаменитого внука, как общественный деятель и гражданин он, профессор лучших времен Петербургского университета, «берег Россию». «Если бы моя семья, — писал в 1889 году в дневнике Андрей Николаевич Бекетов, — была обеспечена, — я бы, думается мне, давно бы предался деятельности на пользу ближнего. С трудом могу и теперь отвлекаться от человеческих бедствий»¹.

Ближайшим другом Бекетова был Д.И.Менделеев, часто в его доме бывал И.М.Сеченов, его дружбой гордился И.И.Мечников. Выдающиеся ученые, профессора, работавшие в Санкт-Петербургском университете не случайно в течение 16 лет избирали Андрея Николаевича Бекетова вначале деканом физико-математического факультета (1870—1876), а затем ректором университета (1876—1883). Он был последним в царское время выборным ректором Санкт-Петербургского университета.

Кроме того, Андрей Николаевич Бекетов был организатором и вдохновителем высшего женского образования в России, президентом Петербургского общества естествоиспытателей, вице-президентом Вольного Экономического общества, членом комитета Литературного фонда, где общался с М.Е.Салтыковым-Щедриным, Н.К.Михайловским, В.Г.Короленко, работал в редакции энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона, к сотрудничеству в котором он привлек К.А.Тимирязева, И.М.Сеченова и др., и написал для которого более 80 статей по вопросам ботаники и биологии.

Андрей Николаевич Бекетов стал автором первого русского фундаментального «Учебника ботаники», «Курса ботаники для университетских слушателей» в 2-х т., многих научных и популярных трудов, в том числе «Гармония в природе», «География растений», знаменитую в свое время брошюру «Беседы о земле и тварях, на ней живущих» и др.

Кроме занятий наукой Андрей Николаевич Бекетов уделял много внимания литературному труду. Его перу принадлежат мемуары, портреты современников, исторические романы, автобиографические записки и многое другое. Так что любовь к литературному труду у его дочерей и внуков была наследственной.

В своей автобиографии А.Блок с благодарностью вспоминает долгие прогулки с дедом (дидей) в ближних и дальних окрестностях Шахматова, к которым Андрей Николаевич приучал внука с первых лет жизни. Интерес к миру растений Андрей Николаевич сохранял во время всех своих путешествий. Поэтому в его публицистических, путевых очерках, посвященных различным городам и странам, наряду с точными наблюдениями над бытом и жизнью встречаются пространные, очень интересные и познавательные страницы о цветах и травах, деревьях и кустарниках, ботанических садах и диких лесах. И это придает его популярным очеркам совершенно особый, своеобразный тон и окраску. Видно, что написаны они не праздным экскурсантом или поверхностным журналистом, а по-настоящему интеллигентным, вдумчивым человеком, умеющим под поверхностными наслоениями увидеть и передать глубинную суть жизненных явлений в их гармонии и взаимосвязи.

Читая написанные полтора века тому назад очерки Андрея Николаевича Бекетова, которые мы публикуем, поражаешься точности, выразительности литературного языка, каким они написаны. Это тот чистый, красивый и емкий русский язык, которому обязана своим величием русская литература и золотого и серебряного веков. Никаких архаичных драматических конструкций, случайных слов и неряшливых фраз — все в высшей степени просто, ясно, логично, талантливо. «Очерк Тифлиса и его окрестностей», написанный в 1856 году вошел в сборник «общедоступных статей А.Бекетова» «Из жизни природы и людей», вышедший в Санкт-Петербурге в 1870 году. Тифлис был первым местом работы А. Н. Бекетова, педагога и естествоиспытателя. Окончив в 1849 году Казанский университет с ученой степенью кандидата естественных наук, он получил место учителя биологии, физики, сельского хозяйства в 1-й тифлисской гимназии. Молодой учитель много путешествовал по Кавказу, бывал в Кахетии, изучал окрестности Тифлиса. Результатом стала магистерская диссертация «Очерк тифлисской флоры, с описанием лютиковых, ей принадлежащих», защищенная в Петербургском университете и ставшая первой печатной работой ученого. И печатающийся с небольшими сокращениями ниже очерк также одна из его первых литературно-публицистических и просветительских работ.

Человек европейской культуры, Андрей Николаевич Бекетов, как и все люди его круга, много жил и путешествовал по Европе, свободно владел французским и итальянским языками. Как в будущем его внук, Андрей Николаевич Бекетов ненавидел откровенно пошлую европейскую буржуазность. В письме жене из Парижа 20 ноября / 2 декабря 1865 года он заявляет свою позицию достаточно откровенно: «И думается, что в конце концов вся эта дребедень, настроенная и раззолоченная буржуазиею, когда-нибудь да заменится же более серьезною жизнью, когда-нибудь, да перестанет же рабочий люд употреблять свой ум и свое умение на удовлетворение праздных болванов, набитых деньгами»². Но общее отношение к загранице у деда (Бекетова) и внука (Блока) было различным. Ф.А.Кублицкий-Пиоттух писал в воспоминаниях: «Одной из отличительных черт Саши Блока была искренняя и глубокая любовь ко всему русскому и недружественное, иногда даже неприязненное чувство к “загранице”. Русская литература и поэзия, русское искусство, русская природа и деревня были его идеалами и любимцами. При этом, конечно, совершенно отсутствовали какие-либо намеки на “квасной патриотизм”, который жестоко осуждался и презирался в бекетовской семье. Неприязненное отношение к иностранному поддерживалось в Саше его матерью, но не вполне соответствовало взглядам деда, А. Н. Бекетова, бывшего европейцем и горячим поклонником французской культуры»³.

А. Н. Бекетова привлекали «старые камни» Европы и особенно природа Италии, которой ученый посвятил очерк «Тоскана», где пишет он и о красоте «города цветов», Флоренции, восхищаясь «темными камнями его дворцов, гармонической громадой его собора, мягко округленными холмами его окрестностей, свободно живущим народом его». Это было написано Бекетовым в 1866 году, а через 43 года его внук к тому же городу обратился в «Итальянских стихах»: «Флоренция, ты ирис нежный». Читал ли Блок очерк деда? Сведений об этом нет, но книга А. Н. Бекетова «Из жизни природы и людей», где впервые этот очерк опубликован, была в шахматовской библиотеке, о чем свидетельствовал, передавая нам эту книгу, другой внук Андрея Николаевича, Ф.А.Кублицкий-Пиоттух. Кстати, так часто встречающиеся в поэзии А.Блока образы цветов — ночные фиалки, золотистые купальницы, столетняя сирень, ирисы, розы, герань и т.д., видимо, восходят к тем «зачаткам ботаники», которым учил его дед.

В этом году исполнилось 180 лет со дня рождения Андрея Николаевича Бекетова, и 125 лет — его внука Александра Блока, которых поэтически прозорливо соединил Б.Пастернак в своем цикле, посвященном Блоку:

 

И жил еще дед якобинец,

Кристальной души радикал,

От коего ни на мизинец

И ветреник внук не отстал.

 

Действительно, не только в истории одного дворянского рода, но и в истории России дед и внук стоят рядом как олицетворение лучшего, что было в русском человеке минувших веков.

Благодарим за подбор иллюстраций к очерку о Тифлисе Арама Бабояна, к очерку о Тоскане — А.В.Рудомино.

 

Орфография и пунктуация автора сохранены. Название местностей, дворцов, парков и написание собственных имен — сохранены; курсив автора.

 

¹ Литературное наследство. Т.92. М., 1987. Кн.4. С.82.

² ЛН. Т.92. Кн.4. М., 1987. С.81.

³ Кублицкий-Пиоттух Ф.А. Саша Блок. Авторизованная машинопись.

 

 

Андрей Николаевич Бекетов

 

Из жизни природы и людей

 

Очерки Тифлиса и его окрестностей

 

(Писано в 1856 г.)

 

Я прожил в Тифлисе около пяти лет, покинул его недавно: поэтому воспоминания мои свежи и многочисленны. Главная часть этих воспоминаний имеет, впрочем, чисто ботанический интерес. Частному человеку трудно путешествовать по Закавказью, особенно, если он большую часть года удержан на месте. Дурное состояние дорог, значительность необходимых издержек, нужда в конвое и многих материальных пособиях, не добываемых деньгами, причиною, что не всякому дано познакомиться с Кавказом и Закавказьем, насколько он желал бы этого. Не буду описывать в подробности всяких достопримечательностей Тифлиса и его окрестностей: цель моя — познакомить читателя с этими местами, выставив перед ним черты более рельефные. Я желаю характеризовать наподобие того, как характеризуют зоологи или ботаники предметы своих наблюдений, т.е. не описывая вполне, для избежания повторений, а выставляя частные, индивидуальные, или видовые признаки. Так начнем же с самого города.

Тифлис расположен в котловине, на глинистой почве, окружен горами со всех сторон; они расступаются только там, где входит и выходит из котловины шумная и мутная Кура. Дома большею частью без крыш, на грузинский лад: большие с балконами окружающими их почти со всех сторон, меньшие, которых особенно много на левом берегу реки, на Авлабаре¹, без балконов. Чисто азиатская часть города, т.е. этот же самый Авлабар, есть сплетение узких и кривых улиц. Сады или, лучше сказать, виноградники занимают северную и южную оконечности Тифлиса: первые расположены по речке Вере, тотчас за городом; вторые начинаются в самом городе и переходят по берегу Куры и на один из островов ее (Орточальский) за заставу.

Лето в Тифлисе душно: июль и август — самые жаркие месяцы; трава начинает сохнуть в конце мая, так что летом и город, и ближайшая окрестность его, сожженные солнцем, составляют печальный вид. Зима часто сухая и довольно холодная; снег на улицах никогда не держится более одного дня. Самый сильный холод доходит до –10^оР². Но это только на несколько часов и в продолжении немногих дней. Весна начинается незаметно; лето также незаметно переходит в осень и зиму. Цветение начинается в конце января, но цветение жалкое, не изменяющее зимнего колорита. В феврале иногда распускается миндаль; но зато в марте опять снег и холодный ветер, сбивающий миндальные цветы.

Большая часть улиц тифлисских расположены по скату гор: крыши грузинских саклей приходятся часто наравне с мостовою, или, лучше сказать, с грязью и пылью улиц. Не советую ходить по этим улицам ночью: как раз попадешь в трубу.

Северный и северо-восточный холодные ветры дуют весьма часто: они подымают облака пыли и сушат грязь; юго-восточный ветер особенно удушлив и сух. Южный и западный нагоняют дождь, юго-западный — летние грозы и ливни, от которых по всему городу стремятся каскады грязной воды.

С весны, т.е. с начала апреля, особенно приятно посещать сады или ближайшие окрестности, еще не сожженные солнцем. После конца мая Тифлис вообще непривлекателен.

Тифлисские сады имеют свой особый колорит и не лишены прелести: многие из них расположены террасами и все обильно политы искусственными каналами. Виноград покрывает весь сад лиственным пологом: он вьется по столбам, поддерживающим множество тонких перекладин, и образует крытые аллеи. Над этим живым зеленым покровом возвышаются плодовые деревья; миндаль, персики, абрикосы, сливы, вишни, черешни, яблони, айва, груша; кое-где большие орешники распускают свои широкие ветви; не мало и других дерев: унаби (Ziziphus vulgaris), пшат (Eleagnus hortensis), хурма (Diospyros lotus), шелковица и прочие. Прежде всего цветет миндаль, за ним все деревья семейств миндальных и яблочных. Сады сначала густо покрыты белоснежными лепестками, потом ярко-розовыми цветами персиковых дерев. Затем молодая зелень начинает примешиваться к обильным цветам, исчезающим мало-помалу; а когда наступает жара, густота виноградной листвы осеняет крытые аллеи, сохраняя в них некоторую прохладу.

В этих-то садах особенно хорошо весной. Прибавьте, что аромат миндальных дерев распространяется повсюду; к нему примешивается запах пахучей фиалки, которая тогда расцветает во множестве. Тогда, впрочем, и в ближайших окрестностях Тифлиса хорошо; весенние, большею частью голубые или лиловые³, цветы, нежная зелень и обилие весенних вод тому способствуют. Но скоро наступает жара: безлесная окрестность не предоставляет тени; а в садах редко удается бывать, так как немногие дома ими снабжены. В городе же деятельность не прекращается, и потому бросим взгляд на самый Тифлис.

Майдан и армянский базар, с выходящими из них переулками и темными рядами, всего более характеризуют его, как азиатский город, не говоря об Авлабаре, представляющем нечто вроде Калькутты или Каира. Майдан, или татарский базар, есть тесная площадь, постоянно набитая народом. Если смотреть на нее с обрывистого, каменистого Сололакского хребта, ограничивающего город с юга, то, кроме голов человеческих, лошадиных, буйволовых, бычачьих, ослиных и даже верблюжьих, почти ничего не видно. Зловонные испарения подымаются над Майданом густою тучею; грязь редко высыхает. Тут представители разнообразного населения Тифлиса: татары⁴, в рыжеватых шапках и бурках, с черными, седыми, красными и белыми бородами; дородные армяне, с наклонными шеями, в чистых чухах и московских картузах; молодцеватые грузины, перетянутые, часто засаленные и оборванные, с шапками, заломленными набекрень; кабардинцы, дико смотрящие исподлобья и продающие оружие и бурки; мулла в белой чалме; персияне с красными ногтями, в аршинных шапках и широких кафтанах, или абах своих; на ногах у них пестрые носки и маленькие туфли, надетые на одни только пальцы.

Тулукчи (водовозы) и работники в валеных конических колпаках; рачинцы⁵, муши⁶ в папанаки⁷, греки в красных фесах, пестрых небольших чалмах, куртках и синих шальварах. Хевсур со щитом и луком пробирается также сквозь толпу; мелькает круглая шляпа европейца; извозчик кричит во все горло: кабарда! (по-грузински: берегись), то же взывает всадник, которого лошадь машет головою, прыгает, садится назад и бряцает посеребренными побрякушками сбруи. Тянутся двуколесные арбы, да какие разнообразные! Грузинские, у которой угловатые колеса вертятся вместе с осью: она запряжена парою, четвернею или даже шестернею буйволов; на ярме сидит оборванный мальчик: он колотит тяжелую скотину палкой; на арбе огромный бурдюк, торчащий вверх ногами, или целое семейство с женщинами и детьми, под прикрытием полосатого, ярко-цветного ковра. Вот арбы осетин и лезгин, с саженными скрипящими колесами: они запряжены лошадьми; греческие арбы, с низкими сплошными колесами без спиц, обитыми железными выпуклыми шинами: их везет классическая пара волов. Справа, из переулка, ведущего на мост, выступает караван верблюдов: вожатый татарин тянет первого из них за ноздри веревкою; верблюд жалобно рычит, машет косматой головой, загибает шею назад, лениво опускается на колени. Тут же идет из Эривани персидский караван на вьючных лошадях, стройных, хотя малорослых. Особенно красивы их головы. Все они обвешаны кистями, бубенчиками и колокольчиками.

В лавках продают плоды, живую рыбу, муку, свечи, сыр, масло, битых фазанов, турачей⁸, джейранов. Дикие козы висят так и сям и гниют среди жаркого воздуха; тут же вход в темные ряды, или крытые галереи, в которых расположены армянские лавки, наполненные московскими товарами, так же как коврами, войлоками и другими произведениями Закавказья и Персии.

Пройдя чрез одну из этих галерей, вы входите на армянский базар — длинную, узкую и кривую улицу, где все дома построены на грузинский лад, то есть без крыш, и заняты открытыми лавками и мастерскими. Эта улица еще пестрее майдана: она начинается от Эриванской площади, среди которой стоит большое здание с колоннадою: это театр, в соединении с гостиным двором — род Пале-Рояля. Другим концом армянский базар примыкает к банной площади, уже полной серных испарений минеральной воды, заменяющей здесь простую во всех банных бассейнах. К этим испарениям примешиваются другие, совершенно иного свойства: испарения от шашлыка, плова, босбаша, провесной, вареной рыбы и проч.

Тут, так же как и в других местах базара и примыкающих к нему переулков, помещается множество татарских ресторанов: нельзя сказать, чтоб они плохо стряпали, нельзя сказать также, что кушанья их безвкусны; но так как все жарится и варится публично, да притом с приемами далеко не чистоплотными, то не советую долго оставаться перед этими общественными кухнями. Вот обыкновенное устройство лавки: передней стены не существует — вместо нее род прилавка с широким входом; за этим прилавком купец или мастеровой. Если это повар, то у него пылает огонь в очаге; котлы, имеющие совершенно подобие наших кучерских шапок, поставленных вверх полами, кипят и трещат: в них смешение жирной баранины, нутреного сала, виноградного сока, разных ароматных трав, — все это разведено водою и составляет чахир-тму; отымите виноградный сок — получите босбаш. На сковородах жарится картофель и даже котлеты — российское нововведение. На железных палках нанизаны небольшие куски баранины: это шашлык в тесном смысле слова; птица и большие куски мяса жарятся на таких же вертелах: это шашлык в обширном значении слова. Всем этим заправляет жирный, лоснящийся грузин: он то и дело шныряет в разные концы своей смрадной лавки, снимает пену с босбаша, отбрасывает на цедилку рис для плова и тому подобное.

В татарских лавках подобного рода видите вы вместо грузина татарина или персиянина с зюльфами и в валеной шапке. У грузина на прилавке множество маринованных трав и чуреки (грузинский хлеб), у татарина вместо чуреков лаваши (татарский хлеб)⁹.

За кухнями следует целый ряд фруктовых и овощных лавочек; они также довольно интересны. Плоды и овощи расположены в широких и низких деревянных чашах; тут виноград синий, белый, розовый, с крупными и мелкими зернами; разнообразные гроздья его виднеются отовсюду; персики, курага (абрикосы), алучша (круглая, зеленая слива), груши, между которыми особенно замечательны гулябы, небольшие, чрезвычайно сочные и ароматические, и проч. Тут же морковь, цветом больше походящая на свеклу, картофель, белые и красные бобы, горох самых разнообразных форм: есть горошины круглые, продолговатые, четырехугольные, угловатые; ароматные и острые травы — эстрагон (по-грузински тархун) и еще другой вид полыни, кинза (bifora radians), цицматы (кресс), маринованные ростки и цветы жонжоли (Staphylleae), жесткий салат, изюм, кишмиш, мед в горшках, осетинский сыр в виде небольших грязных лепешек; тут же сверху висят сальные свечи, сахар, стручковый перец, провесные балыки. В свое время появляется множество арбузов и дынь. Арбузы здесь вообще не хороши, но дыни, особенно эриванские дутмы, отличаются необыкновенною сладостью и нежностью мяса. Аромат их, впрочем, не может сравниться с ароматом хороших канталуп.

Продавцы кричат во все горло, немилосердно стучат весами, отвешивая на одной и той же чашке мед, персики, сыр, масло, сметану, и все это прямо на железе или на меди: оберточной бумаги не употребляется. Около этих лавок скитаются жующие, засаленные, дородные фигуры, повара, хозяйки и проч. Недалеко отсюда табачный ряд: вы видите, как крутят папиросы, как крошат табак; далее в лавке сидит грузин, разматывающий шелк: для этого он употребляет не только руки, но и одну из ног, на которую надет одним концом моток блестящих нитей.

Загляните в переулки: там увидите, как куют железо, серебро, шьют чухи и папахи, долбят деревянные трубки. Вся эта индустрия не прекращается и с наступлением вечера: одни зажигают фонари, другие вонзают сальные свечи в кучи изюма и других продуктов; крики и шум не умолкают. Пустите на эту улицу такую же пеструю толпу, как на Майдане, прибавьте несколько лавок со стеклянными дверьми и большими окнами, сквозь которые виднеются московские товары, представьте, что мостовая на армянском базаре самая ужасная, грязь изредка сменяется пылью, вспомните, что на низких крышах домов гнездятся группы женщин в белых чадрах или катибах¹⁰, что извозчики здесь скачут беспрестанно, и будете иметь полное понятие об армянском базаре.

Хороши также здешние нищие: вот идет человек почти нагой, он дряхл, как Сатурн, лицо его энергично не менее бронзовых изображений этого бога, если бы еще Сатурну прибавить серебряную бороду и усы. Вместо платья он закрыт полосатым ковром желтого и красного цвета.

Итак, несмотря на зной, душное лето и часто неприятную зиму, Тифлис живописен по своему местоположению, по разнообразности зданий… Вечно шумящая Кура, прихотливо изогнутые пласты¹¹ обнаженных обрывов, обширные навесы виноградных садов, караваны верблюдов и лошаков, пестрая толпа и живой говор на базаре, — все это привлекает внимание небывалого человека; но тому, кто ищет впечатлений на лоне природы, тому надо уйти, уехать из Тифлиса верст за 20 по крайней мере, там найдет он то, чего не достает Тифлису — растительности сильной, могучей, без которой нет разнообразия, без которой всякая местность суха и мертва.

С балкона моего дома, стоящего у подошвы горы Св.Давида¹², виден весь Тифлис: на севере вид простирается далеко; по этому направлению долина Куры расширяется, видно несколько планов лесистых гор, за которыми громоздятся снежные вершины и блестит Казбек. Ближайший из этих лесистых хребтов называется Гурамовскими горами (Сагурам или Сагурамос мта). Туда-то часто стремилось мое ботанические сердце, туда я не раз ходил и ездил.

В Сагурамские леса, теперь заметно редеющие, заходил нередко хищный лезгин, потому что хребет этот примыкает к главному Кавказскому; в них же встречались не менее свирепый барс, малорослый горный медведь и кабан; олени и косули скрывались в густой тени. Но теперь все это отодвинулось далее, страшась приближения цивилизованного города.

С ружьем или без ружья, но, во всяком случае, с портфелем, назначенным для растений, отправлялся я на Сагурам. Место это так живописно, что я хочу заманить туда и читателя.

Ранней весною цветут там, как и везде около Тифлиса, Cyclamen europaeus, Scylla biflora, Viola odorata, да кроме того во множестве восточный геллебор (Helieborus orientalis), хорошенькая Primula amaena и подснежник (Gelanthus nivalis). С целью собрать эти растения, погулять, подышать горным воздухом, поднимемся в продолжение нескольких часов по крутизне, между деревьями, которые становятся все гуще и гуще, все выше и толще.

Особенно памятны мне два ночные путешествия на Сагурам. Было уже довольно жарко: потому мы и выбрали ночь. С вечера еще манил нас волшебный хребет изменчивостью ярких цветов, которыми окрашивался он во время солнечного заката и зари. Из ярко-зеленого переходил он в лиловый, изменяясь в красноватых отливах по мере понижения заходящего светила; затем становился он темно-синим; подымающиеся пары накидывали на темную гору легкую голубоватую дымку, и Сагурам начал сливаться с далью, являться в виде мрачной, неопределенной массы; между тем Казбек принимал еще алый цвет от зари и виднелся влево от Сагурама, потонувшего в ночном паре и темноте.

Перейдя Куру среди ночной тишины, нарушаемой резким шумом мутных волн ее, мы направились поодаль от берега вверх против течения. Приходилось идти верст пятнадцать по пустой равнине, окаймленной справа голыми холмами. В тишине спящей окрестности подошли мы к деревне Овчалам, в садах которой раздавались унылые голоса маленьких сов; перешли вброд через ревущий ручей и остановились наконец у подошвы горы для роздыха.

Отсюда ведет кверху живописная дорога, сначала вдоль окраины глубокого оврага, — дорога, годная для проезда арб; она превращается скоро в тропинку, покрытую толстым слоем круглых камней. Когда мы вступили в нее, темнота вдруг увеличилась, слева возвышались скалистые обрывы, справа подымался естественный вал, увенчанный кустами боярышника и граба, которые сдвигались там и сям над нашими головами непроницаемым сводом. Наконец блеснул месяц сквозь деревья на противоположной стороне оврага. Мы вышли из глубокой дороги и начали подыматься целиком по крутому боку Сагурама.

Лес состоит большею частью из бука; множество грушевых дерев, яблонь, слив и разных боярышников наполняют медово-миндальным ароматом свежий горный воздух. Грабы необыкновенно густы и компактны, особенно когда они переплетены ежевикою, таволгой и диким виноградом. Многие деревья пали поперек дороги; стволы их покрылись густым мхом и лишайником. Омела (Viscum alvum) там и сям поселилась на старых ветвях. Сырость, подымающаяся из оврагов и задержанная листвою, составляет поразительную противоположность с сухостью тифлисского воздуха. Красивые орхидные цветут здесь в изобилии; пахучие фиалки растут тысячами. Запах их так и носится в воздухе.

Круглые камни летят из-под ног вниз; звонко гремят они, пробуждая ночное эхо. Нога скользит по валежнику, беспрестанно спотыкаешься, падаешь на колени ниц, опираясь рукою о почву, усеянную фиалками, карминовыми цветами цикламена и голубыми пролесками. Безостановочно подымаешься выше: бук становится толще и величавее, яблони и груши старее,  форма их ветвей затейливее; сухие сучья то и дело хрустят под ногою. Ночь прохладна и сыра; сухого леса много: скоро запылал костер, бросая с клубами дыма огненные языки и миллионы искр к небу. Изогнутые во все стороны, мшистые, узловатые ветки старых яблонь вдруг осветились, густая листва зарумянилась, вокруг костра ярко, с боков темно, как в печи, а под ногами спускается в бездну густой лес: над его кудрявыми верхушками сидим мы теперь и смотрим на Куру, отражающую лунный свет. Она бежит лентою, извивается в котловине, где громоздятся здания Тифлиса, и, пройдя этот лабиринт, сверкает еще раз и исчезает.

Эхо откликается с разных сторон на говор наш и крики, на треск костра. Сумасшедший дрозд, не разобрав, что еще далеко до восхождения солнца, принял наш огонь за первые лучи его; он с шумом вспорхнул, защебетал, но, пораженный повсеместной тишиною, опять смолк.

Поужинав хлебом, мы улеглись спать, однако, чтобы не терять времени, покуда мы спим, можно еще поговорить с читателем о Сагураме.

Если идти по хребту к западу, то скоро дойдем до четырехугольной развалины — то старинная ограда какого-то дома; она заросла травою и молодыми деревьями; зеленые ящерицы и змеи скрываются в щелях ее. Пройдя эту ограду, открывается небольшая церковь из старого камня, с остроконечным коническим куполом и узкими окнами, как у всех грузинских церквей. Деревянная дверь этой церкви заперта; только один раз в год, в мае месяце дверь эта отворяется. Сюда приезжает священник, в сопровождении многочисленных богомольцев, для совершения литургии. В этот день праздник около Зюда-Дзени — так называется это место. После обедни пируют на открытом воздухе, и лес, молчаливый в продолжении целого года, наполняется отголосками радостных кликов и песней. Но лишь только толпа отхлынет, Зюда-Дзени опять становится диким, уединенным местом.

В первый раз посетил я Зюда-Дзени в самый день праздника, но пришел, когда пир уже кончился и место это совершенно опустело. На полуразвалившейся стене сидели огромные коршуны или грифы (Vultur fulvus), готовые броситься на остатки пиршества. Несколько белых сипей (Catartes Perenopterus) взвились при нашем приближении, тяжело размахивая крыльями и спрятав синеватые голые шеи свои в пуховые коймы; поднялись и грифы. Пуля из ружья моего товарища не настигла ни одного; только эхо повторило шум выстрела, а с ближайших дерев поднялись другие сипи, которые вместе с грифами начали описывать круги у нас под ногами и над вершинами дерев. Круги их становились все обширнее; скоро вознеслись они к облакам и кружились в вышине, подобно движущимся точкам.

Жар был нестерпим: жажда мучила нас, а ключа поблизости не было; церковь заперта висячим замком; сквозь неплотно притворенные половинки двери слышалось нам, как капает вода, ниспадая со сводов в чашу. Народ истолковывает чудом замечательное физическое явление образования воды в небольшом храме Зюда-Дзени. Оно и в самом деле чудо, ибо законы, которыми управляется вселенная, в самомалейших приложениях своих истинно чудесны.

Темный храм построен из мелко-ноздреватой лавы, среди сырого лесистого места, на влажной почве. Солнечные лучи возбуждают нагреванием своим деятельное испарение: пары, собираясь на стенах и сводах, проникают в поры камня; но так как камень постоянно нагревается, то эта вода, в него проникнувшая, снова испаряется. От быстрого испарения, как известно, предмет, на котором оно происходит, сильно охлаждается; следовательно, камень сводов и стены Зюда-Дзени, постоянно охлаждаясь, покрывается каплями, происходящими от испаряющейся воды внутри здания. Капли эти, по мере образования, падают на пол или в чашу, нарочно для того поставленную.

Однако, воды мы так и не добились и сбежали вниз сколько возможно быстро. В другой раз ходил я на Сагурам опять ночью. На полугоре мы зашли в такую трущобу, что принуждены были остановиться. К счастью, неподалеку нашли мы ключ холодной воды и могли развести костер, потому что и тут было много сухого леса. Товарищи мои улеглись спать, я же оставался часовым. Сначала я любовался на огонь, на разнообразные группы дерев, то вырезывавшихся из мрака, когда их освещала внезапная вспышка костра, то частию сливавшихся с темнотою ночи, когда клубы дыма затемняли пламя; прислушивался к печальным ночным звукам, — но вскоре потом задремал. Дремота моя была прервана диким криком, или, лучше сказать, рыканием, от которого как я, так и товарищи мои вдруг вскочили, схватившись за ружья. Рев был очень близок. Никто из нас не решился идти на него; да и куда пойдешь среди безлунной ночи? Мы начали кричать хором. Рев не умолкал. Мы выстрелили залпом в ту сторону, откуда он слышался — рычание повторилось еще несколько раз и потом вдруг замолкло. Это маленькое происшествие послужило нам развлечением; но никто из нас не мог догадаться, какой зверь рычал таким образом. Я знал, что олени страшно ревут; но это бывает только один раз в год, в марте месяце, а не летом; притом же такого рева я никогда не слыхал.

Как только рассвело, мы пошли по тому направлению, откуда слышалось рычание, и нашли, среди густоты высоких дерев, оставленную саклю, крыша которой частью провалилась, частью же заросла травой. Сквозь провал чернела глубокая яма: может быть, она служила убежищем барсу.

По левой стороне Куры, вниз по течению, тянется равнина, пересеченная только там и сям невысокими холмами; она переходит верст за сорок от Тифлиса, в так называемую Караясскую степь.

В конце весны вздумалось мне совершить пешеходное путешествие в Караясы. Со мною отправился приятель мой К., который проводил бόльшую часть жизни своей в горах, лесах и оврагах, с ружьем и собакою. Мы двинулись ночью и, для удобства ходьбы, в коротких парусинных пальто и таких же панталонах. На головах у нас были белые шляпы. В этом виде, при блеске месяца, мы походили на привидений; таково было, по крайней мере, впечатление, по-видимому, произведенное нами на маленький татарский караван, попавшийся нам при выходе из города, потому что вьючные коровы бросились в сторону с дороги и сбили с себя ношу. Подобные караваны весьма оригинальны: две-три коровы, на которых иногда сидят окутанные ярким тряпьем женщины, часто с детьми; затем выступает сухопарый верблюд; верхом на тощей лошади едет косматый татарин в бурке и бараньей шапке; другой тащится пешком около вьючного скота, погоняя его длинной палкой; у обоих блестят из-за пояса кинжалы, а за плечами торчат винтовки. Прибавьте, что все это освещено ярко-багровым блеском зари или бледным сиянием месяца, потому что днем вообще избегают пускаться в путь. Характеристические лица татар также придают немало оригинальности этой картине: из-под мохнатой овчинной шапки бурого цвета выглядывают черные, блестящие глаза; орлиный нос изгибается над кудрявыми усами, соединяющимися со всклокоченною бородою, часто окрашенною в красный цвет; сморщенная кожа лица с коричневым отливом, — вот старик. Молодые же большею частию красивы, статны, хотя и невысокого роста. Зюльфы их черны, как смоль, зубы белы, как снег¹³.

Поэтому вы видите, что мы вступаем в страну, населенную татарами. Правительство находится в необходимости держать их в ежовых рукавицах. Я был свидетелем, как одного из этих молодцов повесили. Такие страшные примеры едва способны сдержать хищничество: они грабят на больших дорогах, отгоняют чужой скот, забираются в дворы или дарбазы своих же единоверцев, с ружьем в одной руке и нагайкой в другой. Особенно падки они до лошадей. Тот, у кого воруют, — готовый притом и сам украсть, — всегда держит наготове оружие. Нередко пуля догоняет хищника. Если он убит, то подымается кровавая родовая месть; если ранен, то тщательно скрывает рану или говорит, что сам себя нечаянно поранил, боясь ответственности перед начальством.

Кто хочет и любит много ходить, пусть помнит следующее правило: бери с собою как можно меньше, одевайся как можно легче; и я на опыте убедился в его справедливости. Лишний фунт иногда все дело портит: ягдташи, пороховницы, дробницы, большие сапоги, — все это хорошо только для петербургских или для парижских стрелков. В день караясского нашего похода мы даже и хлеба с собою не взяли.

Всю ночь шли мы скорым шагом и только один раз останавливались для отдыха. К утру открылась перед нами Караясская степь. Густая трава, ее покрывающая, уже засохла и пожелтела: ботанику тут плохая пожива. По берегу Куры оказался лес из черных тополей. Мы сильно устали, но решились поискать дичи. Собака едва искала: ни одного фазана, ни одной перепелки. Зато множество сивоворонок, щурок и удодов. Здесь мы видели, как татарин снимал с линявшего верблюда шерсть; клочья ее оставались еще только на шее и на бедрах верблюда. Облупив его совершенно, татарин намазал животное нефтью. Я ничего не видывал страннее этого верблюда, почерневшего, как уголь, от нефти: длинная, худая шея, висячие, чахлые горбы и высокие ноги уподобляли его какому-то уродливому баснословному грифу.

В Караясской степи пасется множество верблюдов; они жуют самые жесткие травы: чертополохи, усеянные двухвершковыми шипами, Alhagy Camelorum, ворсянку, да еще смакуют эту пищу с особым удовольствием.

Забравшись подальше в лес, мы улеглись под большим деревом на берегу Куры и крепко заснули.

Шум голосов разбудил нас; протираем глаза, осматриваемся: перед нами стоит маленький человек, с черными, закрученными усами, в красивой синей чухе, отделанной серебром, и с богатым кинжалом за поясом. В нем узнали мы карлика, находящегося в услужении у князя Воронцова и известного всему Тифлису. Но как, зачем он попал сюда? Дело в том, что здесь находятся принадлежащие ему земли и крестьяне. Кое-как объяснили мы ему, что желаем воспользоваться его гостеприимством, на что он со своей стороны дал нам понять, что готов нас накормить, и назначил место, где мы могли достать съестного. Затем мы разошлись и довольно долго скитались по лесу.

Однообразие местоположения и отсутствие дичи начали было нам надоедать, когда на одном старом дубе открыли мы орлиное гнездо. Орлица вилась над ним  беспрестанно и весьма близко; но дробь наша не причиняла ей никакого вреда. Мы вздумали взобраться на дуб, ствол которого был большею частию без ветвей: это оказалось свыше нашей ловкости; кстати подошли к нам пастухи-татарчата. За абаз (20 коп. серебром) один из них взобрался на самую верхушку дерева и сел на гнездо. Оно было так велико, что два человека легко могли помещаться на нем, состояло из хвороста и палок. Татарчонок неосторожно выбросил нам еще не оперившегося орленка, который тут же издох; он был величиною почти с индейку. К. взвалил его на плечи, и мы двинулись отыскивать татарскую саклю, назначенную нам карликом. Она оказалась неподалеку оттуда. Там дали нам лавашей¹⁴ и парного молока, за которые мы и принялись, расположившись на крыше сакли, приходившейся совершенно вровень с землею.

Тут видели мы, как верховые пригнали большое стадо, скитающееся круглый год в степи; видели разбросанные перед саклею войлоки, старые ковры и овчины, на которых катались голые ребятишки. Несколько старых женщин, с желтыми, сморщенными лицами и блестящими черными глазами, вышли доить коров и буйволиц. Молодые кутались до самых глаз.

Налюбовавшись всем этим досыта, пустились мы перед солнечным закатом, в обратный путь.

Караяс любопытен менее всех других окрестностей Тифлиса: степь, сожженная солнцем, довольно редкий лес, татарское жилье, разбросанное на недалеком друг от друга расстоянии, — все это сухо и дико. Правда, что степь оживляется иногда стадами джейранов, но это не для нашего брата: за ним охотятся только те, которые могут собрать целое полчище всадников; иначе разве только случайно можно овладеть одною из этих резвых антилоп.

Мы возвратились в Тифлис перед самым восходом солнца. Утомленный, я повалился на постель и заснул, как убитый; и было от чего утомиться: мы прошли 80 верст в 26 часов.

Теперь расскажу что-нибудь о более отдаленных окрестностях Тифлиса.

К западу от города подымаются горы: последние строения примыкают с этой стороны к Мтацминде, или Св.Горе, которая составляет первый уступ хребта Санарулского. Идя по этому направлению, путник встречает Коджоры — летнее убежище тифлисских жителей.

Коджоры расположены на высоте с лишком 5.000 футов над уровнем Черного моря. Далее верст за 30, по кратчайшей дороге от Коджор, лежит Белый Ключ, штаб-квартира одного пехотного полка. Поюжнее Белого Ключа — Манглис, штаб-квартира другого полка, отстоящая от Коджор также верст на 30. Все эти места, особенно Белый Ключ и Манглис, чрезвычайно живописны, пользуются прекрасным умеренным климатом и посещаются в летнее время многими из тифлисских жителей. Я не раз туда хаживал, а в Манглисе и на Белом Ключе даже жил.

По местоположению своему, эти два места совершенно противоположны. Белый Ключ расположен на высокой горе, виды с его улиц обширны: вдали синеет хребет, среди которого подымается громадный Алагёз, покрытый вечным снегом. С других сторон высятся поодаль обнаженные или лесистые вершины; большие орешники осеняют своей густой зеленью главные улицы; обильные ручьи стремительно текут по каменистому известковому дну.

Манглис, напротив того, лежит в весьма глубокой котловине, вид из этой котловины ограничен со всех сторон близко возвышающимися лесистыми горами. Вместо орешника встречаете здесь сосновую рощу; почва глинисто-черноземная, каменные слои состоят из глинистого сланца; воды менее прозрачны и веселы, нежели на Белом Ключе, но зато речка Алгет весьма близка от Манглиса. Оба места состоят из многих слобод: чистенькие белые домики, или, лучше сказать, избы, расположены весьма правильно; жители этих домиков — солдаты со своими семействами. Огороды у них большие, стадо многочисленно. Вышина местности (5.000 футов над уровнем Черного моря) определяет умеренный климат, похожий на южно-русский. Словом, для русского, да и для всякого другого, здесь, как говорится, не житье, а рай, тем более, что здесь не известны ни лихорадки, ни холера, никакие другие эпидемические болезни. Зимою большею частию устанавливается санный путь с легким морозом; летом частые дожди умеряют жар, а растительность могуча. Виноград же хотя и растет, но не зреет. Впрочем, персики и абрикосы часто достигают зрелости.

Места около Манглиса и Белого Ключа восхитительны. Я хаживал как туда, так и сюда. В Манглисе из Тифлиса несколько дорог: самая длинная через Коджоры, кратчайшая идет правее Коджор, подымаясь тысячи на четыре с половиною футов над уровнем моря. Сначала восходят или прямо по крутизне Мтацминды, или несколько левее, по крутизне Сололакского острога. Там духота тифлисского летнего воздуха уже исчезает.

Пройдя верст шесть, пешеход вступает по каменистой тропинке в лесок, начинающийся густым кустарником, состоящим из грабов (Carpinus betulus et orientalis), орешника (Corylus avellana), дубняка (Quercus pedunculata, pubescens, et robur), боярышника, распространяющего от цветов своих сильный аромат, и проч.

Далее попадаются более крупные деревья из семейства яблочных. Среди этих кустов цветут кораллоцветный пион (Paeonia corallini) и желтая лилия (Lilium monadelphum). Пройдя первую возвышенность, спускаетесь в долинку; Коджоры остаются позади. Тут можно сделать первый привал, около группы духанов, из которых один содержится русским мужичком и представляет нечто среднее между духаном и харчевнею. Я обыкновенно проходил далее, подымался на следующую гору и располагался под тенью большого грушевого дерева, налево от дороги, которая тут начинает пролегать по довольно узкому хребту, одетому по скатам густым лесом, состоящим по большей части из дерев семейства яблочных, с примесью буков и грабов. Идете дальше, — обширность и прелесть видов становятся поразительными: направо и позади полукругом высится Кавказский хребет. Белизна его снегов, подобно неполированному серебру, отделяется на голубом небе. Вы видите границу этих снегов. Ниже ее хребет чернеет, выказывая мрачные пятна своих ущелий, глубоких теснин и густых лесов. Направо другой хребет с Алагёзом, а вокруг вас яркая зелень; под ногами — долины и вершины горные, одетые лесами или свежей травой. Все это освещено с величайшим разнообразием. Здесь тень от вершины стелется длинным конусом; тут свет, не встречая препятствия, золотит деревья и луга, сквозя в листве, отражаясь от серой или беловатой скалы.

Такою дорогою  подходите вы к страшному обвалу, картинно названному русскими Пропалою Балкою. Приближаетесь к Приюту, прежнему летнему пребыванию главнокомандующего и его свиты.

Приют окружен лесом: это — русская деревенька, населенная семейными солдатами. Избы, копны пшеницы и стоги сена, небольшая сельская церковь, построенная совершенно на русский лад, — все это особенно приятно трогает русское сердце.

Миновав Приют и пройдя несколько верст, встречаете другую деревню — выселок из Манглиса, известный под названием Полковые Зимовники. Тут лес отодвигается далеко влево, направо же луговые возвышенности. Вы подымаетесь незаметно, и вдруг открывается перед вашими ногами, в широкой котловине, Манглис, со своими сосновыми рощами, множеством беленьких домиков и хорошенькой церковью. Скат, по которому сходят в Манглис, усеян кустами, особенно шиповником. В начале лета здешняя окрестность так полна дикими розами, что отовсюду веет их ароматом, а глаз то и дело покоится на огромных кустах, усеянных розовыми, белыми и пунцовыми цветами.

В Манглисе можно нанять чистенький домик за весьма дешевую цену и жить совершенно по своему желанию, или в обществе тамошних жителей и приезжих, забывающих на летнее время городской этикет, или же среди природы, потому что свежее, милее и грациознее манглисских окрестностей нечего и желать.

На север от Манглиса находится Карталинская гора, безлесная и весьма высокая; у подошвы ее сосновая роща, разнообразные купы широколиственных дерев и самые богатые луга, какие когда-либо случалось мне видеть. С вершины этой горы вид чрезвычайно обширен. Тут я особенно любил гербаризировать: богатство травной растительности необыкновенно. Желтые лилии попадаются кучами и развиваются вполне: на одном стебле, который был выше среднего человеческого роста, насчитал я до 25 цветов. В июне и в начале июля здесь особенно много цветов, и большая часть из них достойны служить украшением садам. Крупноцветный лен (Linum hirsutum), с голубоватыми и розовыми цветами, встречается как в кустах, так и на открытых местах. Чем выше он растет, тем стебли его становятся короче; но цветы его тем ярче, листья мохнатее и гуще. То же заметил я на ринхохоре (Rhynchochoris orientalis), которого здесь множество. Прекрасный восточный мак (Papaver orientale) растет социально; огненные цветы его величиною с садовые пионы. Довольно обыкновенные колокольчики, Campanula glomerata, trachelium, Phyteuma campanuloibes, в особенности же первый из этих видов, покрывают склоны и равнину вершины Карталинской горы; их ярко-лиловые, крупные и обильные цветы так и манят к себе ботаника. Горные васильки (Centaurea montana) с розовыми и желтыми головками, Inula grandiflora с оранжевыми лучами, кавказская скабиоза с бледно-голубыми, крупными головками, Cephalaria tatarica с лимонно-желтыми цветами, Erigeron caucasicum, розовая и красная ромашка (Pyrethrum¹⁵ roseum et carneum) и множество других растут здесь в изобилии. При болоте нашел я здесь парнассию (Parnassia palustris), это хорошенькое растение, которого так много в России.

Обилие тайнобрачных в Манглисе и на Белом Ключе также весьма замечательно; полурусский колорит этих мест дополняется маслениками, боровиками и белыми грибами, которых около самого Тифлиса вовсе нет.

Пожив несколько времени в Манглисе, я отправился на Белый Ключ пешком, по кратчайшей дороге. Дорога эта идет сначала по берегу Алгета, украшенному кустами шиповника, ежевики, целыми рощами воздушного жасмина (Philadelphus coronaria) и оживленному множеством соек и щурок. Почва переходит постоянно из глинистой в известковую. Там, где производятся ломка известняка и его пережигание, перешел я через реку и пустился глухою дорогою через темный лес в гору. Было жарко. Я искал источника. Поднявшись на высоту, нашел я наконец тот ключ, о котором говорили мне на каменоломне. Старый граб распускает здесь узловатые ветви свои; корни его частью вышли из земли, а из-под них струится, широкою скатертью, прозрачная и холодная, как лед, вода.

Я прошел без всяких приключений, хотя дорога была вовсе неизвестна, и знакомые улицы Белого Ключа скоро открылись моему взору.

Белый Ключ прямо лежит на меловой почве. Я уже сказал, что пласты плотного известняка везде обнажены многочисленными ручьями; но нигде не видал я довольно обширного каменистого обрыва. Плитняк, который ломают здесь, содержит много отпечатков больших и всегда переломанных двустворчатых раковин. Воды вымывают и сносят на более низкие равнины множество кремнистых окаменелостей эхинидов из семейства Spatangida. В большом количестве попадаются здесь также кристаллы кварца, в виде полных, октаэдрических призм, столь редких повсюду и называемых здесь каменным дождем.

Везде в растворе вода содержит известь. Один из белоключинских ручьев можно считать облепляющим, потому что листья, ветви и другие мелкие предметы, на дне его находящиеся, покрываются тонким слоем извести. Берега Алгета и многих других ручьев состоят из ноздреватой, серой лавы; большие толщи ее попадаются также и вдали от берегов, где они как будто бы выходят из-под верхней породы. Старинные церкви, ограды и ворота, ныне уже развалины, построены из этой лавы. В чаще леса нашел я грубо высеченную из того же материала и заросшую мхом и травою лошадь.

Как на Белом Ключе, так и в Манглисе, я бывал на охоте; но для этого требуются здесь большие средства, т.е. много охотников и еще больше собак. Ни тех, ни других со мною не было в достаточном количестве; впрочем, так как я ходил на охоту больше для прогулки и для осмотра мест, то я оставался доволен своими похождениями.

С Белого Ключа отправился я пешком, с пятью или шестью бывалыми охотниками и солдатами. При них было несколько гончих. Пока не вступили в лес, надежда нас подкрепляла; но вот пустили собак, раздалось их тявканье, «Козел, козел!» (так называют здесь косуль) закричали солдаты; но козел прошел хотя и близко, да в такой чаще, что никто и ушей его не видел. Надо было следовать за собаками — новая история; овраги, стремнины, крутизны, заросшие лесом и усеянные сухими листьями, как раз отбили всю охоту от охоты. Собрали собак. Унтер-офицер поставил меня на тропинке около пня: «Коли побежит олень или козел», сказал он, «не пускайте очень близко и стреляйте под лопатку; коли пойдет кабан, то становитесь на пень и пускайте зверя как можно ближе, а коли полезет медведь… так лучше не стреляйте». Проникнутый этими словами и в ожидании всяких хищных и травоядных, я остался один. Скоро собаки залаяли невдалеке. «Береги оленя» кричали мне снизу. Лес затрещал. Сердце у меня забилось. Лай приближался, но олень прошел опять в чаще. Двинулись дальше, стали на полянке. Собаки как раз на меня выгнали косулю. Легкий зверь пролетел через лужайку, закинув рогатую головку свою назад. Я только и видел, что эту рогатую головку да красно-рыжую спину. От восторга я оторопел и опустил ружье вниз; между тем выстрелы раздавались там и сям. Охотники убили старого козла, и мы отправились на ночлег, на высокую лужайку около леса и поля, засеянного горохом. Тут были шалаши, и мы развели около них огонь, между двумя большими грушами; хотели было воспользоваться горохом, но оказалось, что большая часть его измята кабанами. Пошли сторожить этих животных; но и тут удалось только подслушать их хрюканье, да еще где-то в лесу блеял козел. Наступила прохладная ночь: надо было забиться в сено, чтобы не озябнуть и заснуть; а на другой день я воротился. Охота в Манглисе, или лучше сказать, около Приюта не была счастливее.

Поведу читателя еще дальше. Один раз, в начале лета, случилось мне побывать в Кахетии. Все путешествие продолжалось не больше 10 дней, но тем не менее, успел я кое-что увидеть. Путь мой был следующий: из Тифлиса в Сигнах (100 верст), из Сигнаха по Алазанской долине до Телава, из Телава в местечко Тионеты, а оттуда горною верховою дорогою в Тифлис. Дорога до Сигнаха представляет мало любопытного. Мы переехали в телеге через Иору (древний Камбизус), с помощью татар, которые шли около колес. Река эта, особенно во время разлива или после грозы, считается одною из самых трудных переправ, и, в самом деле, пенистые волны ее так и тащили нашу телегу вместе с лошадьми и седоками. Городок Сигнах весьма живописен: он расположен на краю обрывистой крутизны; грузинские домики его, вперемежку с немногими домами русской постройки, разбросаны без всякого порядка; там и сям сады, стройные тополя и грецкие орешники, и все это на холмистой почве, на краю высокой стремнины, от подошвы которой начинается обширная Алазанская долина. Вдали виднеются берега реки, за нею Кавказский хребет, под которым гнездятся отдаленные деревни. Из Сигнаха дорога сначала идет по узкому ущелью, выходящему на Алазанскую долину. В этом ущелье бежит красивый ручей, которого падение так велико, что, на расстоянии версты с небольшим, на нем расположено множество мельниц, по крайней мере десяток;  как живописны эти мельницы, скрывающиеся в густой зелени дерев и кустов, между которыми встречаются часто и гранатовые с яркими огненными цветами! Маленькое колесо каждой мельницы приводится в движение струею, падающею на него каскадом вышиною иногда в сажень с лишним. Каскады эти освежают воздух, дробясь серебряною пылью, и наполняют шумом эту хорошенькую долину; но скоро выезжают на галешник Алазанской долины и почти до самого Телава едут ровною дорогою, которая была бы хороша, если бы счистили с нее или укрепили то множество кругляков, которые составляют главную настилку самой долины. Во все время переезда виднеется хребет издали; но Телав лежит при входе в горы, и долина видимо за ним суживается. Из Сигнаха мы, однако, не прямо попали в Телав: на дороге остановились и переночевали у одного из князей помещиков, который принял нас с величайшим радушием. Поутру мы заехали на княжеское поле и были свидетелями сцены чисто гомерической. Князь собрал своих крестьян на жатву пшеницы. Все сбежались на зов своего господина; на перекрестке, между засеянными полями, теперь покрытыми золотою жатвою, возвышается великанское ореховое дерево. Под ним расположился князь. Слуга держит его лошадь под уздцы; сам же он опирается подбоченясь, на рукоятку богатого кинжала, закинув рукава чухи назад и, весело посматривая вокруг, попивает из серебряной азарпеши¹⁶ легкое вино, произведение его садов. Недалеко от дерева вырыты продолговатые ямы: в них положен жар, на котором жарится в изобилии бараний и говяжий шашлык; тут же готов бурдюк с вином для угощения рабочих. Без всякого порядка рассеялись по полю жнецы и взапуски, с криком и песнями, снимают жатву. Пот градом льется с их бронзовых лиц и открытой груди. Они перебрасывают снопы один другому, складывают пшеницу ворохом около дерева, осеняющего зеленым шатром своим князя. Работа кипит, прерываясь роздыхами, назначенными для поглощения шашлыка и осушения азарпешей. Тут мы простились с князем и поблагодарили его за гостеприимство среди многочисленной и веселой толпы, к вечеру же въехали в Телав. Телав красив, потому что окружен садами, и недалеко от него возвышаются лесистые горы. Мы переночевали там одну ночь, походили по пестрому базару его и отправились верхом в Тионеты, через горы и леса. Нас сопровождали вооруженные люди, потому что соседство лезгин здесь считается опасным; однакож, никто не помешал нам любоваться прекрасными буковыми деревьями, никто не помешал останавливаться при каждом горном ручье, которых здесь так много и которые так прозрачны и освежительны. Закавказские ручьи и речки навсегда останутся одним из самых лучших воспоминаний моих. Истинно нет слов, чтобы описать их прелесть и представить живительную силу их, столь драгоценную усталому путнику, истомленному жаром. Величайшим наслаждением считал я, особенно во время пеших походов, утолять жажду, припав к студеной струе: за этим только я бывал готов отправляться верст за двадцать от Тифлиса. Заметим, что на походе холодная вода не причиняет никакого вреда, лишь бы только долго не оставаться без движения. Это я испытал лично.

Местечко Тионеты расположено на берегу Иоры, которая здесь ближе к своему истоку и светло-струйнее, нежели там, где мы ее переезжали в первый раз. Тионеты занимают весьма высокую равнину, окруженную горами и лесами; климат там умеренный, ночи прохладные; виноград, которого так много в Телаве, здесь уже не зреет. В Иоре ловится в изобилии хорошая форель, а в лесах нет недостатка в дичи. Мы пошли на базар; для этого приходилось проходить под аркою старой стены, на которой поразило нас странное зрелище: несколько человеческих рук, отрезанных по ладонный сустав, висели здесь на гвоздях! Это, как мы узнали потом, трофеи наших пшавцев или тушин, ведущих войну на лезгинский лад. Война эта состоит из внезапных набегов, при которых, кроме смелости и храбрости, надо много ловкости и хитрости. Три племени: пшавцы, хевсуры и тушины, обороняют с этой стороны границу нашу от лезгин и находятся под начальством одного лица, пребывающего в Тионетах. Начальник этот, тогда князь Ч*, много рассказывал нам о подвигах своих воинов и о трудностях походов по высоким утесистым горам; он же объяснил нам происхождение полуистлевших рук, которые мы видели на старой стене. Дикое обыкновение отрезывать вместо трофея правую руку побежденного существует и у лезгин. В Телаве есть городничий, который носит на себе страшные следы этого варварского обычая: у него отрезаны кисти на обеих руках. Вот как это случилось: при нападении лезгин на одну из деревень, в которой он тогда находился, этот городничий был жестоко ранен и лежал почти бездыханный. Лезгины спешили грабить и отступать, теснимые русскими. Одному из них понадобилась, однако же, рука несчастного. Второпях он надрезал ему сухие жилы, перегнул кисть внутрь и одним ударом кинжала отсек ее, но, удаляясь, заметил, что, в поспешности, отрезал не ту руку: у него была левая, а надо было правую. Зверь этот воротился и возобновил операцию над правою рукою! Несчастный, приведенный в себя острой болью, принужден был молчать, притворясь мертвым; тем только избавился он от верной смерти. Теперь же он здоров и весел, даже ездит верхом, положив узду на локтевые суставы. <…>

Нелишне будет, кажется, в заключение бросить взгляд на дорогу, через которую приходится большею частью ехать в Тифлис: я говорю о Военно-грузинской, о которой так часто говорили, но, по моему мнению, чересчур лирически. Эта дорога идет через ущелья рек Арагвы и Терека: первое называется Мтиулетским, второе Дарьяльским. Я проезжал по ней шесть раз: осенью, зимою и летом, и, хотя переезды эти совершались довольно быстро, эти места оставили во мне самое приятное впечатление. Настоящая Мтиулетия начинается за Анануром, третьею станциею от Тифлиса, верст за семьдесят пять. Горы, сначала не высокие, постоянно подымаются выше и выше, с приближением к первому через хребет. По сторонам мягкие возвышения, одетые густым лесом; встречаются, впрочем, и луговые скаты. Множество деревень, построенных из плотного глинистого плитняка без цемента. Каждая имеет издали вид отдельного строения, потому что сакли возвышаются одна над другой террасами и весьма сближены. На крышах этих саклей иногда стоги сена; тут же разгуливают куры, петухи и собаки. Селянин дорожит здесь каждым, несколько ровным и не очень наклоненным клочком земли; галешник широкого прибрежья или обломки плитняка тщательно сняты с этих мест и сложены в виде оград вокруг засеянных полей, что придает особый вид ущелью. Жаль только, что эти огороженные камнем поля так дурно обрабатываются. Отдельно или около деревень много развалин старых башен и стен. Самое ущелье, посреди которого течет быстрая Арагва, широко. Дорога лепится по берегу, под отвесными скалами, которые иногда висят над головою путника. Она то подымается, то опускается, так что река то шумит в глубине часто весьма значительной, подмывая скалистый обрыв, на краю которого вы едете, то почти около колеса экипажа. Там и сям по самому ущелью разбросаны купы великолепных дерев: орешников, ясеней; вообще растительность не многим отличается от грузинской. Но вот Квишетский подъем: оставляете Арагву влево и идете пешком в гору. Поднявшись, видите позади Мтиулетскую долину, с извивающеюся рекою и несметными горами ее; а впереди, налево и направо, громоздятся снежные вершины, скрывающиеся частью в облаках. Квишетская гора представляет на вершине легко покатую равнину; тут в первый раз встречаете вы несчетное количество ацалии (Azalea pontica), покрытых в конце июня и в начале июля яркими желто-оранжевыми цветами. Квишетская станция, стоящая на горе того же имени, лежит, следовательно, при начале перевала. Здесь уже весьма холодные ночи, дни даже прохладны, а зимою толстый слой снега скрывает и ацалий и самые сакли деревень. Отправляетесь дальше. Дорога вскоре переходит на край обрыва; смотришь вниз, там, на страшной глубине, течет едва заметной лентой Арагва; за нею высятся громадные горы, обнаженные вершины которых хранят снежные пятна даже в июле месяце. Вообще говоря, переезд от Квишетской станции до станции Коби, что составляет шестнадцать верст, есть самая интересная часть дороги: это есть настоящий перевал через Кавказский хребет. Крестовая гора — высшая точка этого перевала (около 8.000 футов над уровнем Черного моря). В июле месяце приходится здесь местами ехать по снегу. Трудность дороги и дороговизна корма причиною, что лошади на станциях весьма изнурены, тем более, что курьеры и фельдъегери, особенно в последнее время, ездят здесь беспрестанно; поэтому частному человеку случается, положив свои пожитки на арбу, запряженную буйволами или волами, идти пешком. Мне удалось, следовательно, хорошенько полюбоваться прекрасной растительностью и чудными видами, отовсюду здесь открывающимися. В начале июля цветение здесь в полном разгаре; лесов уже нет: они остались наозади или виднеются по отдаленным скатам, опоясывая подошвы гор, подымающихся из глубины долин. Главный кустарник здесь ацалия; с благовонными испарениями этого растения смешивается аромат кавказской дафны (Daphne caucasica), три вида первоцвета (Primula veris, P. аuricula, P. farmosa) еще в полном цвету; нарциссоцветная анемона (Anemone Narcissilflora), встречающаяся также на Алтае, обильно украшает целые холмы, где она растет среди мягкой и весьма густой травы. Это растение, в самом деле, прекрасно: пучок розовых или белых цветов его то качается на мохнатом стебельке и прикрыт снизу красиво разрезанными широкими листьями, то волоски на стебле и листьях становятся весьма редкими: листовой покров отодвигается от цветочного пучка, все растение становится стройнее. В этих же местах попадается Fritillaria lutea, горная горчанка (Centiana montana), ярко-синие цветы которой кажутся выходящими как бы из земли прямо: так коротки их стебельки. Самые обыкновенные растения принимают здесь характер силы и красоты; таковы, например, разные виды журавельника (Geranium sanguineum, G. рratense), разные васильки (Centaurea Montana, C. bepresa), Hesperis matronalis; в горном болоте при подъеме на Крестовую гору нашел я северное лютиковое: Caltha palustris; тут же на дороге растут во множестве незабудки (Myosotis palustris), замечательные крупниною и яркостью цветов своих.

Зимою дорога здесь чрезвычайно затруднительна: почти постоянный ветер подымает снежный бурун, заваливая всякий след. Путнику приходится иногда ждать недели; с другой стороны грозят ему смертью завалы. Небольшой домик на Крестовой горе — Байдара — спасал от гибели не одного человека. Обо всем этом, впрочем, уже говорено не мало; прибавлю только несколько слов. Зимою количество снега не уступает здесь Лапландии. Дорога на краю пропастей сравнивается буруном с общею поверхностью снега до того, что ее принуждены отрывать с величайшим трудом; а как отроют, опять заносит в несколько дней. Гибельнее этого перевала зимою трудно что вообразить. На содержание Военно-грузинской дороги употребляются огромные издержки; но что сделаешь против всех сил природы! Буйные реки Арагва и Терек ежегодно и по несколько раз срывают каменную дорогу, с трудом настланную. Терек ворочает скалы, которые разрушают крепкие арки мостов. Жалко смотреть, до чего благонамеренный труд бессилен остановить вредную стремительность сил природы. Сидя около одинокого домика Байдары и укрываясь  в июле месяце буркою от холодного порывистого ветра, невольно думается о гибельном положении тех людей, которые принуждены проезжать здесь зимою или весной: тут, вблизи, за несколько сажень, начинаются места ежегодных снежных завалов; еще до сих пор снег лежит в глубоких оврагах под вашими ногами. В нем вырыты ямы, через которые доставали трупы погибших людей; дальше валяются остовы лошадей и волов, задавленных снежными массами. За вами горная равнина, окруженная нагими вершинами. По ней ходит неукротимый бурун, наполняющий воздух густою снежною пылью и заметающий дорогу. Как бы славно было имя того, который, не пожалев части своего достояния, основал бы здесь покойное убежище для путешествующих, как звучно повторялось бы имя этого благодетеля вековым эхом великанских гор, передавая священное имя это от поколения к поколению. С такою целью, при таких мыслях, позволено бедняку вздохнуть о богатстве. Здесь, среди высокой негостеприимной пустыни, возвышался бы храм, и колокола его, спасением звучали бы окоченелому путнику сквозь завывания бури; целая колония благотворительных людей могла бы поселиться около этого храма, посвятив себя служению спасенных.

Спустившись с Крестовой горы, путешественник встречает Терек. Зимою река эта шумит под толстым слоем снега; начиная же от таяния вешних снегов до горных морозов, она то прибывает, то убывает, меняет беспрестанно свое русло, роется по всем направлениям и, окрасив вал свой черною глиною, является там, где его вовсе не ждет видеть даже бывалый человек. Ущелье Терека вообще тесно и мрачно; скалистые горы подымаются за пределы вечных снегов, кустарники редки, попадаются места, загроможденные камнями и большими обломками скал, с самою бедною растительностью. Миновав Казбек, при котором ущелье несколько расширяется, едете опять по теснине с отвесными зубчатыми скалами, подымающимися до облаков, едете сопровождаемые гулом сердитой волны, — гулом, который, ударяясь в обрывистые крутизны, подымается от реки, как жалоба заточенного великана.

Растительность и животные Мтиулетии и Дарьяла так разнообразны, что могут удовлетворить жажде познания самого любознательного человека, особенно, если вспомнить, что как флора, так и фауна этих ущелий, изменяясь на близких расстояниях, доставляют пищу глубокому размышлению о соотношениях местностей и климата с живыми существами. Долговременные и постоянные наблюдения в окрестностях Военно-грузинской дороги могли бы, без сомнения, разрешить или облегчить разрешение многих вопросов, например касательно переселения растений и животных, границ распространения видов, даже значения многих мелких органов. Впрочем, здесь замечательна и самая почва: какой прекрасный курс геологии можно прочесть в виду этих обнаженных обрывов, выказывающих то сплошные глыбы, то параллельные или изогнутые, горизонтальные наклонные слои. Перед вашими глазами совершаются здесь, быстрее нежели где-либо, те изменения, которые, продолжаясь беспрерывно от начала веков, придали поверхности нашей планеты тот вид, который имеет она теперь: наносы и наплывы, следствие могучего движения вод, образуются здесь ежедневно; каменные обвалы, повторяющиеся через несколько лет периодически, с самого Казбека и ежегодно со скалистых гор, окаймляющих дорогу, заняли бы почтенное место в изысканиях ученых. Обвалы эти местами прекратились; там следы их остались в виде огромного накопления каменных глыб, — например, в так называемой Чортовой долине, на перевале с Гут-горы на Крестовую; в других же местах они продолжаются, засыпая дорогу. Если подумать, что нет никакой причины, чтобы обвалы эти прекратились по всему протяжению ущелья, и вообразить, какое будет действие их в сложности через несколько столетий, через 2 или 3 тысячи лет даже, то ущелье, по которому теперь столько едут из России в Закавказье и обратно, явится всем в ином виде: дно его необходимо возвысится, окрестные горы отодвинутся далее, оно будет шире; но, может быть, запруженный на время Терек, произведши сначала опустошение, отхлынув назад, прорвав потом каменную преграду, будет ниспадать настоящим водопадом, и гул его во сто крат сильнее будет подыматься к небу от пенистой струи, дробящейся о скалы.

Спустившись к Тереку, можно уже заметить некоторое изменение в растительности, между прочим: кавказский мак (Papaver caucasicum), ни разу не попадавшийся мне по ту сторону гор, вдруг является здесь в изобилии. Едете дальше — ущелье расширяется, Терек менее тесним, горизонт впереди не застлан синими массами гор, линия его становится все длиннее и длиннее; выезжаете из ущелья — и легко вдыхаете в себя степной воздух родной Руси, — не потому, чтобы он в самом деле был легче, но потому, что отселе расстилается перед вами степь до Белого моря и Общего Сырта, и что этот воздух веет вам родиной. Станицы, населенные русскими бородатыми казаками, принимают вас на свои прямые улицы, окаймленные белыми избами; зелень садов их весело рисуется на чистом снеге удаляющегося хребта. Вот выдвинулся Эльбрус вместо скрывшегося Казбека, ясно обрисовались Машук и Бештау. Чем дальше едете, тем степь ровнее, хребет бледнеет, становится подобным массе облаков, тонет вдали, вы различаете наконец только одну вершину Эльбруса, посылаете прощальный привет Кавказу и уже не оглядываетесь: последний след его исчез.

 

¹ Часть города.

² По шкале Реомюра, что равно –12,5^оС. — В.Е.

³ Два вида пахучей фиалки (Viola odorata et Viola Collina), касатики: сетчатый, малорослый, грузинский (Iris reticulata, pumilia et Iberica), полевой гиацинт (Muscari palleus), двуцветная сцилkа (Scilla biflora), и Fritillaria tulipaeflolia.

⁴ Татары — здесь народы Закавказья, исповедующие ислам.

⁵ Имеретины из горной области, называемой Раджа или Рача.

⁶ Муша значит носильщик. Сила этих людей необыкновенна: они носят в гору и на далекое расстояние огромные ноши, как например буйволовый бурдюк с вином, комод с тремя ящиками, набитыми книгами, каретный кузов и проч.

⁷ Папанаки — четырехугольный кусок сукна, употребляемый всеми имеретинами вместо шапки; богатые украшают его дорогим галуном. Папанаки сдерживается на голове ремнем, завязанным под бородою.

⁸ Весьма вкусная дичь, похожая на куропаток: это Tetrao Francolinus L.

⁹ Туземный хлеб делается из простого теста. Грузинский хлеб имеет вид длинных, остроконечных лепешек, татарский же — продолговатых, тонких листов.

¹⁰ Катиба — род широкой куцавейки с меховой выпушкой, делается большею частью из бархата или атласа, ярких цветов.

¹¹ Горы около Тифлиса и в самом Тифлисе состоят из глинистого сланца, содержащего большое количество углекислой извести; последняя является в виде мелких кристаллов налетом на тонких плитках шифера или же в виде кристаллов крупных, восполняющих длинные щели между каменными массами; во многих местах, а именно по берегу Куры, попадаются огромные толщи крупного конгломерата, состоящего из округленные галек, склеенных глиноизвестковым цементом. Конгломерат этот, разрушенный действием вод, покрывает своими гальками все дно Куры и ее притоков, так же, как отмели и острова. Там, где напластование неясно, встречаются обширные наносы особой глины, называемой здесь гаджею. Из гаджи, которая есть разрушившийся глинистый сланец, с примесью большого количества извести и гипса, делают все здешние кирпичи; для этого, впрочем, в гаджу вовсе не примешивают песку. Гаджа употребляется также вместо цемента, который она, впрочем, дурно заменяет.

¹² Гора св.Давида, или Святая гора (Мта-Цминда), ограничивает обрывистым скатом своим город с западной стороны, закрывая собою вид по этому направлению. Монастырь, или церковь Св.Давида стоит на полу-горе, к нему ведет крутая дорога зигзагом. Выше могут лазить только козы, пастухи — да, пожалуй натуралисты.

^{13 Н}е надобно смешивать здешних татар с казанскими: первые принадлежат к тюркскому племени, тому же, к которому относятся турки сельджукиды; вторые — к желтому, чисто монгольскому. Первые отличаются прямыми резцами, более отверстым личным углом и обилием волос на бороде и усах. Вторые, напротив, имеют резцы косвенные, личной угол их острее, борода и усы редкие, скулы весьма развитые.

¹⁴ «Что за смешная страна! Здесь салфетку едят вместе с кушаньем!» (Quel drôle de pays! On y mange la serviette et le plat avec son contenu!) сказал один веселый француз, потому что кебаб и другие кушанья подаются здесь завернутыми в лаваш, который в свою очередь кладется на другой лаваш, действительно служащий салфеткою.

¹⁵ Из цветных головок этого растения делают порошок для истребления блох и других вредных насекомых. Порошок этот весьма дешево продается в Тифлисе, самими собирателями его, но перекупщики возвысили ценность его до невероятности.

¹⁶ Ковши для вина, совершенно подобные нашим суповым, только ручки у них прямые и украшения более затейливы.

 

Отрывки из путешествия

 

Тоскана

 

(Писано в 1866 г.)

 

I

 

Когда пронесется мимо путешественника зеленая ломбардская равнина и начнутся горы, тогда он уже не может обращать внимания на брюзгливые жалобы господ всех наций, повсюду таскающих свою скуку. Тогда поражается он исключительно величием, прелестью, разнообразием картин, так же, как смелою настойчивостью человека. Поезд устремляется то в гору, то под гору, то поворачивает легкою дугою по краю пропасти, то несется зигзагом, чтобы обойти крутизну, то исчезает в длинных мрачных туннелях. Наклонившись несколько на бок, он обходит со всех сторон одни и те же места, как бы желая нарочно представить со всех сторон пленительные картины Италии. Между Миланом и Флоренциею приходится проехать больше 40 туннелей; высоким откосам, насыпям, мостам, выемкам и счет потеряешь. Все одето камнем, все прочно и изящно.

Кто богат, тот и во Флоренции найдет себе полный комфорт. Пусть помещается в Locanda Nowa Yorka, или в Hotel d’Italie. Там он найдет и длинный общий стол, и прелестных мисс с их приличными джентльменами. Но только тогда нечего уже надеяться на скорое знакомство со страною и ее людьми, трактирный турист ограничивается по большей части лишь одними достопримечательностями.

Настоящий итальянец терпеть не может общего стола, tavola rotunda, как он его называет. Его стесняют определенные часы: он хочет обедать в тот момент, в который почувствует голод, а потому он идет в ресторан, где можно питаться во всякое время. Путешественник, желающий познакомиться с новою для него страною, должен жить так, как живут в ней, не соваться со своим уставом в чужой монастырь. Значит, в Италии надо жить по-итальянски. Во Флоренции, например, следует нанять квартиру и ходить в ближайший ресторан, — тогда выйдет хорошо, дешево и удобно. Флорентийские cafe d’Italia¹ u Porta Rossa² никогда не изгладятся из моей благодарной памяти. Тут в продолжении 4 месяцев слишком, я насмотрелся на самых разнообразных людей, наслушался самых пестрых речей и познакомился не только с тосканцами, но и с итальянцами вообще, так как Флоренция теперь столица Италии. Депутаты, сенаторы, военные всех чинов и всякого оружия, купцы, провинциалы, землевладельцы, — все прошло мимо меня, во всех мог я всмотреться, всякого послушать.

Приехав во Флоренцию, мне удалось очень скоро попасть в настоящую колею. Я нанял квартиру в доме на Lungarno³ и устроился там превосходно. Квартира была чистая, светлая, удобная, иногда холодноватая, но я тогда  выходил греться на теплое итальянское солнце.

С самого начала я занялся однако же не Флоренцией и не своей обстановкой, а поспешил воспользоваться последними осенними днями, чтобы начать свое знакомство с итальянской природой. Поэтому то я начну описанием одной из своих поездок.

Я обратился за советами к одному из лучших итальянских ботаников профессору Парлаторе. Этот весьма образованный, простой, хотя и сдержанный в своем обращении, ученый, оказал мне действительную услугу своими указаниями и рекомендациями. Он посоветовал мне прежде всего съездить в Казентину и осмотреть тамошние леса. Для этого он дал мне письмо к Г.Сиемони, инспектору владений бывшего тосканского герцога. Без такой рекомендации, как увидит читатель, вряд ли удалось бы мне увидеть и малую часть того, что я осмотрел.

Сначала доехал я по железной дороге до Понтассиеве, а там пришлось нанимать экипаж до городка Пратовеккио. Живо запрягли мне в барочино⁴ крепкую малорослую лошадь и я двинулся в гору. Возницею мне служил крепкий малый, совершенно безграмотный, но веселый, разговорчивый и далеко неглупый.

Вся Тоскана может считаться страною горною. Она, по выражению одного флорентийского естествоиспытателя, уподобляется бурному окаменелому морю (un mare burrascoso petrificato). Аппенинский хребет, начиная от Специанского залива на севере, образует легкую дугу, обращенную выпуклостью ко внутренности полуострова. Эта дуга не доходит до моря у южной тосканской границы, которая означена естественно рядом озер, между которыми самые большие: Тразименское и Болсенское. Между дугою Аппенин и морем заключается главная часть Тосканы, наполненная отростками главного хребта: так напр. почти прямо на юг от Флоренции тянется отрог Кьянти, а далее на восток начинается высокою горою Фальтероне, отрог Казентинский. Страна между этим отрогом и Аппенинами называется Казентиною (il Casentino), туда-то и лежал мой путь.

Сама Флоренция расположена в долине Арно, которая тут несколько расширяется, но многие части города лежат на холмах, а окрестности повсюду холмисты, вдали видны по направлению Арно к морю Пизанские горы, покрывающиеся осенью и зимою снегом; к югу вершины Кьянти и Аппенины долго сохраняющие снег. Холмы и невысокие горы имеют мягкие округленные вершины. Повсюду, куда только хватает глаз, видишь поразительно густое население, повсюду усиленная обработка. Всего более, в окрестностях Флоренции имеют влияние на вид страны виноградники, маслины, кипарисы и тополи. Виноград там развешивается длинными гирляндами с одного дерева на другое. Для этого употребляют преимущественно клены⁵, которые держат низко; маслинам тоже не дают расти высоко, их часто обрезывают, подобно тополям⁶, которые имеют вид обыкновенных пирамидальных тополей, хоть и принадлежат к другому виду. Наконец кипарисы сами собою представляют стройные темно-зеленые и необыкновенно густые вершины, заканчивающиеся весьма остро. Тополи обыкновенно сидят по берегам рек, прудов, ручьев и каналов, только кипарисы в садах и по краям дорог. В середине осени древесная растительность уже потеряла свою свежесть, виноград и поддерживающие его деревья без листьев (земля под ними большею частью взрыта для будущего посева пшеницы), маслины сохраняют однако свою легкую, сероватую листву, темно-зеленые кипарисы, буксы, мирты, обильные плющи, разные хвойные кустарники по краям садов и дорог — все это зеленеет во всю зиму хотя уж без вешней свежести; — зато луга отдыхают от летней засухи, снова принимают ярко изумрудный отлив и даже цветут. Таков был, в главных чертах, вид страны до Понтассиеве. Оттуда стал я подыматься все выше; окаменевшее море Тосканы стало мне представляться все в большей и большей обширности, но долго еще виднелась в туманной синеве Флоренция и величавый корабль ее собора. Местами стали появляться кучи дерев все еще сохраняющих свою зелень: большие дубы⁷ с чрезвычайно крупными и изящными желудями, итальянские сосны или пинии и другие. По дороге попадались часто двухколесные, тяжелые телеги, запряженные превосходными быками, обыкновенно белыми или сероватыми, с огромными рогами, далеко расходящимися в стороны и образующими весьма отвесную дугу.

Эти телеги напомнили мне арбы, которые так часто случалось мне видеть, на которых даже случалось мне ездить на Кавказе. Разница только в том, что в Тоскане арбы сделаны хорошо и прочно, а на Кавказе весьма грубо, — колеса у тосканских вертятся на осях, а у кавказских вертятся собственно не колеса, а оси, притом ободья на Кавказе часто угловаты и сучковаты. Вместо крупных и красивых быков, на Кавказе часто запрягаются тяжелые, но в своем роде тоже весьма красивые животные — черные буйволы.

При перевале через казентинский отрог стало уже темнеть, и мы въехали в городок Пратовеккио уже в вечернее позднее время. Сейчас за городом находится дом Г.Сиемони, у него я и остановился. Все семейство было за ужином, и я очень был рад гостеприимному приему, оказанному мне хозяином. Тут же было решено пускаться в горы с завтрашнего утра, а оставшийся вечер употреблен на стентерелло. Стентерелло тосканский шутник, соответствующий арлекину и пульчинелло других частей Италии. Все многочисленное семейство моего хозяина отправилось пешком в Пратовеккио. В итальянских театрах ложи составляют принадлежность достаточных горожан. Каждое семейство имеет свою собственную одну, или несколько лож, убираемых каждым по своему вкусу.

Меня поместил хозяин вместе с собою, считая это частbю своего гостеприимства, которое было мне оказано вообще в самых широких размерах. Некоторую чинность заметил я только в ложах, но в партере царствовала непринужденная, шумная веселость. Звонкие рукоплескания ободряли великодушные речи, не менее звонкие свистки позорили подлость и злодеяние, остроты стентерелло возбуждали здоровый хохот. Актерам нечего было ни обижаться, ни радоваться, потому что свист и рукоплескания относились не к ним, а к лицам пьесы. Полная свобода речей и поступков без малейшего неприличия, вот что особенно поражает и в театре маленького городка Пратовеккио, и во Флоренции, и в Пизе и т.д.

На ночь мне была отведена превосходная просторная комната с высоко. обширной постелью; светили мне по длинному коридору дома медною лампою древней этрусской формы; вся обстановка этого дома имела в себе нечто особенное, отзывавшееся стариной и некоторой таинственностью. Шум Арно, которая здесь близка к своему истоку и крутит под окнами свои уже не мутные, а прозрачные воды, не помешал мне крепко заснуть.

На другой день утром в 7 часов я уже был в седле. Сын хозяина синьор Карло, хороший ботаник-систематик, взялся сам быть моим путеводителем. С нами был еще малый лет 16 — giovane, как его обыкновенно называли, шедший во все время пешком. И тут я вспомнил верховое путешествие, совершенное мною тому назад лет 15 из Телава, горной дорогою в Тифлис. Тогда при нас был тоже giovane, и даже 2, они откликались на менее звучное слово бичо, но были тоже крепки и проворны, как юный итальянец, глаза их были такие же черные, фигуры не менее живописные. Но только они отличались воинственным видом и бежали по сторонам дороги с длинными ружьями, опасаясь какого-нибудь немирного горца, а итальянец имел вместо всякого оружия тупой складной нож и изыскивал по сторонам не лезгин, а запоздалых в цвету трав. Меня интересовало в этом сближении особенно то, что я был в Тоскане почти под той же широтою, под которою был тогда на Кавказе⁸.

Не буду описывать в подробности тех мест, через которые мы странствовали. Скажу только, что леса бывшего тосканского герцога тянутся на 40 верст по Аппенинам, что состоят они преимущественно из каштанов, европейской пихты и буков, но сюда подмешивается множество других древесных пород. Я видал и голые, каменистые скалы и темные рощи больших пихт, и целые гряды холмов, покрытые старыми каштанами; далее древние буки, одетые красною или золотистою осеннею листвою. Были теснины с ревущими потоками и водопадами, и небольшие горные луга. Аппенинский хребет местами так узок, что в одну сторону смотришь на Романью, в другую на Казентину и Тоскану. В первый день вечером, когда мы были на самом хребте, облака одевали всю Романью, окутывая нас самих сырым туманом, налетая с порывистым ветром. Когда же туман внезапно отодвигался с нашей дороги, то нам представлялась сквозь прорвы облаков обширная Тоскана, вся залитая золотым светом: с нее подымался теплый поток воздуха, не допускавший облака перевалить за Аппенины. Туман был однакоже необыкновенно густ, и обрывы хребта и склоны его терялись, как будто в бездонной пропасти; мы подвигались среди мелкого дождя будто на острове, висящем в облаках; но по бокам внезапно выставлялись тени огромных, извороченных ветром дерев; то это были серые стволы буков, ветви которых терялись в тумане, то одни растрепанные вершины их; изредка чернели сквозь мглу зияющие отверстия глубоких теснин. Приближаясь к ночлегу, мы вступили в узкую долину, на дне которой шумел поток. Деревья смыкались все гуще и гуще, стаи диких голубей срывались с них при нашем приближении и, громко хлопая крыльями, показывались нам на мгновение, исчезая в тумане.

Среди полной темноты ехали мы у самого берега шумящей горной речки, пена которой светилась во мраке. Мы были уже в Тосканской Романьи, и скоро остановились перед домиком, который должен был служить нам ночлегом. Это место, называемое Лама, лежит на высоте 3.000 футов. Вошедши в дом, мы сели у большого камина, который тотчас запылал веселым огнем.

В этот день мне удалось очень хорошо познакомиться с древесною растительностью горной Тосканы. Одна из целей моих состояла в том, чтобы собрать образцы здесь растущих дерев, и преимущественно таких, которые попадаются в средней Европе и России. Мне хотелось впоследствии сравнить анатомическое строение одних и тех же древесных пород, росших в различных климатах. Сопровождавший меня г. Сиемони вполне оценил мое желание и оказал мне самую действительную помощь. В обеденное время мы останавливались в другом местечке, расположенном гораздо выше Ламы. Там дом гораздо обширнее и снабжен даже некоторыми ботаническими сочинениями, напр. флорою Бертолони. В окрестностях этого-то места произведен был главный сбор. На призыв Сиемони явилось несколько помощников с топорами и пилами; и целые молодые деревца — 20 или 30-летние — подпиливались или подрубались под корень. Из них вырезывались образцы, на которых тут же надписывались названия породы, время и место сбора. Далее по дороге сбор продолжался до вечера. Все это рассказывается мною для того, чтобы представить фактически отношение здешних людей к науке. Большей готовностью облегчить, или услужить желающему трудиться ученым образом, без сомнения, нельзя ожидать нигде.

Итак мы остановились для ночлега в Ламе. Постели оказались очень удобными, общеупотребительное в Тоскане вино кьянти заменило с успехом чай, а потому ночь прошла отлично, и на другой день мы двинулись дальше, по направлению к монастырю Камальдоли.

Дорога от Ламы до Камальдоли чрезвычайно живописна, особенно вначале. Потом вступаешь в монастырские, превосходно содержанные леса, состоящие из старых пихт отличного роста. Прямо из мрачного хвойного леса подъезжаешь к красивой церкви, около которой помещаются довольно обширные монастырские здания. Здешние монахи обязаны по своему статуту давать каждому гостеприимство в продолжение трех дней. Я не мог дознаться, каким способом они при этом спасаются от толпы голодных посетителей, но толпы этой не было. Нас было за столом всего 5 человек. Служил нам весьма добродушный по виду падре. В конце обеда вошел аббат дон Леандро. Небольшого роста, сухой, бледный, черты лица тонкие, черная борода его раздваиваясь, картинно ложилась на складки грубой белой одежды. Черные глаза глубоко покоились в орбитах и окружены тонкой синевой, мягкий блеск их ни разу не превращался в огневой блеск страстей, без сомнения потушенных монастырскою жизнью. В конце обеда он сам разносил собеседникам кофе, вставая и обходя для этого стол. Словом, любезность его, мягкость его обращения, сдержанный тенор его голоса, грация… все придавало ему какую-то таинственную прелесть, перенося мысль во времена аббатов давно прошедших времен. Дон Леандро может считаться вполне достойным обитателем этих романтических мест.

Я ходил по прекрасно обработанным полям монастырским, любовался гигантскими орешниками и каштанами мирных отшельников, а потом отправились мы дальше в настоящую обитель: Сант Эремо ди Камальдоли, которую я осмотрел в подробности.

Представьте себе большое четвероугольное пространство в несколько десятин, обнесенное высокою каменною стеною. Внутри целая улица маленьких белых домов, изящная по простоте своей церковь и несколько более значительных зданий для библиотеки и пр. Все пространство между домами хорошо мощено и содержится с величайшею чистотою. При каждом домике, или келье по садику без дерев, но наполненному ароматическими травами и овощами. В келье собственно одна комнатка и при ней часовня с алтарем. В первой комнатке есть 2 ниши: в одной письменный стол и несколько старых священных книг, в другой постель с тюфяком из маисовой соломы. Все чисто, все дышит строгою простотой и даже аскетизмом. Монахи здесь ходят в шерстяных рясах, надеваемых прямо на тело, в них они и спят; служба начинается в полночь.

Падре, у которого я был в келье, дал мне на память ветку лаванды, разводимой им в глиняных вазах, и объяснил главные черты монашеской жизни братства. Земля под монастырь подарена в старину графом Мальдоли (casa di Maldoli⁹), основавшему обитель св. Ромуальду (1012 г.), отсюда название Камальдоли. Священная тишина царствует в этой обители, в которой все так открыто, чисто, все отличается такою строгою, хотя и изящною простотою, что козни сатанинские верно не преступают высоких белых стен, не заражают воздуха, напоенного ароматами горных трав, тщательно возделываемых руками отшельников.

К вечеру второго дня мы воротились в Пратовеккио, а на другой день я был уже во Флоренции.

 

II

 

С первых дней, Флоренция не произвела на меня того отрадного впечатления, которого я мог от нее ожидать. Дело в том, что я приехал из блистательного Милана, так сказать прямо с мраморной крыши его великолепного собора, где мне пришлось странствовать в чудную погоду, а во Флоренцию попал во время дождя. Притом же не всякому дано вдруг оценить прелесть того строгого стиля, которым отличаются изящнейшие из зданий столицы Италии.

Но дожди скоро кончились, мгновенно высохли широкие плиты, выстилающие все флорентийские улицы; ярко и тепло засияло солнце, и в несколько недель я уже так привык к своему новому местопребыванию, что мне не хотелось с ним расставаться. Два раза — осенью и весною — пришлось мне прожить во Флоренции по 2 месяца с лишним, и все-таки, на пути из Неаполя к северу заглянул я в город цветов (La citta dei Fiori), чтобы еще раз посмотреть на темные камни его дворцов, на гармоническую громаду его собора, мягко округленные холмы его окрестностей, на свободно живущий народ его.

И не одна только Флоренция в северной Италии производила на меня такое истинно хорошее впечатление, зависящее без сомнения от климата и от народа.

Я был на главной флорентинской площади (piazza della Signoria) в день открытия парламента. Эта небольшая площадь была буквально запружена народом, несмотря на дождь, ливший как из ведра. Все ждали торжественного поезда короля, долженствовавшего лично открыть заседания палаты. Народ толпился даже на ступенях старого дворца¹⁰ (palazzo Vecchio), где помещается парламент, влезая на пьедесталы микель-анджеловского Давида и Геркулеса Донателлы, стоящих у входа. Национальная гвардия со своими музыкантами стояла у ложи Ланци¹¹, совершенно стесненная народом и даже отчасти с ним перемешанная. Отовсюду слышался веселый смех и разговоры, перешедшие в громкие виваты, когда приблизился поезд. Карета короля двигалась, или вернее пробиралась с необыкновенною медлительностью в толпе.

Шумели преимущественно мальчики, которые взбирались и на великана, поверженного у ног Геркулеса, и на чужие плечи, и под трубы национальной гвардии, и к самым колесам королевской кареты. Особенным блеском церемония не отличалась, но она была приправлена полнейшим взаимным доверием, полною веселостью и отсутствием всяких беспорядков, несмотря на то, что полицейской деятельности вовсе не было заметно.

Перед открытием парламента и после мальчики продавали на площади списки депутатов, громко возглашая цену своего товара: Tutta la camera per 5 centesimi — вся камера за 5 сантимов. Карикатурам, остротам, насмешкам в журналах, на всех и на все нет конца. Все позволяется, все пропускается мимо ушей, не тронь только короля: за это притягивают к суду и крепко достается. Неудовольствия на действия его правительства впрочем выражаются очень часто. Иному покажется, что в Италии нет ни одного довольного человека. Пьемонтцы недовольны за то, что перенесли столицу из Турина, миланцы за то, что столица не у них, тосканцы за увеличение налогов, неаполитанцы за то же самое и за гонения, воздвигаемые на лентяев-паразитов, партия действия недовольна конституцией вообще, умеренные за то, что не поступают круто с республиканцами. Замечательно, что при этом в самой Флоренции собираются республиканские митинги и говорятся зажигательные речи, которые впрочем ничего не зажигают, в Неаполе лаццарони почти вовсе исчезли, тосканцы платят лишние налоги и сам Турин молчит, хотя и тяжко вздыхает.

Все говорят и громко кричат, что кому вздумается; казалось бы из всего этого должна произойти страшная неурядица, а выходит только свободная жизнь: страсти разрешаются громкими речами, жаркими прениями, иногда просто карикатурами или остротами, а между тем свободно работает ум, играет фантазия, высоко подымается грудь, вдыхая свежую струю воздуха с Аппенин и с волн Средиземного моря, улыбка расправляет характерные лица и добродушие заменяет сдержанное клокотание сдавленных страстей.

Такое разногласие и кажущаяся неурядица вполне соответствуют положению, в котором находится теперь Италия, иначе не могло и быть, так сказать, на другой день после соединения в одно целое частей давно разрозненных и уже получивших свои особенности.

Не берусь судить о политике, но меня не удивляют ни военные неудачи Италии, ни то брожение, которое теперь в ней происходит ради финансового и церковного вопросов. Скорее нужно удивляться тому, что объединение Италии совершилось, несмотря ни на что и ни на кого, — это доказывает высокий ум и здравомыслие народа. Многие иронически отзываются о политике Италии, говоря, что она всего добилась чужими руками. Чужими руками, да своим умом; хорошо иметь здоровый кулак, но полно, не лучше ли еще здоровая голова.

Богатые или достаточные флорентинцы не представляют ничего характерного, многие из них являются даже выродками того поколения, которое действовало среди тесных пределов прежней Тосканы, довольствуясь ее узкими интересами и материальными благами, выпавшими на их долю. По этим-то людям, однако, судят многие из наших о всем народе, не входя в более тесное сношение с другими. Эту часть флорентинского общества можно видеть ежедневно в парке, на гулянье: там разодетые дамы и господа похваляются всяк чем может, начиная от лошадей и кончая усами. Но не это настоящий народ, и тот кто будет судить по ним о тосканцах вообще, тот, без сомнения, ошибется.

Крестьянин, веттурино, рабочий, фермер, ученый, депутат, даже чиновник… словом люди, занятые делом, вот по ком следует судить о тосканцах и о народе северной Италии. Людей, занятых делом, здесь так же много, как в самой цивилизованной стране; трудолюбие здесь составляет такую же характерную черту, как в дельной Германии. Трезвость и умеренность итальянская несравненно выше чем немецкая; то же должно сказать о чистоте нравов сельского населения. С другой стороны, русского поражает необыкновенная простота в обращении и легкость доступа к должностным лицам. Вежливость есть, по-видимому, природное свойство здешнего народа, потому что она распространена во всех слоях общества; сколько раз испытал я эту добродушную вежливость от простых и притом безграмотных крестьян, где-нибудь в горах, или в лесу. Ни разу не случилось мне, во время моих довольно частых пешеходных экскурсий, оставаться без самого обстоятельного ответа на вопросы о дороге и пр., и пусть не подумает читатель, чтобы причиною тому была моя щедрость: по большей части о вознаграждении не было и речи.

Надо походить во Флоренции по узким извилистым улицам, соединяющим главные, чтобы увидеть кипучую и живую деятельность тосканского рабочего люда, действующего, как повсюду в теплых странах, на открытом воздухе, или при широко раскрытых дверях. Надо погулять между садами, чтобы увидеть, как крестьянин настойчиво и точно взрывает заступом свою тучную землю.

Туристы судят также по той городской толпе, которая наполняет улицы, которая шумит и кричит, особенно в Неаполе, и которая состоит очень часто из одних уличных мальчишек. Толпа эта, во всяком случае, составляет самое незначительное меньшинство народонаселения. Ее, без сомнения, очень легко наблюдать, но не все то характерно, что бросается в глаза с первого раза.

Что сказать мне о самом городе, столько раз описанном и изображенном?

Флоренция, без сомнения, может считаться одним из самых своеобразных городов. Большинство домов ее высоки, узки и без всяких архитектурных претензий: они стоят длинными сплошными рядами и очень однообразны, окна обыкновенно с зелеными жалюзи. Улицы вообще узки, но все мощены большими многоугольными плитами, только набережная Арно (Lungarno) и новые улицы выложены плитами четвероугольными. Мостовая эта повсюду превосходна; ее очень легко держать в чистоте и она вообще ровнее лучших петербургских тротуаров. Езда по ней до того легка, что ничего не стоит сдвинуть одною рукою например городскую одноконную коляску; мне случалось видеть, как ветер гнал по плитам довольно тяжелые тележки. Флорентинская мостовая еще тем замечательна, что необыкновенно быстро высыхает после самых сильных дождей.

Между однообразными домами повсюду попадаются старинные палаццо, сложенные из огромных темных камней, с превосходными по размерам и изящной простоте окнами: таков самый дворец Питти, где теперь помещается король, дворец Строцци, Рикарди и пр. В трех местах стоят массивные сплошные и мрачные замки, над которыми высятся легкие четвероугольные башни: palazzo Pretorio¹², Vecchio¹³, и Municipio¹⁴.Огромный собор занимает площадь, сделавшуюся для него давно тесною; около него устремляется в небо, подобно гигантской граненой колонне, превосходная Campanilla — колокольня. Этот темный, старый город разделен на 2 неравные части рекою Арно, воды которой мутны, желты, стремительно крутятся и вечно шумят; чрез них переброшено 4 каменных моста и два висячих, по концам города. Один из тяжелых старых мостов весь застроен домиками, представляя из себя узкую улицу. Новая часть города строится в стиле старого, хотя дома ее несравненно изящнее. Двойная колоннада, не так давно¹⁵ украшенная мраморными статуями знаменитых флорентинцев¹⁶, и составляющая портики к галереям Уффиций, не удаляется по стилю от старинных лож, или тех террас с колоннадами, навесами и фронтонами, которые возвышаются на старом рынке (mercato vecchio), на площади Синьории, и пр.

К этому нужно прибавить, что многие из лучших церквей еще вовсе не одеты снаружи; знаменитый храм Сан-Лоренцо с двух сторон почти застроен домами, Санта-Кроче имеет только один законченный фасад, даже и собор (il Duomo, Sta. Maria del Fiori) не вполне завершен¹⁷. Заметьте, что многие улицы извилисты и узки, что блестящие магазины попадаются только на 2, 3-х, сравнительно коротких улицах, и вы получите слабое понятие о том, какое общее впечатление может производить Флоренция.

Впечатление это не из числа радужных, особенно если представить себе, какою седою стариною веет от этих камней, если углубиться в происхождение этих прочных замков и дворцов, служивших убежищами, или театром действия во времена кровавых феодальных распрей.

Тот кто прежде всего ищет беззаботных развлечений, тот, без сомнения, не будет доволен городскою обстановкой Флоренции; в ней он не найдет того яркого блеска новейшей цивилизации, которым искрится Париж, все, что особенно привлекательно во Флоренции, запечатлено строгим характером, начертано тяжелою рукою истории.

Эта серьезная сторона Флоренции, так хорошо согласующаяся со строгою поэзиею, со строгими чертами думной головы флорентинца Данте, которого большая мраморная статуя стоит теперь перед церковью Св.Креста, как-то особенно нравится, и тем сильнее действует на дух, чем дольше живешь в городе, потому что все больше и больше вдумываешься и вникаешь в окружающую обстановку, все больше понимаешь и ценишь ее.

Но если сам город своими зданиями и общим обликом скорее всего способен погружать в думу, то пестреющие окрестные холмы и сады его, благотворная теплота, изливающаяся даже и зимою с безоблачного неба, мягкость воздуха и веселость самого народа, представляют превосходный контраст и производят вместе самое гармоническое впечатление.

Большие тенистые сады составляют южную и западную окраины города: сад Боболи, при королевском дворце Питти, и сад Торриджиане заключены даже вполне в городских стенах. Кроме того внутри самой Флоренции много небольших садов, между которыми особенно тенист древний ботанический, так называемый giardino dei semplici. Публичный густой парк — Кашино (Cascine) начинается прямо там, где кончается лучшая улица Флоренции, новая набережная Арно. Надо впрочем сказать, что виноградники и оливники, со всех сторон окружающие город, могут считаться также садами. Обилие древесной растительности имеет может быть чрезвычайно важное влияние на чистоту флорентинского воздуха: климат здешний один из самых здоровых, сюда никогда не заходила холера, так сильно поразившая в передпрошлом году Неаполь и Анкону.

Заговоривши о садах не лишнее вспомнить о существующих здесь двух ботанических учреждениях в этом роде. Один из этих ботанических садов находится при институте естествознания и примыкает к саду Боболи, составляет его часть. Боболи есть одно из публичных гуляний, так как он бывает открыт для публики 3 раза в неделю. Это обширный старинный сад, с прямыми стрижеными аллеями из вечнозеленых дерев и кустарников, со статуями и фонтанами. Все это само по себе не представляет ничего особенного, но прелесть его заключается в разнообразии и обширности видов, открывающихся с тех холмов, на которых он расположен. Часть этого–то сада находится в распоряжении ботаников института. Тут без сомнения нечего искать ботанических редкостей, но все содержится однако с большим старанием и искусством. Оранжереи очень странны на взгляд северного человека: они получают освещение, по большей части, только с одной стороны, но это, по-видимому, нимало не мешает хорошему состоянию растений, в них помещенных. Подобных оранжерей в Италии весьма много, они не отличаются ни роскошью, ни простором, но достигают своих целей как нельзя лучше. Нигде не видел я таких больших и свежих панданов, бананов, равенал¹⁸, какие воспитываются в флорентинском ботаническом саду, под управлением Парлаторе.

Тот, кто любит редкости садоводства, тому можно посоветовать осмотреть сад господина Демидова в Сан-Донато.

В музее естествознания есть впрочем кроме сада много любопытного. Нельзя, например, не побывать в трибуне Галилея. Это превосходная зала, воздвигнутая в память названного гениального флорентинца. Все в этой зале исполнено исключительно флорентинцами: тут мраморная статуя Галилея, орнаменты и фрески, изображающие сцены из жизни отца точного естествознания. Тут же хранятся его физические и математические инструменты.

Анатомический музей есть в своем роде чудо искусства, хотя и мало соответствует своим целям, как то справедливо замечает ученый директор его, г. Тарджиони-Тоцетти. Это вся анатомия человеческого тела из воску, и модели занимают несколько больших зал. Искусство работы поразительно. От желтоватых костей, от этих рассеченных трупов, так и пахнет могилой; темно-багровые, синеватые вены надуты остановившейся кровью; мышцы, сократившись или вытянувшись, замерли окоченением смерти… но эти драгоценные произведения искусства не доступны для изучения: они так хрупки, что с ними можно обращаться лишь с особой осторожностью, притом же теперь, когда изучение настоящего трупа стало повсюду доступным, эти изящные восковые модели решительно потеряли значение.

Восковые модели из анатомии растений, сделанные под надзором знаменитого Амичи, все-таки имеют гораздо больше значения в ученом, или хоть учебном отношении.

Другой ботанический сад Флоренции — giardino dei semplici — основан еще при Косме I в 1643 году; это один из древнейших садов в Европе. Он помещается в отдаленной глухой улице, не велик и только теперь, под управлением ученого и любезнейшего из ботаников г. Каруэлля, начинает выходить из хаотического состояния. Тем не менее он особенно привлекателен густотою своих старых и разнообразных дерев, которые собраны и посажены руками давно покоящихся в земле ботанофилов, и разрослись так привольно и густо, как будто они тут-то и обрели свою настоящую родину.

Cамым лучшим местом для прогулок во Флоренции нужно считать Кашино, тот большой парк, который тянется по берегу Арно, начинается у самого города и составляет его продолжение. Он состоит из широких продольных аллей и луговин, соединенных и пересеченных по разным направлениям поперечными дорогами и дорожками. Он так густ, так зелен весною и в начале лета, даже осенью и зимою, виды из него на далекие горы, на окрестные холмы, на город так привлекательны, что он нравится необыкновенно. Зимою он зеленеет благодаря огромным плющам, окутывающим собою старые вязы, вечно зеленым дубам (Ilice Quercus ilex) и кустарникам лавров, лавровишенников, буксов и пр… Только березки, посаженные местами, ради редкости, растут как-то плохо.

Раннею весною, когда у нас еще все спит под толстым снежным покровом, в Кашино расцветают бесчисленные пахучие фиалки, почва под деревьями покрывается пятиугольниками сине-лиловых барвинков и красивыми, серно-желтыми цветами баранчиков. Затем появляются уже цветы за цветами. Впрочем цветение в садах и по окрестностям Флоренции никогда не прекращается: в половине ноября я нарочно счел, сколько цвело растений на одном лишь уголке логовины в Кашино, — их оказалось больше десяти¹⁹.

Я уже говорил, что флорентинское общество гуляет ежедневно в Кашино; но главная масса гуляющих никогда не углубляется в самую дальнюю, густую и уединенную часть парка: там почти во всякое время дня можно найти уединение и покой.

Кроме Кашино, для того, кто любит ходить, Флоренция представляет много удобств: Монте-Оливетто, Фиесоле, Чертоза и пр., но чтоб получить более полное понятие о вольной природе Тосканы необходимо съездить подальше: в Камальдоли, Вальомброзу, Пизу.

Я находил много любопытного около самого парка и на Монте-Оливетто, и на холмистой дороге к Poggio Imperiale, представляющим удобство в том отношении, что туда можно очень скоро сходить и, воротившись домой, заняться тут же набранными растениями.

Монта-Оливетто — холм на левом берегу Арно. На этом холме стоит монастырь с принадлежащим к нему участком земли, — туда-то хаживал я особенно часто. В начале весны рощица его и зеленеющие квадраты производят множество красивых и интересных трав. Сначала подымаешься по узкой и крутой улице, между двумя высокими стенами, из-за которых выглядывают сероватые маслины, на которых взбираются еще одетые молодою зеленью вьющиеся розы; оглядываясь назад видишь то город, который все более и более открывается, то синие Аппенины, увенчанные серебряными снегами, то Пизанские горы в другую сторону. Подходишь к высоким, часто растворенным воротам, и если встретится округленный padre в белой одежде, то разменяешься с ним вежливым поклоном и идешь беспрепятственно дальше, отыскивать и вырывать нарциссы, тюльпаны, ярко-красные анемоны, любопытные ирисы, странные рускусы и пр.

Отшельники Монте-Оливетто мало заняты: я видел их и в будни блуждающими без всякого дела, между зеленеющими виноградниками и смоковницами. Под монастырской аркой можно отдохнуть на скамейке и посмотреть из засады на окружающую тихую деятельность. В то время там на стене была начерчена фигура военного с эполетами и с чертовскими рогами: не знаю, закрасили ли теперь эту фигуру и изменились ли отношения между монастырской и воюющей братиею?

С высокой площадки холма, увенчанной букетом стройных кипарисов, открывается обширный вид на город и на долину Арно.

За городскими воротами, называемыми porta romana, начинается широкое шоссе, ведущее к великолепной вилле Poggio imperiale, переданной недавно в общественное владение. Шоссе обсажено огромными старыми кипарисами и вечнозелеными дубами-иличе. Эти дубы нисколько не походят на наши, но не менее наших пробуждают представление о силе и крепости: плотные, почти черные стволы их кажутся высеченными из какого-то мрачного шероховатого камня, потому что кора их не трескается такими глубокими щелями, как то бывает у наших, листья мелкие, жесткие, блестящие и темно-зеленые, вовсе без выемок, и походят формою на листья некоторых ив; густота лиственных шатров иличе непроницаема, — только по желудям может всякий убедиться, что это действительно дубы. Под тенью этих-то темных дерев, находящихся в странной гармонии с мрачным цветом и строгим стилем тосканских древних зданий, особенно хорошо гулять, засматриваясь по сторонам на далекие картины, начертанные как бы легкими воздушными красками между массивными колоннами кипарисов и дубов.

Особенно же интересна прогулка в Фиесоле, местечко с древнею церковью, монастырем и превосходными видами, так как оно лежит довольно высоко над городом. Самая дорога в Фиесоле необыкновенно живописна: она ведет в гору, между виллами и садами и часто поворачивает, причем открываются все более и более обширные виды. Я ходил туда в первый раз около половины нашего ноября; погода была превосходная и воздух был напоен ванильно-миндальным ароматом японских меспилей²⁰, бывших тогда в цвету. Это небольшие деревья с большими широкими листьями, дающие недурные плоды, которые синеют весною. Из-за стенок выглядывали тогда повсюду цветущие розы, травы зеленели, зеленели и многие деревья, а в садах работали: взрывали землю и даже местами сеяли. Весною все еще более украшается разнообразнейшими цветами, все оживляется молодыми побегами винограда и густыми всходами трав.

На церковной площади нашли мы простенькую, но чистую гостиницу с веселою прислугою, гладким добродушным поваром и хорошим вином кьянти. На площади рои шаловливых мальчишек кричали viva Garibaldi. В древней церкви звучал орган, а в монастырском санктуарии видели мы темных монахов, и слышали глухой, крикливый хор их, взывавший о гневе Господнем, да низойдет он на главу грешников. Но быстро клонится католицизм к своему концу, и сердитые гимны монахов не пугают беззаботных грешников.

На дороге много мастерских для плетения соломы. Молодые женщины и девушки работают там и громко зазывают прохожих, посмотреть на работу и кое-что купить; venga, venga, звонко раздается в воздухе. Черные блестящие глаза и волосы, пурпуровые губки, открывающие улыбкою белоснежные зубы, верно привлекали немало прохожих юношей в эти мастерские, где так искусно плетется проворными и нежными ручками знаменитая флорентинская солома.

Все это вместе: и сильные ароматы, наполняющие воздух, и добродушие в гостинице, и орган темного храма, веселый говор, смех на площади, сердитый хор монахов, синеющая длинная цепь Аппенин, и старая темная Флоренция, раскинувшаяся внизу, а за нею туманная даль, и цветы, и блеск женских глаз, улыбка их пурпуровых уст, и теплота воздуха, потрясаемого издали резкими звуками барабана и трубами берсальеров… все это разом изображает многостороннюю, нервическую жизнь Италии. Визг поездов, беспрестанно скользящих по железным дорогам, прибавляет еще одну ноту к этому концерту, в котором преобладает сладостная гармония тосканского говора.

Не пускаясь в большие подробности, прибавлю только, что для ботаника, желающего познакомиться с природой средней Италии, Флоренция представляет отличный центр. Железные дороги переносят его в несколько часов на берег моря: в Пизу и Гомбо, в Ливорно, Специю, Геную, даже в Рим и Неаполь;  или же в самый центр Аппенин, а между тем в светлой высокой комнате дожидается микроскоп, и все что нужно для работы.

Кроме того, превосходные галереи, изящные здания и монументы города представляют неистощимый запас наслаждения и изучения, для каждого образованного человека. Тому, кто любит природу и искусство, тому достанет Флоренции не только на месяцы, но и на целые годы. Сначала, пока еще не осмотришься, легко потерять много времени даром, а под конец окажется, как это случилось и со мною, что еще далеко не со всем тем познакомился, с чем хотелось.

 

III

 

Весенняя свежесть и яркость зеленой равнины, среди которой лежит Пиза, производили на меня непонятное очарование. Молодая природа повсюду прекрасна, в пизанской равнине она, по-видимому, не представляет ничего особенного, а между тем, при взгляде на этот огромный зеленый ковер, перерезанный по всем направлениям, быстро-бегущими светлыми водами каналов и речек, чувствуешь какой-то радостный восторг. Может быть это те синие горы, которые окаймляют равнину, глубокое светлое небо, умеренная и ровная теплота воздуха, или, наконец, этот воздух сам по себе, его живительное действие… Не берусь разбирать причины впечатления, только я знаю, что среди пизанской равнины, весною, человек чувствует себя особенно хорошо, и окружающий мир кажется ему необыкновенно прекрасным.

Направляясь к морю от Пизы по дороге, обсаженной тенистыми деревьями, скоро теряешь из виду и чудную падающую башню и древний изящный собор, равнина все больше и больше расстилается, близятся темные массы дерев и, наконец, вступаешь под их широкие своды. Сначала огромные вязы, опутанные плющами и стоящие плотными рощами, широкие луговины, на краю которых чернеют могучие, вечнозеленые дубы,  а затем начинается сплошной лес пиний. Высокие, легкие стволы этих сосен обнажены почти до самых верхушек, но там они вдруг распадаются на сильные ветви, расходящиеся во все стороны, и образующие большие плоские шатры. Шатры тесно друг с другом сдвигаются и перед вами бесконечная, фантастическая колоннада, поддерживающая не менее фантастические фронтоны и купола.

Сошедши с дороги и углубившись несколько в лес, я сейчас напал на целые букеты чудных цикламенов. Их круглые темно-зеленые листья расстилались на мхе, и повсюду виднелись кокетливые карминовые цветочки. Я наклонился к этим цветам, но невольно вздрогнул и приподнялся на шум и громкое трепетание крыльев. Из куста вспорхнул фазан и, потянув в чащу леса, скоро упал в другой ближайший куст. Обернувшись на дорогу, от какого-то другого шума, я увидел целую вереницу дромадеров, важно выступавших из-за дерев со своими погонщиками и вожатыми. Дело в том, что значительная часть этого старого леса есть не что иное, как королевский парк, — это пизанское Кашино, но только оно несравненно обширнее и уединеннее флорентинского. Едучи дальше по лесной дороге, я видел кабана, довольно флегматично вышедшего из лесу и остановившегося у дерева почесаться. Мой ветурино остановил лошадь и доставил себе удовольствие подойти к зверю и прогнать его бичом.

Кроме кабанов и фазанов, в парке много оленей и диких коз, кабанов так много, что все луговины ими изрыты. К морю кончаются пинии и на песчаном грунте густо засели молодые сосны другой породы. Они, впрочем, не подходят к самому морю, прибрежье которого состоит из широкой песчаной полосы. На ней растут те характерные приморские травы, которые как будто получают сизый отлив своей зелени, от волн, набегающих на них во время ураганов.

Тут я вспомнил далекие берега Черного моря, где другой песчаной берег омывается другими волнами. Там около нашей турецкой границы, много лет тому назад, я нашел те же самые сизые глауции²¹ и панкрации²², которые были теперь перед моими глазами около пизанского Гомбо. Но здесь эти растения еще не были в цвету. Мне живо представилась обступавшая меня тогда закавказская природа, июльский палящий жар, длинный прибой тяжелых, прозрачных как стекло черноморских волн и чистый мелкий песок, по которому я ступал, купаясь, идя от берега все вперед и вперед и не находя хоть сколько-нибудь глубокого места.

Тогда я достал лопату и с трудом вырыл несколько луковиц панкрация. Ту же работу я предпринял и здесь, только без лопаты, а потому только напрасно измучился. Цветы панкрациев очень изящны и ароматны; они белые, крупные и собраны по нескольку на верхушках своих стеблей, выступающих из пучков длинных сизо-зеленых листьев.

Желтые глауции напоминают собою вполне мак, они и относятся к семейству маковых, цветы у них оранжево-желтые, а плоды в виде длинных стручков.

Кроме этих двух трав, я нашел в цвету стелящеюся по песку сизую люцерну²³, сизую приморскую гречку²⁴, и сочные коленчатые стебли соленых трав.

В эту раннюю весеннюю пору, воздух над морем был туманный и цвет вод принимал именно тот серовато-сизый отлив, которым отличались перечисленные травы.

Пробираясь назад через густой лес молодых приморских сосен, мы постоянно подымали целые тучи золотистой цветочной пыли, летевшей с цветущих в это время²⁵ дерев.

Берег был одинок и пустынен, однообразно тянулся прибрежный лес, глухо гудело море, и мы поспешили под обширные шатры пиний. Летом в Гомбо переселяются или приезжают из Пизы для морских купаний, тогда, вероятно, оживляется это прибрежье, но в раннюю весеннюю пору оно не представляет ничего особенно привлекательного. Зато лес со своими луговинами, и сливающийся с ним парк именно в это время и начинает манить своею свежестью и убранством.

Самый город Пиза имеет тот же общий характер, что и Флоренция, главное различие заключается в местоположении: Флоренция расположена отчасти на холмах и тесно ими окружена, Пиза лежит среди гладкой равнины. Здесь, как и во Флоренции, Арно крутит свои мутные, желтые воды: пизанская набережная этой реки представляется как бы продолжением флорентинского Lungarno.

Впрочем, я не долго останавливался на осмотре примечательностей Пизы; у меня было письмо к здешнему ботанику Пьетро Сави, и я поспешил им воспользоваться. Весьма известный своею ученою деятельностью, Сави давно уже профессорствует в древнем пизанском университете. Он уже довольно стар, и, сколько я мог заметить, редко совершает те пешеходные экскурсии, которым он обязан своим отличным знакомством с тосканскою флорою. Притом же превосходный ботанический сад вполне заменяет ему экскурсии. Сад этот наполнен старыми разнообразными деревьями, кустами и травами. Окрестная флора цветет в нем по мере того, как она расцветает в приморских лесах мареммы, на зеленеющих полях вокруг города и на высоких пизанских горах.

У синьора Сави много хороших помощников, как между садовниками, так, по-видимому, и между его учениками. Если, например, какой-нибудь иностранец, или просто охотник до ботаники, которых в Италии не мало, захочет познакомиться со здешнею флорою, то профессор кличет, если не ошибаюсь, Гаэтано. Является Гаэтано и ему даются подробнейшие инструкции насчет того, куда следует вести любознательного путешественника. Сначала иди по дороге в Кашино, тут на лугах направо цветет Orchis papilionacea, подальше в лесу, на поляне покажешь Romulea Bulbucodium и т.д. Si signore, отвечает Гаэтано, прибавляя иногда, что можно еще завернуть в такое-то место, за каким-нибудь редким папоротником или орхисом.

В очень пространном и хорошо содержанном ботаническом кабинете, у профессора есть Джиованни. Заговорили ли вы о микроскопе, сейчас раздается голос синьора Сави, взывающего к Джиованни: Giovanni da mi il mycroscopio. Проворный черноглазый юноша быстро устанавливает микроскоп Гартнака, и тут же показывает, как делаются в пизанском ботаническом кабинете микроскопические препараты с помощью микротома.

Помощники профессора постоянно приносят из окрестностей массы цветущих растений, которые складываются в прохладный сарай. Часть их сушится для гербария, часть сейчас садится в огромные изящные вазы из terra cota, расставленные в саду. В этих-то вазах превосходно расцветают всевозможные орхисы, офрисы, серапиасы и другие орхидные в их собственной земле, с ними принесенной из лесу, или с поля.

Таким-то образом профессор Сави приготовляет практиков ботаников, а между тем у него есть и библиотека и комната для кабинетных занятий, тоже не остающаяся пустою.

Другая интересная поездка моя была в Сант-Юлиано — Bagni di S.Giuliano. Тут горячие ключи, и устроены великолепные купальни, в которых все отделано мрамором. Мы быстро проехали до Сант-Юлиано на резвой лошадке в легком баррагано, но не так однако же быстро, чтобы нельзя было судить о превосходном состоянии здешней культуры. Здесь, по выражению одного ученого агронома француза²⁶, культура доведена до высшей степени совершенства. «В этих прелестных равнинах, говорит он, даром не пропадает ни одного клочка удобрения, ни одного ручейка, ни одного луча солнечного».

Превосходные шоссейные дороги, часто обсаженные тенистыми чинарами, перерезывают по всем направлениям густой и сочно-зеленый ковер, пересеченный еще многочисленными прямыми каналами, в которых быстро струится прозрачная вода, употребляемая для поливки полей. Все это представилось мне с особою ясностью и во всем своем блеске, когда я взобрался на каменистые горы, к которым прислонены дома Сант-Юлиано. Мы взбирались на горы через оливковые сады и имели случаи видеть, как здесь постепенно распространяется культура по самым, казалось, бесплодным скатам. Оливковые деревья здесь гораздо крупнее, чем около Флоренции: они очень стары и развесисты. Земля под ними очищена и удобрена самым тщательным образом, но, несмотря на все старания, из темной или красноватой почвы повсюду вылезли широкие, как бы сделанные из светло-зеленого стекла прицветные листы аройника, необыкновенно оживляющие пейзаж.

Мы забрались однако же гораздо выше садов и оттуда могли любоваться обширнейшим видом на море, на Пизу, и на дальние горы. Между камнями росли в изобилии очень многие виды орхидных, ирисы и другие растения. Спустились мы к оврагу, поросшему фисташником, так же как другими густыми кустами, и довольные своим сбором, сели в ожидавший нас экипаж, который быстро примчал нас к дверям уютной гостиницы di Gran Bretagna, в которой советую остановиться и читателю, если он посетит Пизу.

 

¹ На Lung’Arno, y ponte alla Caraja.

² В улице того же имени.

³ Набережная Арно.

⁴ Барочино очень похож на то, что у нас называют шарабаном, т.е. на четырехколесный кабриолет. Настоящий шарабан опять нечто другое.

⁵ Acer campestre.

⁶ Populus alba.

⁷ Quercus Cerris.

⁸ На Кавказе под 42^о, в Тоскане под 44^о с.ш.

⁹ Это название производят иначе: сampo amabile.

¹⁰ Этот дворец построен в 1298 г.

¹¹ Четвероугольная терраса с изящною колоннадою и фронтоном. Она украшена статуями старинных флорентиyских мастеров, между которыми замечателен бронзовый Персей Бенвенуто Челлини. Построена в 1355 г.

¹² Начат в 1255 г.

¹³ Начат около 1300 г. Служил местопребыванием правителей древней республики; колокол его башни сзывал народ. Теперь в нем заседает парламент.

¹⁴ Здание той же эпохи, теперь местопребывание флорентинского муниципалитета.

¹⁵ Между 1560–74 гг.

¹⁶ 28 статуй следующих замечательных лиц: Космы старшего, Лоренцо Медичи, Органья, Николо Пизано, Джиотто, Донателло, Альберти, Леонардо да Винчи, Микель-Анджело,  Данте, Петрарки, Бокачио, Макиавелли, Гвичиардини, Америко Веспучи, Фаринато дельи Уберти, Каппони, Джиованни делле Банде Нере, Феруччио, Галилея, Микели, Реди, Масканьи, Чезальпино, Св.Антонина, Аккорсо, Аретино, Бенвенуто Челлини.

¹⁷ Передний фасад его ожидает окончательной отделки.

¹⁸ Rave nala madagascariensis Sonner — дерево путешественников.

¹⁹ Один вид шалфея, маргаритки, обыкновенные собачки Zinavia, 3 сложноцветных и несколько крестоцветных.

²⁰ Mespilus japonice.

²¹ Glaucium flavum.

²² Ptanratium maritimum.

²³ Medicago marina.

²⁴ Polygonum maritimum.

²⁵ 5 апреля. У нас сосна цветет в конце мая или в начале июня.

²⁶ Gustave Henzé.

 

Публикация и вступительная статья В.П.Енишерлова