"Я Вашу музыку знаю и люблю..."

 

На рубеже XIX и ХХ веков именно "дух музыки" был определяющим в ощущении поэтами окружающего мира. Александр Блок замолчал и умер, когда перестал слышать "мировой оркестр". Но музыка не только в смысле метафизическом, как для Блока, который был начисто лишен музыкального слуха, но и в прямом, конкретном значении этого слова была необычайно значимой для поэтов той эпохи. Некоторые из них даже были неплохими композиторами, как Михаил Кузмин, другие профессионально разбирались в музыке и интересно рассуждали о ней, как Сергей Городецкий. Он сохранил в своем обширном архиве многие интереснейшие материалы, связанные с музыкальной культурой. В первую очередь это, конечно, черновики и варианты нового текста оперы "Жизнь за царя" М.И.Глинки, которая в редакции Городецкого стала называться "Иван Сусанин". Талантливый поэт-профессионал совместно с М.Булгаковым, принимавшим участие в этой работе для Большого театра, кардинально переделал бездарное либретто барона Розена, не соответствовавшее музыке гениального Глинки. Не случайно многие десятилетия именно "Иваном Сусаниным" по либретто С.Городецкого открывал Большой театр своей очередной сезон.

Но наряду с вариантами текстов "Ивана Сусанина", "Сказания о граде Китеже", "Чародейки", либретто оперы "Граф Нулин" и другими творческими рукописями в архиве Городецкого береглись автографы композиторов, их письма, ноты, фотографии музыкантов, с которыми в молодости был тесно связан он дружбой и работой. Ведь было время, оно приходится на первое десятилетие ХХ века, когда именно на стихи С.Городецкого писали романсы и песни многие композиторы, как следовавшие классической традиции, так и представители авангардных направлений в русской музыке. Об этом в 1935 году, вспоминая свою жизнь, писал Городецкий В.А.Лосскому, режиссеру Ленинградского академического театра оперы и балета им. С.М.Кирова (ныне вновь Мариинский театр):

"Я вырос в музыкальной среде. Друзьями моей юности были Крейслер², Мерович, Цимбалист (тогда мальчишка), Голубовская. Теория музыки тогда же нас занимала весьма серьезно. Вся европейская музыка у меня на слуху. Моя центральная работа по университету, вызванная полемикой с Combareaux (автором "Les rapports de la poйsie et de la musique"), о "пределах музыки в поэзии" не могла быть выполнена без знания теории музыки. Моя работа о Лядове в свое время широко была известна. Сам Анатолий Константинович³ был ближайшим моим другом и, задумав с ним и Шаляпиным "Ваську Буслаева", я под его руководством штудировал теорию оперы, которой сейчас специально занимаюсь в связи с моими работами - заказ Главполитпросвета, известный Вам "Прорыв"⁴, неизвестный Вам "Амран"⁵ и др. "Скифская сюита" начата была Прокофьевым⁶ по моему либретто, и разошлись мы с ним вследствие теоретических разногласий.

Стравинский⁷, оба Черепниных⁸, Гречанинов⁹ были среди моих друзей, пока были в России. Они и очень многие другие писали много на мои тексты именно потому, что я и в стихах использую свои знания по музыке. Конечно, только интимнейшим друзьям я играю свои собственные композиции, но имеются и таковые".

Первая, и оставшаяся лучшей, книга С.Городецкого "Ярь" родилась из знания им крестьянской жизни, народной музыкальной стихии. В начале ХХ века, стремясь преодолеть "неодолимую черту" между народом и интеллигенцией, художники, поэты, музыканты необычайно увлеклись русским фольклором, отечественной историей, "поэзией заговоров и заклинаний", бытовавшей в "опоясанной лесами" загадочной Руси.

Язык, синтаксис, мелодия народных песен, определившие своеобразную музыкальность и языческую образность "Яри", сразу по выходе книги привлекли к ней внимание не только литераторов, но и композиторов, искавших в народном искусстве новое звучание, новую философию. "Все, что вытекло в "Яри" из народной песни, лирической и лирико-эпической, подлинно и высоко поэтично", - писал Вяч.Иванов. Но все рекорды побило стихотворение Городецкого "Весна (Монастырская)". Более двадцати романсов было написано на эти слова:

Звоны-стоны, перезвоны,

Звоны-вздохи, звоны-сны.

Высоки крутые склоны,

Крутосклоны зелены.

Стены выбелены бело:

Мать игуменья велела!

У ворот монастыря

Плачет дочка звонаря...

На нотах "Весны (Монастырской)", подаренных Игорем Стравинским поэту, автор музыки написал:

"Сергею Городецкому от Игоря Стравинского

Спб. 29.Х.1909 года" ⁽¹⁾.

А на нотах романса "Росянка (Хлыстовская)" композитор оставил другой автограф:

"С теплым чувством к "Яри" посвящаю я свою музыку к "Росянке" автору Сергею Городецкому. Игорь Стравинский. Спб. 29.Х.1909 года" ⁽¹⁾.

Композитор, пианист и педагог М.Ю.Зубов (1877-1943), принадлежавший к провинциальной дворянской семье Зубовых, в которой было немало профессиональных музыкантов и литераторов, написал и подарил С.М.Городецкому нотный манускрипт двух романсов на его слова, в том числе ту же "Весну (Монастырскую)".

Представитель нового направления русского духовно-музыкального творчества А.Т.Гречанинов, друживший с Городецким, с удовольствием писал музыку на его стихи, в том числе детские. На сборнике "Снежинки. 10 песен из детского мира для одного голоса с фортепиано А.Гречанинова" он написал:

"Любимому моему поэту, милому Сергею Митрофановичу Городецкому в знак глубокой признательности "за ласку и привет". А.Гречанинов. Спб. 6 нояб. 1910" ⁽¹⁾. Здесь же нотный автограф песенки на слова поэта:

А вот на елке

Дятел сидит,

В дереве щели

Важно долбит.

Автор сложнейших духовных хоров, высоких литургических музыкальных действ на канонические тексты, принесших ему заслуженную славу крупнейшего православного религиозного композитора, отразившего в сплаве архаики с предельным современным лиризмом религиозные искания Серебряного века, А.Гречанинов был известен и как прекрасный обработчик песен народов России и создатель музыки на фольклорные тексты. Этим он близок С.Городецкому, который, еще будучи в университете, на вакациях, "жадно впитывал  язык, синтаксис и мелодию народных песен". Устремления и идеи мужа-поэта разделяла и Анна Алексеевна Городецкая (Бел-Конь-Любомирская), поэтесса и драматург, одна из прелестнейших женщин Петербурга Серебряного века, которую И.Е.Репин за красоту и изящность назвал однажды Нимфой, и это имя закрепилось за ней на всю жизнь. На своих нотах "6 детских песен на народный текст" А.Гречанинов написал:

"Жила-была на свете прелестная златокудрая Нимфа. Она страстно любила музыку, и счастлив был тот певец, который мог угодить ей своими песнями... Так зачиналась одна сказка. А.Гречанинов. 10.XI.1910. Спб." ⁽¹⁾

Ей же он надписал ноты "20 шотландских песен на слова Бернса с фортепианным сопровождением Гречанинова":

"- Красавица Нимфа?

- Красавица. А.Г. Берлин. 25.10.1911" ⁽¹⁾.

А.А.Городецкая, видимо, неплохо пела. Это оценил композитор Н.Н.Черепнин, даря ей свой романс "Я б тебя поцеловала" на слова А.Майкова:

"Очаровательной исполнительнице сих нот... Прекрасной даме от горячо преданного поклонника Н.Черепнина. Петербург. 1913"⁽¹⁾.

А на первом издании своих знаменитых шести музыкальных иллюстраций для фортепиано "К сказке о рыбаке и рыбке" на темы А.С.Пушкина композитор оставил такой автограф:

"Чудной владелице золотых рыбок - еще одну - с изъяном осмеливается предложить искренне преданный автор. - Н.Черепнин. Апрель. 9.1913"⁽¹⁾.

И ноты "Волшебного озера", этой "сказки без слов, полной невыраженных влечений", где звучит таинственное неуловимое пение, наполняющее эфир, надписал Анне Городецкой Анатолий Константинович Лядов, посвятивший это произведение Н.Черепнину:

"Я предчувствовал Вас, когда сочинял это Волш<ебное> озеро. Нимфе Алексеевне Городецкой от Ан.Лядова"⁽¹⁾.

Образ этой прекрасной женщины олицетворило для композитора его "Волшебное озеро", продолжавшее петь "те же непонятные, таинственные песни, какие звучат в поющей степи - сказке, существующей то ли наяву, то ли во сне".

Премьера исполнения "Волшебного озера", сказочной картинки для оркестра, состоялась 21 февраля 1909 года в Большом зале Петербургской консерватории. Дирижировал Н.Черепнин, чье творчество Лядов высоко ценил.

Через два года после этой премьеры С.Городецкий познакомился с А.Лядовым. "...Увы, так безжалостно поздно! - всего за четыре года до смерти и за несколько месяцев до болезни - я увидел Анатолия Константиновича впервые на обеде у композитора В. ... - писал Городецкий. - Не помню, о чем именно мы говорили, но это были основные вопросы тогдашней художественной жизни... Эпической силы образ остался у меня от Ан.К. после первой же встречи".

Дружбу с замечательным композитором, профессором Петербургской консерватории А.К.Лядовым поэт считал одной из важнейших в своей судьбе. Не случайна была их взаимная симпатия. Она основывалась на близости взглядов и устремлений, интересе Лядова к новой литературе и искусству, а также на общности увлечения фольклором. Лядов много работал над гармонизацией народных песен, и не случайно первым сборником своих произведений, который композитор подарил поэту, было прекрасное издание "50 песен русского народа для одного голоса - в сопровождении фортепиано - из собранных в 1894-1901 гг. И.В.Некрасовым, Ф.М.Истоминым, Ф.И.Покровским переложил Анатолий Лядов". На экземпляре сборника, обложка которого выполнена в модном тогда "русском стиле" и, возможно, принадлежит И.Билибину, автограф:

"С особенной нежностью делаю эту надпись Сергею Митрофановичу Городецкому, поэзия которого так близка моей душе.

Ан.Лядов. 8 апр. 1911 г."⁽¹⁾.

"Кто хочет знать, как следует относиться к русской народной песне, - писал в очерке творчества композитора И.Витоль, - пусть возьмет в руки сборники Лядова, он найдет в них, рядом с исчерпывающим чутьем особенностей народного быта, непреодолимых словами, высокое чувство в идеальном слиянии с величайшей простотой".

В сборнике "Ан.К.Лядов", принадлежавшем Городецкому, поэт отчеркнул на полях эти слова, ибо именно они точно определили то, что так сблизило знаменитого композитора и молодого поэта, стремительно вознесшегося на символистский поэтический Олимп. Городецкий искал вдохновения, при первой возможности погружаясь в народную стихию, а "как же было не воспринять народной песни Лядову, который так обожал русскую природу и русскую деревню, который жаркие дни и белые ночи проводил в среде крестьян, глубоко чувствуя их говор, непосредственно разделяя их радости и заботы?"

Почти все композиторы, с которыми в первые десятилетия прошлого века дружил и работал С.М.Городецкий, были в той или иной мере связаны с Лядовым. Гениальный С.Прокофьев, "огромное и своенравное дарование" (А.Лядов), по дирижерскому классу в Петербургской консерватории был учеником Н.Н.Черепнина, чей сын А.Черепнин писал в 1919 году в тифлисской газете "Кавказское слово", в которой Городецкий редактировал отдел "Искусство и литература", в статье "О Сергее Прокофьеве": "Творчество его эволюционирует, и он пишет свои "Сарказмы" и "Скифскую сюиту" на сюжет Городецкого "Алла и Лоллий". Это был период Sturm und Drang'a, период необузданной фантазии, выразившейся одинаково как в "Сарказмах", так и в "Скифской сюите". Сюита была исполнена два сезона подряд на концертах Зилоти и показала, что Прокофьев умеет обращаться и с колоссальным оркестром так же хорошо, как с маленьким, и что фантазия его не засушена классическими формами".

Музыка "Скифской сюиты" выросла из замысла балета, либретто которого С.Дягилев заказал С.Городецкому, а музыку - С.Прокофьеву. Казалось, ничего не осталось от сказочной поэмы, но недавно в записных книжках поэта найден неопубликованный текст "Пролога", где действуют Лоллий и Судьба. Он дает некоторое представление о неосуществленном сюжете.

"Выходит Лоллий из пещеры, молодой пустынник, златокудрый в темном одеянии.

Лоллий:

Прощай, Печаль! Прощай навеки!

Пусть тихий сон ласкает долго

Твои сомкнутые ресницы.

Судьба стучится в мою пещеру,

Уйти я должен с лучами света.

Я девять лет с тобою прожил,

Печаль-царица горы угрюмой!

Я девять лет гляделся в очи,

Чтоб в мраке синем увидеть тайну,

Чтоб все понять и все увидеть,

Что скрыто в жизни от наших взоров.

Ты днем и ночью меня ласкала

Своими тонкими руками.

Твоя коса мне стала небом,

Твои уста мне были жизнью,

И в час рассвета, когда от ложа

Я отрывался, чтоб выйти в горы,

И горький воздух вдыхал свободно,

Я думал гордо, надменно думал,

Что все я понял, что все я знаю

В тебе, тобою, твоею страстью.

И вот настало разлуки утро,

Судьба стучится в мою пещеру,

Теперь я должен тебя покинуть.

Прощай навеки!.."

Вскоре после смерти С.Прокофьева в 1953 году Городецкий написал прелестный этюд о своем молодом друге-гении и об их работе над балетом "Алла и Лоллий": "Налету, сбрасывая пальто в треугольной передней, где я устраивал выставки начинающих художников, врывается Сергей Сергеевич. Про него нельзя было сказать: "Вошел, сел за рояль, произнес". - Обрезав быстрым взглядом комнату - все ли так, как ему надо - на миг впившись ладонью в ладонь: - Здравствуйте! Сочинили? Что? - Не дожидаясь ответа на свои вопросы, бросается к роялю, проверяет высоту вертушки - и помчался. Под налетом его пальцев покорно вздрагивают клавиши - на одно, два, три мгновения - как он приказывает - и звуки, наслаждаясь властью мастера, рождают мелодию и начинают терзать ее в непривычных гармониях, до изнеможения, почти до угасания, пока она, испуганная причудами мастера, вдруг не возникает в своей цельности, пленительная, чаруя, как душа, освобожденная из плена тела в мраморных глыбах Микеланджело <...> Я смотрю на него и наслаждаюсь его творческим запалом, фантастикой разгоряченного мозга, азартом юности. И мне кажется, что сам он, этот розовощекий, светлоглазый, с большими губами юноша - дитя какой-то древней сказочной русской природы, только что вырвавшейся из лесов и озер Нестерова, с поморских берегов Рериха. Я понимаю, за что полюбил его гениальный тогда уже старик, которого я тоже имею счастье считать среди самых драгоценных моих друзей, - Анатолий Константинович Лядов, раскрывший нам душу и Бабы Яги, и Кикиморы, и все тайны Волшебного озера".

Конечно, не случайно свою пятую книгу стихотворений "Ива", вышедшую весной 1912 года, С.Городецкий посвятил "Анатолию Константиновичу Лядову с любовью и восхищением". Сборник, открывающийся разделом "Русь", наполнен отзвуками русской деревенской жизни, привязанностью к "неведомым медвежьим углам родины" и истокам народных сказаний. Это две темы, которыми глубоко интересовался и Лядов, в глубины и тайны которых проникал своим музыкальным гением.

С.Городецкий написал лучший психологический портрет композитора, созданный вскоре после его смерти на основе личных воспоминаний и вошедший в посмертный сборник "Ан.К.Лядов", изданный Попечительским советом для поощрения русских композиторов и музыкантов в Петербурге в 1916 году. В нем есть замечательное описание игры А.Лядова на рояле:

"Однажды с островов мы возвратились ко мне, уже утром. Ан.К. попросил русскую рубаху. Я принес белую рубаху и не без труда надел на него. Из барина-аристократа Ан.К. мигом превратился в богатыря-мужика. Я ему спек яичницу с зеленым луком, как он любил. Надевая рубаху, Ан.К. мельком, не без сумрачности, заметил, что когда-то носил русские рубашки. Легкий сумрак на челе - вот и все, чем он помянул "толстовский" период своей жизни. А ведь это была целая эпоха!

В эти весенние вечера и ночи он подолгу играл у нас, свое любимое. Первое, что он захотел сыграть, были детские и народные песни; иные играл он подряд по нескольку раз. Любимыми его были: "Страшный Суд", "О птицах", "Шел Ванюша из гостей", "Колыбельная", "Сваха", "Сидит дрема", "Я с комариком плясала", "Таусеньки", все "Калики" и "Свадебные". С особенной любовью он играл  забавные - "Сороку" и "Косой бес". Это все он играл по нотам. С таким же, как песни, увлечением, играл он на память отрывки из балета, который сочинял вместе с Алексеем Михайловичем Ремизовым. Балет назывался "Лейла и Алалей", и над разработкой сюжета Ан.К. сам много потрудился. Играл он, главным образом, тему моря, к которому пришли за счастьем люди. Помню, с небрежным видом волшебника, рассыпающего сокровища без счету, он, сыграв несколько этих тем, спросил, которая лучше, добавив, что их у него до семнадцати. Лучшую, по его решению, и, действительно, волнующую выраженным в ней безысходным стремлением, он записал на своем портрете, прибавив заглавие "Капля моря". Это всего четыре такта, и это все, что осталось от балета.

Играл Ан.К. и из других задуманных, может быть, готовых, но не записанных вещей, например, "Из Метерлинка". Из прежних своих вещей играл "Волшебное озеро", с необычайной изобретательностью заставляя воображение слышать оркестр. Многократно играл "Табакерку", - и никому ее не исполнить так, как он сам.

Сколько раз потом я жалел, что не было у меня фонографа для записи его игры! Как мучительно-досадно, что наши музыкальные музеи не догадываются делать таких записей! Безвозвратно, навсегда погибло счастье слышать эту игру Ан.К. И только некоторые внешние признаки этой игры можно восстановить в словах.

Подходил он к инструменту медленно и внутренне-торжественно, садился тяжело и просто, скромно и незаметно клал красивые руки на клавиатуру. Это не было прикосновение виртуоза-техника, это не был полуневрастенический, полуэкстатическй налет Скрябина, это было эпически-спокойное, мощное приближение властелина к своему царству.

Есть в современной живописи движение, именуемое пуризмом и требующее от художника аскетической экономии в средствах.

Игра Ан.К. была в высшей степени пуристична. Ни одним мускулом не двинет больше, чем это строго необходимо. Почти не видно, как подымаются и опускаются пальцы. Глядишь и не понимаешь, откуда звуки. Катятся по мощному бархату низов ослепительные бисеринки верхов. Сказочной нежности, былинной силы рождаются звуки.

Дивно смотреть на движение рук по клавишам. Легки, уверенны и любовны они, иной раз как будто небрежны на вид, но изумительно внимательны и чисты на деле. Невероятной кажется восточная роскошь звуков, - из таких простых сочетаний она сплетается.

Силы света, силы тьмы одинаково подвластны были этим рукам".

Среди сохранившихся нот, писем, автографов, фотографий А.К.Лядова, подаренных им за четыре года дружбы с Городецким, есть и тот лядовский портрет, с четырьмя тактами неосуществленного балета "Лейла и Алалей", а в музей им. Н.Г.Рубинштейна передан уникальный рисунок. На странице одного из писем композитор обвел карандашом свою правую руку - и это единственное достоверное изображение руки прекрасного музыканта.

Он часто писал Городецким из своего имения Полыновка Боровичевского уезда Нижегородской губернии, куда с удовольствием уезжал летом.

"Дорогие Городецкие!

В середине июня я сильно захворал и до сих пор только и делаю, что лечусь. Похудел на 26 ф., бросил курить и не написал ни одной нотки - вот результат моего лета. Все Ваши письма (карикатуры прелесть!) получил, но не было сил на них отвечать - чувствовал себя отвратительно. Выезжаю отсюда в Петербург 21-го авг. И буду дожидаться Вашего звонка по телефону (65-03). Куда вы едете и на сколько? Ведь вы хотели жить до сентября? Тороплюсь послать этот листочек до  вашего отъезда. Будьте здоровы.

Крепко жму Вашу руку,

а Сергея Митрофановича целую.

Любящий Вас Ан.Лядов"⁽¹⁾.

Композитор сообщает здесь о первых симптомах тяжелой болезни, которая через несколько лет свела его в могилу. Биограф Лядова В.Г.Вальтер писал: "Летом 1911-го года, в конце июня, Лядов внезапно захворал: в 12 часов ночи ему сделалось дурно, он потерял сознание, сказав жене перед этим: "Прощай, Надя, я умираю". Но это было еще только начало смертельной болезни. Он пришел в сознание, но начались какие-то адские боли в области желудка, которые доводили его до того, что он просил убить его, у него не хватало сил выносить эти страдания <...> Ан.К. пролежал в постели девять дней, ничего не ел <...> и в то же время бросил совершенно курить, а курил раньше до 60 папирос в день. На десятый день он встал, слабый, потеряв в весе 26 фунтов".

С этих пор петербургский телефон стал ближайшим другом композитора. Он нуждался в общении, болезнь развила его природную замкнутость, но по телефону Ан.К. с тонкостью завзятого психолога расспрашивал о подробностях интересовавшего его события в художественной жизни".

Летом 1913 года Лядов опять уехал в Полыновку и оттуда писал А.А.Городецкой:

"Четверг, 16 июня <1913>

Милые, славные, дорогие Городецкие. "Знаете ли вы зубную боль? О, вы не знаете зубной боли!" А вот Достоевский так знал. Вспомните его "Записки из подполья", и вы поймете, что я пережил за это время. Лето началось ужасно: холодом (днем было 3 гр. тепла!!!), ветром, дождем и зубной болью. Теперь наступила жара - и зубы прошли. Начинаю уже мечтать о Вашем, Сергей Митрофанович, "летнем" (без листка) костюме. Но у нас кругом женщины - вот беда! Прочел помойно-кинематографическую "Лулу"¹⁰. Обожаю воспитательно-научно-образовательную литературу! Что за прелесть Золя, волосатый Ибсен, последний Толстой и т.п. полезные писатели. Хорошо так же географическое лото - для детей: развивает. И как это все у Ведекинда скоро. Как у Хлестакова - "в один вечер". А конец с Джоном - настоящий кинематограф. Но главное - непроходимая тоска и рутина. Она бьет нос, как первый глоток сельтерской воды. Анна Алексеевна, неужели "Лулу" Вам нравится? Вся эта трагедия, с "вампирной женщиной" - самый дурной тон. Публика должна быть у "Лулу" - писари, сутенеры, "сознательные" рабочие, "огарки" и пр. средних классов гимназисты, которые через слово говорят - "свобода" и "старый режим". В этой трагедии они найдут все прелести своей жизни. Вот какой я далекий Вам. Правда? Другое дело "Светлая быль"¹¹. Эта повесть могла бы быть гениальной, если бы не была так растянута и не имела бы - по-моему, несколько пятен. В ней есть места, которыми я восхищался, как "Ярью". Подробно об этом поговорим в Петербурге. Сегодня почему-то видел во сне Гречанинова. У Вас он? Живо и здорово это сокровище? Что "Вера"? Седеет. Пухнет и пропитывает все свои поры музыкой Гречанинова? Счастливица! Нашла-таки свой идеал! Ходила, ходила по булыжнику и вдруг - взяла себе один на память.

Приехали Ваши карточки? А Сергей Митрофанович снимал Вас? Прислать если есть. Я начал заниматься "Ангелом"¹². Скоро приступаю к инструментовке. Что работает Сергей Митрофанович? А "пирамидальный" голос что?

Целую: руку - Анне Алексеевне, уста Сергею Митрофановичу, голову - Найке¹³.

Будьте все здоровы.

Ваш Ан.Лядов.

Перевод пролога к "Лулу" - чудный!"⁽¹⁾

Через несколько дней Лядов вновь пишет Городецким:

"Милые мои, я послал вам письмо 15 или 16 июня. Не могу понять, где оно теперь путается. Я жив и здоров (теперь) и пропадаю от жары. Только и утешение, что - "в природе все разумно". От жары я впал в "минорское" настроение и бегу к одиночеству.

Что же вы ничего

не пишете о Жорж Санд и Шопене?

Я со вкусом жду. Неужели он все еще устраивает свою славу за границей.

Что колоссальный голос? Что стихи? Что живопись? Пишите о себе побольше, всякие пустяки - все будет принято с любовью, интересом и благодарностью. Вы милые люди, славные люди, и я вас очень люблю.

Целую кого можно.

Преданный вам Ан.Лядов.

20-е июня. Поцелуйте Найку за меня и скажите ей, что я ее "боюсь"".⁽¹⁾

Прошло ровно полвека. В Москву из Парижа приехал с концертами А.Черепнин, проведший все эти годы в эмиграции. И старый поэт-акмеист узнал, что он не был забыт в мире зарубежной русской культуры. Композитор преподнес Городецкому ноты с романсами на его слова в переводе на французский язык: "Alexander Tcherepnine, Six Mйlodies pour chant et Piano. Sur des paroles de Gorodezky" с надписью:

"Дорогому Сергею Митрофановичу Городецкому, вдохновленный им. А.Черепнин. 26.V.63"⁽¹⁾.

Это был, видимо, последний автограф, полученный поэтом от друга юности, соавтора-композитора, свидетельство того, что музыка никогда не оставляла его.

Несколько ранее сам Городецкий сказал об этом ясно и просто в примечательном письме А.И.Хачатуряну¹⁴, написанном в Ленинграде, в гостинице "Астория" 3 февраля 1958 года.

"3/II/58

Ленинград.

Дорогой Арам Ильич.

Хочу поделиться с Вами своими впечатлениями от Вашего вечера.

Я с детства живу в музыке. Я помню Аренского¹⁵ в нашем доме, когда он принес романс, посвященный моей покойной сестре Елене Митрофановне.

Я помню день, когда она рыдала на рояле в день смерти Чайковского, и дом окружала тайна его смерти.

В этом зале, где шел Ваш вечер, Лядов познакомил меня с Римским-Корсаковым, и я обещал ему либретто, чему исполниться помешала его смерть. Я там слушал многих славных дирижеров.

Я был торжественно и глубоко взволнован, весь в музыке.

Я Вашу музыку знаю и люблю с самого начала. <...>

Но я никогда не слышал Вас на протяжении всего вечера. И не музыка меня беспокоила, а то, как Вы будете дирижировать.

Вы дирижировали, как композитор. (Так поступали и Глазунов и Лядов.) Скромно, в начале даже робко, без позы, с глубоким доверием к оркестру, Вы постепенно разгорались, и в таких номерах, как Andante mosso и Allegro brillante достигли вдохновения и силы подлинного дирижерского мастерства.

Теперь два слова о музыке.

Вы сделали большое дело.

Национальный мелос Вы подняли до звучания общечеловеческого.

Мне, русскому, эта Ваша победа особенно была ярка (а я тревожился!) в колоколах.

Нелегко после Глинки и Мусоргского перевести колокольный звон на язык оркестра.

И вот это новое у Вас. Никто не передавал вступлений к колокольному звону. Я сам мальчишкой получал подзатыльники от звонаря за то, что торопился в начальных перезвонах маленьких колоколов. (В Орле ребят пускали на Пасху звонить - весь день звонили!)

Я вспоминал детство, слушал, с какой восточной нежностью Вы вырабатывали эти интродукции.

Ну, вот, это главное, что я хотел Вам сказать.<...>"⁽¹⁾

Именно это письмо Хачатуряну раскрывает перед нами глубину проникновенного понимания всех тайн и глубин музыки поэтом, другом и современником А.Блока, Н.Гумилева, С.Есенина, ставшим по прихоти судьбы одним из крупнейших русских оперных драматургов середины ХХ века. Не случайно еще в 1918 году в статье "Пути русской музыки" Городецкий писал: "Музыка, как эолова арфа, отражающая легчайшие дуновения всех ветерков, первая из искусств восприняла и должна была выразить все переломы, происходящих в душе русского народа под гнетом неслыханных катастроф..."

Среди писем и автографов композиторов, сохранившихся в архиве Городецкого, нет случайных, ничего не значащих записей. Даже краткую фразу, как, например, написанную А.Лядовым вскоре после знакомства с поэтом: "И я Вас, дорогой Сергей Митрофанович, крепко целую и люблю"⁽¹⁾, - мы читаем с особенным вниманием, ибо, как отметил Городецкий в "Портрете" А.Лядова, "не праздное любопытство руководит нами, когда мы изучаем до мельчайших подробностей жизнь своих гениев <...> нами руководит благородная жажда проникнуть в тайну высшей жизни и скрасить свое будничное существование хоть самым отдаленным участием в жизни творцов".

 

 

Публикация Вл.Вельяшева