Владимир Гаврилов

 

Три встречи с близкими Блока

 

Владимир Дмитриевич Гаврилов, врач-невропатолог старой школы, т.е. доктор, лечивший не болезнь, а больного, был влюблен в литературу, особенно в поэзию. Его глубокой привязанностью был Александр Блок, в чем Владимир Дмитриевич следовал традициям многих представителей русской интеллигенции начала ХХ века, именовавшей Блока не иначе как «поэт-рыцарь», «поэт-пророк», «рыцарь Прекрасной Дамы» и т.д.

Человек разносторонних культурных интересов, Владимир Дмитриевич интересовался и всем необычным, непознанным, как сказал бы А.Блок, «несказанным». Эзотерические проблемы, например, были ему очень близки. Не случайно доктор Гаврилов был участником всемирного конгресса, посвященного изучению бессознательного, проходившего в Тбилиси в 1979 году.

Примерно к этому времени относится и публикуемая ниже статья. Тема ее, казалось бы, далека от профессиональных интересов автора, хотя внешней канвой статьи служит история встречи начинающего студента-невропатолога с еще живущими тогда людьми, близко знавшими Александра Блока — его женой, теткой-биографом и близким другом, — с целью написания психологической биографии, так называемой патографии поэта.

Но за внешним сюжетом этой работы скрывается глубокое внутреннее чувство. Вспоминая более чем через 30 лет после случившегося свои встречи и разговоры с близкими Блоку людьми, В.Д.Гаврилов менее всего занят воссозданием той либо иной биографической детали, его интересует сам Блок во всей прекрасной (именно так!) сущности его личности, его души. «Увидеть свет, окутывающий сердце поэта — хоть блик один от этого света — и как преломлялись в этом сердце лучи других человеческих душ» — вот основная идея очерка В.Гаврилова. Для него А.Блок — человек-идеал, и в жизни и в искусстве своем воплотивший все лучшее, что может быть в человеке. Был ли неверен, неточен такой ретроспективный взгляд на личность А.Блока? Современный просвещенный читатель, да и исследователь, отравленный пошлостью постмодернизма и ненавидимой Блоком буржуазностью, поразившей наше общество, возможно, обвинят автора этой работы в наивном прекраснодушии и несомненной идеализации образа поэта. Но почему же тогда Н.С.Гумилев, много полемизировавший с Блоком, заметил А.А.Ахматовой (после их встречи с Блоком, одетым в военную форму, на царскосельской платформе в начале Первой мировой войны): «Неужели и его пошлют на фронт. Это все равно что жарить соловьев»? А несколько позже еще раз отметил «идеальность» Блока, сказав, что если бы на Землю прилетели инопланетяне и попросили показать им истинного человека, этим представителем Земли должен быть именно и только Александр Блок.

И автор предлагаемой публикации относится к Блоку как к существу высшего порядка, поэтому он проходит мимо некоторых очевидных фактов биографии и поэта, и его близких и игнорирует то «черное», что было в Блоке и в его родных, но что, конечно, не определяло их жизнь — сложную, разноплановую жизнь русской дворянской просвещенной интеллигенции.

В заключение этого краткого вступления необходимо сказать, что В.Д.Гаврилов был из тех немногих, кому не только довелось встретиться с близкими А.Блоку людьми, но и записать и запомнить достаточно подробно впечатления от этих встреч и тем самым донести блоковский отзвук до читателя начала ХХI века.

К сожалению, кроме этого очерка мы не располагаем иными сочинениями В.Д.Гаврилова и точными сведениями о нем самом. Известно лишь, что он скоропостижно скончался в подмосковной электричке в начале 80-х годов прошлого века. Публикуемый очерк был им передан нам незадолго до кончины во время встречи в дачной Мамонтовке неподалеку от Москвы.

Этой статьей мы начинаем публикацию материалов к 125-летию со дня рождения Александра Блока.

 

Любовь Дмитриевна¹

 

В 1925–1930 годах в Свердловске выходил медицинский журнал «Клинический архив гениальности и одаренности».

Журнал издавался на средства его основателя, психиатра Сегалина². Нас, одесских студентов, изумляла уверенность и настойчивость, с какой Сегалин развивал в журнале свои идеи. Они все больше нам нравились. Основное положение учения Сегалина звучало так: все одаренные, талантливые — тем более гениальные — люди несут отклонения в своей психике, болезненность ее, патологию. Патология эта — неуклонный спутник одаренности, может быть — источник, начало творчества.

Взгляд был не новым. Но раньше указывали лишь эпизодически на болезненные включения в психике талантливых людей, мешавшие им работать, отягощавшие их существование. Сегалин считал, что нет ни одного выдающегося человека, ведущей личности в искусстве (или науке) без патологии в психике; что там, где в человеке живет творчество, интуиция, необыкновенный расцвет мысли и чувства, — там всегда присутствует активно стерегущее паталогическое начало — иногда душевное, иногда телесное, влияющее на психику. Начало это — скорее друг, чем враг творца, оно — соучастник его творчества³.

С такой точки зрения журнал изучал жизнь и творческую работу поэтов, художников, музыкантов, мыслителей, ученых. Жизнь каждого большого человека являлась как история его болезненного состояния, сплавленного с его творчеством, в известной мере определяющего его содержание, строй его идей. Творческие биографии выдающихся людей журнал называл патографиями.

Я был студентом медицинского института. Профессор неврологии, друг нашей семьи, учил меня начаткам этой науки. Он душою любил Блока и ввел меня в глубины его поэзии. Новый мир, пронзающий сердце, — чудный край незнакомого счастья — открылся мне.

Профессор одобрял идеи Сегалина. Он предложил мне написать сообща патографию Блока. Вместе мы искали патологии в движении жизни Блока, строе его души, образах стихов. В 1934 году я в первый раз в жизни ехал в Ленинград. Я решил, что пойду к жене Блока, чтобы поговорить — осторожно — о необычном, темном, болезненном в личности Блока. Мы с профессором нашли лишь отдельные черты, которые позволяли думать о патологическом у Блока. По учению Сегалина их должно было быть больше.

Осенним днем я отыскал высокий дом на улице Декабристов⁴. Вот к этому дому он подходил столько раз, возвращаясь к себе, — и это было всего 15 лет назад. У этих ворот он дежурил в дни революции, и прохожий сказал ему: «И каждый вечер в час назначенный…»⁵.

Просторный двор, подъезд с улицы забит, вход со двора. Я поднялся по лестнице на самый верх, к двери квартиры, где жил Блок с 1912 года⁶. Сюда он поднимался каждый раз — год за годом. Приходили к этой двери и другие — Есенин, Маяковский Городецкий, Чуковский, Ахматова⁷… Кто там, за дверью? Что знают, что чувствуют люди в комнатах, наполненных жизнью Блока?

Потом я спустился этажом ниже. Здесь поэт жил последний год. За этими стенами сейчас — его жена, его тетка⁸.

Что за странный, прекрасный день! Что же, надо действовать. Я позвонил.

Девушка-прислуга открыла.

— Дома ли Любовь Дмитриевна? Я хотел бы ее видеть.

— Любовь Дмитриевна дома. Я сейчас скажу.

Я вошел в прихожую и стоял там. Горело электричество. Было тихо. Здесь он жил последний год жизни. Сердце мое было полно — где я нахожусь! И сейчас придет та, о которой…

Любовь Дмитриевна быстро вошла и приблизилась ко мне. Я был в том состоянии — почти дрожал — когда в одно мгновение, в полмгновения все ярко и четко ложится в восприятие. Я увидел высокую, статную, крепкую женщину, еще молодую, тщательно одетую. Она была непохожа ни на один из портретов, которые я знал. Лицо было правильно, свежо. Спокойная сила была в ее облике.

Никто не сказал о ней так ярко (так совпадающее с моим видением) — может быть, грубовато — как в своих воспоминаниях Гаген-Торн⁹ о встрече в 1918 году:

«Она была высока, статна, мясиста. Гладкое темное платье облекало тяжелое, плотного мяса тело.

(Я видел ее в светлой блузе и темной юбке; видел собранной, подтянутой, может быть, в корсете. — В.Г.).

Не толщина, а плотность мяса ощущалась в обнаженных руках, в движении бедер, в ярких и крупных губах…»¹⁰

Весь разговор жены Блока и начинающего одесского патографа длился две-три минуты. Лицо ее было холодно и настороженно.

— Что вы хотите? Кто вы?

Я вдруг почувствовал себя нескладно, опустил глаза, видел только ее поблескивающие начищенные туфли.

— Я… приехал из Одессы… Я — начинающий невропатолог… Я просил бы Вас… поговорить о некоторых чертах личности… о Блоке…

— Зачем Вам это?

— Я пишу научную работу о Блоке…

Мне было трудно, слова склеивались с усилием: подсознательно я помнил, что хотел говорить с этой спокойной, твердой женщиной о странном, необычном, может быть, оскорбительном для памяти ее мужа.

— Я никого не принимаю — вот так, как пришли вы. Никого не принимаю. Я могу говорить только после того, как условлюсь по телефону.

— Вы… не можете сейчас принять? Ненадолго?

— Нет. Только договорясь по телефону. И тогда — объясните подробно, что о Блоке вам нужно, в чем ваша научная работа.

— Извините… В самом деле… Так — неловко…

— Да. Так это не делается. Позвоните через несколько дней.

Все очень сдержанно, строго, спокойно. Если бы немного — тень, отсвет — теплого звука в голосе, мягкого сожаления к потерявшемуся исследователю Блока, — я был бы готов, рад пробиваться дальше по желанному пути, исправить его, в чем бы он оказался неправ… «Позвоните через несколько дней».

 

Мария Андреевна¹¹

 

И я позвонил. Позвонил в тот же день. Не Любови Дмитриевне — тетке Блока, в ту же самую квартиру¹².

Простой и мягкий голос сказал мне в телефон: «Слушаю». С первого звука — простой и мягкий. «Я студент из Одессы. Позвольте мне прийти к вам и немного, совсем немного поговорить о Блоке. Я люблю Блока, я поэтому очень прошу вас». «Да, пожалуйста, приходите; в таком-то часу».

И вот, я опять в той же прихожей. Меня ведет пожилая женщина в глубь квартиры.

Комната Марии Андреевны. Небольшая; письменный стол, бумаги, работа, книги. Навстречу идет легкая, маленькая старая женщина. Она ниже меня, я прежде всего вижу, что голова ее — в скромных и красивых седых волосах, разделенных посередине, — «в душистых сединах». Теплое поднимается во мне навстречу этому маленькому существу, ясно всматривающемуся в меня.

Опять все откладывается четко, мгновенно в жадном, напряженном зрении. Первое впечатление (никогда не забудется это впечатление): «как похожа на Блока!» Лицо ее — то же лицо Блока, только меньше, миниатюрней. Так вот откуда, больше от Бекетовых, не от отца, классическое лицо «поэта-флорентийца!» Передо мной — маленький Блок, радушный, ясноглазый. Доброта наполняет это лицо. Все в нем приветливо и просто.

Мы садимся у стола. Начинается первый разговор о Блоке — из нескольких, которым еще суждено быть в этой комнате. Я спрашиваю, перебивая сам себя. Я не думаю в эти первый минуты о патологии. Зачем она сейчас? Меня здесь приняли, не гоня, воздух добр и дружественен; мы еще придем к патологическому и психиатрии. Пока все завязалось и течет так легко, так свободно, — разве не хорошо расспросить пока о жизни, творившей искусство, о душе поэта, о работе, о друзьях, о Шахматове¹³, о несравненной матери¹⁴, о всем облике поэта, о многом, о каждой черте, связанной с милым навеки именем? Увидеть свет, окутывающий сердце поэта — хоть блик один от этого света — и как преломлялись в этом сердце лучи других человеческих душ — а потом уже искать темные провалы и выщербины в светлом.

Так шла эта первая встреча (а потом так текли и все другие встречи о Блоке). Готовно, дружески говорила Мария Андреевна, я записывал все — тщательно, вплоть до строя ее фраз. Эти записки почти все погибли во время войны. Утешение одно: то, что было в те минуты в тихой комнате новым, драгоценным, счастливо услышанным, теперь уже известно всем.

Преданные, просвященные поиски друзей Блока (его исследователи — его друзья: нельзя исследовать Блока и не стать ему неизменяющим другом) нашли, принесли, отдали людям те черты, то вещество, ту жизнь, из которой соткана ясная память о Блоке.

Другая встреча. Вечереет. Мария Андреевна рассказывает снова о живом, высоком и добром человеке. Творце. Она понимает мои нескладные речи, когда я прошу ее говорить не только о просторах огромной человеческой души поэта, но и о внешней стороне, о мелочах его жизни, всегда привлекающих, интересных, — пусть они мелки, как оторвавшаяся на лестнице (и бережно подобранная лицеистом) штрипка от брюк Пушкина, как те духи, которых Блок, волнуясь, разбрызгал слишком много, торопясь на встречу с Дельмас¹⁵.

Говорят, что биография Блока, написанная Марией Андреевной, полна сладчайшего поклонения, что она — «житие Александра Блока». Если бы она была одна, была бы в этом опасность. Мужественный и нежный, честный и гением дышащий — образ поэта встает в многообразии из сотен книг.

Теплая, поклоняющаяся струя речей Марии Андреевны в книге, высвечивая простой образ поэта, тихо вливается в русло многоликих слов и повествований о поэте. В двадцатые годы, годы ее первой книги о Блоке, новые люди еще мало знали о нем — и может быть, надо было ярче разжечь умильный белый свет повествования, чтобы привлечь к поэту людей.

Со мной Мария Андреевна не говорила о Блоке ни в каком особенно «житийственном» тоне. Я и так уже весь был в Блоке, меня не надо было звать и вести к нему в какой-то особой манере приближения к таинствам его дара. Но говорила со мной всегда из глубины своего служения поэту — и из мягкости, доброты, которую всегда находила для тех, кто приходил к ней за Блоком, кто был о Блоке. Наверно, из этой доброты она сказала мне однажды: «Как же мне не любить вас, когда вы так преданы и хотите так глубоко понять Блока!» Я не заслуживал тогда этого доброго слова: я собирался отыскивать патологию в психике Блока, чтобы написать высоко научную патографию поэта.

Больше всего помнится мне теплая ласковость в речах Марии Андреевны о поэте — и какая-то уютность: слушать бы ее тихо целые вечера. Вся во внутренней мягкости, в доброй сосредоточенности она вспоминала то или другое о племяннике.

Говорили, что Мария Андреевна страдала раньше психическими недугами. Да, может быть. Меня одесский профессор научил уже разбираться в душевных отклонениях. Я не видел их у Марии Андреевны. И, наверно, тишина ее и ласковость совершали свое и при Блоке. За это — может быть, и за другое — он тоже любил тетку. «Он смотрел на меня, как я спускалась по лестнице, и ласково улыбался. Больше я его не видела»¹⁶.

Наши разговоры своей теплой поступью шли дальше. Внешний облик Блока часто оказывался в кругу наших тем. Каким был поэт во внешних живых проявлениях, как отражался во внешней жизни телесного великолепный человеческий дух, каким был в среде людей человек-Блок, это необычное человеческое существо — и человек, и больше чем человек в одной и той же человеческой оболочке? Каковы были жесты, движения поэта, как ходил он, садился, курил, что было характерного, красивого в этой повседневной динамике? Видел ли, чувствовал столкнувшийся с ним человек: «вот кто-то не такой, как все»? — или не было во внешнем облике Блока ничего исключительного? Ничего такого, через что выражала бы внешне себя необычная надбавка к обычному, человеческому? Как все это было?

И Мария Андреевна отвечала, и я писал. Да, если присмотреться, он отделялся от других людей. Трудно определить точно чем. Но соединенность в нем самой души поэзии и высокой человеческой души вносила — для внимательного взгляда — внятный отсвет необычного, ясного, певучего в его внешности, в его движения, способ говорить, отвечать, спрашивать.

Как говорил Блок? Да, был немного глухой голос, медлительный. Да, иногда не мог сразу хорошо, округло выразить мысль (говорит Вячеслав Иванов). Но, верно, все это покрывалось с избытком той внешней и внутренней красивой необычностью. Той общей красотой, которая влекла к себе людей в разных собраниях и встречах, — которая, рассказывала Мария Андреевна, рождала такое:

— На мосту, в снежный день, приближаются к Блоку девушки-курсистки; раскрасневшись, сияя от страха и радости, говорят ему: «Ах, как Вы красивы! Как Вы хороши!»

Я спрашивал Марию Андреевну о последней болезни Блока (кто из нас не страдал, прежде и теперь, о безмерно раннем, никем не позволенном — нельзя его позволить — уходе Блока?), спрашивал о терапевте Пекелисе, лечившем его. Пекелис еще зимой 1920 года слушал Блока и сказал «Блока мы потеряли» (температура, резкие шумы в сердце, прогрессирование болезни). Почему он не забил широкую тревогу, не поднял на ноги жену, мать, друзей, не настаивал, не предупреждал? Да, септический эндокардит, которым болел Блок, был по тем временам почти неизлечим. Но все же были средства, на Блоке не испытанные; все же можно было оттягивать конец, мобилизовать всю мыслимую помощь медицинского круга, повышать защитные силы отчаянно борющегося больного организма — тем более, что у Блока там много зависело от состояния нервной системы, психических сил, от настроения, желания побороть беду…¹⁷

Я все-таки не отказывался от попыток искать патологию в психике Блока, от того, чтобы копаться своим неврологическим молоточком в его душе. Я спрашивал:

— Мария Андреевна, — откуда, почему эти страстные наплывы отчаяния, депрессии — как глыбы льда, придавившие плечи человека? Смотрите: «Голос из хора», «Пляски смерти», «Жизнь моего приятеля», другие стихи тех лет, записи в дневнике — «Какая тоска — почти до слез» (11 апреля 1912); «Бездонная тоска» (9 апреля 1913); «Бесконечная и унизительная тоска» (26 сентября 1912); «Совесть как мучит! Господи, дай силы, помоги мне» (23 декабря 1913). Что за смертные печали? Почему приходили накаты яростной тоски? Подолгу они жили? Как рождались?

— Нет, нет. Это не было постоянно свойственно Блоку. Бывало, надвинутся эти потемки. И, побыв, уже сменяются светом. Вот, холод на его лице и пустота — а через несколько часов душа у него опять весела и свежа.

Веригина¹⁸ рисует молодого Блока таким веселым, что, в самом деле, сокровища веселости были, верно, могущественным слоем его души и не могли позволить тоске распоряжаться душой.

Я, под дыханием сегалинских идей, спрашивал об отношении Блока к матери, ища в нем фрейдовские отзвуки. Но мне уже становилось ясно: если говорить о фрейдистских чертах поклонения взрослого сына матери, то у Блока оно принимало такой прекрасный, одухотворенный и светлый образ, что оставалось только благодарить красоту и совершенство этого образа, откуда бы он ни рождался. Стихи его: «Когда ты загнан и забит», недаром хранимые матерью на дне драгоценного ларца, «Я насадил мой светлый рай», записи в дневнике о матери, письма к ней — все поэма несравненной любви сына, сыновней любви.

Чем больше говорили с Марией Андреевной, тем яснее становилось, что не о патологии в душе поэта и гения Александра Блока надо мне рассуждать с вершин моей ребяческой неврологии, — а с вершин пронзающего поклонения видеть высокого поэта и человека — поэта озаренного, поэта Божией милостью, как говорил одесский профессор, человека неподкупной чести, человека будущего. Так оно и уложилось в продолжении наших встреч. Я не распространялся перед Марией Андреевной о Сегалине. Даже если были необычности в душевном складе Блока — все равно они отступили бы, растаяли, умолкли перед великолепным обликом милого сына России, сияющим столпом, дивным стражем заступившего над ее просторами, наполнявшего лучами своей музыки ее людей, склонявшего эти лучи к ногам необычайных женщин, которых родина приводила поэту.

А рука «Клинического архива гениальности и одаренности» все-таки коснулась Блока. В 1928 году в журнале появилась патография Блока, написанная психиатром Минцем. Но патография эта была явно несправедливой и непродуманной¹⁹. Дед Блока со стороны отца²⁰ окончил жизнь в психиатрической больнице; но он жил жизнью нормального человека, и заболевание его под конец жизни могло быть результатом старческого склероза мозга или расстройства мозгового кровообращения и т.д., — что не исключает психического здоровья в предшествующей жизни. У отца были странности поведения, но они тоже еще не составляли душевного заболевания и необязательно должны были пасть отягощением на сына²¹. Мать была человеком с очень неуравновешенной нервной системой; опять-таки говорить о какой-нибудь более глубокой психопатологии у нее было бы неверно. Ее судорожные припадки не были типичны для генуинной (истинной) эпилепсии; скорее это была истеро-эпилепсия с реактивными наслоениями, может быть — просто реактивное состояние (два неудачных замужества) с эпилептиформными проявлениями.

Возможно, что от матери Блок воспринял крайнюю впечатлительность и неустойчивость душевных состояний. Единственное, в чем можно пытаться увидеть душевную патологию у Блока, — это его приступы депрессии. Но они были нестойки, зависели от обстановки (на войне и в начале революции их не было) и тоже были, вероятнее всего, реактивным явлением — реакция на окружавшую социальную среду, которой Блок не принимал.

Если считать, что у Блока и его матери имелась эпилептоидная отягощенность, то у Блока она выливалась лишь в форме озарений, восторгов, и только у матери — в форму истерогенных приступов. Считать, что единственный в жизни обморок у Блока (в 16 лет) был эпилептическим приступом, нет никаких оснований.

Ставить диагноз психопатологической конституции Блока формулой: «диспластик гипогенитального типа» недопустимо, оскорбительно для поэта. (Дисплазия — значительно выраженная аномалия в строении тела, особенно часто лица, черепа; гипогенитализм — недостаточность половой сферы; страстность любовных взлетов у Блока, его сексуальных переживаний (или их сублимаций) прямо говорит против гипогенитализма). А если отбросить из патографии Минца все ошибочное и надуманное, то остается слишком мало данных, которые позволяли бы говорить о психическом нездоровье человека и сочинять патографию. Патография Минца подтверждала мои впечатления о ненужности поисков в Блоке по-настоящему болезненных черт души.

В то время я был особенно покорен «Фаиной», «Снежной маской»²², голова кружилась на высотах этих творений. Я не раз, не два повторял — в разной форме, в иных вариантах — перед Марией Андреевной своей вопрос:

— Мария Андреевна! Блок знал удивительное о своей невесте. Из удивительного родились белые и алые зори «Стихов о Прекрасной даме»²³. Что увиделось тогда — осталось у Блока на всю жизнь, сквозь все вторжения других огромных чувств. И знал он еще другое, неповторимое в женщине, ослепляющее чуткую душу: в сердце Волоховой видел ночь, синий вихрь мрака, вино, расплеснутое в метели²⁴. Как разлетались тогда во все стороны опьяненные звезды стихов! Скажите, было и вправду в этих женщинах все это диво? Словами других людей о них сказано не так — что они проще, плотнее к земле. Какая сумрачная, суровая женщина встретила меня в прихожей! Но вы писали иначе, вы писали певучие строки о невесте поэта. Вы писали о Волоховой, что «поэт не приукрасил свою снежную деву…»

— Необыкновенное, о котором вы говорите, было. Суровая женщина в прихожей пусть не смущает вас, было неповторимое в каждой из этих двух разных женщин. И я видела то, что поднималось в них и готово было расцвести. Только поэт мог увидеть все расцветшим, все свершившимся. Но я ведь была спутником поэта — пусть маленьким, незаметным — и уже научилась видеть мир как бы краем его души. И этим краем души я видела их очарование.

— Знали они сами в себе свое очарование?

— Может быть, не так, как знал Блок…

И все понемногу уложилось в моем вопросе. Блок увидел в этих женщинах то, что жило в них, как нераскрытые цветы, как неродившаяся звезда. Блок видел цветы распустившимися, звезду родившейся. Своими стихами он сказал и той, и другой, кто они: но надо было еще развить свой дар, победить путь, раскрытый для них. Блок сказал, они не услышали. Если бы услышали — были бы высокими актрисами, как он — поэт. У одной знаменитые роли были бы спустившиеся от зари прекрасные дамы, венчанные гордой чистотой, нежной юностью. У другой — женщины, хмельные страстной мукой сердца, окутанные ночными метелями, пронзенные визгом летящих комет. Путь к гению сцены эти женщины не знали. Блок его знал.

Не взошла к высотам Волохова. Басаргина-Блок — вот как читала она «Двенадцать» (по воспоминаниям Гаген-Торн): «Она… стала читать. Что видел Блок в ее чтении? Не знаю. Я увидела — лихость. Вот… встает Катька. Она передала силу и грубость любви к “толстоморденькой” Катьке. Но ни вьюги, ни черной ночи, ни пафоса борьбы с гибнущим миром — не вышло. Она уверяла нас в этом, вопя; но не шагали люди во имя Встающего, не выл все сметающий ветер, хотя она и гремела голосом».

…Говорили с Марией Андреевной о Кармен-Дельмас. С Кармен было иначе. Озаренная женщина сама услышала в себе «часть души вселенской», свое божественное начало художника — и это уже сделало ее властительницей сцены. Что было ею найдено, то было властно уводить ее из каждодневного мира в «отверженность женскую», в прелесть дивную вдохновений творчества, — и вдохновений любви к поэту. Но и Кармен раскрыла в себе не все. То дано лишь самым большим художникам. Блок видел в ней больше, чем она сама²⁵.

 

Пяст²⁶

 

Незадолго до моего отъезда мы говорили о друзьях Блока — и Мария Андреевна вдруг открыла светлые глаза:

— Ах, как хорошо получается для Вас! Ведь в Одессе сейчас живет Пяст! У меня есть его адрес, я Вам его даю. Вот он.

— Мария Андреевна, Пяст был так близок Блоку!

— Конечно! Я сейчас напишу Пястушке (так мы его называли) два-три слова, передайте, пожалуйста.

И я, чуть приехав в Одессу, отправился к Пясту²⁷.

Он поселился в знакомой профессорской семье. В столовую вышел высокий, сухощавый человек с мефистофельским профилем — ничем мефистофельским он себя не проявил: он заговорил со мной просто, как с равным, не сверху вниз, как человек с именем — с неизвестным студентом. В ту первую встречу он держался немного сдержанно. Я пытался, как умел искренно, рассказать ему все о том же, о наполнявшей многие мои часы любви к Блоку, о радости соприкосновения с теми, кто шел рука об руку с ним, был милым его другом — «как Вы, Владимир Алексеевич!»

Я знал статьи Пяста, его стихи, книжку «Ограда», многое в них казалось мне хорошим, подлинным. Чтобы не обидеть Пяста — что пришел я не к нему, а к Блоку — я сказал ему все, что искренно мог сказать доброго о нем самом. Он понял, видимо, мои старания быть деликатным в приходе к нему.

Потом чередой пошли другие встречи с ним, частые, открытые, все сделалось просто, легко, доверительно в нашем общении.

Много часов провели мы с Пястом — в квартире моих родителей, у него в комнате. Много времени прошло еще в кругу Изабеллы Григорьевны, блистательной красавицы-армянки, тонкого врача, — она вела бальнеотерапию в большом приморском курорте, где я начинал свою работу. Я рассказал ей о Пясте, о том, как ему было трудно с деньгами, о его болезни. У Пяста периоды жестоких суставных и корешковых болей. Добрая Изабелла устроила ему прекрасно продуманное грязевое лечение.

Там, на обрыве над морем, то ожидая лечения, то после процедур, Пяст писал свою «Поэму в нонах» (над ней он работал все время в Одессе) — и говорил, что терзание жаркими процедурами ему блаженно (наподобие терзаний Пушкина в тифлисских банях), что оно необыкновенно поднимает ему настроение, жажду писать, врезаться в поэму. Там, на обрыве, очень много говорилось о Блоке. Я просил от Пяста подробностей, мелочей, малого, большого, какого угодно, любого — добавлений к написанному им о Блоке — к написанному о нем другими. Всем сердцем добивался от Пяста, чтобы он помог: не только бы образ поэта — уже достаточно ясно и светло стоявший перед глазами, — но опять — как с Марией Андреевной — встал бы перед душой и образ человека, который мог быть таким поэтом. Оба еще от Пушкина мы знали: поэт, творец — чем талантливее он, тем больше нам надо знать о нем все: каков был он в человеческой жизни, в общении, в привычках, в той каждодневной внешней лепке своего существования, без которого не обходится никто. И Пяст рассказывал о Блоке в этом плане. О том, как выглядел, общался с людьми Блок, как шли ночные разговоры чуть не до утренних звезд — и каким был Блок тогда, как говорил неспешно и глухо, потом курил молчаливо, двигался изредка по комнате, спокойно, гибко. Как вместе ездили они на велосипедах, как он радовался поездкам, весело угонял вперед, чтобы помучить Пяста. Как мягко, тихо и просто приходил в пястовскую семью и проживал с ней добрые дружеские часы — и многое другое. Да, все это теперь известно, уже любящие люди осторожно, чуткими руками раздвинули завесы и туманы над Блоком-человеком. Тогда все это было внове. Образ человека, речь, походка, обретали в оборотах пястовских рассказов выпуклую вещественность. Было ясно, что пока мы говорим перед синею гладью моря, над желтыми склонами обрывов, добрый Блок сам может показаться на повороте аллеи; подойти к нам, поздороваться ласково с Пястом — а Пяст меня познакомит с ним.

Много пришлось говорить нам о других друзьях Блока — о Белом, об изломанной сложности его отношений с Блоком, которая была то в братских касаниях рук, в сливающемся дыхании братских помышлений, то в молниях яростных взрывов, высоких смерчей, гулких падений. Тогда только что вышли две книги воспоминаний Белого — «На рубеже двух столетий» и «Начало века». Там среди другого писал Белый о своей любви к жене Блока, об ожидании ее прихода к нему — навсегда, — о том, как она переступала уже порог… Пясту, видимо, не очень нравилось это выворачивание себя и близких наизнанку. От Пяста я узнал впервые высокие вещи об отношениях Блока с женой, о том, как он не касался обожествленного им земного тела, о стремлении Блока к сияющему надчеловеческому, уходящему в зори общению, о битве света и мрака в двух душах, о музыке Лоэнгрина и Эльзы, пронизывающей эту навек слитую и навек разъятую двойную жизнь²⁸. Мария Андреевна не обмолвилась об этом ни словом.

Еще раз повторить — теперь об этом знают все — у него в комнате всегда живет сам-друг возлюбленный поэт. Тогда — не так. Блок вырастал в иной перспективе. Мир представал странным, «закутанным в цветной туман».

Увлекаясь, я все равно был неделикатен; не всегда я просил прочитать новое из «Поэмы в нонах» — но постоянно просил вернуться еще, еще раз в памяти к Блоку. Чем больше узнавал я о человеке, который вот-вот мог показаться на повороте аллеи над обрывом, тем больше видел в нем странно, незаслуженно родного себе человека; понимал, что он в самом деле входит из аллеи в человеческую жизнь и остается в ней навсегда, несравненным другом, мерой жизни. Может быть, мне было чуть легче, чем другим, призывать его поселиться навечно в моем доме, в свете моих окон, в зелени сада: я был тоже выходец из интеллигентной ученой семьи начала века. Мне было легче увидеть, из какого родника людских отношений в семье питался расцветавший юноша, что ему подарил уклад дедовского дома²⁹.

Так мы жили над обрывом, море синело, в аллее за поворотом, несомненно, стоял Блок. Иногда к нам приходила высокая горделивая женщина, с которой Пяст делил в то время часть своей души³⁰. Пяст часто шутил, радовался своему выздоровлению, вспоминал веселого, «веригинского» Блока. Вот, вдруг он вспоминал, как смеялись, веселясь, над собою поэты, переделывая свои имена и названия своих книг:

Валерий Брюсов — Холерий Флюсов.

Вячеслав Иванов — Языкав Чесанов.

Александр Блок. Нечаянная радость — Александр Клок. Отчаянная гадость.

Владимир Пяст. Ограда — Вымер Пласт. Не надо — т.д.

Пяст никогда не производил на меня впечатления душевно больного человека (об этом говорилось в литературе; он лечился раньше у психиатров). Если было в нем что странного порой — это его смех, пронзительно-резкий, с широким оскалом рта — и еще его несколько нарочитая, манерная речь, особенно когда он говорил о каких-нибудь значительных вещах.

Пяст не был велик, не был большим человеком искусства, не был талантлив поверх того деления на шкале, выше которого уже начинается необычное, начинается притягательная сила художника, похищающего для людей огонь со звезд. В общении с Пястом нельзя было почувствовать духа особого, направляющего к себе твои влечения. «Поэма в нонах», из которой он часто читал мне, казалась мне искусственной и скучной (он говорил там о литературной жизни Петербурга начала века, оценивая события близкими к Блоку оценками). Но он был одним из двух-трех ближайших друзей Блока. Наверно, этим и будет больше всего определяться память о нем в литературе.

Писатели новых времен относились к нему с уважением, приносили ему свою дружбу. В Одессу приехал Олеша³¹, жил с приятелем в Лондонской гостинице, где останавливались высокие гости Одессы. Пяст бывал у Олеши, познакомил меня с ним. Шли непринужденные беседы, в зеркальные окна смотрела синева портового моря. Много говорили о московской литературе, о Маяковском; негодовал Олеша на травивших Маяковского в последние дни его жизни.

Чем шире узнавал я Пяста, близкого, дорогого друга Блока, тем очерченнее, четче вставал вопрос: отчего на нем остановил свой светлый взор Блок, такой осторожный и строгий в таинствах дружбы? Пяст был другом-братом, был любим, именем его пестрят дневники Блока, мог он прийти ночью и говорить до угасания звезд, был своим, был «Пястушка». Больно было поэту, он «томился от обид», когда Пяст отвернулся от него в 1918 году после «Двенадцати»³². Но не было же в Пясте ничего особо примечательного, скажем смелее — истинно достойного Блока. Мог он привлечь Блока как поэт? Нет. Может быть, то, что была в Пясте безукоризненная порядочность интеллигента, была детская открытость и простота? Довериться ему, просто рассказать о важных событиях души можно было без колебаний. Пяст не предал бы доверенного слова. Еще — то, что в литературе он шел близ Блока. А если бы и отходил, то не стал бы поступать, как те, которые сейчас раскрывали ему руки дружбы, а завтра старались расклевать грудь своего друга Блока — Мережковские, Розанов, Белый. Человеческое, неизменническое было в Пясте.

Но этот, дружески добрый и ко мне человек не оставил прочерченного, светящегося, уверенного следа в моей памяти. Следа в памяти — ну, пусть такого, как Мария Андреевна, ясной, душистой свечой теплящаяся в воспоминаниях, — и даже — все еще ясно видимая — среди слепой прихожей, затянутая, прямая, далекая Любовь Дмитриевна, к которой приходил наивный новичок, затеявший писать никому не нужную патографию Блока для «Клинического архива гениальности и одаренности».

 

[1978]

 

¹ Любовь Дмитриевна Блок (урожд. Менделеева, сценический псевдоним Басаргина; 1881–1939) — дочь Д.И.Менделеева, жена А.А.Блока, драматическая актриса, историк балета, автор воспоминаний «И быль и небылицы о Блоке и о себе» и фундаментального исследования «Классический танец» (М. : Искусство, 1987).

² Г.В.Сегалин — врач-психиатр, редактор и автор журнала «Клинический архив гениальности и одаренности», в котором, в частности, было опубликовано его исследование «Эвропатология личности и творчества Льва Толстого» (1930. Вып.5. № 3-4).

³ Эта точка зрения бытовала и в семье А.Блока. По воспоминаниям троюродной сестры поэта О.К.Недзвецкой, ее придерживалась мать Блока Александра Андреевна (здесь — тетя Аля): «Помню как-то завтрак […] на Пряжке. Сидят Анна Ивановна Менделеева, ее дочь Любовь Дмитриевна, вдова Сашуры, тетя Маля (бытописательница), тетя Аля и я. Начинается разговор о талантливости и дегенерации. Тетя Аля сразу заявляет, что эти два явления столь близки, что идут обычно в паре. Тогда Анна Ивановна медовым голосом спрашивает у нее относительно присутствующих — кого же она считает дегенератами, а кого людьми нормальными. Тетя Аля без минуты колебания, сейчас же указала на нее и ее дочь как на людей нормальных, а остальных троих зачислила в дегенераты» (А.Блок и современность. [Сб.]. М., 1981. С.330).

⁴ В доме 57 по Офицерской улице (после 1917 г. — ул. Декабристов; второй фасад дома выходил на набережную реки Пряжки) А.Блок жил последние девять лет жизни. Здесь были написаны стихи, составившие половину третьего тома его лирики, драма «Роза и Крест», поэма «Соловьиный сад», первая глава поэмы «Возмездие», «Двенадцать», «Скифы» и проза послереволюционных лет.

⁵ В послереволюционном Петрограде вечерние и ночные дежурства по дому должны были нести все жильцы. Не избежал этой участи и А.Блок. С.М.Алянский вспоминал: «В один из светлых летних вечеров 1919 года, подходя к дому на Офицерской, где жил Блок, я с удивлением увидел Александра Александровича стоящим в подворотне.

— Вы ждете кого-нибудь? — спросил я.

— Да, — с раздражением ответил Блок, — я жду здесь грабителей. Они должны скоро прийти сюда. Они намерены похитить вот этот наш дом, а я должен им помешать, — без тени улыбки добавил поэт.

Я не сразу понял, что произошло, почему так взволнован Блок, и спросил:

— Что случилось?

— Случилось и случается довольно часто: у меня дома уйма работы, и вместо того, чтобы ее делать, меня посылают стоять в воротах…» (Алянский С. Встречи с Александром Блоком // Александр Блок в воспоминаниях современников. B 2 т. М., 1980. Т.2. С 294-295).

Именно во время одного из таких дежурств у ворот дома на Пряжке «какой-то насмешливый прохожий поглядел на него и громко, нараспев процитировал строки из его “Незнакомки”:

И каждый вечер в час назначенный

(Иль это только снится мне?)…» (Чуковский Корней. Александр Блок // Там же. С.242).

⁶ В доме на Офицерской А.Блок с 1912 г. жил на верхнем, четвертом, этаже в большой пятикомнатной квартире.

Одна из примет уродливого быта в послереволюционных столицах — закрытие парадных подъездов в доходных домах и «уплотнение» жильцов, которых заставляли ходить в свои квартиры через черный ход, со двора, по черной лестнице.

⁷ Свой визит к Блоку в 1914 г. описала Анна Ахматова:

 

Я пришла к поэту в гости
Ровно в полдень. Воскресенье.
Тихо в комнате просторной,
А за окнами мороз.

……………………………

Но запомнилась беседа,
Дымный полдень, воскресенье
В доме сером и высоком
У морских ворот Невы.

 

К.И.Чуковский вспоминал: «Его кабинет… был кабинетом ученого. В кабинете преобладали иностранные и старинные книги, старые журналы, выходившие лет двадцать назад, казались у него на полках новехонькими. Теперь мне бросились в глаза Шахматов, Веселовский, Потебня, и я впервые вспомнил, что и дед и отец его были профессора, и что отец его жены — Менделеев […] Вообще комната на первых порах поразила меня кричащим несходством с ее обитателем. В комнате был уют и покой устойчивой, размеренной, надолго загаданной жизни, а он, проживающий в ней, казался воплощением бездомности, неуюта, катастрофы и гибели» (Там же. С.226).

⁸ Автор неточен. В марте 1920 г., избегая уплотнения, А.Блок переселился двумя этажами ниже в небольшую квартиру матери, где она и отчим Блока Франц Феликсович Кублицкий-Пиоттух жили с осени 1918 г. Франц Феликсович скончался в январе 1920 г. Вход в квартиру был с черного хода, со двора, с набережной Пряжки. «Таким образом, вся семья избавилась от опасности вселения и приобрела кое-какие преимущества: во-первых, меньше шло дров, а во-вторых, их легче было носить на второй этаж» (Бекетова М.А. Александр Блок. Биографический очерк. Пг.: Алконост, 1922. С.279).

14 февраля 1920 г. А.А.Кублицкая-Пиоттух писала М.А.Бекетовой в Лугу: «…Опасность вселения опять. И решено соединиться в одну квартиру, в мою. И стало быть придется много вещей продать. И твои вещи тоже. […] Саша даже собирается продать часть своих книг и почти всю мебель. И я тоже. Жить стало быть будем вместе: Саша, Люба и я» (Блок в неизданной переписке и дневниках современников // Литературное наследство. Т.92. Александр Блок. Новые материалы и исследования. В 5 кн. М., 1980—1993. Кн.3. C.495; далее — ЛН, с указанием книги).

После смерти А.Блока и его матери в этой квартире жили Любовь Дмитриевна Блок и тетка, биограф поэта, М.А.Бекетова.

⁹ Нина Ивановна Гаген-Торн (1900–1986) — ученый этнограф, литератор, автор воспоминаний и стихов, вошедших в посмертную книгу «Memoria» (М., 1994; сост. Галина Гаген-Торн).

¹⁰ Н.И.Гаген-Торн была в 1920-х гг. постоянный участницей заседаний Вольной философской ассоциации, где неоднократно встречала и слушала выступления А.Блока. Приведенная мемуаристом и сверенная по изданию «Memoria» цитата относится к чтению поэмы «Двенадцать» в Вольфиле еще до ее напечатания. Н.И.Гоген-Торн также писала: «Знали об этом без афиш и пришли очень многие. Полон был молодежью вольфильский зал заседаний. Сидели на стульях, на подоконниках, на ковре. Александр Александрович вошел вместе с Любовью Дмитриевной. Очень прямой, строгий, он сделал общий поклон и прошел к столу президиума. Пожал руку Иванову-Разумному, Пинесу, Гизетти. Сказал четким и глуховатым голосом, повернув к сидевшим затененное, почти в силуэт лицо: “Я не умею читать `Двенадцать`. По-моему, единственный человек, хорошо читающий эту вещь, — Любовь Дмитриевна. Вот она нам и прочтет сегодня”. Он сел к столу, положив на руку кудрявую голову. Я в первый раз видела тогда Любовь Дмитриевну и жадно всматривалась в ту, за которой стояла тень Прекрасной Дамы» (Гаген-Торн Н.И. Указ. соч. С. 36-37).

¹¹ Мария Андреевна Бекетова (1862–1938) — тетка Александра Блока, дочь ректора С.-Петербургского университета А.Н.Бекетова и писательницы, переводчицы Е.Г.Бекетовой (урожд. Карелиной), сестра матери Блока.

В «Автобиографии» (1915), сообщая сведения о своей семье А.Блок писал: «Мария Андреевна Бекетова переводила и переводит с польского (Сенкевич и мн. др.), немецкого (Гофман), французского (Бальзак, Мюссе). Ей принадлежат популярные переделки (Жюль Верн, Сильвио Пеллини), биографии (Андерсен), монографии для народа (Голландия, История Англии и др.)».

М.А.Бекетова —первый биограф поэта. Она автор книг: «Александр Блок. Биографический очерк» (Изд. 1-е. Пг.: Алконост, 1922; изд. 2-е. Л.: Academia, 1930); «Ал.Блок и его мать. Воспоминания и заметки» (Л.; М., 1925), мемуарного очерка «Веселость и юмор Блока»; редактор и автор предисловия и примечаний двухтомника «Письма Александра Блока к родным» (1927–1932).

М.А.Бекетовой принадлежит мемуарное исследование «Шахматово. Семейная хроника», посвященное Бекетовым, семье матери поэта и их подмосковной усадьбе Шахматово. См: ЛН. Кн.3. С.635-787 / Вступ. ст. и публ. С.С.Лесневского и З.Г.Минц.

¹² В.Врасская в статье «Реликвии Александра Блока», посвященной, в частности, отношениям М.Д.Менделеевой (дочери ученого) и ее подруги З.М.Полюты, чей внук Е.Д.Якушкин передал музею-заповеднику А.Блока автографы поэта, сохраненные его бабушкой, пишет, имея в виду М.Д.Менделееву, жившую в эвакуации в Елабуге: «Как нечто нереальное вспоминалась квартира Блоков на Пряжке, визиты к Любови Дмитриевне и Марии Андреевне Бекетовой. Анфиладой расположенные комнаты были тогда поделены: на половине Любови Дмитриевны все было подчинено ее работе. Она писала книгу о классическом танце и занималась с артистами Кировского и Малого оперного театров — Г.Кирилловой, Н.Дудинской, В.Чабукиани и другими. Из комнат была вынесена почти вся мебель, установлены большие зеркала и балетный станок. Нетронутым оставался маленький островок — диван Александра Александровича, портрет Блока работы Г.Гиппиус над ним и шкура на полу…

На другой половине жила тетка Блока Мария Андреевна с Аннушкой — старинной семейной прислугой Бекетовых. Мария Андреевна, в отличие от Любови Дмитриевны, не жаловавшей посетителей, гостей очень любила. Сидя в кресле с пледом и книгой на коленях, она постоянно возвращалась в разговорах к жизни в Шахматово, к своим книгам воспоминаний о Блоке» (Наше наследие. 1989. № 2. С.77).

¹³ Шахматово — подмосковная усадьба, купленная дедом поэта А.Н.Бекетовым по совету Д.И.Менделеева в 1874 г., где Блок с младенчества проводил почти каждое лето и где созданы многие шедевры его лирики. Шахматово было разграблено и сожжено окрестными крестьянами в 1921 г. Ныне усадьба восстановлена и в ней создан Государственный историко-литературный и природный музей-заповедник А.А.Блока.

¹⁴ Мать А.Блока Александра Андреевна Кублицкая-Пиоттух (урожд. Бекетова; в первом браке Блок; 1860—1923), самый близкий поэту человек. Близость эта проистекала из необычайной духовной и психологической общности между ними. Во вступительной статье к публикации неизданной переписки современников Блока Н.В.Котрелев и З.Г.Минц дали лапидарно-точную характеристику Александры Андреевны: «А.А.Кублицкая-Пиоттух не была ни простым, ни “легким” человеком. Исключительно нервная и впечатлительная, она была не меньше Блока подвержена приступам отчаяния, душевного мрака, мучениям совести, жестокому ощущению непоправимости жизни, невозможности ничего изменить в себе и окружающих. Ее “мрак” нередко ощущался поэтом даже на расстоянии и углублял его собственное ощущение жизни как “страшного мира”… Но мать Блока — незаурядная личность» (Блок в неизданной переписке и дневниках современников // ЛН. Кн. 3. C.156).

¹⁵ Любовь Александровна Дельмас (Андреева-Дельмас; 1879–1969) — оперная актриса, исполнительница партии Кармен в одноименной опере Ж.Бизе. В этой роли Блок увидел ее в октябре 1913 г. на сцене Петербургского театра музыкальной драмы и, по словам М.А.Бекетовой, был покорен соответствием ее облика образу неукротимой испанской цыганки. К Л.А.Дельмас обращен лирический цикл «Кармен».

¹⁶ В 1919 г. М.А.Бекетова уехала из Петрограда в Лугу. Вместе с матерью поэта, которая жила там с ней, была вызвана в Петроград за четыре дня до смерти А.Блока, когда он уже не вставал с постели, «рассудок больного начал омрачаться. Это выражалось в крайней раздражительности, удрученно-апатичном состоянии и неполном сознании действительности» (Бекетова М.А. Александр Блок. С.302).

¹⁷ Александр Георгиевич Пекелис (ум. 1922 г.) — доктор медицины, терапевт, лечивший А.Блока в 1920–1921 гг. и живший с ним в одном доме, оставил «Краткую заметку о ходе болезни поэта А.Блока 27 августа 1921 г.» (РГАЛИ. Ф.654. Оп.8. Ед.хр.11).

17 июля 1921 года был созван консилиум у постели Блока, в котором, кроме А.Г.Пекелиса, приняли участие профессор П.В.Троицкий, зав. терапевтической кафедрой Военно-медицинской академии и Э.А.Гизе, доктор медицины, зав. неврологическим отделением Обуховской больницы. Консилиум вынес диагноз — острый эндокардит, психастения. Именно П.В.Троицкий, а не А.Г.Пекелис, как неверно указывает В.Гаврилов, сказал: «Мы потеряли Блока» (Бекетова М.А. Александр Блок. С.299).

В сообщении «История болезни Блока» д. мед. н. М.М.Щербы и к. мед. н. Л.А.Батуриной, сотрудники кафедры пропедевтики внутренних болезней Военно-медицинской Академии, утверждают, что Блок умер от первичного подострого септического эндокардита (воспаление внутренней оболочки сердца), причиной которого, по всей вероятности, был хронический тонзиллит. Болезнь была неизлечима до открытия и применения антибиотиков. (ЛН. Кн. 4. С.731). В настоящее время высказывается предположение, что авторами не были учтены в анамнезе все заболевания, в том числе весьма серьезные, которыми страдал молодой Блок незадолго до свадьбы в начале 1900-х гг., и не залеченные окончательно. Тем не менее нельзя не согласиться с авторами цитируемой «Истории болезни Блока», что его «смертельная болезнь […] явилась заключительным этапом, финалом заболевания, всю жизнь его преследовавшего.» (Там же. С.733).

¹⁸ Вера Петровна Веригина (1882–1974) — драматическая актриса, сотрудничала с В.Э.Мейерхольдом, в том числе в театре В.Ф.Комиссаржевской, в летнем театре в Териоках, в течение нескольких лет дружила с А.Блоком, который ценил ее рассказы и русский язык и которому посвящены многие страницы ее мемуаров. Автор книги «Воспоминания» (Л., 1974).

¹⁹ Работа психиатра Я.В.Минца «Александр Блок (патографический очерк)», в которой автор «без всяких оснований причислил Блока к “плеяде гениальных эпилептиков”» (Щерба М.М., Батурина Л.А. Указ. соч. С.729), была опубликована в журнале «Клинический архив гениальности и одаренности» (1928. Т.IV. Вып.3).

²⁰ Лев-Константин Александрович Блок (1825–1883) — дед А.Блока, закончил Училище правоведения, служил в Сенате, камер-юнкер. Гдовский предводитель дворянства. Жена — Ариадна Александровна Черкасова, дочь одного из самых известных гражданских псковских губернаторов Ал.Черкасова.

А.Блок был внешне очень похож на молодого Льва Александровича, изображенного на миниатюре середины XIX в.

²¹ Александр Львович Блок (1852–1909) — отец поэта, юрист, профессор государственного права Варшавского университета, прекрасный музыкант, чья игра на рояле была близка к гениальной.

В «Автобиографии» поэт писал об отце: «…Свои, непрестанно развивающиеся идеи он не сумел вместить в те самые формы, которых искал; в этом искании сжатых форм было что-то судорожное и страшное, как во всем душевном и физическом облике его». М.А.Бекетова в работе «Шахматово. Семейная хроника» писала: «Если мы беспристрастно оценим крупную и своеобразную фигуру Александра Львовича, то мы должны будем признать, что Александр Блок не был бы тем, чем он стал, если бы он не стал сыном не только матери своей Бекетовой, но и отца. В уме его много родственного с отцом, кое-что и в натуре. Глубоко трагическое и отвлеченное взял он от отца» (ЛН. Кн.3. С.757).

²² «Фаина» (1906–1908), «Снежная маска» (1906–1907) — лирические циклы А.Блока, в которых отвлеченный образ Прекрасной Дамы сменяется образом земной женщины с «живым огнем крылатых глаз».

²³ «Стихи о Прекрасной Даме» (М.: Гриф, 1905) — первая книга А.Блока, вдохновленная его «мистической» любовью к невесте — Л.Д.Менделеевой.

²⁴ Наталья Николаевна Волохова (урожд. Анцыферова; 1878–1966) — драматическая актриса, в течение трех сезонов играла в Театре В.Ф.Комиссаржевской. Ей посвящен цикл стихов «Снежная маска», на каждом отдельном издании которого (СПб.: Оры, 1907), украшенной фронтисписом Л.Бакста, напечатано посвящение, обращенное к героине цикла: «Посвящаю эти стихи тебе, высокая женщина в черном, с глазами крылатыми и влюбленными в огни и мглу моего снежного города».

²⁵ Автор приводит слова из второй строфы десятого стихотворения цикла «Кармен», посвященного Л.А.Дельмас «Нет, никогда моей, и ты ничьей не будешь»:

 

Здесь — страшная печать отверженности женской
За прелесть дивную — постичь ее нет сил.
Там — дикий сплав миров, где часть души вселенской
Рыдает, исходя гармонией светил.

 

М.А.Бекетова писала: «И в жизни артистка не обманула предчувствий поэта. В ней нашел он ту стихийную страстность, которая влекла его со сцены… Талант, огненный артистический темперамент и голос, так глубоко звучащий на низких нотах. В этом пленительном облике нет ничего мрачного или тяжелого. Напротив — весь он солнечный, легкий, праздничный» (Бекетова М.А. Александр Блок. Биографический очерк. Л., 1930. С.193).

²⁶ Владимир Алексеевич Пяст (Пестовский; 1886–1940) — поэт, прозаик, переводчик, теоретик литературы, специалист по декламации, один из ближайших друзей А.Блока, с которым он познакомился в январе 1905 г. В 1916 г. Блок отметил в записной книжке: «Мои действительные друзья: Женя (Иванов), А.В.Гиппиус, Пяст (Пестовский), Зоргенфрей». Отношения Блока и Пяста подробно освещены в книгах В.Пяста «Воспоминания о Блоке. Письма Блока» (Пб.: Атеней, 1923); «Встречи» (М.: Федерация, 1929) и в публикации: Переписка с Вл.Пястом // ЛН. Кн.2. C.175—228 / Вступит. ст., публ. и коммент. З.Г.Минц.

²⁷ В.Пяст оказался в Одессе в 1933 г. В заявлении в Наркомвнудел СССР в 1936 году Пяст писал: «6 февраля 1936 года кончается мой срок высылки в Одессу, после чего в силу общего положения о судимости, мне не может быть выдан паспорт ни в Москве, откуда я выслан, ни в Ленинграде, где я родился и жил, ни даже в Одессе, куда я постановлением Особого совещания ОГПУ от 28 января 1933 г. при пересмотре дела № 97792 (Москва 1930) был, получив “— 3 с прикреплением”, — выслан…» (Владимир Пяст: «Строгость правил гармонии» / Публ. В.Вельяшева, Т.Фоогд-Стояновой // Наше наследие. 1989. № 4. C.100).

²⁸ В.Н.Орлов во вступительной статье «Сны и явь» к изданию писем Блока к жене, анализируя сложившуюся между Любовью Дмитриевной и А.Блоком вскоре после свадьбы жизненную ситуацию писал: «Сумасшедшая вера в возлюбленную как в “земное воплощение” божественного начала не допускала обычных, нормальных “форм”. Владимир Соловьев возвещал, что “перенесение плотских, животно-человеческих отношений в область сверхчеловеческую есть величайшая мерзость и причина крайней гибели”. У Блока не хватило решимости повернуть все проще, и он внушал трезвой Любе Менделеевой, что близость их не должна быть сведена к “вульгарным формам”, которые способны лишь помешать установлению между ними душевной гармонии… Между тем Любовь Дмитриевна ждала от брака того, что ждет каждая нормальная, впервые полюбившая девушка — полноты чувства и безусловного счастья. И она горько обманулась в своих простых ожиданиях» (ЛН. Т.89. Александр Блок. Письма к жене. М., 1978. C.21).

²⁹ Имеется в виду семья ректора С.-Петербургского университета профессора А.Н.Бекетова, организатора Высших женских курсов. О.К.Самарина (Недзвецкая), троюродная сестра А.Блока писала: «…Все три брата Бекетовы нашли свое место в созидательной работе. Один, Алексей, земский деятель, был пощажен едким пером

Салтыкова-Щедрина, прозвавшего его Незабудкой, другой — Николай, химик, стал академиком, третий — Андрей, дед Сашуры, ботаник, профессор Петербургского университета, впоследствии ректор… Была ли семья Бекетовых несколько самовлюбленной в свои таланты и культурность? Я слышала раз такое мнение… Знаю только, что ректор привлекал к себе в дом студентов, совершенно не считаясь с “положением” приглашенных в “обществе”» (А.Блок и современность. C.327-330).

³⁰ Клавдия Ивановна Стоянова стала женой Пяста в 1933 г. в Одессе.

³¹ Юрий Карлович Олеша (1899–1960) — писатель, чья жизнь была тесно связана с Одессой.

³² З.Г.Минц во вступительной статье к публикации «Переписка с Вл.Пястом» отмечала: «Встречи 1917 г. (после возвращения Блока 19 марта 1917 г. в Петроград) достаточно часты, но явно холоднее прежних. После октября наступает полный разрыв: Пяст, не принявший революции, печатно отказывается выступать на вечере, где Л.Д.Блок читала “Двенадцать”, прекращает знакомство с Блоком — “не подает ему руки”. Для обоих этот разрыв очень тяжел… Весной 1921 (апрель) общие друзья мирят их… Однако ни следа прежней близости уже нет» (ЛН. Кн.2. С.191).

 

Публикация, вступление и примечания В.П.Енишерлова