Произведения
белорусского художника Владимира Макаркова, показанные в выставочном зале
редакции журнала "Наше наследие", задуманы прежде всего как
текстологический материал, а не как объекты искусства.
По
убеждению автора, его вещи не нуждаются ни в названиях, ни тем более в обычной
атрибуции, что, конечно же, определяло бы их существование как в координатах
биографии художника, так и в более широком пространстве искусства. "Книги
художника" предназначаются для читателя-зрителя, который вслед за автором
увлекся бы идеей создания некоего универсального метаязыка вне каких-либо
конкретных временных и культурных ограничений. Его живописно-пластическая
графика вбирает в себя образы разноязыкой и разновременной письменности - от
древнейших архаических форм до постмодернистских соединений. И эта
позиционированная универсальность придает вещам художника предметность вне
положенной данности.
Александр
Рюмин
Книга
странника
Елена
Герчук
Жанр
"книги художника" искусствоведы осваивают с осторожностью и даже сам
термин употребляют почти всегда с уточнениями и оговорками: слишком уж размыты
границы этого жанра, слишком неопределенно его местоположение - на стыке
пространственного и временного, визуального и вербального, уникального и
тиражного. Даже использование параллельных терминов - "авторская
книга", "рукодельная книга" - вовсе не всегда облегчает дело, а
иногда и окончательно запутывает его, поскольку предметы этого искусства часто
оказываются то не вполне авторскими, то не слишком рукодельными.
С книгами минского
художника Владимира Макаркова таких проблем не возникает: они более чем
соответствуют практически любым определениям "книги художника",
являются несомненно и подчеркнуто рукодельными - и безусловно, абсолютно
авторскими. Авторскими во всех смыслах.
Речь идет
не о том достаточно распространенном случае, когда художник книги является
одновременно и автором ее текста. Книги Макаркова вообще почти не поддаются
традиционному разделению на текст, иллюстрации и дизайн, хотя и то, и другое, и
третье в них присутствует. Очевидно, что для самого художника просто не
существует этого разделения, что он воспринимает книгу целиком, как понятие,
как явление, и именно с этих позиций с ней работает. Но как раз целостность,
единство формы и содержания, и позволяет ему так свободно обращаться в первую
очередь именно с формой; и именно поэтому сама форма в его книгах и становится
их содержанием.
Даже форма
книги в буквальном значении этого слова, в значении конструкции материального
предмета, для Макаркова вовсе не абсолютна, не задана изначально. Он одинаково
охотно осваивает практически все изобретенные человечеством варианты: свитки,
таблички, складни, кодексы - и изобретает свои собственные, какие-то
невиданные, но ничуть не менее убедительные конструкции из дощечек, тряпочек,
палочек. Да и в освященные тысячелетиями книжной культуры стандарты он, ничтоже
сумняшеся, вносит свои, ему самому зачем-то нужные поправки, то изобретая новый
материал для свитка, то заново придумывая способ скрепления книжного блока.
Так же
свободно обращается он и с книжным текстом. Аккуратная, почти школьная
каллиграфия внутри одной и той же книги сменяется то неразборчивой скорописью,
то длинными текстами на неведомых языках, записанными знаками неизвестных
алфавитов, иероглифами, пиктограммами, которые никто, кроме самого автора, не в
состоянии прочесть - как и никто, кроме него, не в состоянии определить, где
именно эти знаки превращаются в изображение, в орнамент, в иллюстрацию. Способ
соединения всех этих элементов в единое целое столь же причудлив, и логика его
так же никому, кроме автора, не доступна: картинка привязана к тексту
веревочкой, в сплошной кусок одного материала вшита заплатка из другого, в один
блок с бумажными страницами переплетены тряпочные, в специальную дырочку вложено
птичье перышко, вклеен цветочек. Смысл почти каждой отдельной картинки или
кусочка текста, казалось бы, хоть до какой-то степени может быть воспринят и
посторонним глазом, но очевидно, что смысл всего высказывания создается как раз
этой самой непостижимой логикой их соединения. Собственно, автор этого и не
скрывает - даже подчеркивает, акцентируя во всех своих произведениях именно
соединяющие, скрепляющие моменты: завязки, шнуровки, крупные цветные стежки
вокруг заплаток. Его книга оказывается способом гармонизации хаоса, объединения
разрозненных частей мира в единый книжный текст, в котором равноправными, равно
прочитываемыми частями становятся и универсальные знаки, и уникальные перышки,
и соломинки.
Но коль
скоро уникальны отдельные части текста, то уникален и весь текст в целом. Книги
Макаркова принципиально неповторяемы, нетиражируемы; они создаются автором для
самого себя, в качестве его собственных, личных вещей, и их невероятная,
бросающаяся в глаза рукодельность еще усиливает это впечатление. Грубоватые
швы, яркие вставки, демонстративно случайные сочетания материалов - все, что
так очевидно противоречит традиционной культуре книги, столь же очевидно
начинает обнаруживать свои связи с другой культурой, маргинальной,
внеструктурной, но тоже очень книжной: с культурой битников. Их уникальность
оказывается их главной ценностью, но не ценностью экспоната, обезличенного
музейной витриной, а ценностью личного предмета из того же ряда, что и
журнальная вырезка, которую таскает с собой по дорогам Америки Бродяжка из
романа Джека Керуака, или написанные на бумажках дзенские изречения, которые
дарят друг другу его герои. С точки зрения этой культуры, книги Макаркова
устроены более чем логично: они просто составляются из всего, что попадается их
автору по дороге.
Эта
ассоциация не случайна: мотив дороги в этих книгах, безусловно, присутствует.
Еще одно основополагающее качество книги - ее портативность - художник
разрабатывает, пожалуй, даже тщательнее, чем все прочее. Каждая его книга имеет
свой, иногда совершенно неожиданный, но всегда очень функциональный способ
превращения из хрупкой, изящной конструкции в компактный, плотно упакованный,
прочный предмет, в предмет из обихода странника. У каждого свитка обязательно
есть палочка, на которую его следует намотать, у каждого кодекса - застежки или
завязочки; глиняные таблички нанизываются на шнурок, цветочки и перышки
укладываются в свои собственные углубления, дырочки, кармашки. Художник делает
для своих книг даже специальные вместилища, котомки и сундучки: прочные,
добротные, с потертыми, побитыми в дороге углами. Да и сами его книги никогда
не выглядят новыми, только что сделанными, - но каким-то удивительным образом
не выглядят и специально состаренными. И даже самый профессиональный, самый
скептически настроенный зритель не может не воспринять этой интонации, не
почувствовать, что ему позволили, именно позволили заглянуть во что-то очень
личное, очень авторское: в книгу художника. Во всех смыслах.
Публикация
подготовлена Е.В.Пашутиной