Журнал "Наше Наследие"
Культура, История, Искусство - http://nasledie-rus.ru
Интернет-журнал "Наше Наследие" создан при финансовой поддержке федерального агентства по печати и массовым коммуникациям
Печатная версия страницы

Редакционный портфель
Библиографический указатель
Подшивка журнала
Книжная лавка
Выставочный зал
Культура и бизнес
Проекты
Подписка
Контакты

При использовании материалов сайта "Наше Наследие" пожалуйста, указывайте ссылку на nasledie-rus.ru как первоисточник.


Сайту нужна ваша помощь!

 






Rambler's Top100

Музеи России - Museums of Russia - WWW.MUSEUM.RU
   
Подшивка Содержание номера "Наше Наследие" № 55 2000

Е

Поэзия домашнего круга


В 2000 году исполнилось 200 лет со дня рождения Евгения Боратынского — одного из творцов «золотого века» русской поэзии. По прошествии времени можно сказать, что сбылись два главных упования Боратынского — на сочувственный отклик его поэзии у читателей будущего и на неиссякаемость поэтического вдохновения в его собственном потомстве. Первое не нуждается в доказательствах; о втором же свидетельствует не прерываемая в нескольких поколениях Боратынских высокая традиция отображения жизни средствами поэзии.

Публикуемые здесь поэтические опыты сына, внука и правнучки Боратынского хранятся в собрании Музея-усадьбы «Мураново». В этом имении в 1842 году поэт построил по собственному архитектурному плану новый усадебный дом, ставший в 1920 году музеем, в котором находятся реликвии как его самого, так и его потомков.


Однажды Федор Тютчев дал кратчайшее определение Александру Пушкину, уложившееся в две стихотворные строчки:

Он был богов оргн живой,
Но с кровью в жилах... знойной кровью.

Евгений Боратынский, которому суждено было стать «оргном» трагических измерений бытия, сказал о назначении поэта: «Дарование есть поручение»,— обозначив этим метафизическую глубину его служения.

Случилось так, что в трех поколениях потомков Боратынских появлялись те, кто был отмечен несомненным поэтическим даром, — и каждому из них пришлось по-своему решать проблему «служения музам». Кажется, род Боратынских явил весь спектр и все возможные варианты соотношения «инструмента» и «человека», дарования и жизненной судьбы.

В Казани, в 1882, 1904 и 1914 годах были изданы три сборника стихотворений, носивших общее название: «Друзьям на память». Их авторами были: Николай Евгеньевич — сын Евгения Абрамовича Боратынского, поэта пушкинской эпохи, Александр Николаевич — внук этого поэта, и Надежда Дмитриевна, урожденная Шипова, жена внука.

Через 100 лет, в 1985 году, в Лос-Анджелесе увидел свет сборник стихов Ольги Александровны Ильиной, с 1923 года жившей в эмиграции в Калифорнии. Книга имела посвящение: «Моей семье и друзьям» — что, возможно, указывало на малочисленность эмигрантских читателей. Но, скорее всего, это посвящение было осознанным продолжением семейной традиции — ибо Ольга Александровна Ильина была дочерью и внучкой казанских поэтов. В одном из своих стихотворений она свидетельствует о существовавшем в роду Боратынских особом единстве, порожденном духовной причастностью к поэзии:


Отца и дедов портреты
В моем сердце, как звездный свет, —
Отец мой и дед поэты —
И прадед большой поэт.


В одно сливаемся все мы,
Общей мечтой близки,
Строфы одной поэмы,
Воды одной реки.


В этом стихотворении дано еще и существенное различие между поэтами, ибо один из них назван «большим», то есть принадлежащим «большой», национальной литературе. Остальных, на наш взгляд, объединяет то, что их творчество можно было бы назвать «поэзией домашнего круга».

Область такой поэзии лежит вне упражнений дилетантов и стихотворений «на случай» поэтов-профессионалов; такие стихи рассчитаны прежде всего на понимание и любовь близких людей и были неотъемлемой частью культурного бытия образованных семейств. В стихах можно было запечатлеть особые переживания; можно было дать наставления молодым людям; утешить и душевно поддержать старых. Эта поэзия оживляла домашние празднества: стихотворные куплеты вплетались в домашние театральные представления и концерты. Поэтические строки украшали дневники и альбомы. Поэтические средства в послепушкинскую эпоху уже были так блестяще разработаны, что хорошие стихи могли создавать многие люди, испытавшие вдохновение. Отдельные стихотворения по тонкости переживания, особом знании или посвященности в описываемый предмет оказываются ценными свидетельствами эпохи. Поэзия из семьи Боратынских дает идеальную модель для изучения этого феномена.


* * *

Фамилия дворянского рода Боратынских происходит от названия замка Боратын (Бог ратует), построенного в Галиции легендарным родоначальником Димитрием Божедаром (XIV в.). Его потомки ушли в Польскую землю, а впоследствии — один из них перешел на русскую службу (вторая половина XVII века). В XVIIIXIX веках в России написание фамилии оставалось неустойчивым; бытовали две формы Боратынский и Баратынский.

Поэт Е.А.Боратынский подписывал все свои письма, пользуясь начертанием через «о». Однако его произведения печатались под фамилией Баратынский. Исключение составляют первая журнальная публикация за полной подписью, а не инициалами (1819, март), и последний прижизненный сборник «Сумерки» (1842).

В современном литературоведении сложилась тенденция считать написание Баратынский литературным псевдонимом поэта и именно ему отдавать предпочтение.

Одновременно продолжается традиция обращения к начертанию Боратынский, ибо при этом учитывается последняя воля поэта, выраженная им в сборнике «Сумерки», и, кроме того, это фамилия предков и потомков поэта.

В данной публикации написание фамилии дается в соответствии с первоисточниками.



«Иль звук посильный издала струна?..»


Николай Евгеньевич Боратынский, младший сын поэта, родился 26 ноября (ст.ст.) 1835 года в Москве. По окончании Николаевского кавалерийского училища в 1854 году начал военную службу прапорщиком в Лейб-гвардии Павловском полку. Военное поприще Николая Евгеньевича очень скоро — в 1857 году — завершилось отставкой. Затем вместе с сестрами и матерью он четыре года прожил в Италии и Швейцарии. В 1864 году женился на Ольге Казем-Бек, дочери известного востоковеда. С 1865 года началась его общественная деятельность в Казанской губернии (уездный предводитель дворянства, председатель попечительского Совета Мариинского училища, впоследствии гимназии, и др.), продолжавшаяся более 30 лет. Будучи последовательно человеком консервативного направления, Боратынский не только был убежден в значении дворянства как оплота Российского государства, — но и для многих знавших его людей был живым воплощением «лучших старинных преданий дворянства», а именно: любви к Богу, Царю и Отечеству, — всецело отдавая себя на пользу и на помощь ближнему.

Свои взгляды на необходимость сохранения в России земельного дворянства Николай Евгеньевич изложил в нескольких статьях, опубликованных в журналах, а потом вышедших отдельными брошюрами. Но публицистическая проза была не единственной стороной литературного творчества Николая Евгеньевича: ему дано было и поэтическое дарование. Причем «поэтическое настроение… сопровождало его всю жизнь и не заглушалось неусыпными трудами и заботами совершенно материального свойства» (В.Ш. О Н.Е.Боратынском // Русский архив. 1905. № 6).

Темы, ритмы, образы и лексика Евгения Боратынского были усвоены всеми его потомками-поэтами, но особенно заметно это в стихах сына — Николая Евгеньевича. Некогда восьмилетним мальчиком он находился с родителями на «пироскафе», пересекавшем Средиземное море, направляясь из Марселя в Неаполь; будучи уже зрелым человеком, Николай Евгеньевич однажды возвращался домой в Казань, плывя на пароходе по Волге, — чему и посвящено стихотворение «На встречу», в конце которого узнаваемо звучит финал стихотворения Евгения Боратынского «Пироскаф» («Завтра увижу я башни Ливурны, / Завтра увижу Элизий земной!»).

Свои стихотворения Н.Е.Боратынский опубликовал отдельной книжкой в Казани в 1882 году, а в 1884 году издал том сочинений своего отца. Николай Евгеньевич скончался в Казани 7 апреля (ст. ст.) 1898 года и был похоронен в имении Шушары. Его жена Ольга Александровна и дети: Александр, Екатерина, Ксения — много сделали для народного образования в Казанской губернии. Кроме того, они занимались благотворительностью, а Ольга Александровна организовала кустарный промысел для крестьян окрестных деревень. Ксения Николаевна Боратынская (1878—1958), в замужестве Алексеева, оставила обширные воспоминания, которые являются летописью этой замечательной семьи.

Публикуем отрывки из этих мемуаров, подготовленных к печати научными сотрудниками Музея-усадьбы «Мураново».



Кс.Н.Боратынская


Мои воспоминания


Дом снаружи, хоть и невзрачный, но стильный; деревянный одноэтажный особняк с мезонином, с двумя флигелями и двумя большими тополями у каждого флигеля.

Но внутри дом большой и красивый. Отец его купил до моего рождения и, сделав пристройку, расширил большой зал с колоннами, хорами и лепным потолком, на котором между узорами красовался герб Боратынских: собачья голова в корзине и на щите три реки: Сава, Драва и Прут. С потолка свешивались хрустальные граненые люстры, привезенные из Вены, а на паркете был узорный круг — предмет наших детских игр <…> Семья наша состояла из отца — сына поэта, матери — дочери профессора восточных языков и члена-корреспондента Академии наук, двух сестер и брата. Сестры и брат были гораздо старше меня <…>

Вечер. В зале идет спевка. Отец — любитель музыки: он устроил хор из молодежи, который в данное время разучивает хор из оперы «Русалка» <…>

Когда мне было 5 лет, отец мой перенес тяжелую болезнь. У него был жестокий суставной ревматизм, и он так страдал, что не переносил прикосновения одеяла и простынь; за ним безотлучно ухаживала старая няня, прозванная нами «Лялей». Впоследствии он ей в воспоминание о ее заботах посвятил стихотворение.

Ляля (настоящее ее имя было Александра Васильевна) была отдана маме в приданое еще при крепостном праве. Маленькая, сгорбленная, но бодрая, несмотря на свои 70 лет, она принимала живейшее участие в жизни нашей семьи. У всех детей были свои няни, но Александра Васильевна пользовалась наибольшим уважением и доверием, и, действительно, это был тип преданной крепостной слуги. Хозяйством она мало интересовалась. Она любила читать и была хорошо знакома с классиками. В молодости она увлекалась театром, живейшее участие принимала в любительских спектаклях и даже сама в своей среде устраивала спектакли и брала себе главные роли. Роли многих классических драм она знала наизусть и, когда ее просили, говорила монолог <…> В мае месяце мы всегда переезжали в наше имение «Шушары», находившееся в 25 верстах от Казани. Это имение не было родовым. Его купил отец у дяди Володи Дебособр и на месте старого дома построил новый деревянный с двумя башенками. За домом была площадка, с которой спускалась большая каменная лестница, а снизу поднимались очень старые высокие березы, которые окружали дом и составляли парк. Дальше высокая березовая аллея вела к реке Казанке. Говорят, что ее посадили, когда императрица Екатерина II ездила по России и именно тут переезжала через мост <…> В тот год (1885. — C.Д.) отец построил в саду театр для любительских спектаклей <…> В июле в нашей семье был ряд праздников, который начинался со дня рождения брата 4 июля. В этот день у нас всегда бывал торжественный молебен <…>

Мама, чтобы упрочить в своих детях знание французского языка, сочинила две пьесы. Одну для взрослых “Incognito”, а другую для маленьких “La broderie de Madame la Comtesse”. Саша (Александр Николаевич Боратынский. — С.Д.) сочинил к ним куплеты и музыку, и летом мы ставили эти пьесы в нашем, тогда уже готовом театре.

Саша был душой общества. Организовать спектакль, сочинить музыку к словам, написать экспромтом стихотворение, нарисовать декорации или виньетки — было для него легким делом (причем он и писал и рисовал всегда левой рукой). Талантливый, оживленный — он вступал в жизнь с ясной открытой душой и полным запросов и исканий умом. Он был влюблен в жизнь, видел в людях только хорошее, светлое и всякий недостаток в человеке старался оправдать, извинить <…>

Он тогда кончил уч<илище> Правоведения и числился кандидатом юридических прав при Казанском окружном суде. Среди зимы он поехал в Петербург и там неожиданно для всех сделал предложение Н.Д.Шиповой. Шиповы при жизни их отца Дм. Павл<ови>ча были очень богаты и имели свои пароходы на Волге. Но в данное время они были совсем разорены. Мать их, рожденная графиня Кронгельм, служила инспектрисой в Смольном институте. Старшая сестра Анна Дмитриевна была фрейлиной при принцессе Ольденбургской, а брат был офицером Преображенского полка. Саша был знаком с этой семьей, когда учился в уч<илище> Правоведения, и тогда наметил себе в жены младшую дочь Надю. Когда он объявил не без некоторого страха о своей помолвке папе, папа очень рассердился за его своеволие, к тому же Саша тогда был еще очень молод (ему было 24).

Но … предложение было сделано, отступать считалось невозможным в нашей семье <…>

Папы мы все боялись, и всего строже он был с Сашей, желая выковать из него порядочного человека и достойного гражданина — дворянина. В то время в дворянских семьях много было сыновей-неудачников, отбившихся от учения и вкусивших сладость праздного дворянского житья. Этого папа страшился больше всего для своего единственного сына. Тем более, что он видел мягкость его характера. Саша боялся отца, и, действительно, у него бывал грозный вид, когда, бывало, воткнув в левый глаз монокль, он сдвинет брови и посмотрит так грозно, что все поджилки затрясутся. Не всегда дело доходило до окрика, но и этого было достаточно, чтоб желать провалиться сквозь землю.

Однажды, когда еще Саша был в уч<илище> Правоведения, папа заподозрил Сашу в участии в какой-то непорядочной истории и написал ему грозное письмо. Сашу так возмутило недоверие к нему отца, что он, преодолев свой страх, накатал папе почти дерзкое письмо, где он прямо ставил вопрос: как смог папа подозревать его в непорядочности. Написал, опустил в ящик и тут опомнился: как решился он на такую смелость, что будет дальше?! Он со страхом ждал ответа. Папа получил письмо, со сдвинутыми бровями распечатал его и начал читать. Мама, знавшая всю историю, — со вниманием смотрела на выражение его лица. По мере того как он читал, складка на лбу его сглаживалась, глаза загорелись, сердитое выражение лица заменилось светлым: «Вот это ответ, — воскликнул он. — Ну, Ольга, мы можем поздравить себя с таким сыном. Помнишь из «Сида»: «Rodrique, as-tu du coeur? — Tout outre que mon pere / L’eprouverait sur l’heure»1.

Исключительная энергия и трудоспособность помогли папе из расстроенного состояния создать хороший капитал. Он покупал небольшие дома в торговой части города с растворами лавок, что давало, конечно, хороший доход. Кроме того, папа был агентом Нижегородско-Самарского банка и в этом деле проявлял большую предприимчивость <…>

Папа был душою общества не только зрелого, но и молодого: импровизации на рояле, экспромты стихотворений, остроты, — иной раз и слишком меткие, — все это создавало вокруг него оживление, неумолкаемый разговор и смех. Он принимал участие во всех удовольствиях, которые устраивала молодежь <…>

Унаследовав от своего отца — поэта — «музы дар священный», папа в свободное время писал стихи и посвящал их всем близким и друзьям. <…>

Папа издал сборник своих стихов под заглавием: «Друзьям на память».


Из книги: Боратынский Н.Е. «Друзьям на память». Казань, 1882.


Н.Е.Боратынский


Грот Мары2

Посв. двоюродным сестрам: Александре, Софье, Настасье Сергеевнам Боратынским и барон. Лизавете Антоновне Дельвиг.


С невольным трепетом, волненьем
Опять я вижу милый грот;
Смотрю — и сердце сожаленьем
Во мне забилось — он не тот!
Не дышит он уже весною,
Прохлады чудной не сулит,
Покрытый снежной пеленою
Под ним овраг угрюмо спит.


Все погрузилось в сон глубокий;
В оковах льда не бьют ключи,
И только в роще одинокой
Кричат вороны да грачи.
Не слышу я уже в эфире
Струи гармонии живой;
Зима в серебряной порфире,
Зима с седою головой
Все поглотила: властелица
На Руси хладной, ведь, она —
Самодержавная царица,
Мороза грозного жена!


Придет весна и, улыбаясь,
Природа сбросит пелену;
И травы, листья, растворяясь,
Напомнят снова старину.
И с новой силой и стремленьем
В овраге вновь ключи забьют,
По роще пташки с упоеньем
Живые трели разольют.
Вы, юных дней моих подруги,
Сюда придете в летний зной
Искать прохлады на досуге,
Благословляя грот родной.
Иль озаренные сияньем
Луны, придете вы к ручью
В тиши под сладостным журчаньем
Баюкать томно мысль свою.
Тогда — о, вспомните! что с вами,
Желал бы вечно друг ваш быть
И под одними небесами
Одною жизнью с вами жить.


* * *

О, совесть, по преданью мира,
Во зле зачатая добром!
Ты беспощадная ль секира,
Спасенье ль ты пред Божеством?
Иль плод один лишь ты броженья
Душемутительных страстей?
Иным рычаг порабощенья
Хилого большинства людей?
Что побуждает в нас сознанье —
Не совести ль глагол живой?
Иль совесть — лишь ума созданье,
Один недуг души больной?


* * *

О.Казем-Бек

Хмельна Кастальская струя!
Фиял, красавица моя,
Ты с влагой огненной подносишь.
Зачем, зачем ты песен просишь?
Знай: песен тех страшуся я!


Что ж, лейся поток неземной!
Рви грани приличий холодных!
Клубися! И в звуках свободных
Свой бред безымянный воспой!


Разлился ключ. Фантазии безбрежный океан
Клубится подо мной мятежными волнами.
Я слушаю его. Он страстен, дик и рьян,
Он слух лелеет мой безумными речами.


Он говорит: «Не знай, забудь
Былую жизнь, былые грезы!
Дай сердцу прежнему уснуть,
На переполненную грудь
Пролей живительные слезы!»


Ты знаешь ли, дева, что в грудь удалую
Отец мне кипучую кровь свою влил?
Ты знаешь ли, дева, что в душу живую
Творец мне священную искру вложил?


Люби меня, дева, в восторгах и муках
Огнем вдохновенья меня опали,
Лобзай меня, дева, я в пламенных звуках
Потомству отдам поцелуи твои!


Пускай не одно поколенье волнуя,
Рассказ о любви твоей душу живит;
Пусть откликом звук твоего поцелуя
В потомстве другого певца вдохновит!


Хмельна Кастальская струя!
Не слушай, девица моя,
Бред вдохновенных ею песен:
Им душный мир приличий тесен,
Их не поймет душа твоя!


На встречу

О.Б.

Еду долами я, еду лугами,
Ветер прохладный ласкает мне грудь;
Словно нарочно усеян цветами
Мой одинокий, но радостный путь.


Издали вижу медовую гречу,
Темное просо, златистый ячмень…
Друг мой, к тебе, ведь, лечу я на встречу,
Вот почему так хорош этот день!


О, как давно одинокий живу я!
Сколько тоски довелось испытать!
Скоро ли, скоро ль тебя обниму я?
Скоро ль твой голос услышу опять?


Слез я с тележки и жду парохода;
Волга у ног моих мирно течет,
В ней отразились небесные своды,
Ветер утих, солнце знойное жжет…


Песня бурлацкая с дальнего плота
Сонно доносится к нам по воде.
Жарко! Ко сну клонит сильно дремота;
Тени желанной не видно нигде.


К влажным устам неотвязчиво муха
Злобным налетом и льнет и жужжит.
Вдруг близ меня кто-то вымолвил глухо:
«Снизу Меркурьевский, видно, бежит».


Помнится, руку к узлу протянул я,
Встать собирался — и встать я не мог;
Что за диковина! Видно, уснул я.
Прямо под ухом раздался свисток…


Слез я в каюту — какая отрада:
Окна все настежь, диваны и тень!
Ну, слава Богу — и лучше не надо,
Лишь бы скорее прошел этот день.


Только теперь я и ожил душою,
Радуюсь, точно ребенок, всему…
Завтра, мой друг, я увижусь с тобою,
Завтра малюток своих обниму!


* * *

От юных лет мне музы были милы!
Язык богов был мной высоко чтим,
Но мой досуг, ума и сердца силы,
Я посвящал не им.


Семья, друзья, общественное дело,
Дела всех близких и дела свои,
Как бы назло стремлениям, всецело,
Охватывали дни.


Но в высь меня звезда моя манила
И жаждал я сквозь прозы пыльных туч
Хоть мельком зреть любимого светила
Животворящий луч.


Алкал я звуков вдохновенной арфы,
А принимался за постылый труд!
Мои заботы, как заботы Марфы,
В века не перейдут.


Зарыл ли я, как раб, талант от Бога,
Иль звук посильный издала струна?
На выбор лучшая и высшая дорога
Была ли мне дана?


Последнее ли вымолвил я слово,
Иль сказанное вслух, как пахарю зерно,
За звуки звуками воздать готово
Сторицею оно?


Прорцы Господь! Молчанье я нарушу,
Слух вознесу я к горним голосам
И дни мои, и пламенную душу
Созвучиям отдам!



«Псалом любви»


Александр Николаевич Боратынский, внук Евгения Боратынского, родился в Казани 4 июля (ст. ст.) 1867 года и прожил там почти всю свою жизнь. Его детство было поистине счастливым. Большой так называемый Серый дом в Казани, живописное имение Шушары неподалеку от города. Семья, полная любви и сердечных привязанностей. Нравственная серьезность родителей, без которой жизнь может быть комфортной, но никогда не достигает гармонии, возможной только под знаком вечности.

В 24 года он женился на выпускнице Смольного института Надежде Дмитриевне Шиповой, красивой, грациозной, умной. Они оба писали стихи и любили музыку. У них родились два сына: Дмитрий (1892) и Александр (1899) и дочь Ольга (1894). 13 ноября 1903 года Надежда Дмитриевна умерла, заразившись скарлатиной от больного Димы, за которым ухаживала.

После смерти жены Александр Николаевич много времени и сил отдавал делу народного образования, стремясь воспитать поколение земских деятелей, способных служить народу с полной отдачей. Он пользовался любовью и уважением окружающих, и люди приходили к нему за душевной поддержкой и наставлением. Многим он помог материально.

Почти вся общественная и служебная деятельность А.Н.Боратынского, за исключением семи лет в Чистополе и Симбирске, связана с Казанской губернией. После окончания Училища правоведения в Петербурге в 1889 году он тогда же получил место при Казанском окружном суде. С тех пор поле его деятельности постоянно расширялось. В 1904 году он был участником Всероссийского съезда земских деятелей. В 1908 году стал членом Государственной Думы 3-го созыва. В баллотировку 1914 года избран на шестое трехлетие предводителем дворянства Казанского и Царевококшайского уездов. Его любимым детищем была Учительская семинария. Перед отъездом в Петербург для работы в Государственной Думе он произнес там прощальную речь, желая утвердить будущих народных учителей в том, чтобы они имели «настойчивое стремление к достижению заветов добра и правды». Он говорил им: «В вопросах личной жизни, которая поставит вам много трудностей, подчеркните себе одну основную человеческую слабость: человек склонен себя оправдывать и обвинять другого. Это происходит от того, что люди не умеют любить: не научились ставить себя на место другого, не научились жертвовать своими личными интересами». Речь произвела такое сильное впечатление на слушателей, что ее впоследствии издали отдельной брошюрой.

Его расстреляли на окраине родного города 19 сентября (н. ст.) 1918 года, вскоре после того, как войска Пятой армии Восточного фронта заняли Казань. Согласно установке Лациса (Ян Фридрихович Судрабс), председателя ЧК и военного трибунала этой армии, в первую очередь подлежали уничтожению высшие должностные лица. Он и послал на расстрел А.Н.Боратынского как предводителя дворянства. Когда наутро одна из женщин, друживших с семьей Боратынских, пришла к Лацису просить тело для погребения, он сказал: «Да, о нем имеются хорошие сведения, тело можно выдать».

Александр Николаевич знал, что смерть придет к нему, «когда стемнеет». Эта, казалось бы, стершаяся метафора конца жизни, поставленная в название одного из его стихотворений, стала пророчеством. Действительно, его вывели из тюрьмы поздним вечером. Воспитанница Учительской семинарии Дуня Чеботарева писала своей подруге об их наставнике: «… умирая, он верил в прекрасные свойства народа, для которого он отдал свои силы и всю любовь свою, веря в Бога и в человека. А ночь 19-го была чудно-прекрасна. Было тихо, тепло и все залито серебристым светом луны, а в этой ночи представляю себе черный автомобиль без огней, несущийся по пустым улицам. Миновал город, а там — смерть… Что он переживал, что думал, наверное, молился. Помнишь его стихотворение?


Когда закат на небе угасает
И глубь небес темнеет, — видим мы
Других миров блестящие созвездья,
Их яркий свет струится к нам из тьмы.
Так, знаю я, что в час, когда померкнет
Мой день земной, в таинственной ночи
Увижу я невидимые в жизни
Небесных сил священные лучи
3.


Рабочий, сидевший с ним и выпущенный на свободу, говорил, что он вел себя твердо и гордо, когда выходили из тюрьмы на автомобиль. Сидел до этого в подвале, темном, сыром. Людей там было много, так много, что ему пришлось сидеть не разгибаясь на корточках всю ночь, так как он свою постель уступил больной латышке. Он всех поддерживал и утешал».

Он утверждал: «… от солнца и Евангелия можно отвернуться, но нельзя погасить во Вселенной их вечный день»4.


Из книги: «Друзьям на память». Стихотворения А.Н.Баратынского. Казань, 1914.


А.Н.Баратынский


Осень

Настала осень. Вся дорога
Покрыта золотом листа,
А даль прозрачна и чиста.
Свежо, но ясно. Света много.
И красный к желтому прилип
Упавший лист в росе прохладной.
Блестит в лесу убор нарядный
Осины алой между лип.
Листва летит в узорной чаще,
Ложась на землю пеленой,
И пахнет бор глухошумящий
Листом увядшим и сосной.

1890


* * *

Моей тоски кто понял бы значенье,
Она — земли таинственная дочь.
Ее душа не может превозмочь,
Но видит дух в грядущем избавленье.


Душа полна страданий и забот,
Мольбы и слез, вопросов без ответа…
Пусть будет жизнь холодный темный вход
В великий храм и вечности, и света!

1906


Липовая Гривка

Посв. С.Л. и Л.В.Иславиным5


Окно открыто, море света,
Зеленый луг и блеск небес,
И запах липового цвета,
И там вдали лиловый лес.


Деревья гривкой по уклону,
Узор реки между лугов…
Отсюда я внимаю звону
Моих родных колоколов.


Они друзей моих сзывают
Из дальних стран; им вторит лес,
Они свиданье обещают
И в горней вечности небес.


Им вторит небо голубое,
И, повторяя гулкий звон,
Их сердце каждое с собою
Уносит в даль чужих сторон.


И пусть везде к соединенью
Сердца, как благовест родной,
От поколенья к поколенью
Зовут немолкнущей волной.


И пусть волна любви и света
Несется в жизнь со всех сторон,
Как запах липового цвета,
Как мягкий колокола звон.

1908


* * *

Все страданья в мире этом,
Ночь без сна, печали день —
Суть отброшенная светом
Бесконечной жизни тень.


И во мраке заблужденья
Ищем часто тщетно мы
Счастья нашего значенье —
Двери отпертой тюрьмы.

1911


Лите6

Утро. За твоим оконцем
Мир — блестящий и зеленый,
Весь облитый ярким солнцем,
Многострунный, многозвонный —


Сон тревожит твой и звонко
Льет могучие напевы.
Он тебя от грез ребенка
Будит к мыслям юной девы.


Встань, проснись, лучи восхода
В небе светлом заиграли,
Песен ждет твоих природа,
Песен мысли. — Не пора ли?


Выходи на Божью ниву,
Тайнам мира чутко внемли,
Помогай любви разливу,
Омывающему земли!


И журча ручьем созвучий,
Полным ласки и привета,
К небу брызгов сонм летучий
Посылай в пределы света.

1911. Шушары.



«Строфы одной поэмы…»


В 1985 году в Лос-Анджелесе Николай Дмитриевич Боратынский, праправнук поэта, крупный авиаинженер, издал на свои средства сборник стихотворений Ольги Александровны Ильиной, приходившейся ему теткой. В предисловии он писал об авторе: «Узнав смолоду, как прекрасна может быть жизнь, она никогда, даже будучи брошенной в самую темную пучину горя жестоким поворотом последовавших событий, не теряла из виду то творческое сияние и любовь к человеку, которые всегда излучали члены ее семьи, веря в победу света над тьмой. Даже когда эта победа была только внутренней».

Ольга Александровна родилась 26 июля (ст. ст.) 1894 года в Казани в семье Александра Николаевича и Надежды Дмитриевны Боратынских. Она унаследовала поэтический дар, не угасавший в нескольких поколениях.

Окружавший ее прекрасный мир, казавшийся вечным, рухнул, когда она была молодой женой и матерью. В марте 1917 года Ольга Александровна вышла замуж за гусара Кирилла Борисовича Ильина. В сентябре 1918 года с девятидневным сыном Борисом она последовала за отступавшей в Сибирь Белой армией. В Красноярске беженцы были отрезаны от воевавших частей, и она вернулась с сыном в Казань.

Ее стихи эпохи Гражданской войны — это психологически достоверные свидетельства страшного времени. В стихотворении «Примерзая к шпалам», вспоминая «годину страшного бездомного скитанья», она пишет о том, что в душе даже тогда продолжали жить «неуловимые, неясные мечтанья». У этого поколения убивали тело, но не могли убить душу.

В 1922 году ей удалось получить выездную визу, и она наконец встретилась в Харбине с мужем, прошедшим всю войну в рядах Белой армии. В 1923 году семья эмигрировала в США и поселилась в Сан-Франциско. Там в 1929 году родился ее второй сын Дмитрий.

Cредства к существованию в эмиграции Ильиной давали занятия дизайном одежды. Однако оправданием ее жизни для нее самой и ее близких был «верхний ящик ее стола», в котором хранились рукописи ее стихов (она напишет об этом в одном из своих поздних стихотворений «Моим детям»). Именно поэтому О.Ильина становится участником сан-францисского Литературно-художественного кружка, основанного А.П.Ющенко как раз в год ее приезда в Калифорнию. О том, как трудно было, встраиваясь в эмигрантскую жизнь в Америке, сохранять связь с русской культурой, да и собственную «русскость», и за сиюминутным не забыть «о существовании Высшего Смысла», — свидетельствует ее рассказ «Воспоминание о вечере Гумилева». В 1925 году стихи О.Ильиной появились в коллективном сборнике «Дымный след». В 1927 году в эмигрантском издательстве Крылатых (Нью-Йорк — Париж) был опубликован первый сборник ее стихов «Молчанье звезд». В рецензии в берлинской газете «Руль» 21 сентября 1927 года Юлий Айхенвальд писал: «Наша соотечественница, заброшенная судьбой за океан, осталась все же русскою ... прибавим, что она — правнучка Баратынского. Как будто сказалось это знатное родство на стихах г-жи Ильиной. Они проникнуты живою мыслью, их отличает хорошая интимность, они звучат серьезно и религиозно».

В сборниках Литературно-художественного кружка О.Ильина печаталась и позже: «Земля Колумба» (1937), «У Золотых Ворот» (1957) и в альманахе «Встречи» (1988; Филадельфия). В Сан-Франциско она прожила многие годы, достигнув почтенного возраста — девяноста семи лет. Н.Д.Боратынский писал о ее доме: «Традиции семьи Баратынских здесь полностью сохранены, и большое число людей, старых и молодых, собирается в ее маленькой квартирке, чтобы обменяться своими идеями, замыслами, поделиться своими заботами, мечтами». Заметим, что среди близких знакомых Ольги Александровны был и С.В.Рахманинов, который, предположительно является героем ее стихотворения «Об оскудении».

В 1989 году она говорила своей родственнице Е.Н.Храмцовой, приехавшей в гости из Москвы: «Мне никогда не хотелось писать стихи по-английски!». Тем не менее она стала автором трех прозаических книг, написанных на английском языке и изданных в Нью-Йорке: о детстве под Казанью — «Dawn of the Eighth Day» («Канун восьмого дня». 1951); «The St. Petersburg Affair» («Санкт-Петербургский роман». 1982); об отступлении с Белой армией в Сибирь — «White road» («Белый путь». 1984).

Ее биографии и творчеству посвящены статьи в Dictionаry of Russian Wоmen Writers / Ed. by M.Ledkovsky, Ch.Rosenthal, M.Zirin. Westport, Connecticut, London, 1994, и в Словаре поэтов русского зарубежья. СПб., 1999.


Из сборника: «У Золотых Ворот». Сан-Франциско. 1957


Ольга Ильина


Воспоминание о вечере Гумилева.


(Посвящается памяти А.П.Ющенко)


Вскоре после того, как мы приехали сюда в Сан-Франциско, еще в середине 20-х годов, наша знакомая сказала мне, что здесь организовался русский литературный кружок, что собирается он по пятницам, где-то на другом конце города; что хотя туда надо ехать на трех трамваях и хотя по вечерам мы все еле дышим после 8-часового рабочего дня и всей домашней работы, к которой мы еще не применились, и хотя дети остаются дома одни, — все же ехать туда надо.

«Вы ДОЛЖНЫ туда поехать, — сказала она мне строго, — должны поддержать это начинанье».

Можно было бы с тем же успехом сказать умирающему от голода: «Вы должны, должны купить себе хлеба для того, чтобы поддержать заново открывающуюся булочную».

Мне было сказано, что одна из организаторш этого кружка — дама, страстно преданная русской литературе, «колосс энергии», а председатель кружка — талантливый молодой человек из Петербурга; этот молодой человек, я так поняла, стремился стать лифтером, чтобы, ездя вверх и вниз, нажимая кнопки и называя этажи, внутренне перерабатывать теории тех философов, которых он изучал по вечерам.

Мне тоже хотелось делать то, что заставляет жизнь, а думать о другом, о большем и лучшем. Я уже пробовала это в магазине, где я служила продавщицей бус, но меня там предупредили, что это может кончиться плохо.

Куда мы приехали в этот вечер, я не знала, в какой-то «холл». Мне помнится, что был полумрак и лампа горела только на столе лектора. Или, может быть, это впечатление темноты создалось от серых, потрепанных фигур всех нас, новоприбывших беженцев; но, может быть, темно было только у меня на душе.

Кто-то, открывший вечер (кажется, секретарь новосозданного кружка), уже стоял за столом и, опираясь на оба конца расставленными руками, рассказывал, кто такой Гумилев и что он написал и сделал.

«Гумилев, как вы, конечно, помните, — он говорил, налегая на правую руку и подаваясь вправо, — вместе с Мандельштамом7 основал школу акмеистов. — Он, как вам всем известно, — налегая на левую руку и подаваясь влево, — один из самых выдающихся мастеров стиха».

Но мы ничего не помнили, нам ничто не было известно. После многих лет бездомных скитаний, в отчаянной борьбе за жизнь, мы успели забыть все, слушали все, как новое, забыли даже того себя, который все это знал когда-то.


Память, ты слабее год от года,
Я ли это или кто другой…
8


Когда секретарь кончил, его сменил докладчик, тот самый молодой человек из Петербурга, которого нам обещали. Когда он начал говорить, — был один такой момент, когда не хотелось слушать, чтобы не вспоминать того иного «себя», который был способен когда-то к восприятию отвлеченной мысли, чистой поэзии и всего, что с этим связано.


Только змеи сбрасывают кожи,
Чтоб душа старела и росла,
Мы, увы, со змеями не схожи,
Мы меняем души, не тела
9.


У докладчика было худое, бледное лицо и такой голос, как у инструмента, когда опущен модератор. Когда он говорил, он держал перед собой руку ладонью кверху, иногда с интересом опускал на нее светящиеся глаза, как будто в радостном удивлении вычитывая что-то, что на ней написано, — а иногда протягивал открытую ладонь вперед к нам, слушателям, чтобы мы читали с нее сами. В начале я ловила только отрывки фраз «… Гумилев верил, что человек должен органически переродиться… Гумилев — служитель Высшего Смысла… За этот Высший Смысл он борется, за него идет на подвиг, за него он жертвует жизнью».


Я — угрюмый и упрямый зодчий
Храма, восстающего во мгле,
Я возревновал о славе Отчей,
Как на небесах, и на земле
10.


Может быть, это был голос докладчика, тихий и шедший откуда-то глубже, чем обычные голоса, но через него постепенно нам стала передаваться вся гумилевская героическая тоска по ином человеке, вся его и наша общая тоска по иному «себе». И этот облик иного «себя» вставал перед ним, как мечта, как надежда, как призыв к борьбе. Но не к той иссушающей жизнь борьбе, какой тогда боролись мы, исчисляя свои дни рабочими часами и долларами, теряя направление и цель — (А для низшей жизни были числа, / Как домашний подъяремный скот11), — а к героической борьбе с душевной слепотой, с окаменелостью сердца, со страхом жизни и страхом смерти.


За то, что не был ты как труп,
Горел, искал и был обманут —
В высоком небе хоры труб
Тебе греметь не перестанут
12.


Что значит для всех нас этот вечер, для нас, которых Судьба грубо, как поршнем, толкала в толщь материи, для нас, начавших среди наших забот и тревог забывать даже и о существовании Высшего Смысла…


Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог,
И в Евангелии от Иоанна
Сказано, что Слово, это — Бог
13.


Как благодарить тех, кто тогда помог нам все это вспомнить?



Ольга Ильина


Из книги: Стихи. Лос-Анджелес, 1985.


Над книгой прадеда

Передо мною том стихов твоих,
Они давно меня пленили.
Но каждый раз, когда вникаю в них,
Я что-то путаю… ты спишь давно в могиле,
Передо мной и жизнь, и смерть твоя,
Ты умер век назад, тебя похоронили,
А между тем ты жив — и это я.


Мне жутко оттого, что кровь моя не та ли,
Которая в тебе текла;
Что те же призраки вокруг тебя витали,
Когда спускалась ночи мгла.
Не та же ль у тебя минутная беспечность,
Не та же ль боль души во сне и наяву?
Мне жутко оттого, что непонятна вечность,
А я… я все еще живу.

1915


* * *

В моей жизни бывали мгновенья:
Непонятное становилось понятным,
Неизвестное становилось известным,
Это голосом дивно-невнятным говорило со мной вдохновенье.


Но иное случилось сейчас:
Блеск слепящий всевидящих глаз
Где-то близко скользнул и потух,
Чей-то взгляд… Чей-то дух.
Он во мне загорелся огнем.
… Говорить я не смею о нем.

Январь 1917 года


* * *

От двери к двери в морозы эти
С тобой ходили мы вдвоем и порознь,
И объясняли всем, что у нас дети,
Что мы на улице и очень мерзнем.


И мы внушали иным доверье,
Иным внушали даже жалость,
Но…отчего-то от двери к двери
Наше скитанье все продолжалось.


Ах, какая тогда была стужа!
Иная хозяйка дверь откроет немного
И крикнет грубо и строго:
«Ребенок-то есть, а нет что ли мужа?»
И прямо гонит с порога.


Другие посмотрят на мужские валенки
(А из дома на нас пахнет тестом сдобным)
И вежливо скажут: «Если ребенок маленький,
Мы это находим для себя неудобным».
И торопясь, чтобы булки в печке не пересидели,
Дверь захлопнув, выкрикнут нам в утешенье:
«Не у одних у вас дети, в самом деле,
Все теперь в таком положеньи».


«Нет нам с тобой на свете места…»
Усмехнешься. «Не мы первые…»
Но давно забытый запах теста
Будет долго терзать наши нервы.


Вспомнится няня Прасковья Егоровна,
Как она вынимает из печки пирожные
И потом нам с братом делит поровну,
И говорит: «Горячие, осторожно».


A madame уж с лестницы бежит:
“O, les enfants sont alles chez la bonne!
Maman va vous gronder venez vite!
Ne mangez rien de ce qu`elle vous donne!”
14


А за окнами лето, жаркое лето,
Оно смотрит цветами и солнцем в глубокую залу,
Где зеркала огромны и темны портреты
И где места так много и мебели мало;


И где в углу за фортепьяно старомодным
Моя мать, с фигурой нарядно-тонкой
Играет Шопена… А я … голодным,
Бездомным вижу своего ребенка.


Но, если это все так случилось
По мудрому закону возмездья,
Оттого, что где-то над нами живет справедливость,
Как живут над землею созвездья,
То всю нашу скорбь и позор наш весь я
Приму, как великую милость.


Потому что легче принять все печали и беды.
Потому что легче влачить все оковы,
Что с вершин Истины к нам ниспали,
Чем хватать наслажденья, успех и победы
Из пространства пустого.

1920. Красноярск


* * *

Помню, помню, как, когда я бегала по спекулянтам
И сновала по грязным базарам,
Часто сердце мое горело пожаром
От наплыва образов, рифм и еще чего-то,
Что называют талантом.
Только себе в те жуткие дни я
Не отдавала отчета,
Что это его агония.


Это было в России, моей отчизне,
В городском оголтелом шуме,
И талант мой рыдал, что он жив, полон жизни,
Но что он умирает! И умер.
И как от умершего остаются лишь кости,
Так от него остались лишь такие крики
Не певучие, не стройные. Дикие!
… Прочли и бросьте.

Голод на Волге. 1921


Вышитая шаль

Сегодня утром я была в ударе.
Никто меня не видел, жаль!
Я продала сегодня на базаре
За миллионы бабушкину шаль.


Я волосы платком прикрыла желтым,
Была я в бальных туфлях, без чулок.
О, как хотела б я, чтоб где-нибудь прошел ты,
Чтоб ты увидеть это мог!


Ты верил бы тогда в мои таланты.
На пыльной площади, где визг и толкотня,
Кольцом столпились вкруг меня
Старьевщики и спекулянты.


Один из них — монгол лицом,
В гороховом пальто поверх рубахи грязной,
Хватал меня рукой кривой и безобразной,
Украшенной сверкающим кольцом.


«Чего воротишь нос? Ведь хорошо даю,
И никакой дурак тебе не даст дороже».
Впивалась цепко в шаль мою
Его шершавая мозолистая кожа.


Другой кричал: «Уж ей не в первый раз,
Мы эту бабу знаем — шельма!»
А бабушка моя в Стокгольме родилась,
Дочь графа Симона Кронгельма.


И мы сейчас портрет ее спасли: —
На фоне бархатной портьеры синей
И грозовых небес вдали
Она сидит в огромном кринолине.


Брюллов, ведь он всегда хорош.
И очень, главное, похожа:
Такая матовая кожа
И волосы, как золотая рожь.


Пунцовых губ ее любезна складка,
Надменна глаз улыбчивая сталь,
А с полного плеча, что так округло-гладко,
Скатилась эта вышитая шаль.


Вот эта шаль, которую едва
Удерживать в руках мне удавалось.
«Ну, полтора и кончено! Ну… два
И по рукам!» Я не сдавалась.


Но, наконец, я вышла из толпы,
Но, наконец, я вырвалась на волю!
Вот. Цель достигнута: по розовому полю
За молоты зацеплены серпы.


Вот, цель достигнута, и я собой довольна,
Теперь куплю муки. Восторг, а не житье!
Но…бедной шали было больно!
И я прошу прощенья у нее.

< до 1927 >


Примерзая к шпалам

Сибирь — в поезде, декабрь 1919 г.


В годину страшного бездомного скитанья,
Среди озлобленной кровавой суеты —
«Неуловимые, неясные мечтанья,
Неуловимые, неясные мечты»
15.


Вдоль насыпи шуршанье неживое
Замерзших тростников и паровозов вой,
Бессильных двинуться по степи снеговой,
И в сердце отзвук их томительного воя.


Мерцанье фонарей, похожее на кровь,
И лента поездов мне помнится доныне —
«На берега морей, на край пустыни
Я бы ушел с тобой, моя любовь!»
16

1923


О младшем брате17

1

В этой длинной, белой зале
Были темные портреты,
Были белые колонны
И лепные потолки,
И пришельца окружали
Стародавние заветы,
Эти стражи просветленно-
Поэтической тоски.


2

Об исканьи правды Божьей
В этом доме говорили,
О ведущем к ней незримом
И единственном пути,
О борьбе со злом и ложью
И о том, каких усилий
Стоит то одно, чтоб мимо
Этой правды не пройти.


3

Был он лучший и последний
И ребенком странным вырос.
Зачарованно смотрели
В даль прозрачные глаза…
Он любил ходить к обедне
И вставал в углу на клирос.
Рисовал он акварелью
Расписные образа.


4

С детских лет ему открылось,
Что исполнен мир страданья,
Что прекрасное вселенной
Умирает на кресте;
Что томит людей бескрылость…
И горело в нем мечтанье
О великой, неизменной,
О нездешней красоте.


5

И в ее земных извивах,
И в ее дробленьях здешних
Он искал ее начала:
В звездах ночи, в блеске дня!
Был он радостней счастливых
И печальней безутешных..
И душа его звучала
Песнью боли и огня.


6

Всем, кто знал его, казалось,
Что рожден он быть поэтом,
Чтоб сверканьем властно новым
Озарить текущий век;
Чтоб толпа во прах склонялась
Перед пламенем и светом,
Что свести на землю словом
Может смертный человек!


7

Все, кто знал его, считали…
… Но рожден он для того был,
Чтобы ровно в девятнадцать,
В девятнадцать лет всего,
Средь убийц в сыром подвале
Год безвыходно он пробыл,
Чтоб тускнеть и омрачаться
Стал прозрачный взгляд его.


8

Наконец, чтоб ночью поздно
Из тюрьмы полураздетый
Был он выведен «ошибкой»
И, приставленный к стене,
Увидал, как небо звездно!
И чтоб ночью майской этой
Он в кровавой луже липкой
Вниз лицом окоченел.


9

И, душа свои рыданья,
Говорили мы друг другу:
Божья правда! Божья воля!
Что за дикий детский бред?
Жизнь — бездомное скитанье
И недаром Тот поруган,
Кто нас предал злу и боли
И к Кому дороги…
нет!


10

И забыли в боли жгучей
То, что сам он знал о жизни:
Что прекрасное вселенной
Умирает на кресте.
Что оно лишь
весть о лучшей,
Неизвестной нам отчизне,
О великой, неизменной,
О нездешней красоте!


11

Что он сам был вестью этой,
Для людей едва ли слышной
Из-за грохота и рева,
Бушевавших в нашей мгле;
Этим радостным обетом,
Этим гимном в мире вышнем,
Светоносным этим зовом
На тоскующей земле.

1924


Об оскуденьи

Не было в доме огня,
Бархатом лег полусвет…
Он, наверное, принял меня
За другую, которой уж нет.


Встал у рояля, открыл,
Постоял перед ним и потом
Серебреньем ангельских крыл
Наводнил потемневший дом.


Он меня ничего не спросил.
Становилось совсем темно...
Только встал и сказал: «Дебюсси». —
Я неловко смотрела в окно.


Утопал постепенно в реке
Догоравший закатный свет,
И стояла я в мертвой тоске
По себе той, которой уж нет.


У которой и слух был не тот,
Для которой закат говорил
О безмерности горных высот
И о тайне надземных светил.


А поздней обернулся ко мне,
Папиросу отбросил в камин
И сказал: «Так однажды во сне
Оставался я с вами один.


По сравненью с одним этим сном
Годы жизни лишь призрак… их нет».


Я подумала: с ним вдвоем
Оставаться не нужно мне.

1931



1 — Родриго, есть ли доблесть в душе твоей? — Любой другой — не мой отец — тотчас же / Испробовал бы это на себе.

(П.Корнель. «Сид». Действие I, сцена V. Пер. c фр. А.Никольского).

2 Мара — наиболее живописная часть усадьбы Вяжля Кирсановского уезда Тамбовской губернии. Там, в 1803—1804 гг. А.А.Боратынский, отец поэта Е.А.Боратынского, построил усадебный дом, а с течением времени разбил фруктовый сад и парк, в котором возвел дом-грот в готическом стиле. Е.А.Боратынский считал Мару своей родиной и воспел ее в нескольких стихах. Посещение им марского парка после долгого отсутствия — тема знаменитой элегии поэта «Запустение» (1833). В 1831 г. в Маре поселился его брат С.А.Боратынский, женившийся на С.М.Дельвиг, вдове поэта. Он привел усадьбу, пришедшую в упадок после смерти отца, в цветущее состояние.

3 «Когда стемнеет».

4 Формулярные списки Н.Е. и А.Н.Боратынских, а также текст речи А.Н.Боратынского любезно предоставлены И.В.Завьяловой, директором лицея Е.А.Боратынского в Казани.

5 Муж и жена Иславины — друзья А.Н.Боратынского — приезжали на дачу «Липовая гривка» в Шушарах из Вены, где Л.В.Иславин находился на дипломатической службе.

6 Лита — домашнее имя Ольги Александровны Боратынской (в замужестве Ильиной), сохранявшееся в течение всей ее жизни.

7 Ошибка — на самом деле с С.М.Городецким.

8 Неточная цитата их стихотворения «Память». У Н.Гумилева: Память, ты слабее год от году, / Тот ли это или кто другой (из сб. «Огненный столп»).

9 Н. Гумилев. Из стихотворения «Память».

10 Н.Гумилев. Из стихотворения «Память».

11 Неточная цитата из стихотворения «Слово». У Н.Гумилева: А для низкой жизни были числа, / Как домашний, подъяремный скот (сб. «Огненный столп»).

12 Н.Гумилев. Из стихотворения «Адам» (сб. «Жемчуга»).

13 Н.Гумилев. Из стихотворения «Слово».

14 Ах, дети отправились к няне!
Мама вас будет бранить, идите скорее
И ничего из того, что няня дает вам, не ешьте!
(Пер. с фр. А.Д.Никольского).

15 Пролог из оперы А.Д.Кастальского «Клара Милич» (примеч. О.Ильиной).

16 Из дуэта оттуда же (примеч. О.Ильиной).

17 Посвящено Александру Александровичу Боратынскому (1899—1919), младшему брату О.А.Ильиной, поэту, композитору, художнику. Погиб в бою в рядах Белой армии, но в семье бытовала легенда о его расстреле после года заключения в подвале.


Публикация С.Долгополовой

Евгений Боратынский. Автопортрет (?). Бумага, карандаш. Около 1828 года. Музей-усадьба «Мураново»

Евгений Боратынский. Автопортрет (?). Бумага, карандаш. Около 1828 года. Музей-усадьба «Мураново»

Мара. Дом-грот в парке. Рисунок Э.А.Дмитриева-Мамонова. Тонированная бумага, карандаш, акварель. Около 1861 года. Музей-усадьба «Мураново»*

Мара. Дом-грот в парке. Рисунок Э.А.Дмитриева-Мамонова. Тонированная бумага, карандаш, акварель. Около 1861 года. Музей-усадьба «Мураново»*

Мара. Семья С.А.Боратынского и гости на площадке перед домом-гротом. Рисунок Э.А.Дмитриева-Мамонова. Тонированная бумага, карандаш. Около 1861 года. Музей-усадьба «Мураново»

Мара. Семья С.А.Боратынского и гости на площадке перед домом-гротом. Рисунок Э.А.Дмитриева-Мамонова. Тонированная бумага, карандаш. Около 1861 года. Музей-усадьба «Мураново»

 
Редакционный портфель | Подшивка | Книжная лавка | Выставочный зал | Культура и бизнес | Подписка | Проекты | Контакты
Помощь сайту | Карта сайта

Журнал "Наше Наследие" - История, Культура, Искусство




  © Copyright (2003-2018) журнал «Наше наследие». Русская история, культура, искусство
© Любое использование материалов без согласия редакции не допускается!
Свидетельство о регистрации СМИ Эл № 77-8972
 
 
Tехническая поддержка сайта - joomla-expert.ru