Юрий Николаевич Александров. Родился в 1921 году. В Красную Армию призван с первого курса Московского университета в 1939 году. В действующей армии с июня 1941 года. Осенью 1941-го оказался в окружении, попал в плен, бежал из фашистского концлагеря. Снова был пленен, снова бежал, в 1943 году был направлен в штрафбат. Воевал связистом, рядовой.

Награжден боевыми медалями «За отвагу», «За взятие Кенигсберга», «За Победу над Германией». Участник войны с Японией. Окончил исторический факультет Московского университета. Кандидат исторических наук. Заведовал редакцией краеведения в издательстве «Московский рабочий». Имеет множество публикаций, известный москвовед, автор работ по истории русской архитектуры. До недавнего времени прекрасно играл в теннис, любит старую Москву и Санкт-Петербург. Пишет книги, статьи и очерки. Работает в журнале «Наше наследие». Живет в Москве.

 

Юрий Александров

 

Мой военный крестный путь

 

Каждая жизнь интересна — если не в отношении к личности, то к эпохе, к стране, в которой она живет. Александр Герцен.

 

Я вытянул поистине счастливый билет: хлебнув лиха в кровавой битве Великой Отечественной, увидел родной дом, вернулся в стены Университета!

Прошел я войну солдатом-«окопником». Видел ее снизу, «с изнанки», от земли, которая всегда была самым надежным спасением, поистине матерью солдата. Я никогда не вел дневник. Поэтому пишу по памяти, спустя более полувека. Многое забылось, но стрессовые ситуации военных лет для меня живы во всех деталях.

Мне довелось столкнуться с германской армией в 1941 году. Это была идеально отлаженная военная машина, пропитанная идеологией прусского милитаризма, великолепно оснащенная, не знавшая поражений. Я видел ее и в 45-ом, неузнаваемо другой, агонизирующй. За эту метаморфозу мы, как ни один другой народ, заплатили кровью.

Главное, что я вынес из всех испытаний военных лет, это ненависть к войне и любой форме насилия над человеком, преклонение перед теми, кто в самых нечеловеческих условиях оставались людьми.

Мои боевые друзья — уже давно за гранью вечности. Им посвящаю эти строки.

 

Знакомство с армией, с которой я совсем не предполагал связывать всю жизнь, было совершенно неожиданным и разрушило планы, только начинавшие осуществляться. Весной 1939 года я с отличием окончил 10-й класс, получив вместо еще не существовавшей тогда медали памятный подарок — роскошно изданную «Историю Гражданской войны». Легко поступив на исторический факультет Московского университета, я беспечно проводил летние каникулы, с праздным интересом следя за тем, как Москва по высшему разряду принимала щеголеватого германского министра иностранных дел Риббентропа — личного посланника Гитлера. Никто и не подозревал о том, что за этим событием, беспрецедентно широко освещаемым в прессе, в строжайшей тайне вырабатываются решения, которые определят судьбу мира, а не только нашего поколения.

В сентябре, прервав занятия в университете, нам торжественно сообщили, что советские войска также перешли польскую границу и оказывают помощь населению Западной Украины и Западной Белоруссии, «стремящемуся к воссоединению с исторической родиной». Несколько дней спустя Верховный Совет СССР принял Указ о призыве в армию студентов первого курса высших учебных заведений. Предоставлялась возможность поступать в военные училища, готовившие командные кадры. Но я наивно решил отслужить солдатом два года и вернуться в университет. Юношеский романтизм был начисто оторван от грозной в ту пору действительности: страна прежде всего остро нуждалась в солдатах, а не в ученых-историках.

В чрезвычайно срочном порядке (это называлось «ворошиловским призывом») я вместе с ребятами нашего курса был призван в армию. Всем нам исполнилось по восемнадцать лет. Между тем раньше призывали лишь по достижении 21 года. Пройдя медицинскую комиссию, получил повестку явиться на призывной пункт для отправки по собственному выбору в танковую часть, оказавшуюся, как выяснилось впоследствии, далеко на востоке.

Переезд по знаменитой Транссибирской магистрали изобиловал непредвиденными остановками и яркими впечатлениями: мелькали новые города, густую зеленую чащу разрезала водная гладь широчайших сибирских рек и знаменитого Байкала, в котором даже удалось умыться. Внешний облик жителей заметно отличался от москвичей: на вокзале в Кирове меня поразил прохожий, обутый в лапти. Эту обувь, оказавшуюся очень удобной, вскоре мне самому предстояло надеть на раненые и обмороженные ноги.

«Познавательная экскурсия по стране» завершилась на станции Кяхта. Отсюда она продолжались на машинах ЗИС. Длинная автоколонна без всяких формальностей пересекла государственную границу с Монголией и по бескрайней степи, оставляя за собой густой шлейф пыли, устремилась к Улан-Батору. В столице дислоцировалась 8-я мото-бронебригада (8МББ), в которой я и оказался. Незадолго до моего прибытия она участвовала в боях с японцами в районе Халхин-Гола. Имевший боевой опыт рядовой и младший командный состав был старше московского пополнения и состоял в основном из донских казаков, которые приняли нас дружелюбно и помогали в нелегкой военной науке. Армия того времени не знала уродливой «дедовщины», внедренной позднее уголовниками, которых тогда не допускали к считавшейся почетной воинской службе.

Именно тогда в степях Монголии я был заочно передан из ласковых трепетных рук бабушки Анны Прокопьевны в жесткие длани «упертого хохла» старшины Кандыбы, что и для него, впрочем, отнюдь не было подарком: ему предстояло преобразить «сырого», по выражению моего дяди Георгия, бывшего гвардейского офицера, москвича из интеллигентной семьи, в бравого солдата.

Под наблюдением умудренного Кандыбы мы сменили гражданскую одежду на военную форму, надев гимнастерки с подшитым белым воротничком, галифе, тяжелые ботинки с обмотками, которые еще предстояло быстро освоить. В комплект входила шинель и «буденовка» — краснозвездный шлем, который носили в двух вариантах: с поднятыми или опущенными и застегнутыми на подбородке фигурными «ушами».

По завершении торжественной церемонии принятия присяги нам вручили винтовки Мосина, которыми была вооружена русская армия еще в конце ХIХ века. «Драить» эту реликвию до умопомрачительного блеска стало святой обязанностью каждого новобранца, за выполнением которой садистски следил старшина.

Уже на следующий день в ускоренном темпе начались учебные занятия и боевая подготовка.

В мае 1940 года новый нарком обороны С.К.Тимошенко стал осуществлять ряд экспериментов под лозунгом: «На ученье, как в бою». Для нас настали тяжелые времена: часы занятий по боевой подготовке резко увеличились, чаще объявлялись тревоги, проводились различные учения, в том числе изнурительные марш-броски по пересеченной местности в противогазе, который, в военные годы я так ни разу и не использовал.

В мае 1941 года к нам прибыл славившийся своими усами a-la Буденный генерал Ока Городовиков и начал готовить нашу переброску на Запад.

С радостью простившись с Монголией, мы, уже на родной земле, погрузились в вагоны в надежде на близкую встречу с домом. Казалось странным, что мы не узнавали пути, которым ранее ехали в Монголию. Несомненно, что теперь нас везли не Транссибирской магистралью. Из открытых дверей (была жара) виднелись какие-то скалы желтоватого цвета, мелькали туннели. На одной из остановок удалось достать газету. В ней было напечатано сообщение Совинформбюро за подписью одного из руководителей

этого учреждения А.Лозовского, занимавшего одновременно пост заместителя наркома иностранных дел СССР, о том, что переброски войск в СССР с востока на запад не производится, а слухи об этом являются клеветническими. Наша "поездка" служила убедительным комментарием к публикации.

По мере приближения к Москве все больше возрастала радость возвращения на родину.

Но мы ехали в войну!

Столица, вопреки несбыточным надеждам ее увидеть, осталась в стороне от нашего секретного маршрута. Все чаше стали мелькать белые мазанки, крытые соломой... Украина! Наконец, стук колес сменил тембр, а через приоткрытую дверь под этот аккомпанемент устремились назад пролеты длинного моста. Мы ехали над Днепром. На его крутом берегу в ярких лучах солнца (погода была на редкость хороша) сверкали купола Киево-Печерской лавры. В «прародительнице русских городов» остановка была совсем короткой: лимитному поезду, в одном из вагонов которого, как говорили, ехал командующий 16-й армией генерал Лукин, давали повсюду зеленый свет.

На следующий день мы прибыли в место назначения — крупный железнодорожный узел Шепетовку, находившуюся вблизи нашей старой границы с Польшей.

Простившись с «телятником», наш батальон марш-броском занял указанную диспозицию, на опушке леса, откуда хорошо просматривались шоссе и аэродром. На ней дважды проходило по тревоге общее построение личного состава. В первый раз зачитали совершенно непонятный приказ о недопущении каких бы то ни было провокаций против германской армии. Во второй — сообщение о начале войны. Собственно, его опередили массированная бомбежка и артиллерийский обстрел. Тогда, прижавшись всем телом к земле, слившись с ней, впервые ощутил ее смертную дрожь. Над аэродромом, как нам казалось, на низкой высоте, появился большой самолет черного цвета с крестами и ярко сверкавшими медными обручами на фюзеляже (таких больше никогда не видел). Он прицельно бомбил наши самолеты, но был на наших глазах сбит зенитчиками. Над летным полем поднялись яркое пламя и столб черного дыма.

Приказ о начале войны зачитывался под сильный шум, раздававшийся со стороны дороги, ведущей в Шепетовку. По ней мчалась вереница телег с мужиками, окруженными голосящими бабами. Шла мобилизация, ускоренная близостью врага.

В этот день нам выдали новое красивое оружие в густой смазке. Это были облегченные карабины Симонова с магазином и съемным штыком, который носили в футляре на поясном ремне. Оно больше подходило для парадов и не оправдало себя в бою. Получили также и продовольственный НЗ неприкосновенный запас), который тут же с удовольствием уничтожили.

Дыхание войны усиливалось с каждым днем, бомбежки стали систематичными, заставляя все глубже вгрызаться в землю. И тут совершенно неожиданно нас привезли в Шепетовку, памятную как место действия популярного романа Николая Островского «Как закалялась сталь». На станции был дан приказ "оседлать" вагоны, и мы ко всеобщему удивлению поехали... на восток, удаляясь от фронта.

Уже вскоре все выяснилось: мы двигались навстречу нашим основным силам с боевой техникой, которые на ходу получили приказ из Москвы поступить в распоряжение командования Западного фронта. Нам предстояло принять участие в обороне столицы на дальних подступах к ней.

 

Жарким июльским утром 1941 года, выгрузившись с поезда в древнем белорусском городе Орша, мы на машинах выехали на Минское шоссе -необычайно широкую по тем временам, главную стратегическую дорогу страны, идущую от Бреста к столице. Она оказалась роковой для меня и многих моих товарищей. Над уже основательно выбитым асфальтом поднимались тучи густой пыли и раздавался громкий шум работающих моторов, лязг танковых гусениц, звуки команд, цоканье копыт лошадей, тянувших орудия и телеги с ранеными. Вся эта масса, устремившаяся на восток, поминутно создавала «пробки», которые сопровождались громким матом.

Впечатление хаоса усиливали двигавшиеся по обочинам беженцы: женщины с детьми, старики, которые волокли за собой жалкий домашний скарб. По обе стороны дороги зияли воронки — следы воздушных атак гитлеровской авиации. Возле них кое-где лежали неубранные трупы, валялись какие-то обломки и тряпье.

Нестерпимо горькое чувство охватывало при взгляде на людей, устремившихся вместе с армией на восток, бросив все и ища у нас защиты, которую мы не могли предоставить, продолжая отступать.

Память почему-то выявляет в этой пестрой картине малозначительный эпизод: среди беженцев мы заметили группу рослых, светлоголовых мужчин призывного возраста. Они резко выделялись одеждой и всем внешним обликом. Еще до начала войны мы знали, что немцы забрасывают в глубокий тыл множество диверсантов. Однако после тщательной проверки документов и обыска выяснилось, что подозрительная группа — партийные функционеры из Западной Белоруссии, бежавшие от немцев от самой границы.

Вспоминается несколько эпизодов, связанных с Минским шоссе.

Так как большинство советских самолетов были уничтожены на аэродромах в первые дни войны, господство гитлеровской авиации в воздушном пространстве над нами было абсолютным... Каждый вечер, перед закатом, с немецкой пунктуальностью все небо закрывали эскадрильи разнотипных самолетов, наполнявших гулом все вокруг. Они шли бомбить Москву.

Однажды утром над нами послышалось гудение самолета, входящего в пике. Взглянув вверх, мы стали свидетелями воздушного боя. Небольшой «тупорылый» самолет красного цвета ( я видел подобную машину, кажется И–16, в 1936 году во время воздушного парада на Красной площади, куда меня взял с собой отчим ) преследовали два «мессера», все время стремившиеся зайти ему в хвост. Наш ястребок мастерски совершал самые невероятные маневры, но уйти от погони не смог. Над горящей машиной распустился купол парашюта.

Грузовик был наготове, мы помчались к месту, куда он медленно спускался. Необходимо было опередить гитлеровцев, которые, конечно, попытаются захватить летчика. Наши позиции находились вблизи от вражеских. Опередив немцев, мы прибыли первыми, но только белый шелковый парашют висел на дереве, зацепившись за сук. Пилота так и не нашли.

Вскоре после этого случая наш взвод захватил «языка». Это был солдат — белобрысый парень высокого роста, в мундире, под которым ослепительно белело нижнее белье, в сапогах с низкими голенищами-раструбами, позволявшими их быстро надеть в отличие от наших ботинок, предусматривавших обмотки. Взяв в руки поясной ремень, я увидел на пряжке выбитую надпись: «Gott mit uns» (С нами Бог).

Жил «язык» у нас несколько дней в окопчике, который сам выкопал, все это время получая офицерское довольствие, включавшее белый хлеб, сливочное масло.

Память выхватывает еще одну картину.

Они стояли в легковой автомашине, подняв руки и вытянувшись в струнку, с бледными лицами. Два элегантно одетых штабных офицера с пистолетами у пояса, в до блеска начищенных сапогах, в фуражках с высокими тульями. На сиденье лежали карты и желтый кожаный чемодан, набитый бумагами. Еще несколько минут тому назад они, как на прогулке, ехали по шоссе. И тут — наша засада, неожиданно для ехавших гитлеровских офицеров преградившая им путь. Увидев, что позади дорога так же перекрыта, они резко развернули машину в сторону неубранного ржаного поля. Урожай в тот год был отменный, и когда мы бежали к машине, окрашенной в маскировочный серо-зеленый цвет, колосья с наливным зерном были почти в рост человека. Легковушка немного проковыляла по полю, подскакивая на бороздах, и вскоре безнадежно встала. Офицеры сдались, не сопротивляясь, но были сразу же на месте расстреляны особистами. Шептались, что как раз в это время возникла угроза окружения, бригада меняла диспозицию и направить пленных в штаб армии было невозможно. По слухам, обнаруженные в портфеле оперативные карты, приказы и другие документы представляли для нашего командования большую ценность.

На следующий день рано утром стоял густой туман. Внезапно в расположении бригады из него, как привидение, вынырнул пожилой немецкий солдат — наверное, обозник. Увидев советских бойцов, он поднял руки вверх. В глазах — смертельный испуг и мольба. Я и трое бойцов получили приказ расстрелять пленного. Палач из меня не получился. Не мог я стрелять в безоружного человека, хотя и во вражеской форме, но поднявшего руки. Приказ не выполнил и до сих пор рад этому, хотя прекрасно понимаю, что невольно возложил свою долю ответственности на товарищей. Прицелившись, перед тем как нажать курок, рывком поднял ствол вверх. Быть может, взводный заметил нехитрый маневр, за который я мог попасть под трибунал. Воинское преступление, оправданное знаменитой евангельской заповедью, о которой в ту пору ничего не знал, осталось без последствий…

Между тем, бои за Смоленск развернулись с особым ожесточением. Наша

часть вела их в предместьях, не входя в город, который уже горел. В ночной темноте на фоне яркого пламени виднелись силуэты солдат с огнеметами, выпускающими длинные пылающие струи.

Выполняя приказ: перекрыть дорогу, ведущую к трассе Москва-Минск, нашему взводу предстояло пересечь нескошенное поле. Как только мы рассыпались по нему, внезапно ударил пулемет. Вслед за комвзвода я бросился в атаку, путаясь в высоких колосьях. На ходу сорвал с плеча карабин и примкнул штык. Бежал во весь рост, не пригибаясь, без маневренных зигзагов, как делал позднее не раз, например, во время разведки боем в Литве, когда меня ранило. Бежал нелепо, прямо на цель, являя собой великолепную мишень. Бежал по ирреальному светящемуся коридору, ограниченному трассами ,которые прочеркивали пули на уровне моих плеч. Ничего не стоило, казалось, дотронуться до них рукой. Пулеметчик стрелял трассирующими пулями, хотя атака проходила днем. Он равномерно вращал ствол пулемета слева направо и наоборот. Быть может, это фантастика, замешанная на мистике: кажется мне, что я оказался включенным в ритм движения немецкого пулемета, попав в какой-то почти мифический и вместе с тем вполне реальный «сектор безопасности».

Пули летели веерно, жужжа, как большие золотистые жуки. Но шаг направо или налево, как в известной лагерной команде, был смертелен. В азарте боя, стремясь быстрее уничтожить врага, совсем не испытывал страха, который так часто спасал фронтовиков.

Прицельно стрелять начал, приблизившись на достаточно близкое расстояние. Стреляли уже все. И фашистский пулемет умолк навсегда.

Первая атака, в которой я участвовал, в отличие от последующих, до сих пор остается для меня иррациональной загадкой, чудом!

Тот день вообще оказался счастливым. Разведчики обнаружили вполне приличную деревенскую баню, стоявшую возле небольшой речки. Бросился смывать пыль дорог весь взвод. Конечно, нашлись любители и профессионалы и даже поэты парной, они ворвались первыми. Я вошел одним из последних. Первое знакомство с парной было пыткой. Дверь плотно закрыли, продолжая лить на раскаленные камни какое-то снадобье из трав. Задыхаясь, еле живой, я вырвался на свежий воздух и в клубах пара бросился в речку.

Редчайший праздник для тела и души не избавил от верного спутника солдата на войне — вшей. Прошло уже не так много времени после парного крещения, я, испытывая невыносимый зуд, сбросил гимнастерку и тонкий шерстяной свитер — подарок из дома, — он весь шевелился…

 

Вскоре обстановка под Смоленском стала критической. 15 июля фашистские танки перерезали автомагистраль Москва — Минск. Возникла опасность окружения. Прекратился подвоз боеприпасов и продуктов. Войска, вступая в бои местного значения с наседающим врагом, устремились на левый берег Днепра. Наиболее удобной была так называемая Соловьевская переправа, с которой связана одна из самых кровавых трагедий войны. Именно здесь завязалась ожесточенная битва с применением «Катюш», которые нанесли большой урон немецким войскам. Ответом стали массированные удары немецкой авиации.

Наши машины подъехали к переправе к вечеру. уже смеркалось. На пологом правом берегу Днепра скопилось множество людей, лошадей, подвод, автомашин, различная боевая техника. артиллерийские орудия: «сорокопятки», которые солдаты тащили на руках, 76-миллиметровые полковые пушки на прицепах и конной тяге, какой-то старый броневик — стальной гроб для экипажа. Несколько в стороне виднелась заботливо укрытая брезентом и хорошо замаскированная «Катюша» — гроза гитлеровцев. Об этом секретном оружии уже ходили легенды.

Воздух был пропитан запахом пороха и гарью. Кое-где еще тлели какие-то обломки, освещая горы трупов. В течение ряда дней фашистская авиация, в условиях полного господства в воздухе, совершала регулярные бомбежки и обстрел переправы, превращая в кровавое месиво, все, что скопилось здесь. Последний налет, видимо, был недавно.

Решено было дождаться темноты, когда налеты были менее вероятны. Однако танки могли показаться каждую минуту. Все, кто умел плавать, должны были добираться на высокий холмистый левый берег самостоятельно.

Я подошел к воде. В ней торчали какие-то обломки. Решив, что плыть здесь рискованно, поднялся выше по течению. Здесь глубину счел достаточной.

Ночь была лунная. И в этот момент на воде мелькнула большая черная тень. Подняв голову, заметил «мессер», который, низко планируя с выключенным мотором, высматривал добычу. Не обнаружив ничего достойного, с ревом круто взмыл в воздух.

Для меня, волгаря, с детства привыкшего к воде, переплыть Днепр, здесь довольно узкий, не представляло большого труда. Взяв в левую руку узел с одеждой и карабин, работая правой, как веслом, быстро достиг берега. Спустя некоторое время позади послышались пушечные выстрелы, треск пулеметов, рев танковых моторов.

Днепр разделил нас на живых и мертвых!

 

…Едва переплыв Днепр и одевшись, я уже стоял в строю, к счастью среди своих «монголов». Офицеры формировали из «окруженцев» новые воинские части. Рядом шли масштабные земляные работы с участием гражданского населения. Вдоль верхнего течения Днепра и Десны возводилась новая оборонительная линия — внешнее кольцо системы, прикрывавшей Москву.

Полковника Мишулина, который командовал 8МББ в Монголии, среди нас уже не было, и он не разделил горькой участи своих солдат. ( Как позднее мне удалось выяснить, в конце августа — начале сентября 1941 года он руководил танковым сражением под городом Трубчевск. Воевал на многих фронтах. Вышел в отставку в звании генерал-лейтенанта, был награжден Золотой звездой Героя Советского Союза. Умер в 1967 году в Ростове-на-Дону).

Передышка, необходимая для восстановления боеспособности частей, вырвавшихся из окружения, совпала с ослаблением натиска немцев, которые стали вести оборонительные бои восточнее Рославля и Ельни и к западу от Дорогобужа.

В сложившейся обстановке командование предоставило мне отпуск на сутки для поездки в Вязьму для встречи с матерью, у которой кроме меня детей не было. Мы не виделись почти два года, и какие это были годы!

Она сняла номер в гостинице, располагавшейся в центре города неподалеку от старинного собора. Здесь и произошла до сих пор щемящая сердце встреча. Всегда великолепно владеющая собой, волевая и казавшаяся иногда сухой, мать страстно, со слезами на глазах, обняла меня, покрывая поцелуями, оставляющими запах табака (она курила). Я тоже едва удерживался от слез. Проговорили, конечно, всю ночь. Утром, когда нужно было уезжать, мать попросила меня сфотографироваться. Фотокарточку дома берегли как реликвию, я увидел ее, лишь вернувшись из армии.

Прощание было намеренно коротким: мать, так же как и я, понимала, что растягивать его нельзя. Я ушел, чтобы в течение полутора лет считаться пропавшим без вести…

Когда я прибыл в часть, то нашел ее на новом месте.

Утром следующего дня над нами промчалась четверка юнкерсов. Пикирующие бомбардировщики устроили так называемую «карусель». Они поочередно, один за другим, с воем входили в пике, сбрасывая бомбы и поливая свинцом нашу защитницу-рощицу. Затем круто набирали высоту, уступая место следующему. Работали классные профессионалы!

Окоп ходил ходуном, меня контузило ( правда, легко ) и засыпало землей. Бомба угодила прямым попаданием в стоявшую рядом под деревом машину. Она пылала, распространяя едкий запах горящего масла. Наконец огненный ад закончился. На нас обрушилась тишина.

Памятный авианалет, как позднее оказалось, ознаменовал начало немецкого наступления 2 октября. После него мы вновь сменили дислокацию. О причинах мы ничего не знали, могли только догадываться. Отсутствие информации нагнетало нарастающее беспокойство и зловещие предчувствия.

В середине октября все чаще стали (правда, с предельной осторожностью) говорить, что находимся в окружении. С течением времени нарастало убеждение в том, что необходимо идти на прорыв. Бездействие было невыносимо. Только 14 октября, после битвы на Богородицком поле, командарм генерал Лукин отдал последний приказ: выходить из окружения мелкими группами, уничтожив артиллерию и машины. На следующий день мы стали готовиться к прорыву. Ко мне подошел старшина и, отведя в сторону, шепотом сказал о том, что я включен в группу прорыва, выходящую завтра.

Предварительно вечером отправили разведчика для рекогносцировки ближайших окрестностей. Сотрудник особого отдела, которого я всегда видел в ладно сидевшей форме с синими петличками, стоял, беседуя с полковником. Окончив разговор, приблизился к нам. В штатской одежде узнал его с трудом. И в ней он был красив, высокий, стройный блондин с гордо посаженной головой. Внезапно из группы стоящих бойцов к нему бросилась женщина в гимнастерке, молча повиснув на шее в страстном поцелуе. Никто не нарушил безмолвия. Блондин осторожно отстранился и ушел к лесу…

Группа выступила засветло. В нее входило около 30 человек. В голове шли несколько генералов, старшие по званию командиры. Я был в числе замыкавших колонну. Двигались бодрым шагом, что говорило о выверенности маршрута по карте. При приближении к населенным пунктам высылалась разведка. После перестрелок с патрулями в особенно опасных, открытых и хорошо просматриваемых местах останавливались, ожидая наступления темноты. Затем шли больше ночами.

Постепенно состав группы уменьшался. Вначале откололась передняя, лучше экипированная часть, затем откалывались все новые небольшие группки. Измотанный до предела бессонными ночами, я заснул на ходу. Очнувшись, оказался один. Ориентируясь по яркой Полярной звезде, взял курс на северо-восток. Другим ориентиром был звук: большинство деревень, занятых немцами, «звучало»: солдаты играли на губных гармошках. Бодрый навязчивый мотив звучал как издевка, но музыка служила сигналом опасности.

Под утро мороз становился все сильнее. Но я все же провалился в какой-то ручей, зачерпнув ледяной воды. Правый сапог во время авиационного налета был пробит осколком, задевшим и большой палец. Нога сразу онемела. Тем не менее продолжал идти. Приближаясь к опушке, увидел шалаш, сложенный из еловых веток. В нем лежал стонущий человек. Я спросил, чем помочь и не может ли он идти со мной. Тот отказался.

Идти становилось все тяжелее. Мороз мучил больше голода. Необходимо было как-то согреться. И в этот момент как раз подвернулось «молчащее село», извещавшее, что немцев в нем, по-видимому, нет. Я зашел в крайнюю, бедно обставленную хату. Хозяйка, державшая на руках ребенка, разрешила влезть на теплую печь, где я смог переобуться и просушить портянку.

Царство благословенного тепла внезапно рухнуло. Без стука открылась дверь, на пороге появились два вооруженных винтовками дюжих полицейских в черной форме с белыми повязками на рукавах и тут же стащили меня на пол…

 

Прошло немного времени, и я уже шагал в колонне военнопленных, растянувшейся, сколько хватал глаз, по шоссе. Казалось, ей нет конца. Ширина колонны менялась в зависимости от того, шла ли она по обочине или по дорожному асфальту. Но занимать всю дорогу удавалось редко. По ней шло оживленное движение, преимущественно к фронту: множество больших, крытых брезентом фур везли породистые, невиданно красивые и мощные тяжеловозы, уступая дорогу огромным грузовикам, так же крытым брезентом. Правом льготного проезда пользовались защитной окраски легковые автомобили, беспрерывно сигналившие.

Дорогу надолго перекрывали лязгавшие гусеницами бесконечные танковые колонны, тягачи, тянувшие длинноствольные орудия. За ними шли самоходки. Регулировщики пропускали колонны солдат в стальных касках и с походной амуницией. Но большая часть их ехала на открытых грузовиках, как некогда и мы. Проносились вооруженные пулеметами юркие мотоциклы с колясками.

В нашей колонне большинство шло в форменных шинелях, часто рваных и ветхих, но нередко встречалась и штатская, более теплая одежда. Рядом с молодыми еле тащили ноги, с нашей точки зрения, пожилые, до предела истощенные, обессилевшие люди, которые шли уже несколько дней. Им помогали, незаметно для охраны. Падать было нельзя. Конвой пристреливал неспособных двигаться. Иной раз офицер приказывал остановиться, и голодные толпы бросались на огороды и поля, с которых уже убрали урожай, в надежде хоть чем-нибудь поживиться.

Рядом со мной шел солдат невысокого роста, быстрый и зоркий, явно сохранивший силы. Когда колонна свернула с шоссе на обочину, пошла мимо домов с высокими крыльцами и конвой чем-то отвлекся ( к счастью, караульных собак не было ), сосед стремительно выскочил из рядов и юркнул под крыльцо. Мы протопали мимо, мысленно пожелав смельчаку удачи…

Сколько километров продолжалось это шествие, не могу вспомнить. Наконец, оно втянулось в заснеженные улицы какого-то городка и, извиваясь как змея, наконец остановилось перед воротами ограды, обнесенной двойным рядом колючей проволоки и караульными башнями. Широкие ворота открылись, и мы оказались на территории фашистского лагеря смерти: «Дулаг-130» немцы возвели в древнем русском городе Рославль.

Надежды обрести здесь тепло и как-то утолить голод рухнули с первого взгляда. Многие падали без сил прямо на снег рядом со почти не двигавшимися «старожилами». Некоторые просто ужасали: это были «живые трупы». Заметив неподалеку каменную постройку, те, кто еще стоял на ногах, бросились к ней, стремясь найти укрытие от холода. Но надежды не оправдались: двухэтажная руина не имела крыши, а вместо дверей и окон зияли проломы. Когда мы проникли внутрь, теплее не стало. Снег так же падал на нас, как и снаружи. На каменном полу лежали какие-то бумаги и книги, по-видимому, служившие подстилкой нашим предшественникам. Сев и пошарив вокруг, вытащил довольно толстую книгу в мягкой обложке, оказавшуюся сочинениями Брета Гарта. «Как вы можете здесь читать?» — спросил явно осуждающе интеллигентный сосед. Но я не читал: глаза механически бегали по строчкам.

На следующий день ужасный мир раскрылся в деталях и подробностях. Возникла свалка: давали черпак баланды. Но для того, чтобы ее получить, нужна была хоть какая-то посуда. Консервные банки ценились на вес золота. Вся территория была обглодана, как в каком-то обезьяньем питомнике. Лишь спустя пару дней обрел подобие миски. Она была залогом выживания и никому не давалась даже на время.

Обычно по утрам возле колючей ограды на удалении от вышек, где стояла охрана, собирались женщины. Они перебрасывали через проволоку узелки с хлебом или другими продуктами. На первых порах охрана еще терпимо относилась к подобным нарушениям лагерного режима. Увидев офицера, женщины нередко обращались к нему с просьбами отпустить домой мужа или брата, указывая на одного из пленных, стоявших по другую сторону ограды.

Иногда такие просьбы удовлетворялись. Я был свидетелем того, как кряжистый скуластый мужчина в какой-то черной кофте, расплывшись в улыбке, выбежал из ворот и обнял спасительницу.

Завидуя счастливцу, выигравшему в лотерею, где ставкой была жизнь, я прекрасно понимал, что такого рода «исход» — не для меня. На мужа я явно «не тянул», а так называемых «братьев» немцы при мне вообще не выпускали. Оставалось, скрепя зубы и не теряя надежды, положиться на случай. И он в конце концов подвернулся!

Не могу вспомнить, сколько дней я находился в лагере: вырезанное из жизни время сцементировалось в какой-то серый сгусток, где не было рассветов.

Однажды нас построили и под конвоем вывели через заветные ворота. Нестройная колонна, в которую отобрали самых молодых, сохранивших какие-то силы пленных, медленно потащилась к железнодорожным путям. Нас посадили на открытую платформу, опутанную колючей проволокой. Состав тронулся. К невыносимому холоду добавился ледяной пронизывающий ветер, от которого пытались найти хоть какой-нибудь заслон. Продолжал мучить хронический голод, обострившийся в лагере. Прижавшийся ко мне сосед заметил серебряную чайную ложечку — подарок матери и предложил обменять ее на две картофелины. Непрактичный сувенир был ни к чему: я согласился, мечтая о вареном деликатесе. Но картошки оказались сырыми, есть их не смог.

Под утро, когда предупредительные выстрелы охранников, стоявших на площадках вагонов, стали реже, четверо из нас, сбивая руки в кровь, распутали проволоку. Улучив момент, когда поезд сбавил ход, мы поочередно спрыгнули с платформы.

Оказался я на заснеженном капустном поле, вблизи крупного железнодорожного узла со странным названием — Унеча. Здесь, можно сказать, родился заново, вкусив со всей полнотой неповторимо прекрасное чувство освобождения от рабства. Свободен! Я лежал, распластавшись на земле, пока не стих шум поезда.

Оглядевшись, набросился на кочерыжки, оставшиеся после уборки капусты. Казалось, ничего в жизни не ел вкуснее! Однако после долгой голодовки этот деликатес едва не погубил. Но организм оказался умнее и, облегчившись духовно и физически, я заковылял в сторону от железной дороги, стремясь отойти от нее подальше.

Первые солнечные лучи осветили завораживающую картину.

Дорога шла через частый хвойный лес. На ветвях радужно сверкали снежинки. На дороге не было ни души. Густая тишина отодвинула в нереальность ужас недавнего прошлого, и я почувствовал прилив сил.

 К концу дня, подкормившись щедрыми подаяниями, я добрался до деревни. Называлась она Россуха, здесь еще сохранился колхоз, довольно богатый, так как хлебозаготовки, естественно, не проводились, а редко появлявшиеся здесь немцы еще не успели пограбить селян. Председатель дал большой мешок муки деду Акиму Ивановичу на мое излечение.

Дед вместе с бабкой Анной Ивановной, отправив детей в армию, жили одиноко и приняли меня как родного. Омрачало настроение то, что ходил я все хуже: большой палец посинел и нестерпимо пахнул гниением. Начиналась гангрена. Ампутацию провести никто в деревне не брался. Оставалось надеяться, что с течением времени медленно сужавшийся омертвелый палец отпадет сам собой. Так и случилось через несколько месяцев. Чтобы я мог передвигаться, дед экипировал меня лаптями, и я с восхищением носил эту древнюю обувь, оказавшуюся необычайно удобной и гигиеничной.

 

Но с наступлением весны немцы стали проводить «зачистку» сел от «примаков» — пришлых мужчин призывного возраста. Местные полицаи меня арестовали и доставили в фашистский лагерь в городе Клинцы.

Опять проклятая колючая проволока, смотровые башни, вооруженная охрана: немцы из вермахта и скорые на расправу полицаи-украинцы.

В отличие от рославльского лагеря здесь хоть было тепло, разместили в каменном здании, имевшем большой зал, где установили двухъярусные нары. С первого дня кормили. Таких «доходяг», как в Дулаге-130, не было. Лагерь был организован явно на скорую руку. В мою первую же ночь наши нары рухнули, придавив спавшего внизу. К счастью, он отделался синяками.

Я решил как можно скорее бежать. Подговорил соседа, к нам присоединился еще один заключенный.

Еше утром обратил внимание на то, что деревянная будка туалета не примыкала к кирпичной стене, оставляя узкую щель. Через нее вместе с двумя пленными, помогая друг другу, следующей ночью мы выбрались из лагеря. Но куда и как идти? Дороги контролировали фельджандармы, встреча с ними, особенно группой, была смертельно опасна.

Каждый пошел своим путем. Я счастливо добрался до Россухи. Но на этот раз председатель, очевидно, опасаясь немцев и доносчиков, отказался меня принять и посоветовал отправиться в Унечу, дав письмо к уроженцу деревни Новосельцеву.

Часть довольно протяженного пути удалось совершить на попутной подводе. Небольшой зеленый городок занимали немцы: комендатура, госпиталь, военный гарнизон. Унеча была крупным железнодорожным узлом, где сходились дороги нескольких направлений.

Хотя передвигаться в небольшом городе, где жители, как правило, друг друга знали, надо было с предельной осторожностью, найти Новосельцева не составило труда: как-никак директор маслозавода.

Казавшийся мне стариком (ему, наверное, было лет 40 с небольшим), спокойный и рассудительный, Новосильцев сразу расположил к себе. Через хорошего знакомого — директора биржи труда Кормильцина — бывшего военнопленного, помог найти работу: по ночам разгружал уголь из железнодорожных вагонов. Он же помог устроиться электромонтером. Профессии обучался в ходе практики у настоящего мастера с большим стажем.

Я заметил, что Новосельцев, часто приглашавший к себе, присматривается ко мне. После нескольких бесед, в которых он сообщил о наших победах на фронте, предложил войти в подпольную группу, в которой состояли несколько других бывших военнопленных. В целях конспирации Новосельцев избегал общих встреч, давая задания индивидуально. Мне поручил собирать и хранить оружие.

Сменив три квартиры, нашел подходящую для оборудования двух надежных тайников, где и прятал оружие. Новосельцев предполагал его использовать, выступив совместно с партизанами, во время отступления немцев. Однако незадолго до освобождения над Унечей пролетел наш самолет, который сбросил листовки. В них советское командование сообщало, что через несколько дней город подвергнут бомбардировке, и населению необходимо его покинуть. Слух об этом распространился мгновенно, и Унеча обезлюдела. Во время ночного авианалета, длившегося, казалось, бесконечно долго, наши летчики уничтожили вокзал, мастерские и другие транспортные сооружения, разбили железнодорожные пути. Город горел, но, по слухам, жертв среди жителей не было.

…Неожиданно меня вызвали в гестапо, занимавшее одно из лучших зданий, уцелевших после бомбежек и боевых действий.

Идя по улице, я обдумывал линию поведения, предполагая, что речь пойдет о хранившемся у меня оружии и паспортах (все тайники я не успел осмотреть). И вот дом, о котором шла дурная слава, а жители обходили стороной. Поднявшись по деревянной лестнице на второй этаж, я оказался в просторном светлом зале. За большим столом сидели несколько гестаповцев в штатских костюмах. То, что их интересовало, было полной неожиданностью для меня.

За день до того в дом, где я жил, пришел немец из расположенного рядом госпиталя, просивший «яик» (яиц). Я вышел с ним на улицу. Оказавшийся моим ровесником, он разговорился с помощью жестов и на ломаном русском спросил, знаю ли я немецкую литературу. Я на не менее ломаном немецком назвал «Фауста» Гете, «Коварство и любовь» Шиллера.

Кто сообщил об этом неожиданном визите: бдительные немцы или наши «доброхоты», неизвестно. На вопрос гестаповца: «О чем вы говорили?» — прозвучали имена немецких классиков. (Особенно любимого мною Гейне я предусмотрительно не упомянул.) Несказанное облегчение охватило при выходе из дома, заклейменного ненавистью и ужасом населения. И тут вдруг увидел картину, перевернувшую душу.

На лестнице стоял офицер в черной эсэсовской форме, в фуражке с поднятой тульей, в высоких, сверкавших лаком сапогах. Их целовал, опустившись на колени, человек в крестьянской одежде. Я задохнулся от ненависти за унижение наших людей.

В сентябре 1943 года Унеча была освобождена. Я явился в

военкомат, где толпилось много народу. Меня направили на восстановление железной дороги. Все усилия попасть в ряды армии оказались тщетными: человек, выживший в плену и в оккупации, был заклеймен, казалось, навек. «Помог» СМЕРШ.

 

Конечно, судьба неизбежно должна была привести меня в СМЕРШ.

Первый вопрос, который задал следователь в Унече, дублировали позже многие следователи и в разных местах. Был ли я в гестапо? Поскольку мой визит в это проклятое учреждение не имел последствий, я ответил отрицательно. И тут Deus ex machina (бог из машины). Последовал театральный эффект: двери отворились, и в зал

вошла... переводчица, которая переводила допрос в гестапо. Лицо следователя исказилось от ярости, но не били и вопросов больше не задавали. Под охраной отправили в Брянск на пересыльный пункт.

На следующее утро после прибытия на место ко мне подошел старшина из «пересылки» и отвел в сторону. «Знаешь, куда тебя отправляют?» — спросил он. И сам же ответил: «В шахты, откуда не возвращаются! Советую: иди на товарную станцию и просись в любой эшелон, следующий на фронт». Я долго не раздумывал.

Это был третий побег: два от немцев, третий — от наших. И он, конечно, по сути отличаясь от предшествующих, абсолютно не имел перспектив. Даже в немыслимо «благоприятном» случае, самые доблестные боевые заслуги не спасли бы от карающей руки СМЕРШа после окончания войны (о чем тогда не думалось).

Заложником оставалась семья…

Впрочем, реализовать добрый совет старшины оказалось невозможным. В эшелонах и слушать не хотели о моей просьбе взять с собой, направляли к особистам. Положение казалось безвыходным. Мир потерял краски, а жизнь — смысл!

«Хождение по мукам» закончилось вполне логично в СМЕРШЕ, но уже в Москве, где на традиционный вопрос следователей: был ли в гестапо? — ответил утвердительно.

 Менялись следователи и места заключения: «Матросская тишина», знаменитая «Таганка», стоявшая на склоне высокого берега Москвы-реки (давно снесена), наконец, легендарная «Бутырка» с эффектной Пугачевской башней. (Кто только не сидел в этих стенах, возведенных великим зодчим Казаковым, но Пугачев-то как раз не удостоился.)

Унылый коридор с замызганными стенами вывел к заветной мечте — бане, где ярко вспыхнули, подобно гигантской жемчужине, цветные изразцы. Но размываться долго не дали, и, остриженных наголо, нас водворили в просторную камеру. Она была переполнена. С трудом втиснулся на нары, но спать не мог. Среди сокамерников были разные люди: изможденные «политические», уголовники, один из которых украл мои сапоги, возвращенные при моральной поддержке соседа. Преобладали же военные. Говорили они, как правило, скупо и неохотно. Но сосед-майор, убивший жену за измену, жаждал слушателя, который помог бы облегчить душевные страдания.

Из Бутырок «черный ворон» доставил меня в военный трибунал, размещавшийся в старинном здании на столь знакомом и любимом Арбате. Как в тумане увидел лица судей в явно хорошем настроении и заслушал приговор: десять лет лишения свободы заменить штрафбатом.

На другой день, жадно васматриваясь в лицо города, мы с сокамерниками шли знакомыми улицами к Ленинградскому вокзалу, с которого предстояло следовать до места назначения. Первый раз в армейской жизни ехал в пассажирском поезде. Расслабившись после пережитого, не думал о будущем. Главное, что был не один, а среди своих, в армейском коллективе, который раньше всегда старался поменять на «гражданку».

 

Штрафбат находился на передовой, по-видимому, достаточно долго. Местность наши предшественники хорошо обжили: вырыли окопы полного профиля, траншеи и разветвленные ходы сообщения, соорудили землянки, надежно крытые бревнами в несколько рядов. По всем приметам армия готовилась к наступлению. Предварительно наш батальон должен был провести разведку боем.

По-деловому, без праздничной шумихи, приняли присягу. После этого получили обмундирование и оружие. Все было готово к бою. А под вечер меня отозвал к какой-то платформе солдат и шепотом предложил бежать с ним, чтобы не идти на верную смерть. Я твердо отверг авантюру, немыслимую для меня после всего пережитого. Впрочем, уже тогда мелькнула мысль: не провокация ли? Быть может — просто проверка «на прочность»?

О штрафниках красиво говорят как о приговоренных к подвигу, но мне кажется, что это верная оценка любого солдата, идущего в бой, выполняя приказ.

Утро было теплое, но хмурое. По небу неслись черные облака, изредка открывая солнце. Но дождя не было. Перед нами лежала хорошо просматриваемая, изрытая воронками и пристреленная немцами долина. Вдали виднелись высокие, поросшие лесом холмы, которые нам предстояло штурмовать.

Спускаясь в траншею, я краем глаза увидел станковый пулемет, который с косой ухмылкой устанавливал на бруствере солдат заградотряда. Ему предстояло встретить огнем бегущих с поля боя. Мне терять было нечего. И я твердо знал, что под его пулю в любом случае не попаду.

 Поблизости от него расположился наблюдатель, развернув треногу стереотрубы. Офицеры в траншеях вытащили полевые бинокли. Роли были заранее распределены. «Зрители» должны были засечь огневые точки врага. Нам же предстояло вызвать огонь на себя.

Атака началась без артиллерийской подготовки, неожиданно для немцев, которые после минутной паузы обрушили на нас шквал свинца. Станковые пулеметы вели перекрестный кинжальный огонь с флангов. Первая группа, пробежав с криком «Ура!» с десяток метров, залегла. Возглавляла ее нескладная высокая и худая фигура, громко оравшая: «За родину, за Сталина!» Я сразу узнал его: это был сосед, укравший у меня сапоги в Бутырке.

Наша группа, выпрыгнувшая из траншей следом, догнала ее ползком, по-пластунски. Попытки вести прицельный огонь по хорошо замаскированным огневым точкам были малоэффективны: цели плохо различимы, а винтовки не пристреляны. Стоило поднять голову, как учащались разрывы мин, а пулеметные очереди ближе бороздили землю.

Наша атака выдохлась: высоты мы не взяли. Но поставленная цель, хотя и большой кровью, была достигнута, а приказ выполнен.

Сколько продолжалась эта бойня, казавшаяся бесконечной, не знаю. И когда стихла перестрелка, стало слышно, как стонет на разные голоса проклятое поле. По нему уже ползли санитары. И в этот момент я почувствовал, как по левой руке льется кровь. С трудом опираясь на правую руку, волокущую винтовку, дополз до траншеи и свалился в нее. «Отвоевался!» — с завистью сказал солдат, помогший мне подняться. Истекая кровью, направился к палатке полевого госпитала, стоявшей поблизости.

«Посмотрите, доктор!» — обратилась сестра к хирургу, указывая на рваный осколок, торчавший из руки. Врач с явно повышенным интересом осмотрел рану. Я понимал, что он ищет признаки моего участия в сложившейся медицинской ситуации. Но их не было. Молниеносным ударом хирург рассек руку, вынул осколок и подарил на память.

После перевязки, одевая шинель, я обратил внимание на то, что вся пола покрыта множеством дыр, напоминая решето. Однако нога, к счастью, не была задета.

В санбате выдали справку, что за героизм и мужество, проявленные в бою, судимость снимается, и направили в госпиталь. Он находился в Вильнюсе, навсегда покорившем меня своей романтической красотой.

В прогулках по городу предстал новый незнакомый мир стройных католических костелов и великолепных дворцов. Тогда-то меня заворожила царственная пышность барокко и воплощенный в готике порыв к небу.

 

Архитектурные каникулы продолжались недолго. Вскоре я отбыл в резервный полк, где получил направление в 798-й отдельный батальон связи в качестве стрелка-телефониста. Он входил в состав боевых частей 3=го Белорусского фронта и принимал участие в ожесточенных боях в Восточной Пруссии и взятии Кенигсберга.

В памяти живы несколько эпизодов. Зимой 1945 немцы внезапно предприняли контратаку на Земландском полуострове. Пришлось спешно отступать.

Наступление немцев быстро выдохлось. Мы вернулись на прежние, хорошо обжитые позиции. Однако вместо радости раздались яростные крики и громкие ругательства. Дело в том, что как раз перед отступлением в нашей полевой почте прямо на заснеженной поляне выросла высокая гора посылок с трофеями, уже не умещавшимся в забитом до отказа помещении. Заботливо сколоченные деревянные ящики и обтянутые надежной тканью тюки с сургучными печатями полностью подготовили к отправке на родину. Отступление сорвало у многих планы законного «индивидуального обогащения с поля боя» по приказу самого Верховного.

Командование приказало роте разведчиков произвести рекогносцировку в северном направлении до города Рюген. В ту группу включили и меня. Идти пришлось через мертвый лес, в котором стоял настолько едкий запах, что дышать было нечем. Похоже, что основательно поработали наши «катюши».

Трупов не было видно, но лежали груды бумаг. С осторожностью незаметно подобрал одну из них. Оказалось — старая листовка на немецком языке для солдат вермахта. В ней сообщалось о взрыве бомбы, которую пронес полковник Штауфенберг в ставку Гитлера «Вольфшанц» в Пруссии. Фотографии воспроизводили жестокую расправу с участниками заговора генералов против Гитлера 20 июля 1944 года. Так я из немецкого источника узнал о событии, которое, на мой взгляд, служило неоспоримым аргументом агонии фашистской армии. Непонятно, почему политотдел не пропагандировал среди нас подобную информацию. Впрочем, убеждать в близком конце фашизма не было никакой необходимости. Это чувствовалось во всем, в самом дыхании весны.

Разведка оказалась удачной. Немцы отошли на север к Куршской косе, и мы без боя вошли в пустынный Рюген, покинутый жителями. Отход был настолько поспешным, что в жилых комнатах стояли тарелки с еще теплой едой. Здесь я был свидетелем того, какие дикие формы приобретала справедливая ненависть к захватчикам, инициированная бюргерским благосостоянием немцев. В Пруссии это особенно бросалось в глаза. И вот один из разведчиков, увидев в особняке на полках в буфетах дорогую посуду с позолотой, сверкающие зеркала в красивых резных рамах, висящие на потолке хрустальные люстры, поднял автомат и несколькими очередями превратил красоту в безобразные осколки.

Ажиотаж вызвала часовая мастерская. Разведчики набили карманы часами разных видов и фасонов, которыми тут же стали меняться «не глядя»! Не удержался и я, захватив красивые ручные и карманные часы.

Под вечер усталые и нагруженные трофеями, возвращались в часть, мечтая о необычайно вкусных, пышущих жаром лепешках, которыми баловал нас повар-узбек Умаров. Но поспели мы не к ужину, а на поминки. Шальной «мессер», низко пролетая над нашим лагерем прицельно сбросил бомбу на дымящуюся походную кухню, возле которой колдовал в последний раз наш любимец.

Не забыть штурма Кенигсберга — самой мощной прусской крепости, к обороне которой долго и профессионально готовились. Цитадель и мощные форты с обширными таинственными подземельями, где, говорили, находились даже заводы, казалось, были неприступны.

Когда мы выдвинулись на передний край и стали готовиться к штурму, Кенигсберг уже пылал. По нему била наша дальнобойная артиллерия, а в глубокой синеве на недостигаемой для немецких зениток высоте с востока летели эскадрильи американских «летающих крепостей». Говорили, что они базировались на наших аэродромах и совершали челночные полеты, бомбя по площадям.

Хорошо видны были цитадель, полуразрушенный большой собор на берегу узкой речки в гранитных берегах и уцелевший фонарь.

День штурма для меня оказался трудным и опасным. Наш батальон обеспечивал артиллерийские батареи телефонной связью с командными пунктами и наблюдателями в условиях беспрерывного обстрела города. С тяжелой катушкой телефонных проводов я то бегом, то ползком мотался по Кенигсбергу, прокладывая новые линии (наблюдатели и командные пункты постоянно меняли местонахождение), находя и устраняя обрывы. Уже под вечер, смертельно уставший, прибыл в батальон. И тут же получил от комбата приказ срочно восстановить оборвавшуюся связь. С досадой схватил поврежденный провод и пошел вслед за ним. Телефонная линия привела к форту, на который надо было взобраться. Немцы меня заметили и открыли огонь. К счастью, провод уходил вниз, в менее опасную зону. Тут-то я и увидел на лежавшем на камне проводе «розетку» от взрыва мины. Удивляясь «случайной точности» попадания, мгновенно устранил обрыв.

9 апреля 1945 года город и крепость Кенигсберг капитулировал. На моих глазах из расположенного близко форта выходили пленные немцы. Среди заросших щетиной солдат среднего и пожилого возраста «затесался» красивый стройный юноша, видимо, недавно призванный . Неожиданно дюжий автоматчик с размаху ударил его по нежно-румяному лицу. Не столько испуг, сколько недоумение отразились на нем.

В ознаменование победы, одержанной у стен сильнейшей прусской крепости, учреждили медаль «За взятие Кенигсберга», которой всех нас наградили. Особенно дорога мне солдатская медаль «За отвагу», полученная за участие в боях под Кенигсбергом. С его капитуляцией для нас, по-существу, война закончилась. Однако радость омрачило непредвиденное событие: несколько солдат обнаружили в одном из железнодорожных вагонов спирт, который таскали ведрами. Он оказался этиловым. Многие поплатились за это зрением, а некоторые — жизнью.

Меня же скрутила тяжелейшая форма фурункулеза — последствия истощения и сильного охлаждения. Неоднократно приходилось спать на снегу, когда выручала лишь плащ-палатка. По-видимому, подвела и балтийская слякотная погода. В конце апреля меня поместили в госпиталь. Я крепко спал, когда ночью раздался оглушительный салют из всех видов стрелкового оружия. Все, кто был на ногах, отмечали Победу

Госпиталь эвакуировали на восток. Во время остановки эшелона на станции «Москва-товарная», к нежданной радости родных, удалось на несколько часов побывать дома. Затем снова — дорога. Куда нас везли, не могли даже предполагать. Вскоре стал узнавать знакомые места. В третий раз пересекал почти всю страну. Теперь по Транссибирской магистрали. Наконец опять — Кяхта. «Возвращение на круги своя» — в Монголию, откуда я выехал в 1941 году. А предстояло вторжение в Маньчжурию, участие в войне с Японией, чумной карантин на бактериологически зараженной противником территории. Так завершилось мое нелегкое солдатское Curriсulum vitaе (жизнеописание). Правда, к нему был «довесок» в Москве, куда прибыл в трофейном легком и теплом японском «малахае» с длинными ушами,

Последний год служил на Выставке трофейного оружия, развернутой на территории Центрального парка культуры и отдыха им. М.Горького, откуда в 1946-м (наконец-то!!!) демобилизовали.

 

* * *

Так закончился мой военный крестный путь.

Скажу еще раз: мне достался счастливый билет в этой жизни. Но все чаще вслед за Александром Твардовским я повторяю:

Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В том, что они, кто старше, кто моложе,
Остались там…
И не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь.
Речь не о том, —
И все же, все же, все же.