Журнал "Наше Наследие"
Культура, История, Искусство - http://nasledie-rus.ru
Интернет-журнал "Наше Наследие" создан при финансовой поддержке федерального агентства по печати и массовым коммуникациям
Печатная версия страницы

Редакционный портфель
Библиографический указатель
Подшивка журнала
Книжная лавка
Выставочный зал
Культура и бизнес
Проекты
Подписка
Контакты

При использовании материалов сайта "Наше Наследие" пожалуйста, указывайте ссылку на nasledie-rus.ru как первоисточник.


Сайту нужна ваша помощь!

 






Rambler's Top100

Музеи России - Museums of Russia - WWW.MUSEUM.RU
   
Подшивка Содержание номера "Наше Наследие" № 65 2003

Четыре письма Жуковского

Письма Василия Андреевича Жуковского обширнейшая глава русского эпистолярия. Очевидец и свидетель всех важнейших событий русской истории первой половины XIX века, объехавший почти всю Европу и проживший в ней на вулкане революционных событий последнее десятилетие своего земного бытия, Жуковский в письмах воссоздал не только хронику своей личной жизни, но и своеобразный космос общественной мысли и культуры России и Западной Европы.

Первое письмо Жуковского, обращенное к матери, было написано им, двенадцатилетним мальчиком, в 1795 году, последние — продиктованы почти ослепшим поэтом в начале апреля 1852 года, за несколько дней до смерти. Признания самого Жуковского в «эпистолярной лени» и «эпистолярной чахотке» естественным образом уживались с его сообщениями о написании в течение дня пятнадцати писем. Обилие деловых, официальных записок в одну страничку и целые пласты писем-дневников, писем-трактатов объемом в двадцать страниц, писанных в течение нескольких недель и являющихся летописью целого периода жизни, исповедью горячего сердца и взволнованного ума, письма к Державину, Карамзину, Дмитриеву, Пушкину, Гоголю, Вяземскому, Плетневу, к братьям-арзамасцам Блудову, Вигелю, Дашкову, Северину, Уварову, книга писем к задушевному другу Александру Ивановичу Тургеневу, к художникам А. и К. Брюлловым, А.Иванову, Н.Уткину, к императору Николаю I и императрице Александре Федоровне, к великим князьям Александру и Константину Николаевичам, к великим княгиням и фрейлинам, к душеприказчику Р.Р.Родионову и священнику Иоанну Базарову, к Бенкендорфу и Дубельту, к прусскому королю Вильгельму-Фридриху IV и немецким друзьям, к родным и близким людям1 — вот то эпистолярное пространство, в котором живет Василий Андреевич Жуковский.

Сразу же после смерти поэта П.А.Плетнев начал работу по собиранию и изданию его писем. Эту инициативу поддержали родные (А.П.Зонтаг, А.П.Киреевская-Елагина) и друзья, прежде всего П.А.Вяземский. В письме к Плетневу от 19 ноября 1852 года он отозвался на это так: «Слышу, что Вы собираетесь издать письма его [Жуковского]. Это дело прекрасное. И у меня есть вкладчина в это собрание…»2

Издатели журналов «Русская старина» и «Русский архив», особенно в промежутке между юбилейными 1883-м (100-летие со дня рождения) и 1902-м (50-летие со дня смерти) годами, подготовили большие подборки писем. Подвижническая деятельность А.Ф.Бычкова привела к изданию книги «Письма В.А.Жуковского к Александру Ивановичу Тургеневу» (М., 1895), включающей 197 писем поэта. «Уткинский сборник» (М., 1904), подготовленный А.Е.Грузинским, представил письма Жуковского к родным, прежде всего к Маше Протасовой, А.П.Киреевской, А.П.Зонтаг. В специальном номере «Русского библиофила» (ноябрь-декабрь 1912) были опубликованы письма Жуковского к немецким друзьям, к прусскому королю Фридриху Вильгельму IV, к А.П.Киреевской и А.П.Зонтаг, переписка Жуковского и Плетнева (подготовлена Я.К.Гротом). Наконец, систематизация эпистолярия Жуковского в 7-м (1878) и 8-м (1895) изданиях «Сочинений В.А.Жуковского» под редакцией П.А.Ефремова (всего около 350 писем) — все это важные вехи освоения эпистолярного наследия Жуковского.

Но отсутствие строгих эдиционных принципов, договоренности между издателями нередко приводило к неоправданному дублированию материалов, некритическому отношению к источникам, странным купюрам и отсутствию серьезного комментария. Письма извлекались из частных собраний и публиковались дилетантски, в соответствии с вкусами владельцев. Массив писем Жуковского расширялся, но дореволюционные издатели так и не попытались дать сколько-нибудь полного свода писем Жуковского. Можно сказать, было положено начало собиранию писем Жуковского.

В 1920 году работу над полным собранием писем поэта предпринял Б.Л.Модзалевский, о чем заявил в статье «Из переписки Жуковского»3. И этот замысел не был осуществлен. Интересно, что Б.Л.Модзалевский, сопоставляя эпистолярную манеру Пушкина и Жуковского, уловил особенности и дух писем последнего. Он говорил о них как об «единственном в своем роде и неисчерпаемом источнике наслаждения душевного» и замечал: «… если в письмах Пушкина преобладающей чертою является ум, то в письмах Жуковского на первое место придется поставить чувство»4.

Эпистолярное наследие поэта во всем объеме позволила увидеть работа над Полным собранием сочинений и писем В.А.Жуковского в 20 томах (в издательстве «Языки русской культуры» в 1999-2000 годах вышли два тома «Лирики», подготовлены к печати еще пять томов, в том числе два тома «Дневников»). Выявлено около 3000 писем Жуковского к 330 адресатам. Большинство из них известны в печати, правда, часто они находятся в таких редких изданиях, что практически недоступны. Несмотря на существующие библиографии писем Жуковского5, можно сказать, что и они фиксируют далеко не все, не говоря уже о неопубликованных письмах — около 300 писем Жуковского к многим представителям русской культуры, государственным и общественным деятелям, к родным и друзьям, содержащие историю филантропических деяний поэта и неизвестные страницы его биографии, находятся в отечественных архивах и ждут публикации.

Предлагаемые читателю три письма Жуковского, по всей вероятности, не опубликованы. Во всяком случае фронтальный просмотр периодики и всякого рода сборников, библиографий переписки не дал положительных результатов. Все три письма относятся к тому периоду жизни и творческой биографии поэта, который традиционно определяется как «поздний Жуковский».

Каждое из трех писем имеет свое лицо, свою интонацию. Если письмо к А.Д.Блудовой вбирает в себя атмосферу арзамасской буффонады и галиматьи как память о дружбе с отцом адресата — арзамасцем Д.Н.Блудовым, если послание к Р.Р.Родионову носит деловой характер, хотя и передает взволнованность автора письма, возмущенного произволом издателя, то письмо к П.А.Плетневу — яркий политический трактат, рожденный революционными событиями 1848 года.

Письма печатаются по автографам, с cохранением некоторых особенностей орфографии и синтаксиса подлинника. Слова, подчеркнутые Жуковским, воспроизводятся курсивом.

1 Подробнее об адресатах писем Жуковского см.: Из неизданной переписки В.А.Жуковского. Публ. Р.В. Иезуитовой // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского дома. 1979. Л., 1981. С. 81-84.

2 Русская старина. 1902. №6. С.386.

3 Модзалевский Б.Л. Из переписки Жуковского // Sertum bibliologicum в честь президента Русского библиологического общества проф. А.И.Малеина. Пг., 1922.

4 Там же. С. 166.

5 См.: Русский архив. 1864. № 5-6. С. 635-637; История русской литературы XIX века: Библиографический указатель. Под ред. К.Д.Муратовой. М.; Л., 1962. С.329, 331; Eichstadt H. Žukovskij als Űbersetzer // Forum slavicum. Hrsg. von D. Tschiževskij. Bd. 29. Műnchen, 1970. S. 142-157.

 

I

В.А.Жуковский — графине А.Д.Блудовой1

[26 декабря 1837]

Милостивая Государыня

Антонина Дмитриевна!

Третьего дня возвратясь очень поздно домой (не подумайте, Антонина Дмитриевна, чтобы я где-нибудь слонялся в обществе людей развратных, пьянствовал, играл в карты, нет, я был в очень порядочном доме, у госпожи Карамзиной, где и министр, Ваш родитель, бывать иногда удостоивает). Итак, третьего дня, возвратясь очень поздно домой (Вам известно, что я живу в Шепелевском дворце, который однако очень скоро утратит свое шепелеватое имя, ибо он не сгорит, а будет сломан2, и с ним исчезнут те горницы, в коих столько лет гнездилась моя персона, где иногда являлся, если не ошибаюсь, и собственный лик Ваш, горницы, к коим ведет теперь высокая лестница во 120 ступеней и примыкает темный коридор особенного устройства; в этом коридоре денно и нощно горят и тухнут и воняют сальные свечи; в нем начиная с лестницы стоят трое часовых и гуляет какая-то нечистоплотная кошка с разными дурными прожектами, от чего в небесной моей атмосфере происходит большая конфузия; в этом же коридоре живет придворный поп, кажется, с сивою бородою, а рядом с ним отставная камерфрау, у которой вместо головы мотается на плечах узел морщин, похожих в своей совокупности на валдайские баранки, перевязанные лыком). Итак, третьего дня, возвратясь очень поздно домой (третьего дня, как Вам известно, был канун Рождества Христова, у немцев называемый Weinactsbaum, а у нас бы можно назвать его Христов вечер; и в этот вечер во всех домах, как Вам известно, для детских лиц учреждаются елки с зажженными на них восковыми огарочками; между огарочками висят яблочки, орешки, конфекты и всякого рода куклообразные произведения ума человеческого; дети, у кого они есть, глядя на елочки, прыгают, кричат и веселятся; а у кого нет детей, у того нет и елочек; у меня нет детей, нет и елочек; а будут дети, будут и елочки). Итак, третьего дня, возвратясь очень поздно домой (я забыл Вам сказать, что это слово домой употребляется мною в последний раз касательно высокого дворца Шепелевского, скоро переселюсь в другую обитель, где, надеюсь, не будет ни часовых, ни кошек, ни сморщенных камерфрау). Итак, возвратясь третьего дня очень поздно домой, нашел я у себя на столе запечатанный пакет и в нем, по распечатанию, нашел сокровища, написанные собственной рукой Вашей. Сокровище № 1 есть письмецо, происходящее от Вашей персоны прямолинейно. Оно так мило написано, такими тонкими буквами, такими белыми чернилами, что я не позволил себе смотреть на него простыми, естественными глазами и облачил их в ризу очков, от которых сделался похож на парадную лошадь в шорах; да в самом деле, читая Ваше вселюбезное письмо, я был как молодой конь, все мне хотелось от удовольствия делать курбеты и становиться на задние лапы, я даже однажды подумал, что мне хочется заржать, но я вместо того чихнул и кто-то мне сказал: желаю здравствовать, Василий Андреевич; это и заставило меня тотчас уверится, что я человек, а не конь. —

Сокровище № II суть стихи, писанные Вашею рукою — кто их автор, я не знаю, но этот автор достоин бессмертия. Эти стихи писаны коту, называемому очень фамильярно на заглавии Ваською2, а в самих стихах Васильем Андревичем; следовательно, он мне тезка; уж не муж ли он моей вонючей кошки? Он, как видно из стихов, большой лгун. Не за одними же людьми это бывает. И коты лгут. — Из стихов видно, что этот Василий Андреич кот не в ладу с каким-то Цербером4 и что он служил в Отечественную войну против французов5. Стало быть, это кот заслуженный и что ему никак уж нельзя сказать: Хорош Гусь! Странные люди эти коты! Не боятся французов, а трусят собак. Но однако и до меня слухи дошли об этом коте и о его неприятных сношениях с собакою Цербером. Ведь это собака министерская. Она, сказывают, съела было целую Штатсдаму. Говорят также, что ни один проситель не возвращается от министра в целости, кто с укушенным носом, кто с оборванною губою; от этого сама юстиция охает; Цербер, говорят, оборвал у нее юбку, и она теперь в своем женском платье не смеет показываться на улицу; все на нее указывают пальцем и говорят: Вот идет Шотландец. Юстиция Шотландец! До чего, прости Господи, мы дожили! Что же касается до трусости Василия Андреича Кота, то и здесь в стихах есть недоимка. Можно не бояться французов и трусить собак. Ведь никакой собаке никто не скажет: экой француз! А французу весьма часто говорят: экая собака! Из этого следует, что собака страшнее француза. Может быть, Василий Андреич кот и не пошел бы против французов, если бы они были собаки. Всему есть мера. У него достало мужества против француза просто, а против француза собаки — извините! -

Стих, где упоминается о чертенятах, очень мне понравился; очень, очень хороший стих! — Тринадцатый и четырнадцатый стихи сами по себе приятны, да в них что-то курьозное; в них собака Цербер сделалась уже Медоркой. От чего произошло такое Овидиево превращение, не понимаю. А следующие два стиха очень замечательны; вот они:

А вы все бледнея

Не шли так как рак6.

В примечании сказано, что стих последний несколько длинен; нет, он не длинен и входит, как рекрут в меру7. Слово назад подразумевается, но стих от его исключения очень выиграл и оканчивается гармонически: так как рак! так как рак! Произнося это, у меня без Сосерота изломался зуб (который я хотел выдернуть) и прошел насморк. Перемена меры в следующих стихах очень счастлива8, жаль только, что автор, взяв свою лучшую мысль из управы благочиния, где нашел он в колодке какого-то маститого старца. К чему тут старец! и без старцев можно стихи писать! Все эти старцы очень непристойны! И какая нужда полиции до старцев! И что такое старец! почему старец! зачем старец! И что за персона такая старец! Полиция дура, сама она маститый старец!9 -

В конце этого весьма замечательного стихотворения стоит имя Жуковского — это я, если не ошибаюсь. И со мной случилось и случается то же, что с Василием Андреичем котом. И я служил против французов, и я побаиваюсь министерской собаки Цербера-Медорки. И давно хочется мне побывать у моего друга Министра10, который как говорится, съел собаку, да все жду, чтобы он повторил это действие: и еще съел другую собаку, то есть именно своего Медорку. Но он что-то медлит угостить себя таким завтраком, и я, будучи в отчаянии, что давно не вижу его, заказал себе латы и щит. Коль скоро поспеют они, то вооружусь с ног до головы и явлюсь к Вам, Антонина Дмитриевна, в образе рыцаря пса. На щите моем будет изображен большой пес, сидящий в бархатных креслах, в парике; сзади него правительствующего сената общее собрание, все без шляп; перед ним накрытый стол и на столе жареная Штатсдама; а вдали двенадцать поваров готовят разные кушанья, кто фрикасе из носа столоначальника, кто филейную часть обер-прокурора, кто винегрет из разных просителей. В этом облачении явлюсь к Вам не страшась Вашего Медорки и буду у Вас пить чай и разговаривать с Вашим любезным родителем, к которому дружбы моей никакая собака не укусит; ибо на этой дружбе твердые латы, скованные годами, закаленные на огне сердца и вылощенные как зеркало верным уважением, так вылощены, что везде они отсвечивают воспоминанием прежнего времени, которое хотя теперь и с морщинами на лбу, а все кажется таким же молодым, как было в старину.

Сокровище № III только потому сокровище, что переписано Вашею ручкою, Антонина Дмитриевна, и в прекрасных золотых рамах. А стихи-то я знаю; да и автора их знаю; это свинья! и годится только на буженину11.

А Вас, Антонина Дмитриевна, мне хочется побранить. И в эту минуту очень мне жаль, что я не Медорка, я бы и фрейлину съел как Штатсдаму. Что? Не Вы ли обещали мне кое-что переписать12. А это кое-что, сами Вы знаете, какой плезир [от фр. le plaisir — удовольствие, радость. — А.Я.]. Зачем же Вы не держите слова, Антонина Дмитриевна. В первый раз как буду у Вас стану на четвереньки и начну действовать относительно к Вам как обыкновенная злая дворная собака или как Ваш министериальный [от фр. ministeriel — министерский. — А.Я.] Медор. Желаю Вам всякого благополучия.

Автограф — РГАЛИ. Ф.72 (Блудовы). Оп.1. № 13. Л.1-3 с об., на двух двойных листах серой почтовой бумаги с водяным знаком: «J. Whatman. Tűrkey Mill. 1837», сложенной в виде конверта, с адресом: «Ее высокопревосходительству Антонине Дмитриевне Блудовой». Без даты.

Кроме автографа сохранилась машинописная копия письма, с указанием, что автограф хранился в собрании Ю.А.Бахрушина. В копии имеется небольшая преамбула А.Бахрушина, свидетельствующая о возможной подготовке письма к печати. В архиве находятся еще 13 писем и записок Жуковского к Блудовой, также, вероятно, не опубликованных.

1Адресатом письма является Антонина Дмитриевна Блудова (1812-1891), графиня, фрейлина императорского двора, дочь друга Жуковского Д.Н.Блудова (1785-1864), бывшего в разное время министром внутренних дел, юстиции, управляющим Собственной его величества канцелярией.

А.Д.Блудова — автор интересных «Воспоминаний» (отд. изд. — М., 1888), публицист, общественная деятельница, близкая по своим интересам к славянофилам. В своих мемуарах она оставила любопытную характеристику друга семьи — Жуковского. В частности, она писала, возможно памятуя об интонации ей адресованных посланий Жуковского: «Одна черта в разговоре Жуковского была особенно пленительна. Он, бывало, смеется хорошим, ребяческим смехом, не только шутит, но балагурит, и вдруг, неожиданно, все это шутовство переходит в нравоучительный пример, в высокую мысль, в глубоко-грустное замечание…» (В.А.Жуковский в воспоминаниях современников. Сост., подготовка текста, вст. статья О.Б.Лебедевой, А.С.Янушкевича. М., 1999. С.239).

Основанием для датировки является указание на то, что письмо пишется «третьего дня» после Христова вечера, кануна Рождества Христова, т.е. 26 декабря. Год выбран из трех возможных вариантов, учитывая водяной знак и отъезд Жуковского за границу в начале мая 1841 г.: 1837, 1839 и 1840 г. В 1838 г. Жуковский Рождество провел за границей, в Риме (см.: Дневники В.А.Жуковского. С.457). Из трех вариантов предпочтительнее кажется 1837 г., так как с апреля 1838 г. отец адресата уже не был министром, а в письме постоянно говорится о «министерской собаке» и о его министерской должности.

2 Как известно, Жуковский жил в Шепелевском дворце с 1827 по апрель 1841 г., т.е. до своего отъезда за границу. Вскоре после этого Шепелевский дворец был разрушен и на его месте архитектором П.Кленце было возведено здание Нового Эрмитажа (см.: Иезуитова Р.В. Жуковский в Петербурге. Л., 1976. С.215-216). Вероятно, после пожара Зимнего дворца (к которому был пристроен Шепелевский дом) в ноябре 1837 г. возникли слухи о перестройке и разрушении места обитания поэта.

3 Образ кота Васьки определяет сюжет и стиль всех шутливых писем Жуковского к А.Д.Блудовой. Вот образец одного из «кошачьих» посланий поэта, по всей вероятности, тоже не опубликованных и относящихся к этому же времени: «Мяу… мяу… у… у… ау… уау! Слышите ли Вы, милостивая государыня Антонина Дмитриевна, как жалобно мяучит Васька кот! Бедный, бедный котец! Ведь ему нельзя прискакать к Вам на Ваше привлекательное, письменное кис, кис! Судьба уже предварительно произнесла свое брысь! Я давным давно обещал нынешним именно днем обедать в Смольном у Екатерины Ивановны Нелидовой и нельзя перемениться — меня будут ждать. Но в вечеру, в девятом часу то-то будет потеха! разглажу свои усы; вымою свою кошачью морду, расправлю свой пушистый хвост, и явлюсь к Вам как следует благородному коту Ваське, и, согнув дугою свою спинку, шаркну бархатной своей лапкой, и припрыгнув с надлежащим мурлыканьем, произнесу поздравительные комплименты Вашему Родителю Министру Внутренних дел, в рассуждении нынешнего его рождения, которое хорошо и само по себе, и еще хорошо и потому, что впоследствии от оного произошло и собственное Ваше рождение, почтеннейшая Антонина Дмитриевна, с коею честью имею пребыть

Вашим Покорнейшим мурлыкою

Васька Кот.

Между тем покорнейше прошу передать мое дружеское поздравительное мяуканье Вашему родителю, которому желаю еще долго рождаться».

4 Далее обыгрывается сюжет с домашней собакой Блудовых Медоркой, которой панически боялся Жуковский и которую он часто упоминает в других своих неопубликованных письмах к Блудовой: «Рекомендую прочнее привязать подлую собаку; нынче и собаки потеряли всякую нравственность. У Софьи Николаевны [Карамзиной. — А.Я.] собака у брата укусила руку. Такое внимание от друзей и родных совсем излишне. И собака моего друга Дмитрия Николаевича может очень обойтись без котлетов, состряпанных из моего мяса»; «Из сего следует, что Вы, любезная девица, потрудитесь уже в 6 часов посадить Цербера на цепь. В 7 часов и три четверти можете его хорошенько посечь, дабы из этого он мог заключить, что я приближаюсь к тому месту, где он каналья живет, лает, кусается и даже иногда очень нехорошо пахнет…»; «Вы оченно милы и я сам Вас оченно люблю; одно в вас и любезном родителе Вашем худо — Ваша собака…» и т.п.

5 Как известно, В.А.Жуковский был участником Московского ополчения в Отечественную войну 1812 г. и находился при штабе Кутузова. В августе 1839 г. он участвовал в торжествах на Бородинском поле, что отражено в его статье «Бородинская годовщина» и одноименном стихотворении.

6 Источником критического запала Жуковского явилось послание («Стансы») «одного гораздо менее известного и менее достойного известности поэта, который Вам совершенно незнаком, но о котором мне тоже хотелось узнать Ваше мнение» (Из письма А.Д.Блудовой к Жуковскому. Без даты // Русский архив. 1902. Кн.2. №6. С.348). На основании ответного письма от 26 декабря 1837 г. письмо Блудовой можно датировать 25-26 декабря этого же года. Очевидно, что автором этого стихотворения была сама Блудова. Приводим его текст из указанного издания (с.348-349) для понимания рефлексии Жуковского.

«Весьма поэтическое послание в стихах знаменитому Ваське-Коту.

Василий Андреевич!

Вы знаете твердо,

Что немилосердо

Изволили лгать,

Сказав, что боитесь

У нас Вы сербера,

Как у Майербера

Alice чертенят.

Я помню храбрее

Вы прежде бывали:

Французов видали,

Не только собак.

Они ведь кусались

Медорки больнее,

А Вы все бледнея

Не шли так как рак.

Ах, зачем, зачем же ныне

Стали трусом Вы таким!

Как подумаете, верно,

Станет стыдно Вам самим.

Не маститая ли старость

Отняла у Вас кураж?

О летах же Ваших знает

Полицейский Вестник наш.

Нет, полиции известно!

С нею бредней не делю,

Не устрашимого как прежде

К нам Жуковского я жду».

7 Автор «Стансов» сделал ко многим стихам шутливые авторизованные (А.Б.) примечания. Так, ст. 15-16, о которых идет речь в письме Жуковского, снабжены следующими словами: «Т.е. не уходили как рак, что значит не шли назад, не пятились, не ретировались, не бежали. Сей стих немного длинен, но можно извинить сей легкий недостаток en faveur de la nouveaute et du grandiose de l’image*. А.Б.» (Там же. С. 349. — *… действием новизны и грандиозностью воображения. — фр.).

8 А.Д.Блудова в тексте своего письма так комментировала эту «перемену меры»: « […] после сих трогательных воспоминаний вдруг переменяется размер стихов, и что-то сладко-грустное в самых звуках хорея напоминает славный монолог Иоанны д’Арк. И в примечании уточняет: «Действ. 4. Явл. 1-е. А.Б.» (Там же. С.349), имея в виду перевод Жуковским «Орлеанской девы» Шиллера. Ср.: «Ах! почто за меч воинственный // Я мой посох отдала…» и т.д.

9 Рождение столь эмоционального пассажа в адрес полиции было вызвано примечанием Блудовой к ст. 23-24: «См. Полицейскую газету: Сравнение между В.А. пылким юношею и В.А. маститым старцем. А.Б.» (Там же). Подобное сравнение 54-летнего Жуковского, да еще накануне предполагавшейся женитьбы, вряд ли было для него лестным.

10 Отец адресата Д.Н.Блудов до апреля 1839 г. был министром юстиции.

11 Речь идет, как сообщает Блудова, о «Послании в стихах одного Вам знакомого молодого подражателя Орловскому Вашему приятелю» (Там же. С.348). «Кто это, не знаем» — так прокомментировал это место из письма А.Д.Блудовой Петр Бартенев, издатель «Русского архива». К сожалению, что-либо добавить к этому невозможно, так как текст стихотворения не напечатан и нами не обнаружен.

12 В недатированной записке, находящейся в той же архивной единице, что и данное письмо, речь идет о просьбе Жуковского к А.Д.Блудовой переписать для него стихотворение «К мимопролетевшему знакомому Гению». «Прошу Вас, Антонина Дмитриевна, — пишет Жуковский, — прислать мне тот том моих превосходных стихотворений, в котором заключается пьеса Вам известная под названием К мимопролетевшему Гению; а вместе с нею пришлите список Гения в копии. Я рад, что этот младой Гений моей жизни, этот Ангел хранитель моей души и Вам по душе. За это вот Вам моя рука» (л. 15).

II

В.А.Жуковский — Р.Р.Родионову1

1(13) ноября 1843. [Дюссельдорф]

Спешу отвечать на Ваше письмо, любезнейший Ростислав Родионович; вижу из него, что господин Фишер совсем не заслуживает моей доверенности, какую я оказал ему2. Зная, что я далеко и что у меня нет условия, им подписанного, он почитает меня мертвым и хочет завладеть моею поэмою как законным наследством. Если бы он хотя слово сказал в свое оправдание. Но позволять себя грабить не должно, тем более что в этом случае деньги не принадлежат мне3. Прошу Вас объявить от меня г-ну Фишеру, что я от него требую немедленного исполнения условий наших. В противном случае буду просить, чтоб продажа моей поэмы была запрещена и чтобы экземпляры были опечатаны. В этом случае свидетельством в мою пользу может служить мое условие, находящееся у Фишера; если он его предъявит, то им докажет, что деньги уже должны быть в этот срок заплачены сполна: ибо экземпляр книги ему выдан и книга напечатана, хотя еще не объявлено о ее выходе в свет. А в условии стоит, что деньги должны быть заплачены: одна половина при получении моего экземпляра, другая — при выпуске в свет. Если же Фишер не предъявит условие, то тем лучше: поэма — моя, и он никакого права не имеет располагать моею собственностью без моего позволения, или на то должен предъявить законное право, которое дано ему только в нашем обоюдном условии. А он даже и не подумал прислать мне условие, подписанное им в обмен на то, которое послано было ему мною за моим подписанием. Во всем этом вижу какое-то дерзкое пренебрежение всякой обязанности. Хорошо, что я на первых порах с ним так коротко познакомился: теперь с ним не буду иметь никакого дела. — Но «Наля и Дамаянти» надобно спасти. Прошу Вас немедленно сказать Фишеру о том, что я пишу к Вам, и отвечайте, прошу Вас, немедленно, дав мне знать, что нужно сделать в таком случае, когда Фишер откажется платить нам4. Я намерен обратиться с письмом к Генерал-губернатору С.Петербурга. Это дело полицейское. У меня хотят отнять мое; а я кричу: разбой! Некому другому вступиться за меня как полиции. И я полагаю, что Генерал-губернатор имеет полное право остановить продажу моей книги и решить, чтобы экземпляры, до исполнения заключения условия, должны быть опечатаны. И так уведомьте, не нужно ли мне дать от себя какой-нибудь особенной доверенности Вам, чтобы требовать и получить деньги от Фишера. Письмо же к Генерал-губернатору напишу по получении Вашего ответа, которым прошу не замедлить. Извините, что обременяю Вас такими хлопотами, и благодарю душевно, что Вы их принимаете к сердцу.

Ваш Жуковский

[Приписка на полях:] Пришлите Лермонтова, весьма нужно4.

Автограф — РНБ. Ф.286. Оп.2. №125. Л.22-23 с оборотами, на двойном листе желтоватой почтовой бумаги, без конверта.

1 Около 200 писем Жуковского к Р.Р.Родионову, за исключением небольшого отрывка из письма от 19 (1) сентября 1849 г. (см.: Сочинения и переписка П.А.Плетнева. СПб., 1885. Т.3. С.401 — в письме к Плетневу и Вяземскому), не были опубликованы. Традиционное пренебрежение издателей и исследователей к ним связано было с их оценкой как «сугубо деловых», «сухих», «малоинтересных».

Действительно, адресат многочисленных посланий Жуковского 1841-1852 гг. — старший чиновник Собственной канцелярии императрицы Александры Федоровны Ростислав Родионович Родионов (ок. 1800-1872), не располагал Жуковского к откровенности и размышлениям на общественно-политические и эстетические темы. Для этого у Жуковского были другие адресаты. Но доверенное лицо поэта, его душеприказчик, человек порядочный и честный, он был для поэта своеобразным поводырем в финансовых, издательских, просто сложных житейских ситуациях. В письме к Плетневу от 7 октября 1848 г. Жуковский сообщал: «Он был моим деятельным опекуном во все продолжение моей заграничной жизни, самый добрый, благородный. чистый человек» (Сочинения и переписка П.А.Плетнева. Т.3. С.605).

И в этом смысле пространные письма Жуковского к нему, да еще в таком количестве, да при этом прекрасно сохранившиеся — источник для характеристики малоизвестной стороны жизни поэта, тесно связанной с вопросами литературного быта.

2 Речь идет о петербургском издателе Егоре Федоровиче Фишере, с которым Жуковский еще до отъезда за границу договорился об издании своей поэмы «Наль и Дамаянти». По всей вероятности, Фишер был рекомендован Жуковскому П.А.Плетневым, так как в конце 1840 г. Плетнев, разошедшийся с А.Ф.Смирдиным, предложил в издатели книгопродавца и типографщика Е.Ф.Фишера (см.: Грот К.Я. Из переписки А.П.Зонтаг с В.А.Жуковским. СПб., 1909. С.13) для подготовки «Библиотеки народных сказок», о которой думал Жуковский. Видимо, встреча Жуковского с Фишером 26 декабря 1840 г. (Там же. С.14) определила издательскую судьбу поэмы «Наль и Дамаянти».

3 Как следует из дальнейшей переписки Жуковского с Родионовым, для издания «Наля и Дамаянти» поэт обращался за материальной помощью к наследнику.

4 Из следующего письма Жуковского к Родионову от 17 (29) декабря 1843 г., после столь грозного послания Фишер начал выплату денег, хотя труд иллюстратора поэмы — художника и гравера Людвига фон Майделя (1795-1846) был оплачен лишь частично. Не были пересланы причитающиеся с издания «Наля и Дамаянти» проценты Анне Петровне Зонтаг. «Деньги должны быть им уже заплачены все сполна по условию», — писал Жуковский и добавлял: «Прошу Вас не давать права Фишеру выпустить мою книгу в свет прежде полной уплаты; из всего видно, что он хочет моею собственностью завладеть» (РНБ. Ф. 286. Оп.2. № 25. Л.24). Тяжба с Фишерем продолжалась до самого конца 1843 г.

5 Об интересе Жуковского к творчеству Лермонтова, о его хлопотах по просьбе бабушки Лермонтова перед императором накануне трагической дуэли известно достаточно много. См., например: Гиллельсон М.И. Последний приезд Лермонтова в Петербург // Звезда. 1977. № 3. С.190-199. Чем был вызван интерес Жуковского к творчеству Лермонтова в конце 1843 г., сказать трудно. В письме В.А.Соллогубу от 14 (26) ноября 1844 г. он, в частности, писал: «Пишите Русский роман. […] Но только избавьте нас от противных Героев нашего времени, от Онегина и прочих многих, им подобных…» (Русский архив. 1896. Кн.1. С.461). Не исключено, что с романом Лермонтова Жуковский впервые познакомился именно после получения его от Родионова, за что благодарит последнего в письме от 17 (29) декабря 1843 г.

III

В.А.Жуковский — П.А. Плетневу1

7 (19) марта 1848. [Франкфурт на Майне]

Любезный Петр Александрович, Вы, конечно, опять будете беспокоиться или уже беспокоитесь, читая описание происшествий в политике. Нас судьба поставила почти на самом первом пункте всеобщего взрыва. И над нашею головою прошла туча, но она прошла мимо, хотя и могла на нас гибельным образом грянуть. Теперь Франкфурт на Майне есть самый покойный и безопасный уголок Германии2теперь, но надолго ли, не знаю? Здесь все в совершенном порядке, именно от того, что здешнее гражданство в ладу с правительством и что здесь не существует пролетариата, который теперь составляет везде один из главных элементов всеобщего расстройства. Очевидно, что взрыв произошел от заговора давно существующего; французская революция была только искрою, брошенною в пороховую мину: замечательно, что на всех пунктах, где произошло (на Рейне) народное (без всякого сомнения, подкупленное) волнение, это случилось 4 марта (н.с.). И у нас собралось несколько здешних либералов для предложения правительству реформ, как и всюду. Говорили речи, спорили (однако без всякого разительного беспорядка), наконец положили чего требовать и сами испугались, увидя, что к их движению присоединилось движение внешнее, происходившее от толпы всякого сброда, собравшейся из разных мест. Эта толпа (не более трехсот или четырехсот бродяг) осадила здешнюю ратушу, ревела на площади во весь голос до самой ночи 4 марта. Здешняя линейная милиция стала в ружье и, не пугая никого, наблюдала только, чтобы не произошло грабежа, драки или пожара. Но такое самовластие черни, без всякого противоречия мутящей порядок многолюдного города, раздражило граждан; все вооружились, сами предложили правительству свое содействие, с тем только условием, чтобы оно не призывало на помощь никакого чужого войска (в Майнце есть прусское и австрийское). Поздно ввечеру горожане появились с топорами своими и ножами у кафедральной церкви, отбили от нее толпу покусившихся овладеть колокольнею и набатным колоколом: если бы это удалось, произошло бы великое несчастье; вне города ждало знака много сволочи, на звон колокола сбежалась бы эта толпа в город, на многих пунктах вспыхнул бы пожар, тогда здесь был бы повсеместный грабеж: план был двоякий — взорвать резиденцию Германской конфедерации и разгромить богатый Франкфурт. Но всеобщее вооружение граждан предупредило это бедствие, которое произвело бы страшное эхо по всей Германии. В ту же ночь вся толпа бродяг была выгнана из Франкфурта, вооружение всеобщее приведено в порядок, против возможных пожаров взяты меры, и теперь все в городе тихо. Если бы все произошло в остальной Германии, так как в этом одном городе, она была бы счастлива. Но не то делается — мы стоим лицом к лицу к событию, которого следствия неисчислимы. И наш Франкфурт, который в решительную минуту образцовым образом отразил от себя беду, поняв ее всемирное значение, первый может быть жертвою ее вероломного развития.

Из-за Рейна подымается громовая туча; а южною Германиею овладели бешеные радикалы, которым дела нет ни до Германского единства3, ни до порядка и благоденствия общественного — их цель буйное властвование, и для достижения этой цели они считают все средства позволенными. То, что происходит теперь в северной Германии и особенно в Пруссии, должно решить судьбу всей Германии и может быть всей Европы. —

Мы в стороне: нашу самобытную Россию можно теперь сравнить с ее колоссальным Медным Петром, который, топча змею, взлетел на скалу и осадил на ее краю своего коня и смотрит спокойно с ее высоты на предлежащее, не думая и не имея нужды в него спрянуть с достигнутого им возвышения. Мне кажется, что в эту роковую минуту, когда вдруг потемнело будущее всего Запада, для России на ее востоке стало светлее; Провидение явственно указывает ей на ее место и ее великое назначение. Они кричат: Оттолкните Россию в Азию. Нет, вы не оттолкнете нас в Азию. Россия не Азия, она озарена Христианством, она породнилась с Европою, заняв у нее все, что ей от нее взять было нужно; она не пристанет к азиатской фанатичности или фаталистической безжизненности. Они кричат: Затворить России дверь в Европу. Россия и не хочет входить в дверь Европы: для нее теперь довольно одного окна, ей прорубленного Петром, из которого едва не сделалась широкая дверь, но которую теперь опять надобно сделать только окном. Одним словом, Россия не будет Азиею и не должна быть Европою. Говорю это слово с благоговейным трепетом сердца и с упованием на Промысел: Россия будет Россиею, отдельным, самобытным миром4. Кто из Русских (говорю о тех, которые знают свое отечество и умеют понимать его истинный характер и его истинные нужды), кто из Русских теперь не поблагодарит в глубине сердца Бога, что у нас самодержавие сохранилось во всей его неприкосновенности. Самодержавие, в котором выражена вся история дней минувших, самодержавие — представитель высшей власти, без веры в которую нет надежной жизни, ни гражданской, ни семейной; самодержавие, которое крепко слилось во единой части огромного целого, самодержавие, которое сим соединением частей и возбуждением той жизни (без которой их соединение есть только мертвый труп, преданный на произвол неизбежного разложения) приведет Россию ее особым, твердым, безопасным и тихим путем к тому же результату, к которому теперь Европа надеется домчаться по железной дороге необузданного демократизма.

А в чем состоит эта жизнь: в неприкосновенности блага частного, которое, будучи хранимо властию, составляет в результате своем благоденствие общее, в неприкосновенности всех личных прав, принадлежащих всем и каждому, и в отражении всех притязаний на права, частному лицу не принадлежащих, в оживлении веры, в охранении собственности, в распространении света здравых идей, одним словом, в даровании возможностей всякому на своем месте: так жить и действовать, как велит Бог и совесть. В России (я говорю: в России, не в Англии, не в Германии, а с другой стороны — не у китайцев и турков) такая жизнь всем и каждому может быть дарована только одним самодержавием. Это монархическое самодержавие, столь же далекое по свойству своему от восточного деспотизма, как и от народного самодержавия республики, все еще неприкосновенное, в руке Царя Русского. Так, как оно составляет нечто одинокое посреди всех его окружающих форм верховной власти, так и Россия может по своей внутренней силе, по своей естественной отдельности от всего внешнего, быть отдельным, великим, непотрясаемым миром, которому теперь пришла пора сосредоточиться в самом себе и, заняв очень много доброго чужого, обратить все это заимствованное в свою внутреннюю самобытность так, чтобы все занятое худое, перекипев в этом процессе, обратилось в собственное доброе или было им парализовано. Пришла пора нам сделаться вполне самобытными и стоять неподвижно в своем центре; я говорю неподвижно, не разумея здесь недвижимости трупа; я разумею неподвижность центра, в котором все сливается, не двигая его с места, то есть с его фундамента; это недвижимость скалы, окруженной морем, скалы, на которой горит маяк, светящий и тем, которые преданы волнению. Этот центр для России есть самодержавие, не мертвое, неподвижное, а живое соединение всех сил, отвсюду в нем сливающихся и на все из него истекающих — им устоит Россия5.

Устоит навеки, если самодержавие само на себя не наложит рук и само себя не опрокинет. А как это может произойти, о том здесь говорить неуместно. Одно только верно, что в русском народе еще нет никаких идей, противоречащих самодержавию; он на нем созрел и воспитан — противоречие самодержавию может быть только в действиях правительства. Напр[имер]: у нас еще нет пролетариев6 — (низший, но главный фундамент спокойствия государственного есть полный желудок; у кого дома есть хлеб и кто знает, что он будет у него завтра, тот спокоен) — у нас нет пролетариев, но мы сами их создаем; эти бессрочные (полумужики, полусолдаты) пугают меня несказанно за будущее России. По сию пору от них не было явного беспорядка, но, как вообще я слышал от всех благонамеренных русских, они составляют великую тягость для помещиков и для крестьян. А для последних они чрезвычайно вредны и умственно.

Эти пролетарии самого худшего рода, о каком остальная Европа и понятия не имеет. Что такое пролетарий? Работник, обедневший или от обстоятельств или от своей нерадивости, одинокий или обремененный семьею, которой прокормить не может. Но он работал, он жил семьею, он знает по опыту личному жизнь и все ее условия. Он привык промышлять свое пропитание, имеет опытность и желает употребить ее в свою пользу. Что напротив пролетарий-солдат? Неопытный ребенок, который в продолжение 15-летней службы своей (беспечный на счет своего насущного хлеба), так сказать, баюкан в своей колыбели, то есть в казарме; он не знаком с опытною жизнью, не привык к личной работе, даже не может иметь понятия о нравственности и уважении долга, ибо механически был прикован дисциплиною к повиновению и порядку, и действовал только по команде; он надежен во фрунте, как часть целого, но один он не иное что, как ребенок, которого водили вечно на помочах и который не будет уметь ступить шагу, когда надо будет идти без них. Мне кажется, что наши бессрочные (которых число каждый год должно увеличиваться) суть не иное что как пролетарий такого рода, который, по моему мнению, есть самый худший и опаснейший. Они не умеют владеть ни сохою, ни топором, но они умеют владеть ружьем и не испугаются пушки; они привыкли покоряться команде и фрунту, но не привыкли покоряться нужде, условию, долгу и уважать чужое право; они полусолдаты и полуработники: первое звание портит последнее. Вообразите массу таких пролетариев? Что они в государстве? И что будет с государством, если эта масса сделается силою и если злонамеренность вздумает употребить ее в свою пользу.

Наши же бессрочные могут играть и другую опасную роль. У нас книгопечатание обуздано — и если может вредить, то медленным ядом, а не быстрым, сильным и повсеместным влиянием. У нас нет ни брошюр политических, ни памфлетов. Их место заступают наши бессрочные; они живые возмутительные брошюры, и публика их есть низший необразованный слой народа; их не читают, но они сами говорят; у них множество фальшивых полуидей, которых они там и тут нахватались, бродя по России во время смотров и возвращаясь на свои пункты со своими рассказами и умствованиями, которые, конечно, не все в пользу порядка и власти. Так мне это кажется… Но вот уже 14 страница письма моего. А я хотел только записочку — написать только для того, чтобы попросить Вас о том, чтобы Вы уведомили меня о Петербурге и о том, что у вас делается. Никто ко мне писать не будет. На Вас крепко надеюсь — Вы меня не забудете. Да уведомьте также, что делается с моим добрым Родионовым — никогда он не плошал, и вдруг как нарочно в самую нужную минуту нет от него ни слуха, ни привета. Моя сентябрьская треть7 должна бы давно быть в руках моих; и Рейтерну также должны бы быть высланы деньги8 — ни письма, ни денег. Это весьма меня тревожит. В теперешних обстоятельствах деньги необходимо надобно иметь в руках.

При всеобщем разрушении о своей маленькой персоне думать не следует. — И если бы жена была здорова, я смотрел бы на все с большим спокойствием духа, хотя все происходящее кругом имеет такую необъятную всемирно-историческую значимость, что все мысли им ежеминутно окованы. Место, на котором Провидение дало нам встретить этот оркан9, есть самое защитное теперь в Германии: над ним туча прошла; но могут собраться другие тучи — самое верное теперь убежище — Россия. Но я принужден ждать. Болезнь жены усилилась; она едва ходит; это чудовище, которое называют нервами, терзает и тело ее и душу; не могу выразить Вам того чувства, которое давит при виде этих страданий, которые всего человека уничтожают и которых успокоить никакого нет способа. Соединение такого положения дома с теми действиями, которые совершаются вне дома, производит на душе нечто весьма тягостное. Но вечное даяние благо и всяк дар совершен дожен быть от Тебя, Отца Святого. Так и здесь.

Я писал это письмо отрывками. — Теперь вековые происшествия совершаются скорее нежели пишутся маленькие письма. — Когда я начал письмо — уже начинались волнения поселян в Оденвальде и переходили в Виртемберг, а маленький городок Ганау близ Франкфурта созвал из соседства в помощь свою крестьян с косами и [серпами], чтобы вооружиться против своего Герцога, если не получат от него желаемого (а желали ведь одно) — в этом интервале, то есть между первою строкою сего письма и последнею — курфюрст Гессен-Кассельский принял все требования и уступил им; бунт вспыхнул в Вене, Меттерних свержен; Австрия дала свободу книгопечатания; в Берлине бунтуют, и чем кончится это — скажет завтрашний день. Все это неимоверно; страшный сон, который видишь наяву. Будущее не вообразимо.

Одно только здесь ясно и понятно — Голос Божий, который во всех этих происшествиях говорит нам: Я позволяю иногда совершаться по-вашему тому, что вы без меня и вопреки мне предпримете; а как оно совершается, смотрите сами. — Здесь все вы повинны. И те, которые посеяли, то есть в течение стольких лет не образовали, а только медленно портили, и те, которые теперь жнут, то есть хотят бунтом и беспорядком произвести благо и устройство. Неправда рождает неправду; и неправдою исправить нельзя того, что было испорчено неправдою. Прощайте.

Прошу Вас показать это письмо Его Высочеству наследнику10.

Наша несравненная великая княгиня Ольга Николаевна посреди своих тревог не забыла о нас; я писал к ней. Она сохраняет в душе своей верность, достойную героической породы по отцу и по матери. И во весь март была мимоходящая тревога — там теперь спокойно. Ко мне писал Мальтиц, что великая княгиня здорова11.

Что скажет завтрашний день о Берлине12. Это будет решение жребия Германии.

Ж.

7/19 марта

8/30 марта здесь откроется Генеральное собрание, будут рассуждать о базах, на которых должен быть учрежден Германский (как они говорят) парламент13. Думаю, что от этого тихий Франкфурт сделается тревожнее. Там однако, где мы живем (наши оба семейства теперь под одною кровлею), тревоги не будет: мы в Саксенгаузене, отделены от Франкфурта на Майне, и жители Саксенгаузена нас любят.

И в первую тревогу (когда все граждане вооружились) к нам явилась от них депутация объявить нам, чтобы мы не тревожились, что за нас весь Саксенгаузен станет грудью. Это впрочем более относилось к Рейтерну, который всем в предместье знаком лично. Под его крылом и моя семья, хотя впрочем и нас они знают и любят.

Автограф — РО ИРЛИ РАН. Ф.234. Оп.3. № 244. Л.17-26 с оборотами; на 4 двойных и одном одинарном листах серой почтовой бумаги, без конверта, с пометами Плетнева в верхнем левом углу л.17: «П[олучил] 16/28 мар[та] 1848. О[тправил] 18/30 мар[та] 1848».

1 Публикуемое письмо находится в архиве известного деятеля русской культуры — поэта, критика, журналиста, издателя, педагога Петра Александровича Плетнева (1791-1865), с которым Жуковского связывала почти тридцатилетняя дружба. После отъезда поэта за границу в мае 1841 г. Плетнев становится его постоянным корреспондентом. Переписка 1841-1852 гг. — это и история их отношений, и бесценный материал для изучения русского историко-литературного процесса 1840-х гг.

Все письма из этого собрания (33 письма Жуковского), за исключением публикуемого, известны в печати. По всей вероятности, Я.К.Грот, близкий друг Плетнева, готовя переписку Жуковского и Плетнева к печати (см.: Сочинения и переписка П.А.Плетнева: По поручению Второго отделения Имп. Академии наук издал Я.Грот. СПб., 1885. Т.3. С.518-739), обращался именно к этому, единственно полному собранию автографов писем. Известно, что уже в наше время И.Д.Гликман просматривал, о чем свидетельствует архивный лист использования, эти материалы для собрания сочинений Жуковского и отобрал для публикации пять писем, уже известных в печати по гротовскому изданию (см.: Жуковский В.А. Собр. соч. В 4 т. М.; Л., 1960. Т.4. С.641-642, 648-651, 666-675). К рукописи обращились и другие исследователи творческого наследия Жуковского и Плетнева, но упоминаний именно об этом письме Жуковского обнаружить не удалось. Скорее всего, Грот сознательно опустил при публикации это письмо (возможно, возникли цензурные осложнения), и все, кто впоследствии обращались к автографам, опираясь на его авторитет, посчитали все письма Жуковского опубликованными.

О том, что Плетнев получил это письмо, говорят не только имеющиеся в автографе пометы, но и прямые свидетельства адресата. В ответном письме от 18 (30) марта 1848 г. Плетнев сообщал: «Письмо Ваше, Василий Андреевич, отправленное Вами из нового обиталища Вашего в Саксенгаузене, получил я 16 (28) марта. Оно мне было так необходимо: я со времени беспокойств в Германии беспрестанно чувствовал страх за Вас» (Сочинения и переписка П.А.Плетнева. Т.3. С.600).

В известной своей статье «О жизни и сочинениях В.А.Жуковского» (впервые: Живописный сборник 1853 года. Т.3. С.355-397 — под заглавием: «В.А.Жуковский») Плетнев обильно цитирует письма Жуковского 1840-х гг., но отрывка из этого письма не приводит, хотя объективности ради стоит заметить, что в статье вообще нет свидетельств о революционных событиях 1848 г.

Письмо Жуковского к Плетневу от 7 (19) марта 1848 г. продолжает и развивает многие его идеи о русском самодержавии, о месте России в историческом процессе и в мире, о характере европейской демократии и коммунизме, изложенные в письмах к наследнику, Вяземскому, в статьях «Что будет?», «Письмо к графу Ш-ку о происшествиях 1848 года» и т.д. Можно найти в этом письме даже прямые автореминисценции из этих источников. И все-таки это письмо еще одно свидетельство масштаба общественно-политического мышления поэта, прозорливости многих его оценок и предостережений.

2 Во Франкфурт-на-Майне, который как более сухое место был рекомендован жене Жуковского доктором Коппом, семейство Жуковских переселилось из Дюссельдорфа в середине мая 1844 г. Дом находился в тихом месте — в пригороде Саксенгаузен, в парке, на берегу реки. Недалеко от них жило семейство тестя Жуковского — художника Герхарда Рейтерна.

3 Идея Германского единства находилась в центре политических споров этого времени. Жуковский в «Письме к графу Ш-ку о происшествиях 1848 года», в брошюре «Иосиф Радовиц», в частных письмах постоянно обращался к этой проблеме. Разделяя взгляды своего друга И.Радовица о необходимости объединения Германии, Жуковский говорил, что «единство происходит не от мертвого единообразия, а от живого соединения; так и единство Германии может произойти только из соединения, следственно, из сохранения живых частей ее» (Жуковский В.А. Сочинения. Изд. 7-е. СПб., 1869. Т.6. С.407). В письме к А.Мальтицу от августа 1848 г. он, рассуждая о деятельности реформаторов по объединению Германии путем революционных преобразований, говорит о безумии этой затеи и о создании еще одной «общечеловеческой фикции» (Русский библиофил. 1912. Ноябрь-декабрь. С.19. Подлинник по-французски).

4 Концепция особого пути России, ее самобытности становится пафосом публицистики Жуковского 1848 г. В «Письме графу Ш-ку о происшествиях 1848 года» он развернуто формулирует свои мысли, опираясь на историю России и русского самодержавия. Те же идеи он отчетливо формулирует в письмах, адресованных наследнику. «Мы будем ни Азия, ни Европа, — говорит Жуковский в письме от марта 1848 г., — мы будем Россия, самобытная, могучая Россия, не бот, прицепленный к кораблю европейскому, а крепкий русский корабль первого ранга, отдельно от других, под своим флагом плывущий путем своим» (Жуковский В.А. Сочинения. Изд. 8-е. СПб., 1885. Т.6. С.548).

5 Суждения Жуковского о природе самодержавия позволили исследователю общественной позиции Жуковского заметить: «Жуковский, безусловно, монархист. Но монархизм его какой-то подозрительный, прямо скажем, утопический» (Гиллельсон М.И. О друзьях Пушкина // Звезда. 1975. № 2. С.212). Размышления поэта о русском самодержавии см. также в публ.: Жуковский В.А. Мысли и замечания. Публ. А.С.Янушкевича // Наше наследие. 1995. № 33. С.46-65.

6 Возможно именно последующие рассуждения Жуковского о пролетариях стали причиной исключения Я.К.Гротом этого письма из переписки Жуковского и Плетнева. Во всяком случае, ни в публицистике, ни в эпистолярии Жуковского подобные мысли больше не встречаются.

7 По договоренности с Р.Р.Родионовым (о нем см. прим. 1 к предыдущему письму), установленной еще в 1841 г., годовой доход Жуковского, пересылаемый из Петербурга, делился на трети: январскую, майскую, сентябрьскую, каждая из которых исчислялась примерно в 3100-3600 руб.

8 Художник Герхард Рейтерн получал особый пенсион от царского двора за заслуги перед Россией. Жуковский во многом способствовал этому еще до отъезда за границу, пропагандируя при дворе живопись Рейтерна, способствуя приобретению его произведений. Родионов пересылал по поручению Жуковского этот пенсион его владельцу.

9 От нем. der Orkan — ураган, сильная буря.

10 Плетнев выполнил эту просьбу. В ответном письме от 18 (30) марта 1848 г. он сообщал: «Государь Цесаревич со мною вместе прочитал Ваше письмо ко мне. Он поручил мне благодарить Вас за все, за все…» (Сочинения и переписка П.А.Плетнева. Т.3. С.602). Нет никакого сомнения, что письмо Жуковского было известно и при дворе.

11 Жуковский сообщает о дочери императора Николая I и императрицы Александры Федоровны великой княгине Ольге Николаевне (1822-1892), которая с 1846 г. была замужем за королем Вюртембергским Карлом и жила в Германии. Сведениями о ее самочувствии Жуковский был обязан своему постоянному корреспонденту, барону Аполлонию Петровичу фон Мальтицу (1795-1870), поэту и дипломату, в 1841-1868 гг. министру-резиденту в Веймаре при великой княгине Екатерине Павловне.

12 Комментируя события начала марта в Берлине, Жуковский пишет наследнику: «Вы знаете теперь все, что было в Берлине. Прусская монархия рухнула. Что будет следствием этого для всей Германии и для всей Европы? Знает один все устраивающий Бог» (Жуковский В.А. Сочинения. Изд. 8-е. Т.6. С.549).

13 Так называемое Франкфуртское Национальное собрание (Франкфуртский парламент), существовавшее в 1848-1849 гг., было для Жуковского символом анархии и беспорядка. В письме к наследнику от 11 (23) ноября 1848 г. Жуковский прямо говорит: «Надо уничтожить теперешнее Национальное собрание и с ним вместе уродливое начало его уродливой конституции» (Там же. С.566). А в следующем письме к нему же от конца декабря 1848 — начала января 1849 г. заявляет: «Из бездны этих анархических выборов вылезло чудовище Прусского Национального собрания, в котором скоплены были все элементы необузданного буйства» (Там же. С.568).

Подготовка текста, вступительная заметка и примечания А.С. Янушкевича

IV

От редакции: полужирным шрифтом выделены фрагменты текста письма, опубликованные ранее. Сохранены некоторые особенности орфографии оригинала. Подчеркивания, сделанные Жуковским, заменены курсивом.

В.А.Жуковский — А.П.Елагиной1

Франкфурт-н[а]M[айне]. 1844. 5/17 december

Милая моя душа, уж это и для меня самого непостижимо, как мог я так долго не писать к вам, как могли вы так долго сносить мое молчание и не кинуть ко мне хоть бранного слова. Жена моя не виновата перед вами, она давно написала к вам письмо, но я все этого письма не посылал для того, чтоб с ним послать и мое: а мое-то все и не писалось. И знаете ли, что особенная причина — Одиссея. У меня уже XI песен переведено и поправлено. Мне так хочется скорее этот труд (мой лучший и удачнейший труд) окончить, что Одиссея в полном смысле этого слова меня пожирает. Когда начинается перевод песни, все прочие работы и заботы в сторону — с ними и письма. Кончилась песня — и начинаются торг и разные плутни лени: сперва отложишь письмо для того, чтобы заняться поправками перевода; кончились поправки, начинается переписка; кончилась переписка — ахти! Как много времени прошло! Надобно приниматься за новую песнь. Принялся за новую песнь — повторяется точь в точь та же история, и вот эта история повторяется… Но надобно вам знать, милая, что именно Одиссея чаще нежели что-нибудь другое заставляет меня об вас думать. Никому не хочется мне так ее прочитать, как вам; ибо знаю, что вы лучше всех других ( и прочих многоумных литераторов) оцените эту работу и поймете, сколько нужно было иметь самобытного творчества переводчику, чтобы с нею успешно сладить. Может быть я и пришлю к вам один переписанный мне экземпляр, но должно только вверить надежному человеку; наши почтенные соотечественники худо исполняют поручения. Послать же по почте, станет дорого. Может быть, я еще и долго бы не написал к вам, но благодарите за это Москвитянина; 12 числа декабря н. с. получил Гоголь (у меня гнездящийся) от Шевырева письмо, в котором уведомил его Шевырев, что Москвитянин из Погодина обратился в Ивана Киреевского2. И мне загорелось желание выступить на сцену в его 1 №. В тот же день начал прилагаемую здесь пиесу, которую кончил 14-го, а до нынешнего дня поправлял3. Она была бы лучше, сжатее, если бы было мне более времени: je n'ai pas eu ce temps d'etre plus court4.

Прошу вас мои стихи положить к стопам Москвитянина5 и попросить у него великодушно мне прощения за многие недостатки, удержавшиеся в сем произведении устарелого поэта, недостатки, коих сохранение доказывает только поспешность поэта угодить журналисту и страх не поспеть с берегов Майна на берега Москвы-реки прежде появления 1 №. Пиеса переписана Гоголем6, что манускрипту дает особенное достоинство, и вы можете его сберечь как драгоценный autografe, который после можно разыграть в лотерею в пользу двух или трех семейств. Особенно же побудили меня две причины написать для Ивана Москвитянина посылаемые стихи. Первая та, что за две недели перед сим я отправил к Соллогубу в его альманах, имеющий появиться в январе 1845 года, повесть7. Ее появление в этом альманахе могло бы болезненно тронуть Москвитянина, столь мне родного и милого, и я весьма сожалел, что никому из вас не пришло в голову дать мне знать заранее хотя одною строчкою о литературном преображении Ивана Васильевича: я узнал о нем случайно. Вторая причина [была] эгоистическая та, что у меня половина Одиссеи лежит в портфеле, и преображенный Иван мог бы потребовать от меня выдачи из сего запаса для его журнала: а я решил не печатать ни строки из Одиссеи до ее полного появления в свет; для чего это — узнаете, прочитав все это письмо. Посылаемая сказка или две Москвитянину и повесть, которая будет напечатана в альманахе Соллогуба, принадлежат к Собранию, еще несуществующему, повестей для юношества8, которые намерен я издать особо. Они все будут писаны или ямбами без рифмы, как посылаемая повесть, или моим сказочным гекзаметром (совершенно отличным от гекзаметра Гомерического), и этот слог должен составлять средину между стихами и прозой, то есть не быв прозаическими стихами, быть однако столь же простым и ясным, как проза, так, чтобы рассказ, несмотря на затруднения метра, лился бы как простая непринужденная речь9. Я теперь с рифмою простился. Она, я согласен, дает особенную прелесть стихам — у Языкова10 она совершенная волшебница, но мне она не под лета. Рифма для старого, еще не состарившегося душой поэта, есть то же, что для старого мужа молодая жена (не такая, как моя для меня), но модница и вертушка. Моя жена своею молодостью дает настоящую зрелость моей старости; это сосуд живой воды, из которого я пью отживая новую жизнь, дающую земной, прежней, уже испытанной жизни что-то свежее, новое, чистое и не пускающее в душу того увядания, которое по закону природы творится во всем внешнем, материальном. Жена-рифма не похожа на мою жену-жизнь. Она модница, нарядница, прелестница, и мне, ее старому мужу-поэту, пришлось бы худо от ее причуд. Я угождал ей до сих пор, как любовник, часто весьма неловкий; около нее толпится теперь множество обожателей, вдохновленных молодостию; с иными она кокетничает, а других сама бешено любит (особенно ех-пузана Языкова) — куда мне за ними? Я сделался смирным поэтом рассказчиком, во многих отношениях то, что пишу теперь, гораздо лучше того, что писал прежде, и очень рад, что мой добрый Гений именно в то время, когда внешний мир для меня стеснился в пределы моего домашнего садика, подвел меня к старику Гомеру, который меня, безымянного для него, Гиперборейского старика, принял весьма благосклонно и с старческим детским добродушием, передавая мне Одиссею, сказал: пересели ее на твой Север, и пускай она, которую так жадно слушали в мое время и старики, и юноши, и дети, под светлым небом Эллады, таким же чистым, сердцу отзывистым голосом будет говорить старикам и юношам, и детям твоего туманного Севера; — и в царских палатах посреди расцветающего царского семейства, и в уединенной учебной юноши, у которого от восторга станут дыбом волосы, когда повеет на него святая древность амврозиальным неиспорченным благоуханием, и в семейном кругу Авдотьи Петровны Елагиной, где по особенной симпатии поэтической ясно поймут (и не видав моей Одиссеи в ее прежнем образе вечно новой девы в 2000 лет), что она, перелетев это пространство времени, очутилась между ними во всей прелести своей красоты. Вот что мне сказал Гомер — и я с тех пор всеми силами стараюсь исполнить его завещание. Так, чтобы он, когда появится его Одиссея на Руси, не грозным, мстительным Демоном передо мной явился и страшных Эриний на меня накликал, а в своем первобытном виде и мне разоблачил бы лицо свое, и сказал бы мне дружески: благодарствую за дочь Одиссею, а тебе в награду за блаженный труд твой, показываюсь точно таким, каков я некогда был, с костями и с мясом, за 2800 лет перед сим, вопреки Вольфу11 и разным немцам, которые из всего мастера делать идею, и из идей которых часто нечего делать. — Чтоб говорить Вам без всяких картинностей, одиннадцать песен Одиссеи готовы; я переводом доволен, он кажется мне простее всех существующих, верен, как проза; но поэтический, и поэтический по образу и подобию Гомера (это ниже) язык же русский, а не греческий, как у немцев, и никакой, как во всех переводах французских и у Попа12. Есть перевод английский Cowper13, которого я не знаю и который весьма хвалят. Есть и два русских в прозе Соколова14 и Мартынова15. Соколов чистый дурак, а Мартынов был вкусный педант, но мне он может быть полезен для технических терминов в последних песнях, которые, кажется мне, будут труднее первых, более разнообразных. Спросите: как же я перевожу? С греческого и не с греческого. Нашелся честный, ученый профессор в Дюссельдорфе по имени Грасгоф16 (брат его живописец был, кажется, в Москве17); сперва я пригласил Грасгофа читать со мною Гомера: он мне его диктовал, я писал, под каждое слово греческое ставил слово немецкое и грамматические примечания; но это показалось мне слишком продолжительным; Грасгоф мог заниматься со мной только час в день и только три раза в неделю — итого по три часа в неделю на Гомера куда б я с этим уехал? Я поручил Грасгофу сделать для меня подстрочный немецкий перевод. И я имею теперь всю почти Одиссею, таким образом переведенную; сперва строка греческая, под нею строка немецкая; под каждым греческим словом немецкое, ему соответствующее; под каждым немецким словом грамматический анализ слова греческого. Чистая галиматья. Но я перевожу просто с этой галиматьи; ибо передо мною весь порядок греческих слов, со всеми их инверсиями, я даже, читая стихи, могу иметь и понятие о гармонии звуков; но непосредственно поэтической прелести оригинала не могу чувствовать, и это едва ли для меня не выгоднее: это дает мне полную свободу угадывать поэтическим чутьем то, что лежит передо мною в немецких безжизненных каракульках, это дает моему переводу характер творчества, имея всю материальную сущность стиха: смысл и порядок слов; я в самом себе должен находить его поэтическую сущность, то именно, что непереводимо, что надобно создать самому, чего нельзя взять из оригинала, что должно уже иметь в самом себе. Кажется, что здесь мое чутье меня не обмануло. Перевод Гомера не может быть похож ни на какой другой. Во всяком другом поэте, не первобытном, а уже поэте-художнике встречаешь беспрестанно с естественным его вдохновением и работу искусства. Какая отделка в Вергилии; сколько целых страниц, где всякое слово живописно поставлено на своем месте и сколько отдельных стихов, поражающих своею особенною прелестью. В Гомере этого искусства нет; он младенец, постигнувший все небесное и земное и лепечущий об этом на груди у своей кормилицы природы. Это тихая, светлая река без волн, отражающая чистое небо, берега и все, что на берегах живет и движется; видишь одно верное отражение, а светлый кристалл отражающий как будто не существует. Переводя Гомера, недалеко уйдешь, если займешься фортуною каждого стиха отдельно, ибо у него нет отдельных стихов, а есть поток их, который надобно схватить весь во всей его полноте и светлости. Надобно сберечь всякое слово и всякий эпитет, и в то же время все частное забыть для целого; и в выборе слов надобно наблюдать особенную осторожность: часто самое поэтическое, живописное, заносчивое слово потому именно и не годно для Гомера, все имеющее вид новизны, затейливости нашего времени, все необыкновенное здесь не у места, надобно возвратиться к языку первобытному, потерявшему уже всю свою свежесть от того, что все его употребляли, заимствуя его у праотца Поэзии; надобно этот изношенный язык восстановить во всей его первобытной свежести и отказаться от всех нововведений, какими язык поэтический, удаляясь от простоты первобытной, по необходимости заменил эту младенческую простоту. Поэт нашего времени не может писать языком Гомера: будет кривляние старой кокетки, которая хочет корчить 15-летнюю прелестную деву. Переводчик Гомера ничего не может занять у поэтов нашего времени в пользу божественного старика своего и его музы, 15-летней чистой девы. Относительно поэтического языка я попал в область общих мест, lieux communs, и из этих одряхших инвалидов поэзии, всеми уже пренебреженных, надлежит мне сделать живых, новорожденных младенцев. Но какое очарование в этой работе, в этом подслушивании рождающейся из пены морской Анадиомены, ибо она есть символ гомеровой поэзии, в этом простодушии слова, в этой первобытности нравов, в этой смеси дикого с высоким, вдохновенным и прелестным, в этой живописности без всякого излишества, в этой незатейливости выражений, в этой болтовне, часто излишней, но принадлежащей характеру безыскусственному, и в особенности в этой меланхолии, которая нечувствительно, без ведома поэта, кипящего и живущего с окружающим его миром, все проникает, ибо эта меланхолия не есть дело фантазии, созидающей произвольно грустные, ни на чем не основанные сетования, а заключается в самой природе вещей тогдашнего мира, в котором все имело жизнь пластически могучую в настоящем, все было ничтожно, ибо душа, не имея за границею мира своего будущего, улетала с земли безжизненным призраком, и вера в бессмертие посреди этого кипения жизни настоящей никому не шептала своих великих, всеоживляющих утешений. Кажется мне, что M. Stael первою произнесла, что с религией Христианскою вошла в поэзию и вообще литературу меланхолия18. Это совершенная бессмыслица. Что такое меланхолия? Грустное чувство, объемлющее душу при виде изменяемости и неверности благ житейских. Чувство или предчувствие невозвратимой утраты без замены. Такова была светлая жизнь древних. Светлая, как украшенная жертва, ведомая на заклание; те, которые ведут ее к жертвеннику, пляшут кругом и поют, и в шуме пляски забывают топор, который скоро повалит жертву. Эта незаменяемость здешней жизни, раз утраченной, есть характер древности и ее поэзии, эта незаменяемость есть источник глубокой меланхолии, никогда не выражаемой, но всегда тайно или явно присутствующей. Кто из новейших имеет более меланхолии Горация? Но Горациева меланхолия понятна; она есть выражение естественное лица его. Меланхолия новейших есть кривляние, есть маска. Там, где есть Евангелие, там не может уже быть той меланхолии, о которой я говорил выше, которая вся запечатлена в доевангельском мире, теперь лучшее, верховное, все заменяющее благо, то, что одно неизменное, одно существует, дано один раз навсегда душе человеческой Евангелием. Правда, мы можем и теперь, как и древние, говорить: земля на минуту, все изменяется, все гибнет, но мы говорим так о погибели одних внешних, чуждых нам призраков, заменяемых для нас верным, негибнущим, внутренним, нашим существующим, а древние говорили о гибели того, что одно было для них существенным и что для них, раз погибнув, уже ничем заменяемо не было19. Но куда же я убежал от Гомера? — Возвращаясь к нему, скажу вам, что мне хочется сделать два издания Одиссеи Русской — одно для всех читателей, другое — для юности. По моему мнению, нет книги, которая была бы приличнее первому, свежему возрасту, как чтение, возбуждающее все способности души прелестью разнообразною; только надобно дать в руки молодежи не сухую выписку в прозе из Одиссеи, а самого живого рассказчика Гомера. Я думаю, что с моим переводом это будет сделать легко; он прост и доступен всем возрастам и может быть во всякой учебной и даже детской. Надобно только сделать выпуски и поправки; их будет сделать легко; и число их будет весьма невелико. К этому очищенному Гомеру я намерен придать род Пролога20; представить в одной картине все, что было до начала Странствий Одисеевых. Эта картина обхватит весь первобытный, мифологический и героический мир греков; рассказ должен быть в прозе; но все, что непосредственно составляет целое с Одиссеей, то есть Троянская война, гнев Ахиллов, падение Трои, судьба Ахилла и Приамова дома, все должно составить один сжатый рассказ гекзаметрами, рассказ, сшитый из разных отрывков Илиады, трагиков и Энеиды и приведенный к одному знаменателю. В этот рассказ вошли бы однако некоторые песни Илиады, вполне переведенные. Таким образом, Одиссея для детей была бы в одно время и живою историею древней Греции и полною картиною ее мифологии, и самою образовательною детскою книгой. Сообщите все это Москвитянину, известному Вам сыну вашему Ивану Васильевичу Киреевскому, если он подлинно решился Москвитянствовать. Я бы желал, чтобы он очистил путь моей Одиссеи, то есть чтобы он поговорил о Гомере, чтобы он его из безжизненной вольфианской идеи ввел опять в существо телесное, определил бы его высокое, ни с каким другим несравнимое достоинство, особенно определил бы достоинство Одиссеи, которое заключает в себе все предания старины греческой, рассказанные простодушно, без всякого поползновения на поучение, а просто для того, что одному было весело рассказывать, а другим весело слушать, чтоб посмеяться над педантами и комментаторами, древними и новыми, которые своими толкованиями и из Гомера делают подобного им скучного педанта, аллегорика, историка, тогда как он просто певец вдохновенный, увенчанный душистым венком, поющий беспечно на пиру, просто повторитель слышанных им сказок, преданный всем сердцем повериям своего времени. Эта работа Ивана Москвитянина о Гомере приготовила бы выход на сцену Одиссеи: а я бы воспользовался разысканиями Москвитянина для моего собственного предисловия21.

Но письмо мое чересчур распухло; я еще о многом не говорил вам. Первое и самое главное то, что недели через три, а, может быть, и менее будет у моей Сашки или брат или сестра. Жена, слава Богу, в хорошем положении, но едва ходит. Были во время ее беременности тревожные минуты: но теперь, кажется, можно спокойно ждать конца — благослови ее Бог, даровавший мне без всякого моего произвольного искания настоящее мое благо! Дочка наша цветет и радует мне [вставлено — нам] душу; и будит много истинного, для нас самих образовательного счастия в ее воспитании, хотя и над нею уже хрипит и фыркает иногда тот верблюд, о котором упоминается в стихах моих22. Она очень умна; имеет прекрасную память, лицо выразительное, хотя и не долженствующее быть прекрасным, поелику она, как говорят, похожа на меня, волос на голове туча, но эти волосы не воздушно шелковые как ее матери, а суровые, гарусные ее родителя, хотя и не черные; во всех ее движениях много грации, хотя и толста, как подушка, и пользуется довольно замечательным пузом. Глаза под длинными ресницами прекрасны и всегда выразительны, большая охотница до мужчин, пляшет до упада, когда я сам ей играю ту мазурку, которую (помните) так часто играл в Долбине на ваших органах23. Тогда я не думал, что под эту музыку будет ровно через тридцать лет плясать двухлетняя дочь моя. Характер ее и живой и смирный, всегда готова вспылить, но ладить с нею легко и, кажется, уже удалось привить в ней главное: покорность, не сделав ее резкою. Большая охотница до ручной работы, может сидеть целый час с иголкой и шить, ни разу не уколов руки. Нет ребенка, который бы так мало тревожил других своею крикотнею, и это не вялость, а способность заниматься про себя; она может целый вечер просидеть подле матери за своим столиком и играть своей куклой или слушать рассказы. Само собой разумеется, что ее желаниям и чувствам дана полная свобода развиваться самобытно; особенно с большой осторожностью охраняется в ней чувство Бога — до времени не должно к нему прикасаться. Но я полагаю, что все сделано будет для успеха воспитания нравственности, если с самого детства войдет в душу вера, что Бог беспременно с нами — это убеждение непрестанного и повсеместного невидимого присутствия Божия, беспрестанного ощущения сего присутствия, обратившегося в привычку, суть вернейшая основа всякой нравственности, всякого житейского счастия, всякой силы в несчастии, чем ранее войдет она нечувствительною, практическою привычкой в жизнь, тем вернее и легче произойдет процесс укоренения добра в сердце и истребление из него зла24. Но как это сделать? — сам Бог научил, ненадобно только мудрить. Между тем есть для того уж и план. Я всякой день с женою читаю Евангелие. Иногда входит к нам Сашка, тогда ей говорим: "Sei still! wir beten! Gott ist da! willst du hier bleiben, so sei ganz still. — Hier bleiben,"25 — и она садится на диван и складывает руки и молится и слушает иногда с удивительным выражением глаз и не иначе говорит, как шепотом.

Иногда же, когда чтение продолжительно, начнет или глядеть по верхам, или ворочиться на месте, но при первом слове:"Still Sacha, Er ist da!"26 опять то же смиренное спокойствие. И теперь часто уже сама просится сидеть с нами, но никогда ее к тому не приглашаем. Были уже больные и печальные минуты, уже она познакомилась и с розгою; и не я исполняю должность шарфрихтера27, а сама ее мать. Первая шлепотня по ее нидерландам28 произошла накануне нынешнего нового года. С тех пор мы возвысились от нагой ладони до розог, которые имеют магическое действие и висят перед ее колыбелькой, ибо ее колыбелька есть театр ее преступлений жидких и густоватых. Вот вам короткое донесение о нашей Сашке. Тотчас будем уведомлять, как скоро Бог ей даст брата или сестру. Теперь пора мне кончить. Не знаю, сможет ли жена прибавить что-нибудь к прежнему письму своему; ей писать трудно, сидеть наклонившись совсем не может. — Прошу вас немедленно ответить на это письмо. Пошлите его к Анне Петровне29, которую обнимаю братским сердцем. Она совсем ко мне не пишет. И это не от лени, как я или вы; а просто сердится, что никуда не годится. Если она подлинно на меня сердится, то это мне больно, и я вправе пенять ей. — К нашим муратовским я давно писал, но ответа нет. Прошу вас об них написать мне, если, по обыкновенному порядку вещей, не поленитесь на это письмо отвечать. Я не понимаю Мойера30 наконец; можно быть и толстобрюхим, и лежебоком, и ленивцем, но пренебрегать своих главных обязанностей не можно. Тотчас по смерти Кати31 я все сделал, что мне было возможно сделать заочно. Ее капитал, оставшийся после нее и которому по закону наследник брат ее, дан ей мною; я жив, я могу, кажется, если не располагать тем, что уже дал, то по крайней мере изъявить волю свою и намерения, с каким деньги мне даны были; это я и сделал; я написал официальное письмо к Андрею, в котором объявил ему свою волю и требовал, чтобы он произвольно отказался от денег, назначенных не ему, а в дар его сестрам. — Андрей теперь совершеннолетний; по моему требованию, он может произвольно и по совести должен сделать такое отречение и дело будет кончено. Нет, они там находят, что это для оставшихся сестер неловко. И хотят сделать какое-то другое распоряжение. Почему неловко? И что тут сестры? Требую я, пишу к Андрею письмо я, деньги даны мною. О сестрах тут и помину нет, но и другие распоряжения по сю пору не сделаны. Это просто насмешки надо мною и над своими обязанностями. Разве Мойер не был вместе со мною опекуном их? И неужели я должен видеть, что значительная сумма, мною данная с жертвованием собственности, у меня под носом пропадет и отымется у тех, которым я ее произвольно назначил. Умри я — и ничего нельзя уже будет сделать. Выпишите, прошу вас, всю эту статью для Мойера и сообщите вы и скажите ему, мне чрезвычайно больно обвинять его, но что здесь не могу не обвинить его: дело давным давно могло быть кончено, и он должен был его кончить как опекун для себя и для меня. Заочно это и тревожить — оскорбляет. Но я увидел, что опять мне никакого ответа не будет. — Что моя Катя?32 Не соберетесь ли вы опять за границу? Приезжайте на житие ко мне во Франкфурт; будем посреди всех вод; а в доме моем найдется помещение. Он втрое просторнее Дюссельдорфского; за Майном, в предместье. Мы живем одиноко. Летом от приезда русских было людно у нас. Теперь все так замолкли, как будто бы мы были подле безвыходной альпийской долины еще ни одним английским туристом не посещенной.

Прибавлю к статье о Гомере. Я вижу в Одиссее сверх капитала моей поэтической славы (ибо все прочее мое забудут; а Одиссею не забудут: в ней Русь познакомится с Гомером и познакомившись раз, не разлюбит его, и она же, т.е. Одиссея, будет забавою и первым знакомством детей всех поколений будущих), вижу, говорю, в Одиссее и капитал материальный для детей после меня. Если паче чаяния (или как я чаю) умру, не успевши сам ее видеть, то на этот счет сделано уже распоряжение в моем завещании, которое найдется в моих бумагах и письме, наперед написанном к некоторым приятелям; здесь же пишу к вам для того, чтобы вы это знали сами и с вами ведали это равномерно Ахейцы33, то есть Иоанн Москвитянин с братией в случае преждевременного отшествия моего, надобно обратить внимание Руси на последние труды мои и ей передать мое завещание почтить в них память мою в пользу и честь моего семейства. Это Иоанн будет уметь хорошо написать, скажете ему по сердцу, но для того, чтоб мог он расписаться, мне надобно расшевелить его душу своею смертию, чего я постараюсь еще долго не делать. Но на всякий случай знать ему наперед об этом не худо.

Прощайте. Еще поживем вместе. Нельзя же, чтобы вы и мои муратовцы не видали моей всей семьи и не читали вместе со мною Одиссеи.

Автограф — РГАЛИ. Ф.236. Оп.3. Ед.хр.10. Л.13-18об.

1 Авдотья (Евдокия) Петровна Елагина (урожд. Юшкова, в первом браке Киреевская; 1789—1877) — хозяйка литературно-философского салона, переводчица. Мать И.В. и П.В. Киреевских. Подробнее о ней см. ниже в ст. «О святая связь родства».

2 Критик, историк литературы Степан Петрович Шевырев (1806-1864) в письме к Гоголю из Москвы от 15 ноября 1844 г. сообщал: «"Москвитянин" переходит от Погодина к Киреевскому Ивану Васильевичу, который с нового года будет его полным издателем. Тебя вся братия приглашает к посильному участию, если это только не расстроит тебя ни в каких твоих занятиях»» // Переписка Н.В.Гоголя: В 2 т. М., 1988. Т.2. С.306.

3 Речь идет о произведении В.А.Жуковского «Две повести. Подарок на Новый год Москвитянину», опубликованном в «Москвитянине» (1845. № 1. С.12-24) с примечанием: «Эти стихи В.А.Жуковского относятся к одному литератору, который принимает участие в составлении "Москвитянина"» (С. 12).

4 Я не имел времени, чтобы она стала более краткой (фр.).

5 Имеется в виду Иван Васильевич Киреевский (1806—1856) — сын А.П.Елагиной, критик, публицист, один из лидеров славянофильства.

6 В письме к С.П.Шевыреву от 2 (14) декабря 1844 г. Гоголь писал: «Киреевскому и всей братии отдай поклон, поздравление с новым годом и желание искреннее всяких успехов журналу. И скажи ему, что хотя я и не даю никакой статьи в "Москвитянин" по причине нищенства, но что Жуковский мною заставлен сделать для "Москвитянина" великое дело, которого, без хвастовства, побудителем и подстрекателем был я. Он вот уже четыре дня, бросив все дела свои и занятия, которых не прерывал никогда, работает без устали, и через два дня после моего письма "Москвитянин" получит капитальную вещь и славный подарок на новый год» // Переписка Н.В.Гоголя. С.313.

7 Речь идет о повести «Капитан Бопп», опубликованной в альманахе «Вчера и сегодня» (СПб., 1845. Кн.1), составленном гр. В.А.Соллогубом. См. письмо Жуковского к В.А.Соллогубу от 14(26) ноября 1844 // Русская старина. 1901. № 7. С.100-101.

8 Замысел создания «Повестей для Юношества» — «самой образовательной детской книги» — возник у Жуковского в середине 1840 гг. В рукописях поэта сохранился проект книги, включающей сказки, стихотворные повести, отрывок из «Орлеанской девы», из «Нибелунгов», «Войны мышей и лягушек», обработку сюжетов русской истории. С планом воспитания детей и юношества связан замысел особого издания «Одиссеи» и работа над «Повестью о войне Троянской». В письме к П.А.Плетневу от 1 июля 1845 г. Жуковский писал: «По своей важности в этом отношении "Одиссея" может обратить на себя внимание Русской Академии и Министерства Просвещения, понеже она может быть полезною образовательною книгою в руках юношества. Мне даже хочется сделать из нее книгу для первого отроческого возраста: перевод прост и, при всей верности, кажется мне удобопонятен, ибо язык не исковеркан греческими формами, хотя они и все сохранены с благоговением» (Сочинения и переписка Плетнева. С.555-556). См. об этом подробнее: Янушкевич А.С. Этапы и проблемы творческой эволюции В.А.Жуковского. Томск, 1985. С.243-244; БЖ Ч.2. С.533-545.

9 Первоначально это рассуждение о своеобразии языка «Повестей для Юношества» было высказано в письме к П.А.Плетневу в 1843 г. (См.: Сочинения и переписка Плетнева. С.591).

10 Николай Михайлович Языков (1803—1846) — русский поэт, представитель пушкинского круга. В 1830—1840-х гг. Языков был своим человеком в семействе Елагиных и пользовался особым вниманием и покровительством Авдотьи Петровны. В письмах к Жуковскому Елагина постоянно сообщала о здоровье и творчестве Н.М.Языкова.

11 Фридрих-Август Вольф (Wolf; 1759—1824) — знаменитый немецкий филолог, создатель теории, по которой «Илиада» и «Одиссея» представляют собой собрание отдельных песен, принадлежащих не Гомеру, а многим рапсодам. См. подробнее об этом: [Давыдов И.И.] Сравнение «Одиссеи» Жуковского с подлинником на основании разбора 9-й рапсодии // Отечественные записки. 1849. Т.63. Отд.5. С.1-58; Ярхо В.Н. «Одиссея» — фольклорное наследие и творческая индивидуальность // Гомер. Одиссея. М., 2000. С.322-323.

12 Александр Поп (А.Pope; 1688—1744) — английский поэт, автор философской поэмы «Опыт о человеке», а также «Послания Элоизы к Абеляру», отрывок из которого был переведен Жуковским; переводчик Гомера. В библиотеке В.А.Жуковского хранятся два издания (1760 г. и 1771 г.) «Одиссеи» в переводе Попа (БЖ. Описание / Сост. В.В.Лобанов. Томск, 1981. С.365. № 2649, 2650 с пометами поэта. Далее — Описание).

13 William Сowper (1731—1800) — английский поэт, переводчик Гомера. В библиотеке В.А.Жуковского находится пятое издание перевода «Одиссеи» (Описание. С.189. № 1328).

14 Петр Иванович Соколов (1766—1835) — автор «Учебника русской грамматики», «Общего церковно-славяно-российского словаря», переводчик с латинского «Одиссеи» Гомера. Экземпляр книги «Одиссея, или странствования Улисса, героическое творение Гомера» (1815) находился в составе книг Жуковского, но списан по акту 1958 г. (Описание. С.21-22. № 86).

15 Иван Иванович Мартынов (1771—1833) — русский переводчик Гомера с греческого. За 1823-1829 гг. Мартынов выпустил 26 томов переводов греческих классиков, из них 8 томов посвящены Гомеру. Издание Мартынова включает греческий подлинник, в 1 песне дан «междустрочный» перевод, начиная со 2 песни, все разночтения и варианты перенесены в примечания, где представлена история переводов «Одиссеи». См. об этом: Егунов А.Н. Гомер в русских переводах XVIII-XIX веков. М.; Л., 1964. С.309 — 330. В библиотеке Жуковского хранится «Одиссея» в переводе Мартынова (Описание. С.22. № 88) с пометками и записями поэта.

16 Карл Грасгоф (К.Grashoff; 1799—1874) — немецкий эллинист, сделавший для Жуковского подстрочник поэмы Гомера на немецком языке. См. подробнее об этом: Егунов А.Н. Гомер в русских переводах XVIII-XIX веков. С.359 -361; Ярхо В.Н. В.А Жуковский — переводчик «Одиссеи» // Гомер. Одиссея. С.334-335.

17 Отто Грасгоф (О.Grashoff; 1812—1876) — немецкий живописец. В 1838—1845 гг. работал в Москве и Петербурге, автор исторической картины «В сражении 1829 г. знаменосец Любанский тамбовского полка спасает знамя от турок»; картин на религиозные сюжеты, портретов (кн. Меншиковой, кн. Белопольского, сенатора Гагарина с семьей, и др.) и декоративных росписей. См.: Художники народов СССР. Библиографический словарь. М., 1976. Т.3. С.153.

18 Жермена де Сталь (1766—1817) — французская писательница, автор политических, философских, литературно-эстетических трактатов и художественных произведений. По всей видимости, Жуковский имел в виду рассуждение Ж. де Сталь в 8 гл. трактата «О литературе, рассмотренной в связи с общественными установлениями», где, в частности, говорится: «Северные народы христианство покорило, воспользовавшись их склонностью к меланхолии, приверженностью к мрачным образам, постоянной и глубокой тревогой о судьбе умерших […] Не меньшую услугу оказало оно и литературе, открыв ей мощное средство воздействия на читателя, таящееся в меланхолии. Северным народам меланхолия была знакома испокон веков благодаря их первобытной религии» // Сталь Ж. де. О литературе, рассмотренной в связи с общественными установлениями. М., 1989. С.153, 158.

19 Отрывок из этого письма со слов: «Какое очарование в этой работе […]» Жуковский включил в первый раздел статьи «О меланхолии в жизни и в поэзии», сославшись на публикацию в «Москвитянине», давшую начало дискуссии между Жуковским и Вяземским по вопросу о природе меланхолии. См. подробнее об этом: Жуковский В.А. Эстетика и критика. С.339-350, 418.

20 В письме к П.А.Плетневу от 20 декабря 1848 г. Жуковский писал: «Я даже и начал было "пролог" к Одиссее — сводную повесть о войне Троянской. Стихов 200 гекзаметрами написано. В эту повесть вошло бы все лучшее, относящееся к войне Троянской и разным ее героям — все, заключающееся в Илиаде, Энеиде и в трагиках; но от этого труда я отказался. Со временем напишу этот "пролог" в прозе к новому изданию Одиссеи» // Сочинения В.А.Жуковского. Изд. 7-е, испр. и доп. / Под ред. П.А.Ефремова. СПб., 1878. Т.6. С.593.

21 В прижизненном издании «Одиссея» (1849) открывалась текстом под названием: «Вместо предисловия», который следовал за посвящением вел. кн. Константину Николаевичу. 24 августа 1844 г. Жуковский писал вел. кн. Константину Николаевичу: «Как должно переводить Гомера, о том я сказал в отрывке, помещенном вместо предисловия в начале Одиссеи» (Сочинения В.А.Жуковского. Изд. 7-е. С.369). «Вместо предисловия» имело подзаголовок «Отрывок из письма» и представляло собой выдержку из письма к С.С.Уварову (1848), включающему в свою очередь часть письма к А.П.Елагиной, о чем Жуковский уведомлял словами: «Повторю здесь то, что сказал в другом месте». Отрывок из письма А.П.Елагиной завершался фразой: «Вот вам моя поэтическая исповедь» // Жуковский В.А. Новые стихотворения. СПб., 1849. Т.2. С.XIX. См. подробнее об этом: Янушкевич А.С. О посвящении и предисловии к переводу «Одиссеи» // Гомер. Одиссея. С.347-352.

22 Имеются в виду строки из «Двух повестей» — в частности, из перевода «Притчи о верблюде и путнике» из Рюккерта: «[…] вдруг / Верблюд озлился, начал страшно фыркать, / Храпеть, бросаться […]» // Жуковский В.А. Сочинения: В 3 т. М., 1980. Т.2. С 408.

23 Дальнейшее уточнение «ровно через тридцать лет» позволяет говорить, что речь идет о «Долбинской осени» 1814 г., когда Жуковский посреди бурь жизненной драмы нашел дружеский приют в имении Авдотьи Петровны, тогда еще Киреевской, Долбине.

24 Эта мысль ранее была высказана Жуковским в письме к гр. В.А.Соллогубу в связи с публикацией повести «Капитан Бопп»: «Чем раньше в душу войдет христианство, тем вернее и здешняя и будущая жизнь. Без христианства же жизнь кажется мне уродливою загадкою, заданною злым духом человеческому заносчивому уму для того, чтобы хорошенько помучить и потом посмеяться над его самонадеянностью — ибо загадка без отгадки» // Русская старина. 1901. № 7. С.101.

25 Тихо! Мы молимся! Бог с нами! Если хочешь остаться здесь, веди себя совсем тихо. — Остаюсь здесь (нем.).

26 Тихо, Саша, Он здесь! (нем.)

27 Шарфрихтер — от нем. der Scharfrichter — палач.

28 «Шлепотня по нидерландам» — каламбурное обыгрывание названия государства Нидерланды, восходящего к нем. Niederland (буквально: низшая страна, страна внизу).

29 Анна Петровна Зонтаг (урожд. Юшкова; 1785—1864) — сестра А.П.Елагиной, русская писательница, автор детских книг, оригинальных и переводных: «Повести и сказки для детей», «Священная история для детей» и др. По инициативе В.А.Жуковского вместе с А.П.Елагиной предпринимала перевод «1001 ночи». Пользовалась неизменной дружбой поэта. Оставила о нем воспоминания (Москвитянин. 1852. № 18; Русская мысль. 1883. № 2). В 1852 г. Жуковский писал П.А.Плетневу: «Теперь мой литературный мир состоит из четырех лиц — из двух мужеского пола и двух женского: к первой принадлежите Вы и Вяземский, к последней две старушки — Елагина и Зонтаг» (Сочинения и переписка П.А.Плетнева. С.732).

30 Иван Филиппович Мойер (1786—1858) — профессор медицины и хирургии Дерптского университета, муж Марии Андреевны (Маши) Протасовой (1793-1823). В 1844 г. проживал с дочерью Катей и тещей Екатериной Афанасьевной Протасовой (урожд. Буниной, сестрой отца Жуковского) в Муратове. После кончины Екатерины Александровны Воейковой на него легла ответственность обустроить материальное положение детей Воейковых.

31 Екатерина Александровна Воейкова (1815—1844) — дочь Александры Андреевны Воейковой (урожд. Протасовой) и А.Ф.Воейкова, скоропостижно скончалась 28 января 1844 г. в доме А.П.Елагиной в Москве, о чем подробно написано в письме к Жуковскому (РГАЛИ. Ф.198. Оп.1. Ед.хр.106. Л.54-54об.). После смерти Кати Воейковой наследование переходило во владение ее брата Андрея Александровича Воейкова (1822 — 1866), душевно больного человека. В связи с этим Жуковский выражал беспокойство по поводу материального положения двух его сестер, оставшихся сиротами и требовавшими заботы со стороны родственников; в частности, Жуковский высказал мысль о возможном отречении Андрея от наследования в пользу сестер. О том, как драматически разворачивалось это дело, А.П.Елагина сообщала Жуковскому в последующих письмах.

32 Екатерина Ивановна Мойер (1820—1890) — дочь Марии Андреевны Протасовой и Ивана Филипповича Мойера, в замужестве Елагина. Летом 1841 г. вместе с А.П.Елагиной гостила в семье В.А.Жуковского в Дюссельдорфе.

33 Название корреспондирует к кукольной трагедии для детей «Андромаха», написанной И.В.Киреевским и опубликованной в «Деннице» (1831). В связи с этим интересно письмо А.П.Елагиной Жуковскому от 21 марта 1838 г.: «Как не стыдно Якубовичу украсть стихи Ванюшины, которые сочинены для кукольной трагедии детям, Андромаха, и играны на бумажном театре? После напечатаны в “Деннице” и подписаны “…а”, будто бы девушки. Якубович все даже рифмы сохранил, только переделал вместо Греции Русь: “От руки неодолимой / Тьмы ахейцев в прах легли” — “От руки неодолимой / Ляхов тьма во прах легли” […]» // РГАЛИ. Ф.198. Оп.1. Ед.хр.107. Л.198.

«О святая связь родства!»

Отрывок из этого впервые полностью публикуемого письма В.А.Жуковского был давно известен русскому читателю. В № 1 журнала «Москвитянин» за 1845 год были напечатаны «Отрывки из писем В.А.Жуковского» с примечанием редактора И.В.Киреевского: «Письмо это, в котором присланы были стихи, напечатанные в этом № Москвитянина, было написано не для печати. Но с позволения почтенной особы, к которой оно адресовано, мы помещаем здесь из него некоторые выписки, имеющие общий интерес для всех, кто не равнодушен к успехам нашей Словесности, ибо готовящийся перевод “Одиссеи” вероятно будет для нее началом новой эпохи»1. Начиная с этого момента «Отрывки из письма В.А. Жуковского», вопреки или не беря во внимание сделанного примечания, в научных изданиях и библиографических указателях фигурирует как письмо к И.В.Киреевскому, тогда как оно адресовано к Авдотье Петровне Елагиной, матери И.В.Киреевского, с которой Жуковского связывала глубокая сердечная дружба на протяжении всей его жизни.

Переписка Жуковского и Елагиной — не только хроника в письмах удивительной дружбы2, но и богатейший материал по истории духовного развития русского общества 1810—1850-х годов.

Авдотья Петровна Елагина, Киреевская по первому браку, была племянницей Жуковского: ее мать, Варвара Афанасьевна Юшкова, урожденная Бунина, — сестра поэта (по отцу) и его крестная мать. Жуковского и Авдотью Петровну, «милую Дуняшу», как он ласково называл ее в письмах, связывало многое: светлые детские воспоминания, чувство благодарности и нежности к Варваре Афанасьевне, так рано умершей, но успевшей осветить добротой и артистизмом начало жизни своих детей и Жуковского; это годы, проведенные в Мишенском, озаренные любовью поэта к Маше Протасовой, когда в столкновении с Екатериной Афанасьевной Протасовой, воспротивившейся браку Жуковского и дочери, А.П. заняла позицию пламенного защитника счастья Жуковского — и оставалась им во всю жизнь.

В истории отношений Жуковского и Елагиной, запечатленной на страницах их писем, поразительна глубокая заинтересованность в судьбе друг друга, их духовное содружество, или как писала Елагина, «о святая связь родства!»3 Письма Елагиной разных лет пронизаны чувством нежности и желанием рыцарски служить «первому поэту России»4 — и тогда, когда она была еще совсем молодой женщиной, вдовой с тремя детьми и благодарила Жуковского за его готовность взять на себя хлопоты по устройству ее разрушенного хозяйства, и тогда, когда, уже имея взрослых детей и внуков, она готова была ринуться во Франкфурт-на-Майне, чтобы помочь своему другу в воспитании сына, в переписывании черновиков, во всем, что могло бы облегчить ему жизнь. Можно сказать, главным, что являлось основой их сердечного родства, было восторженное поклонение Авдотьи Петровны поэзии и душе Жуковского. Письма запечатлели то, как она читает Жуковского, восхищается, комментирует, делает замечания, как она оберегает его и боится влияния дворцовой жизни, как поддерживает его в трудные времена. Например, в письме от 26 июля 1819 года в ответ на жалобы Жуковского о «сухости» в сердце и поэзии, Авдотья Петровна дает совет, обнаруживающий ее тонкое понимание дарования таланта поэта: «Жар к хорошему никогда не может погаснуть в вашем сердце. Вам не нужно в постороннем искать согреться, напротив, отдалите все рассеяния, войдите в себя, наша Аркадия внутри нас, внутри вас! Воображение ваше довольно сильно, чтобы уничтожить бытие того, что около вас не стоит восторгов […] Напишите пока Ундину, или что — нибудь такое же, где много неопределенного, тайного, неизвестного, темного, похожего вместе и на душу и на жизнь»5.

Незаурядность и масштаб духовной личности Елагиной ощущали все, знавшие ее, а круг общения Авдотьи Петровны был чрезвычайно широк. В московском доме Елагиной шло формирование русской философской, общественной и художественной мысли; в ее знаменитом литературном салоне собирались славянофилы и западники, Киреевские и Хомяков, Герцен и Грановский, бывал Гоголь. О Елагиной с благодарностью и уважением писали хорошо знавшие ее Н.В.Гоголь, А.И.Герцен, К.Д.Кавелин, П.И.Бартенев6. Но, может быть, переписка с Жуковским более, чем другие свидетельства современников, раскрывает ее духовный облик.

Проблемы, обсуждаемые в публикуемом письме Жуковского, на первый взгляд, касаются двух семей, носят как бы личный характер, но очень скоро обнаруживается их общенациональное и культурное значение.

Как кажется, побудительный мотив его написания связан с проявлением очередного акта их дружбы, а именно с поддержкой Жуковским И.В.Киреевского в его новой деятельности на посту редактора журнала «Москвитянин». Не в первый раз Жуковский помогал Киреевскому, и это было во многом результатом многолетних усилий Елагиной. Начиная с осени 1814 года в Долбине (имение Киреевского близ Белева), когда Жуковский провел в доме Авдотьи Петровны трудные и одновременно отмеченные творческим вдохновением месяцы, рядом с детьми — Иваном, Петром и Машей Киреевскими, он становится своим в этой семье. С этой поры Елагина в письмах постоянно укрепляет связь, «приручает» Жуковского к своему дому, просит его любить ее детей, чувствовать ответственность за их судьбу, и каждое сообщение о новом прибавлении в семействе неизменно сопровождается словами любви матери и нового младенца к Жуковскому.

И действительно, судьба, например, ее старшего сына, Ивана Васильевича Киреевского, во многом определяется Жуковским7. Поэт принимает участие в поисках учителя, наставляет Елагину в вопросах воспитания и педагогики, очерчивает круг философского чтения Вани. В 1824 году, отправляя сына в Петербург, Елагина пишет другу Жуковскому сопроводительные строки: «Полюбите Ванюшу! Заставьте полюбить себя. — Жуковской мой была мечта всей его молодости: идеал добра! — Ежели не я сама к вам его представлю, то увидевши его, поймите, что все мои надежды, что все мое счастие здешнее и будущее в нем: — и дайте ему то, чем еще не наслаждалась его мать: и ей будет тогда довольно»8. И Жуковский вводит Киреевского в круг своих друзей, поэтов и писателей, поддерживает его философские и критические опыты, вступается за запрещенный «Европеец» — и теперь, узнав о планах редактирования «Москвитянина», немедленно, с берегов Майна в Москву, протягивает руку помощи. Тем более, что в декабре 1843 года Елагина жаловалась ему в письме на печальное настроение сына, оказавшегося не у дел: «Иван в деревне, где проводит зиму. Бедная жизнь его проходит без деятельности, без отдыха и труда, а в тяжелой какой-то пустоте, не совместной ни с душой его, ни с способностями, и помочь ему не вижу средства!»9 При первом же известии о журнале, Жуковский посылает Киреевскому — Москвитянину, как он его называет, подарок — «Две повести». В ответ Елагина пишет 22 декабря 1844 года: «Прежде всего обнимаю вас, бесценный брат, и благодарю: Бога за вас, а вас за все! за милое подробное письмо, за стихи и за моего Москвитянина. Нельзя пересказать, как ваш подарок ободрил его и обрадовал и как мне сердце согрело это новое доказательство вашей милой дружбы»10.

Значимость этого письма, главной темой которого был создаваемый в это время перевод «Одиссеи» Гомера, для осмысления труда Жуковского понимал Гоголь, «гнездящийся» тогда в его доме. В ответ на вопрос Н.М.Языкова, как идет у Жуковского перевод «Одиссеи», он писал: «[…] Обо всем этом, равно как и о производстве самого перевода, написано им [Жуковским. — Э.Ж.] весьма замечательное письмо к Авдотье Петровне и Ивану Васильевичу Киреевскому, которое ты, вероятно, уже и сам прочел или по крайней мере о нем знаешь»11. Характерно, что размышления о переводе «Одиссеи» возникают до 1844 года в письмах Жуковского к другим адресатам, что вполне естественно, учитывая важность работы и увлеченность ею. Но именно в письме к А.П.Елагиной размышления и наблюдения собраны и выстроены в целостную систему: Жуковский создает образ Гомера, полемичный по отношению к теории Вольфа, отрицавшего существование греческого поэта; рассматривает проблему философского понимания смысла жизни в античной и новой поэзии (разговор о меланхолии), ставит вопрос о соотношения поэзии и прозы, о русском гекзаметре; объясняет технику и содержание своего перевода; говорит о значении «Одиссеи» Гомера для русской литературы и воспитания юношества и детей; делится замыслом создания Пролога к «Одиссее», наконец, определяет место этого труда в своей жизни и творчестве.

Письмо с такими проблемами, касающимися важнейших аспектов искусства, было не только данью и благодарностью чувству А.П.Елагиной, ее вере в него (в одном из писем 1815 года она называла Жуковского «мой голубчик Гомер»12), но оно было адресовано человеку, глубоко понимающему суть творчества, воспитавшему целое поколение русских «ахейцев». Обращение к И.В.Киреевскому через мать придавало разговору об «Одиссее» значимость события большого масштаба, родового, общечеловеческого и национального. В своем ответе на подарок и письмо Жуковского И.В.Киреевский осмысляет перевод «Одиссеи» в контексте раздумий о состоянии литературы на Западе и путях развития национальной культуры: «Одиссея ваша должна совершить переворот в нашей словесности, своротив ее с искусственной дороги на путь непосредственной жизни. Эта простодушная искренность поэзии есть именно то, чего нам недостает и что мы, кажется, способнее оценить, чем старые хитрые народы, смотрящиеся в граненые зеркала своих вычурных писателей. Живое выражение народности Греческой разбудит понятие и об нашей, едва дышущей в умолкающих песнях»13.

Вместе с тем письму Жуковского к Елагиной присуща особая прелесть «домашности»: поэт предстает в кругу семейной жизни как частный человек, отец и супруг, в трогательных заботах о дочери, жене и ожидаемом ребенке. Разговор о личном органично перерастает в проблемы нравственного воспитания и значения религии для становления личности, в раздумья и тревоги Жуковского о большой семье, оставленной им на родине, о самой России. Конец письма знаменателен: Жуковский выражает надежду приехать на родину — и со всеми («муратовцами») вместе прочитать свой перевод «Одиссеи». Он высказал свою заветную мечту именно Авдотье Петровне, потому что во все годы его пребывания за границей она была душой, связующей его с родиной, настойчиво призывала и ждала его возвращения. При этом Авдотья Петровна понимает, как не обустроена русская жизнь для семейного человека, привыкшего жить на Западе. И тем не менее на первый план выносится мотив «священной нашей родины»: «С одной стороны, пьяные, неуклюжие слуги, обманщики-купцы, дороговизна всех житейских нужд, неспокойное бестолковие дома, суровый дождливый климат, грязные непроезжие дороги и пр., и пр. — и родина! а с другой — все мирное, спокойное, ловкое, но чужое»14. Еще настойчивей, узнав о рождении у него сына Павла: «Вам надобно скорее сюда. Надобно, чтобы язык наш бежал ему в душу, чтобы воздух наш живил его и ему был родной, что нельзя иначе, как вдыхая его с колыбели»15; «Всем сердцем хочется, чтобы сын ваш был Русский, чтобы он с колыбели слышал звуки родины»16.

В эпистолярном наследии Жуковского публикуемое письмо занимает ключевое место в круге вопросов, связанных с творчеством поэта 1840 годов, с переводом «Одиссеи». Глубина и важность обсуждаемых эстетических проблем сочетаются в письме с подробностями и деталями, позволяющими более реально представить духовный облик Жуковского. И во многом этой полноте, выражающей принцип единства жизни и поэзии, мы обязаны адресату Жуковского, его другу — Авдотье Петровне Елагиной.

1 Отрывки из письма В.А.Жуковского // Москвитянин. 1845. № 1. С.37-42.

2 О значении деятельности А.П.Елагиной в культурной жизни России ХIX в., о ее месте в личной и творческой судьбе В.А.Жуковского см.: Касаткина В.Н. Роман в письмах (В.А.Жуковский и А.П.Киреевская) // Российский литературоведческий журнал. 1997. № 11. С.231-268; Канторович И. Салон Авдотьи Петровны Елагиной // Новое литер. обозрение. 1998. № 30. С.165-209; Ястребинецкая Л. Письма Авдотьи Петровны Елагиной // Русская литература. 1998. № 4. С.99.

3 Письмо А.П.Елагиной к В.А.Жуковскому от 22 апреля 1815 г., автограф. // РГБ. Ф.104. К.VII. Ед.хр.16. Л.7.

4 Письмо А.П.Елагиной к В.А.Жуковскому от 15 мая 1815 г., автограф // Там же. Л.11.

5 Письмо А.П.Елагиной к В.А.Жуковскому от 26 июля 1819 г. // РГАЛИ. Ф.198. Оп.1. Ед.хр.107. Л.71-72.

6 См., например: Кавелин К.Д. Авдотья Петровна Елагина // Русское общество 30-х годов XIX века. Люди и идеи. Мемуары современников. М.: Изд-во МГУ. 1989. С.135-147, 374-380; Бартенев П.И. Авдотья Петровна Елагина // Русский архив. 1877. № 8. С.483-495.

7 Подробнее об этом см.: Долгушин Д.В. В.А.Жуковский и И.В.Киреевский: к проблеме религиозных исканий русского романтизма. Автореферат на соиск. уч. ст. канд. филол. наук. Томск, 2000.

8 Письмо А.П.Елагиной к В.А.Жуковскому (1824) // РГАЛИ. Ф.198. Оп.1. Ед.хр. 107. Л.100.

9 Письмо А.П.Елагиной к В.А.Жуковскому от 9 декабря 1843 г., автограф // РГАЛИ. Ф.198. Оп.1. Ед.хр.106. Л.52об.

10 Письмо А.П.Елагиной к В.А.Жуковскому от 22 декабря 1844 г., автограф // Там же. Л.63.

11 Письмо Н.В.Гоголя к Н.М.Языкову от 21 декабря 1844 г. // Переписка Н.В.Гоголя: В 2 т. М., 1988. Т.2. С.403.

12 Письмо А.П.Елагиной к В.А.Жуковскому от 4 декабря 1815 г. // РГАЛИ. Ф.198. Оп.1. Ед.хр.107. Л.58.

13 Киреевский И.В. Письмо к В.А.Жуковскому от 28 января 1845 г. // Киреевский И.В. Полн. собр. соч.: В 2 т. М., 1911. Т.2. С.237.

14 Письмо А.П.Елагиной к В.А.Жуковскому от 14 декабря 1845 г., автограф // РГАЛИ. Ф.198. Оп.1. Ед.хр.106. Л.85.

15 Письмо А.П.Елагиной к В.А.Жуковскому от 29 января 1845 г., автограф // Там же. Л.62.

16 Письмо А.П.Елагиной к В.А.Жуковскому от 26 февраля 1845 г., автограф // Там же. Л.69.

Публикация, комментарии и послесловие Э.М. Жиляковой

В.А.Жуковский. Портрет работы Ф.Т.Гильдебрандта. 1840

В.А.Жуковский. Портрет работы Ф.Т.Гильдебрандта. 1840

Субботнее собрание у В.А.Жуковского. Картина работы Г.К.Михайлова, А.Н.Мокрицкого  и других художников школы А.Г.Венецианова. 1834–1836

Субботнее собрание у В.А.Жуковского. Картина работы Г.К.Михайлова, А.Н.Мокрицкого и других художников школы А.Г.Венецианова. 1834–1836

Графини А.Д. и Л.Д. Блудовы. Рисунок П.П.Соколова. 1843

Графини А.Д. и Л.Д. Блудовы. Рисунок П.П.Соколова. 1843

Граф Д.Н.Блудов. Литография П.Ф.Бореля с фотографии

Граф Д.Н.Блудов. Литография П.Ф.Бореля с фотографии

В.А.Жуковский. Горельеф работы А. фон Нордгейма. 1844

В.А.Жуковский. Горельеф работы А. фон Нордгейма. 1844

Дом В.А.Жуковского в Дюссельдорфе

Дом В.А.Жуковского в Дюссельдорфе

П.А.Плетнев. Портрет работы А.В.Тыранова. 1836

П.А.Плетнев. Портрет работы А.В.Тыранова. 1836

В.А.Жуковский. Статуэтка работы А. фон Нордгейма. 1844

В.А.Жуковский. Статуэтка работы А. фон Нордгейма. 1844

Дом В.А.Жуковского во Франкфурте-на-Майне

Дом В.А.Жуковского во Франкфурте-на-Майне

Революция в Германии. Баррикады на Александерплац в Берлине. 1848

Революция в Германии. Баррикады на Александерплац в Берлине. 1848

Революция в Германия. Баррикады у ратуши в Кёльне. 1848

Революция в Германия. Баррикады у ратуши в Кёльне. 1848

В.А.Жуковский. Портрет работы А.П.Елагиной с оригинала Ф.Т.Гильдебрандта. 1841

В.А.Жуковский. Портрет работы А.П.Елагиной с оригинала Ф.Т.Гильдебрандта. 1841

А.П.Киреевская, урожденная Юшкова. Автопортрет(?). 1812

А.П.Киреевская, урожденная Юшкова. Автопортрет(?). 1812

А.П.Елагина, урожденная Юшкова

А.П.Елагина, урожденная Юшкова

И.В.Киреевский

И.В.Киреевский

Обложка первого номера журнала «Москвитянин». 1845

Обложка первого номера журнала «Москвитянин». 1845

Е.А.Жуковская, урожденная Рейтерн. Портрет работы К.Ф.Зона

Е.А.Жуковская, урожденная Рейтерн. Портрет работы К.Ф.Зона

«Одиссея» Гомера в немецком переводе Цаупера (J.St.Zauper) (Wien, 1828) из личной библиотеки В.А.Жуковского. Отдел редких книг Научной библиотеки Томского государственного университета

«Одиссея» Гомера в немецком переводе Цаупера (J.St.Zauper) (Wien, 1828) из личной библиотеки В.А.Жуковского. Отдел редких книг Научной библиотеки Томского государственного университета

«Одиссея» Гомера в английском переводе Купера (W.Cowper) (London, 1820) из личной библиотеки В.А.Жуковского. Отдел редких книг Научной библиотеки Томского государственного университета

«Одиссея» Гомера в английском переводе Купера (W.Cowper) (London, 1820) из личной библиотеки В.А.Жуковского. Отдел редких книг Научной библиотеки Томского государственного университета

«Одиссея» Гомера с комментариями Крузиуса (G.Ch.Crusius) из личной библиотеки В.А.Жуковского. Обложка. Отдел редких книг Научной библиотеки Томского государственного университета

«Одиссея» Гомера с комментариями Крузиуса (G.Ch.Crusius) из личной библиотеки В.А.Жуковского. Обложка. Отдел редких книг Научной библиотеки Томского государственного университета

Рисунок В.А.Жуковского из альбома 1841–1849 годов

Рисунок В.А.Жуковского из альбома 1841–1849 годов

И.Ф.Мойер. Рисунок неизвестного художника

И.Ф.Мойер. Рисунок неизвестного художника

М.А.Мойер, урожденная Протасова. Портрет работы К.А.Зенфа

М.А.Мойер, урожденная Протасова. Портрет работы К.А.Зенфа

Церковь в селе Мишенском. Акварель неизвестного художника

Церковь в селе Мишенском. Акварель неизвестного художника

Вид от усадьбы А.П.Киреевской (Елагиной) на село Долбино. Рисунок В.А.Жуковского

Вид от усадьбы А.П.Киреевской (Елагиной) на село Долбино. Рисунок В.А.Жуковского

Архитектурный пейзаж. Рисунок В.А.Жуковского

Архитектурный пейзаж. Рисунок В.А.Жуковского

Иван и Петр Киреевские. Рисунок неизвестного художника

Иван и Петр Киреевские. Рисунок неизвестного художника

Дом Елагиных в старой Москве. Офорт В.Полякова 1960-е годы

Дом Елагиных в старой Москве. Офорт В.Полякова 1960-е годы

Мишенское. Вид с луга на гору. Рисунок В.А.Жуковского

Мишенское. Вид с луга на гору. Рисунок В.А.Жуковского

В.А.Жуковский. Баден-Баден. Около 1851 года

В.А.Жуковский. Баден-Баден. Около 1851 года

В.А.Жуковский. Барельеф работы И.Х.Лоча. 1833

В.А.Жуковский. Барельеф работы И.Х.Лоча. 1833

 
Редакционный портфель | Подшивка | Книжная лавка | Выставочный зал | Культура и бизнес | Подписка | Проекты | Контакты
Помощь сайту | Карта сайта

Журнал "Наше Наследие" - История, Культура, Искусство




  © Copyright (2003-2018) журнал «Наше наследие». Русская история, культура, искусство
© Любое использование материалов без согласия редакции не допускается!
Свидетельство о регистрации СМИ Эл № 77-8972
 
 
Tехническая поддержка сайта - joomla-expert.ru