«Благонамеренность не спасает от заблуждений …»

Неизданные автографы Владимира Соловьева

31 июля 2000 года исполнилось 100 лет со дня смерти Владимира Соловьева, философа и поэта. Его наследие оказало определяющее влияние на творчество Александра Блока, Вячеслава Иванова, Андрея Белого, на философскую и богословскую мысль «русского религиозного Ренессанса». Памяти Владимира Соловьева в этом году посвящены конгрессы и конференции в Москве и Петербурге, в Риме, во многих других городах мира. В Москве вышел в свет первый том двадцатитомного издания сочинений Владимира Соловьева, которому предстоит углубить и расширить, зачастую — изменить читательские представления о нем. Тем не менее сотни листов соловьевских рукописей все еще остаются известными немногим — тем, кто изучает их в архивах.

Разумеется, при публикации трех «улыбчивых» текстов нет необходимости говорить вообще о значимости юмористической и гротескной составляющих в творчестве Владимира Соловьева. Две причины делают такого рода разговор затруднительным. Во-первых, объем материала — едва ли не половина поэтических произведений Соловьева и чуть ли не каждое второе его письмо — шуточны, да многое именно из смешного по сию пору все еще покоится в архивах. Во-вторых, и это еще важнее, наша культура не выработала надежных, приемлемых методов и навыков понимания столь сложных переплетений логики и мистики, серьезного и иронического, возвышенной любви и площадного сквернословия, исповедания чистой веры Христовой и мутного оккультизма, церковности и самозабвенного суемудрия, каковые обнаруживают жизнь и писания Владимира Соловьева. Первейшая сегодня задача — выявление материала, подлежащего изучению и осознанию.

Речь идет не только о соловьевских собственно текстах — обследованию подлежит и история восприятия соловьевского гротеска в истории, т.е. той призмы, сквозь которую мы его видим и можем понять. Гротеск подвергся вытеснению на периферию предания о Вл.Соловьеве — поборнике соединения церквей, борца за церковное обновление и против смертной казни и т. п. Между тем современники и ближайшие наследники, и преемники могли совершенно иначе видеть и понимать Соловьева. Вот что писал, например, анонимный критик из правого лагеря, несомненно, принадлежавший к тому бытовому кругу, в котором Соловьева знали близко и неофициально (ибо он знает и ценит соловьевскую юмористику уже в 1888 г., когда опубликованы были, да и то под глухим псевдонимом всего шесть смешных стихотворений): «<...> По нашему мнению, г. Соловьев никогда не был глубоким ученым и никогда не обладал тонкой диалектической дисциплиной ума. Это наивный ум и наивный человек. Вся его натура совершенно противоречила тому, что составляет серьезного ученого, дисциплинированного наукою. Он явился с своей диссертацией, с своей профессурой и своими публичными чтениями как талантливый, впечатлительный человек, конечно, научно приготовленный. Защищая в Петербурге свою диссертацию, он весь был проникнут спиритизмом, он бредил или верил в видения и рассказывал с воспаленными очами о "чудесах" спиритов, которых он видел в Лондоне. По самой натуре своей он был противник "грубого материализма" и " узкого позитивизма". В его чтениях виден был не столько философ и ученый, сколько лирик, действовавший преимущественно на впечатлительность женщин. В его аргументации постоянно видна именно лирика, не особенно глубокая, но всегда напряженная. Он был хорош только там, где являлся самим собой, с своей впечатлительностью и наивностью, напр<имер>, в своих юмористических стихотворениях. Маска ученого только вредила ему. Под этой маской он чувствовал себя не совсем удобно, она тяготила его и связывала его талантливость»¹.

Шуточные произведения Соловьева получили — вопреки издательской политике наследников² — достаточно широкое хождение в обществе и заметным образом влияли на литературный процесс, хотя это явление остается мало известным и изученным. Для доказательства достаточно сослаться на памятную работу З.Г.Минц «К генезису комического у Блока: (Вл.Соловьев и А.Блок)»³. Еще интереснее, однако, факт прямого отклика на соловьевский гротеск не «соловьевца», каким был Блок, а, казалось бы, принципиально противных ему футуристов: «Ее < "Белую лилию", гротескную пьесу Соловьева, которую в начале десятых годов, о которых идет речь, можно было прочесть только в единственном издании, увидевшем свет почти за четверть века до того. — Н. К.> высоко ценили Блок и Хлебников, и она оказала воздействие на их драматургию. С подлинной новаторской смелостью Соловьев включил в пьесу ряд образцов своей "высокой" поэзии, которые в качестве лирических "монологов" и "песен" (но уже в пародийном аспекте) чередуются с алогическими и шутовскими коллизиями»⁴.

Что же из себя представляли соловьевские юмор и гротеск в реальности, в жизни? Вероятно, вернее всего об этом можно судить, отправляясь от собственно соловьевской теории юмора, в самом сжатом, но емком виде изложенной в предисловии к его переводу Гофмана⁵: «Одним из лучших <поэтических произведений — Н.К. >, несомненно, должно признать сказку о «Золотом горшке»... Существенный характер поэзии Гофмана, выразившийся в этой сказке с особенной ясностью и цельностью, состоит в постоянной внутренней связи и взаимном проникновении фантастического и реального элементов, причем фантастические образы, несмотря на всю свою причудливость, являются не как привидения из иного, чуждого мира, а как другая сторона той же самой действительности, того же самого реального мира, в котором действуют и страдают живые лица, выводимые поэтом. Поэтому, так как повседневная действительность имеет у Гофмана всегда и постоянно, а не случайно только, некоторую фантастическую подкладку, эта действительность, отдельно взятая, при всей естественности своих лиц, образов и положений (естественности, какой мог бы иногда позавидовать современный натурализм), постоянно дает чувствовать свою неполноту, односторонность и незаконченность, свою зависимость от чего-то другого, и потому, когда это другое (мистический или фантастический элемент), скрыто-присущее во всех явлениях жизни, вдруг выступает на дневной свет в ясных образах, то это уже не есть явление deus ex machina⁶, а нечто естественное и необходимое по существу, при всей странности и неожиданности своих форм. В фантастических рассказах Гофмана все лица живут двойною жизнью, попеременно выступая то в фантастическом, то в реальном мире. Вследствие этого, они или, лучше сказать, поэт — через них — чувствует себя свободным, не привязанным исключительно ни к той, ни к другой области. С одной стороны—явления и образы вседневной жизни не могут иметь для него окончательного, вполне серьезного значения, потому что он знает, что за ними скрывается нечто иное; но, с другой стороны, когда он имеет дело с образами из мира фантастического, то они не пугают его как чужие и неведомые призраки потому что он знает, что эти образы тесно связаны с обиходной действительностью, не могут уничтожить или подавить ее, а, напротив, должны действовать и проявляться чрез эту же действительность. Таким образом, фантастический элемент является у Гофмана очеловеченным и натурализованным; и если присутствие этого элемента позволяет поэту относиться свободно к реальному миру, то в признании этого последнего с его законными правами он находит точку опоры для такого же свободного отношения к элементу фантастическому; он не подавлен, не связан им, может свободно играть с ним. Эта двойная свобода и двойная игра поэтического сознания с реальным и фантастическим миром выражается в том своеобразном юморе, которым проникнуты произведения Гофмана, и в особенности, его сказки. Этот глубокий юмор возможен только при указанном характере поэтического мировоззрения, т.е. при равносильном присутствии реального и фантастического элемента, что освобождает сознание поэта, выражающееся в этой своей свободе как юмор».

Чтобы распространить это понимание юмора на Соловьева, нужно учесть только одно важнейшее отличие от описанной им гофмановской ситуации. Все, что сказано о взаимоотношениях фантастического и реального у Гофмана относится к миру фантазии, в котором равно являются вымыслом и обыватели немецкого городка, и их инобытие в фантастическом пространстве. Соловьевский юмор распространяется на реального человека, прежде всего на самого Соловьева, в его реальных отношениях с тем, что представляется фантастическим только непросвещенному.

I <Шуточные афоризмы и диалоги с Софией⁷>

РГАЛИ. — Ф. 446.1.30. — Л. 1-2 и 446.1.40. — Л. 9-10

Несколько лет назад среди торопливых публикаций до того не печатавшихся текстов Соловьева появился такой:

1. Три вещи вызывают во мне задумчивость: панталоны без пуговиц, чернильница без чернил и женщина, потерявшая стыд.

2. Благонамеренность не спасает от заблуждений: так, один артиллерийский генерал купил книгу Шатобриана les martyrs, думая, что это сочинение о мортирах⁸.

3. Не сожалей о сгоревшей свече, ибо, имея деньги, можешь купить другую.

4. Зеленый стол, стоящий в обширной зале, подобен оазису в пустыне.

5. Предметов много, а ты один: итак, всегда поступай соответственно этому.

6. Женщины коварны, но что же из этого следует?

7. Мечты о невозможном менее вредны, нежели действительные преступления.

8. Не в деньгах счастие, но в счастье должны быть деньги, иначе это будет счастие нищего.

9. Человека, крепко спящего, не спрашивай о его здоровье, подожди, когда он проснется.

10. Солнце восходит, но оно же и заходит, так и ты избегай односторонности.

11. Крайности сходятся, но не всегда: так, юг противно лежит северу.

12. Если бы все друг другу кланялись, то как узнавали бы мы своих знакомых?

13. Легко извлечь пользу изо всякого события, но как вложить ее туда обратно?

14. Кровожадные завоеватели не думают о том, что если бы они истребили всех людей, то некому было бы прославлять их.

М ы с л и о в р е м е н и

1. Давно уже замечено, что есть три времени: прошедшее, настоящее и будущее, но есть ли еще четвертое — до сих пор не известно.

2. Если бы люди останавливались на настоящем, то как могли бы они дожить до будущего?

3. Говорят, что все наши познания почерпнуты из опыта, но сие несправедливо: так, мы знаем, что будущее будет, хотя его еще не было, и, следовательно, мы не могли испытать его.

4. Находясь на середине текущей реки, мы знаем, что она имеет источник и устье, хотя и не видим их. Отчего же, находясь среди текущего времени, считаем мы его одного за действительное?

5. В открытом море жизнь движется быстрее, чем на суше, ибо течение морских волн, присоединяясь к течению времени, производит его ускорение⁹.

Текст, впервые подававшийся читателю в печатной форме, был давно известен тем, кто интересовался соловьевским наследием и посещал ради этого архивы, — по крайней мере, с начала шестидесятых годов доступ к ним в Центральном государственном архиве литературы и искусства (ныне РГАЛИ) регулировался только образовательным, по существу, цензом (за редчайшими исключениями — два рукописных фрагмента, содержащие непристойные выражения, читателям не выдавались). Цензура в данном случае защищала этические ценности, а не идеологические, господствующая идеология полагала достаточной гарантией собственной безопасности запрет на тиражирование соловьевских текстов, их полиграфическое исполнение; одинокое чтение и неафишируемое копирование «для себя» мистики, богословия и прочих идеалистических «бредней» на деле проходило незамеченным. Собственно, в те годы я и познакомился с этими «афоризмами», и оглашал их в дружеском кругу интересующихся и любителей.

В первой печатной публикации соловьевско-прутковские сентенции сопровождало примечание: «Текст публикуется по черновой рукописи (на двух листах: ЦГАЛИ. Ф. 440. Оп. 1. Ед. хр. 30) — с новой нумерацией в первом разделе, так как часть афоризмов была впоследствии вычеркнута автором»¹⁰. Что было автором выброшено из серии, пронумерованной, то есть обладающей хотя бы на какой-то стадии развития авторского замысла структурной упорядоченностью — осталось тайной, требующей похода в архивохранилище, тогда как первой задачей культурно-ответственной передачи рукописного текста в печать является упразднение манускрипта (выражаясь сильно — при обнародовании манускрипта, которому культура приписывает особую ценность, обязанность публикатора состоит в подмене уникума — тиражной копией, при этом новые обращения к оригиналу мыслятся закономерными только ради выявления такой информации, передачу которой не ставил перед собой автор данной публикации). А между тем, как скоро станет видно, из вычеркнутых Соловьевым высказываний два остались читателю сборника безвестными, а прочие были философом достаточно сильно переделаны. Однако, недостаток первой печатной публикации сравнительно с бытованием текста в виде архивной рукописи не в этом, и не в приписке тексту названия/жанрового определения, автором ему не данного (в рукописи нет заголовка «афоризмы», нет никакого заголовка), и не в изменении авторской графики или описках на уровне отдельных слов¹¹ (что, впрочем, — особенно при повышенной ценности каждого знака в «малой литературной форме» — также не пустяк)¹². Огорчительнее другое: в единице хранения, числящейся по той же описи соловьевского фонда в РГАЛИ и имеющей порядковый номер всего на десять единиц больший, лежит окончание рукописи, напечатанной И.Г.Вишневецким и оставшееся и им, и читателем непрочитанным. Это еще один двойной лист все той же дорогой писчей бумаги, на которой работал молодой Вл.Соловьев и на которой были сперва тщательно перебелены, а потом почирканы афоризмы (беловик превратился в черновик — случай тривиальный для изучающих историю произведений, в частности, произведений Вл.Соловьева)¹³.

Возникает соблазн незамедлительно соединить два отрывка и получить цельное произведение Вл.Соловьева — «афоризмы». Но отклоним его. Реконструкция законченного произведения невозможна, на основании этого манускрипта она в лучшем случае останется предположительной. Рукопись же сама по себе нудит нас издать не произведение, а именно рукопись, — мануфакт, произведение рук человеческих, интерес в данном случае представляет больший, чем литературное произведение: он многозначнее и содержательнее, чем просто апофегматы в прутковском духе. Два двойных листа бумаги зафиксировали для нас ситуацию из жизни Вл.Соловьева, из числа нередких и наиважнейших в его жизни, но до сих пор неизученных и практически еще недокументированных. Вот транскрипция манускрипта в его целостности (в квадратные скобки помещено вычеркнутое автором):

[Человеку свойственно заблуждаться, но и сие свойство предел имеет: так едва ли даже между институтками можно найти такую, которая думала бы, что сахарный песок выделывается из песков Сахары.]

[1. Жизнь человеческая подобна урагану в пустыне: дует, дует и ничего из этого не выходит.]

(2. Есть три времени: прошедшее, настоящее и будущее, но есть ли еще четвертое, до сих пор не известно.)

3. [Три вещи заставляют меня задумываться: панталоны без пуговиц, графин без пробки и женщина, потерявшая стыд.] Три вещи вызывают во мне задумчивость: панталоны без пуговиц, чернильница без чернил и женщина, потерявшая стыд.

4. Благонамеренность не спасает от заблуждений: так, один артиллерийский генерал купил книгу Шатобриана les martyrs, думая, что это сочинение о мортирах.

5. Не сожалей о сгоревшей свече, ибо, имея деньги, можешь купить другую.

6. [Зеленый стол, стоящий в пустынной зале, подобен оазису среди песчаной [Сахары]степи.] Зеленый стол, стоящий в обширной зале, подобен оазису в пустыне.

7. [Не должно думать, что сахарный песок получил свое название от Сахары. ] [Не должно смешивать сахарный песок с песком Сахары.]

8. Предметов много, а ты один: итак, всегда поступай соответственно этому.

9. Женщины коварны, но что же из этого следует?

10. Мечты о невозможном менее вредны, нежели действительные преступления.

11. Не в деньгах счастие, но в счастье должны быть деньги, иначе это будет счастие нищего.

12. Человека, крепко спящего, не спрашивай о его здоровье, подожди, когда он проснется.

13. Солнце восходит, но оно же и заходит, так и ты избегай односторонности.

14. Крайности сходятся, но не всегда: так, юг противуположен северу.

15. Если бы все друг другу кланялись, то как узнавали бы мы своих знакомых?

16. Легко извлечь пользу изо всякого события, но как вложить ее туда обратно?

17. Кровожадные завоеватели не думают о том, что если бы они истребили всех людей, то некому было бы прославлять их.

М ы с л и о в р е м е н и

1. Давно уже замечено, что есть три времени: прошедшее, настоящее и будущее, но есть ли еще четвертое — до сих пор не известно.

2. Если бы люди останавливались на настоящем, то как могли бы они дожить до будущего?

3. Говорят, что все наши познания почерпнуты из опыта, но сие несправедливо: так, мы знаем, что будущее будет, хотя его еще не было, и, следовательно, мы не могли испытать его.

4. Находясь в середине текущей реки, мы знаем, что она имеет источник и устье, хотя и не видим их. Отчего же, находясь среди текущего времени, считаем мы его одного за действительное?

5. В открытом море жизнь движется быстрее, чем на суше, ибо течение морских волн, присоединяясь к течению времени, производит его ускорение.

6. Часы показывают время; но какой инструмент может показать нам вечность?

Безумец! Обернись на самого себя и в основании собственного существа найдешь сей инструмент.

7. Если мы, [пройдя] проходив два или три часа, чувствуем [утомление] усталость, то какое же утомление должно испытывать время, прошедшее столько веков с сотворения мира?

8. Время идет и даже иногда бежит, а потому и истощается, вечность же стоит неподвижно и потому пребывает нетленною.

Sophie. Я буду || ждать тебя сегодня || Я люблю тебя || Я хочу быть твоею

— Родители никогда не родятся похожими на детей своих; но с течением времени сие сходство может обнаружиться.

— Лучше съесть двух зайцев, нежели быть съеденным одним крокодилом.

— Тысяча рублей в своем кармане лучше, нежели миллион в кармане человека постороннего.

— Неблагоразумно досадовать на пыль, забывая, что она поднимается ветром, но также неблагоразумно, утверждая, что солнце светит, указывать на закрывающие его облака. — [Украсить чужую вещь лучше, нежели украсть ее.] Всеконечно лучше украсить чужую вещь, нежели украсть ее.

[Лучше размотать клубок шерсти, нежели промотать состояние.] Лучше размотать 10 клубков шерсти, нежели промотать одно состояние.

— Отвлекать понятия от действительных вещей все равно что отвлекать человека от его занятий.

— Если кто-нибудь, подойдя, неожиданно плюнет тебе в лице, то деликатность требует, чтобы ты не обтирался собственным платком, а спросил бы платок у плюнувшего: [этим ты ему ясно покажешь, что нимало на <него не обиделся>] иначе он может подумать, что ты на него обиделся.

— Никто не измерил еще величину вселенной. Не потому ли многие считают ее бесконечной?

— О неиспытанном переднем должно судить по испытанному заднему.

— Что может быть страннее того, как если кто употребляет средства без цели и совершает действия без причины.

Поистине бывает печально, когда в жизни практической два деятеля, ссылаясь друг на друга, оба ничего не делают.

Человеку весьма свойственно заблуждаться, однако сие свойство не беспредельно; так, едва ли даже между институтками можно найти такую, которая думала бы, что сахарный песок выделывается из песков Сахары. С другой стороны, от некоторых заблуждений не спасает нас ни высокий чин, ни жажда преуспеяния; так, один артиллерийский генерал купил книгу Шатобриана les martyrs, полагая, что это сочинение о мортирах.

Sophie. Je ne puis pas croire || que tu m'as desaim¹⁴ || Я люблю тебя || бесконечно. Я не знаю что || со мною делается || Sophie¹⁵.

Что можно сказать о собственно литературном тексте, работа над которым отпечатлелась на этих страницах? Несомненно, в начале всего — перебелка серии изречений в духе «Плодов раздумья» Козьмы Пруткова (отметим, что судя по изменениям почерка, запись «сентенций» велась в несколько приемов). Очевидны три точки, в которых работа, помыслившаяся законченной, начинается сызнова. Временную последовательность этих возвратов к порождению текста устанавливать не беремся. Вся размеренность, устроенность подборки «мыслей» рушится после того, как вычеркнута первая — вычеркнута без связи с переносом в другой ряд (как номер второй) и вне зависимости от переработки (как номер седьмой). Первое высказывание — в пределах данного документа (а других свидетелей этого сложного по составу произведения мы не знаем) — «выбраковано» насовсем, без замены. В какой-то момент второе изречение переносится в «Мысли о времени», оно взято Соловьевым в круглые скобки — обычное в его рукописях означение изъятия части текста (вынутым изречением начинается новый цикл, но, когда этот замысел возникает, предполагать не решаемся). Седьмой афоризм перерабатывается четырежды. Он зачеркнут тотчас после написания и заменен новой версией: первый комический ход — настоятельная рекомендация из опасения человеческой глупости не делать того, чего здравомыслящий человек никогда не делает, — удваивается, ирония строится на острие глагола «смешивать», выступающего в двух смыслах: ошибочно отождествлять совершено разнородные вещи и соединять физически соединению не подлежащее. Между строк для работы уже места не было, и на свободном пространстве (выше первоначального текста, Соловьев чистовые копии начинал писать со спуском) формируется новая версия, осложненная и универсальным антропологическим утверждением, и апелляцией к баснословному легковерию институток. Но и этот вариант зачеркнут в некоторый последний момент, когда уже записаны и «Мысли о времени», и новый, ненумерованный ряд «сентенций», — опять на свободном месте, на остававшимся чистым обороте последнего листа рукописи Соловьев возвращается к этому рассуждению. Третий вариант расширяется за счет присоединения к нему социально-заостренного при переработке четвертого афоризма. Это изъятие, без сомнения, дезавуирует окончательно начальную упорядоченность цикла, остающегося рассыпанным, навсегда недоработанным. Как некую целостность можно рассматривать «Мысли о времени», говорить о выстроенности третьей серии афоризмов, не имеющей нумерации, не приходится.

Каждое зачеркивание, каждое переписывание фразы есть событие в истории произведения. Но событийная напряженность выработки литературного текста — в том случае и в том документе, который мы разглядываем, — оказывается явлением второстепенным сравнительно с двукратным вмешательством в жизнь пишущего голоса из иного мира. За восьмою «мыслью» о времени Соловьев фиксирует речь, вдруг улавливаемую его внутренним слухом, рука с пером безвольно записывает слова Софи — так именует себя та, что продиктовала философу-медиуму сотни строк¹⁶. Другая ее тирада помещается на свободном месте последней страницы рукописи. В распоряжении наследников Соловьева оказались десятки листов с подобными записями. Иногда они достаточно четки, иногда совершенно не читаемы, только строка-другая, в виде мерцающей извилистой линии, как таинственный след луча на экране осциллографа. Чаще всего начинается текст удобопонятными словами, которые лепятся одно к другому, сливаются, становятся все менее вразумительными и, наконец, затухают дрожащим росчерком. В записях встречаются французский язык и русский, подчас они смешиваются — как во второй из приводимых выше. Сеансы бывают совсем краткими, в два-три слова, бывают долгими и состоящими из пространных реплик по нескольку строк. Чаще всего в этих стенограммах несомненно и безошибочно ощущается диалогическая структура, обмен фразами — но тут-то и встает перед бесцеремонным читателем одна из больших трудностей для понимания собственно словесного содержания этих текстов — как различать границы реплик и какие кому приписывать — что говорит Софи, а что нужно читать как отклики самого Соловьева?

Повторю, подобных записей сохранилось достаточно много. Порою они делались на чистых листах или клочках бумаги, но зачастую на полях рабочих рукописей философа и публициста. Иногда философский текст просто перетекает в текст медиумической записи и наоборот, так что законным оказалось бы предположение — а не она ли диктовала мистику и слова, предназначенные для обнародования, для публичной огласки? При изучении соловьевской мистики этот вопрос, по всей видимости, не бессмысленный. Душеприказчики Соловьева (прежде всего — брат, Михаил Сергеевич, а после его смерти — племянник, Сергей Михайлович), чье поведение по отношению к архиву писателя определяло степень и стиль знакомства с ним «публики», не без оснований, самых серьезных, сочли обнародование медиумических записей опасным для репутации Соловьева. Они собрали эти документы в один пакет, выдергивая подчас компрометирующие листы из больших рукописей. Так по разным папкам и были разнесены два двойных листа с «афоризмами»: вторая их половина хранится именно среди разрозненных листов с записями сеансов «автоматического письма».

В начале двадцатых годов С.М.Соловьев писал, в предисловии к (не увидевшей свет) книге неизданных писем дяди: «Опубликовываемые здесь письма В.С.Соловьева проливают новый свет как на его интимную жизнь, так и на развитие его религиозного миросозерцания. Считаю долгом оговорить, что обнародование этих документов происходит не по моей инициативе. По независящим от меня обстоятельствам архив В.С.Соловьева стал за последнее время доступен государственным учреждениям и частным лицам. Я всегда считал моим долгом оберегать тайны покойного от постороннего взгляда, теперь же мой долг состоит в том, чтобы дать верное освещение тем для многих неожиданным идеям и настроениям, которые Соловьев оставил в своей частной переписке и которые, конечно, не предназначал для печати. Но таков трагичный удел всякого великого человека: рано или поздно его интимная жизнь становится публичным достоянием»¹⁷. Здесь Сергей Михайлович говорит о письмах, сколь же строже он должен был в продолжении двадцати лет после смерти Владимира Сергеевича оберегать от постороннего и несочувственного взгляда медиумические записи разговоров с Софи. Он мог бы, положим, уничтожить несколько десятков листков из архива гениального дядюшки, однако благоговение перед его личностью спасло опасные бумаги¹⁸. И в начале двадцатых годов сведения о них просочились в общество и в печать¹⁹. Изучение соловьевских медиумических записей — самая безотлагательная необходимость, но оно ставит перед исследователем огромные трудности, прежде всего методологического порядка (необходимы ответы на вопросы о самой природе такого рода событий и запечатлевших их текстов, об идентификации участников диалогов и т. д.). Здесь обо всем этом приходится только бегло упомянуть. Зачем? — спросит читатель. Чтобы высветить содержание публикуемого документа как цельного памятника: необыкновенно красноречиво, плотью своей, свидетельствует он перед нами о важнейшей особенности мира Владимира Соловьева — наивозвышенное в нем неразрывно переплетается со смешным, или как говорил сам философ-поэт:

Таков закон: все лучшее в тумане,
А близкое иль больно, иль смешно.
Не миновать нам двойственной сей грани:
Из смеха звонкого и из глухих рыданий
Созвучие вселенной создано²⁰.

В шутейную прутковскую философию вписываются признания в вечной любви. Недаром только что приведенные строки служили посвящением к «Белой лилии», гротескной комедии, которая многим самым глубоким и преданным почитателям Владимира Соловьева (причем именно Соловьева-мистика, — скажем, о.Сергию Булгакову) представлялась недопустимым кощунством, поскольку была (юродской?) автопародией.

Но сейчас мы не об этом.

Многомысленные сентенции блистательного преемника Козьмы Пруткова вплетались в другие произведения Соловьева. Вот пример:

II. <Запись сна>

РГАЛИ. — Ф. 446.1.31

Где-то возле Петербурга у самого моря стою я на высокой террасе. Вдали виднеются корабли с белыми и красными флагами. От одного из этих кораблей плывет по направлению ко мне огромный кит. Подплыв к берегу, он поднимает голову и с разинутой пастью старается вспрыгнуть на террасу, где в это время появляется дама вся в белом и полная мистической красоты. Я даю ей руку, подвожу к краю террасы и, указывая на кита, говорю: «Regardez, Madame, votre bienaim qui arrive »²¹, — и вместе с тем обнимаю ее за талию и с свойственным мне (во сне) пафосом хочу прижать ее к своему сердцу. Но внезапный шум и говор многих голосов меня останавливает. Я оборачиваюсь и вижу, что с противуположной стороны на террасу всходит большая толпа, среди которой я узнаю многих приятелей моего отца: Кетчера²², Чичерина²³, Станкевича²⁴ и др<угих>, а впереди всех вижу моего зятя Попова²⁵. Все они громко хохочут, указывая на меня пальцами. Я опускаю глаза и к ужасу своему замечаю (весьма обыкновенный эффект в сновидениях), что вместо сапог на мне надеты рваные лапти, а между лаптями и сюртуком совсем ничего нет. Исполненный стыда и отчаяния, я бросаюсь с террасы и попадаю прямо на спину большого кита, который мгновенно переносит меня к одному из кораблей. Вот я на палубе и заявляю капитану свое намерение ехать в Индию. Это отлично, говорит он — корабль [плывет] идет прямо в Индию.

Вот мы плывем, берег исчез. Капитан подходит ко мне и, отведя меня в сторону, таинственно-конфиденциальным тоном спрашивает: «Знаете ли вы, что это за корабль, на котором Вы находитесь?» — Нет, говорю. —

Текст этой записи обрывается, но так, что следует предположить, судя по его графике, по местоположению на листе, что окончание было, по крайней мере, запись имела продолжение, которое, вероятно, утрачено (но может статься, более терпеливый исследователь его найдет и в том же архиве, или в другом, и по праву попрекнет меня неосновательностью)²⁶.

Сон, по записи, комический, да и запись шутовская, явно рассчитанная если не на усиление, то во всяком случае на сохранение онирического комизма. Связать этот текст с афоризмами нас обязывает именно не дошедшая до нас часть записи. О ней мы имеем крайне отрывочное, но для нашей цели достаточное мемуарное свидетельство:

«Соловьев, — вспоминал близкий друг его молодости кн. Д.Н.Цертелев, — если и не придавал серьезного значения снам, то и не относился к ним безразлично, часто запоминал их и любил иногда рассказывать. У меня в памяти остался рассказ сна, который привиделся ему, когда мы вместе гостили в Красном Роге, у графини С.А.Толстой. Он видел себя в море, на корабле, беседующим с капитаном... Соловьева поразило, как быстро они двигаются вперед, на что капитан ответил ему: "Разве вы не знаете, что течение времени, сливаясь с течением волн морских, производит его ускорение?"»²⁷.

Капитаново объяснение явно связано с пятой «мыслью» о времени. Приснилась ли она Владимиру Соловьеву до ее записи, нами выше воспроизведенной, или туда была внесена по памяти о сне, — как судить. И все же пересечение двух текстов придает разумное основание предположению: а не был ли сон, рассказанный в любимом Соловьевым Красном Роге, — литературной мистификацией? Во всяком случае, не сильной ли комической переработке подверглось сновидение, когда ложилось на бумагу?

Не посягая на комментарий к этому интересному фрагменту соловьевской прозы, отметим только две детали. Первое: срамовидное явление философа перед лицом «дамы в белом» и «полной мистической красоты» — это «общее место» соловьевского мифа о себе, достаточно вспомнить строки из поэмы «Три свидания» (о которой автор говорил: «Осенний вечер и глухой лес внушили мне воспроизвести в шутливых стихах самое значительное из того, что до сих пор случалось со мною в жизни»); вот эти строки:

Смеялась, верно, ты, как средь пустыни
В цилиндре высочайшем и в пальто,
За черта принятый, в здоровом бедуине
Я дрожь испуга вызвал…

Вторая деталь, заслуживающая, пожалуй, оговорки, — сугубо «серьезный», да еще и по преимуществу либерально-буржуазный характер толпы, осмеивающей злосчастного, но восторженного кавалера. Скорее всего этот сон привидился Соловьеву также в конце семидесятых годов, во всяком случае, до его перехода в либеральный лагерь²⁸.

III. <Признания Вл. Соловьева>

РГАЛИ. — Ф. 446.1.10

Редакторское название этому тексту мы даем по образцу уже опубликованной соловьевской анкеты — «Из “Альбома признаний” Т.Л.Сухотиной»²⁹. Но можно было назвать ее и «иронической исповедью», как обронил А.В.Лавров, когда я показал ему недавно мою прорыжевшую копию анкеты. (Игра в такие опросы была когда-то в моде по всей Европе — ср., например, очень серьезные, сугубо положительные ответы Э.Золя³⁰.) Набор вопросов в этой анкете и в той, что заполнил Соловьев для Т.Л.Сухотиной, во многом совпадают, публикуемая нами анкета короче. Знаменательно, что и ответы Соловьева повторяются часто — вероятно, любимыми поэтами он не мог не назвать Пушкина и Мицкевича, а прозаиком — Гофмана. Да и по времени вопросники не должны далеко отстоять друг от друга: печатаемый мы склонны отнести к середине восьмидесятых годов (когда Соловьев уже ощущал себя преследуемым властью — К.П.Победонсцевым, в частности; когда он возлагал огромные надежды на Льва XIII, римского папу, знаменитого своим латинским стилем; когда он еще не рассорился с Н.Н.Страховым и т. д.)³¹. Обе попытки проинтервьюировать Вл. Соловьева дали результаты весьма половинчатые — все то же смешение серьезного и обезоруживающе смешного — прочтем не печатавшиеся, сколько нам известно, ответы Соловьева:

Назовите наиболее уважаемую Вами добродетель.

Пристрастие к друзьям

Ваши любимые качества в мужчине. Юмор

Ваши любимые качества в женщине. Молчаливость

Ваше любимое занятие. История религий и тайные науки

Ваше любимое развлечение. Выпить с хорошим человеком

Ваше преобладающее свойство. Упругость в большом и бесхарактерность в малом

Какой недостаток Вы более всего извиняете? Излишнее пристрастие ко мне

Какой проступок Вы строже всего судите? Несправедливость против меня

В чем Вы полагаете счастье? Личное — во взаимной любви, а публичное в торжестве правды

Что Вам представляется самым большим несчастьем? Быть женою Победоносцева

Ваш идеал внешней красоты. M^me Rcamier

Кем или чем хотели б Вы быть, если б могли изменить свое положение? Ее мужем, а также Евреем

Где бы Вам хотелось жить? Летом в русской деревне, а зимой — в Египте

Что Вы любите в сношениях с людьми? Простоту

Ваш любимый русский поэт. Пушкин

Ваш любимый русский прозаик. Я сам и Н.Н.Страхов, а также митрополит Филарет и Катков

Ваш любимый иностранный поэт. Дант и Мицкевич

Ваш любимый иностранный прозаик. Гофман, папа Лев 13 и Боссюэт

Ваш любимый художник в живописи. Микель-Анджело

Ваше любимое произведение в живописи или скульптуре. Его «Моисей»

Ваше любимое музыкальное произведение. Руслан и Людмила

Кому из характеров в читанных Вами художественных призведениях Вы наиболее сочувствуете? Архивариусу Саламандру в «Золотом горшке» Гофмана

Какой характер в истории Вам наименее симпатичен? Кальвин

Предмет Вашего наибольшего отвращения. Червяки

Ваша любимая пища и питье. Сельдерей и венгерское вино

Какое Ваше настроение духа в настоящем? Твердое в бедствиях

Назовите свой девиз или любимую пословицу. Ora et labora³²

Владимир Соловьев

¹ Два пророка // Новое время. — СПб., 1888. — 2 окт. (№ 4524). — С.1-2. — Без подписи.

² Ср. заявление близкого друга Соловьева, С.Н.Трубецкого, доставившего свою эпиграмму на К.П.Победоносцева А.В.Амфитеатрову, который в печати приписал ее перу Соловьева: «Посылаю Вам это стихотворенье не столько для огражденья своих авторских прав на эту шутку, сколько для огражденья дорогой памяти В.С.Соловьева, про которого уже слагается целая серия апокрифических анекдотов. Юмористических стихотворений он оставил очень много, и некоторые из них превосходны; но многие из них безусловно не предназначались не только для печати, но даже для распространения, и опубликование их едва ли желательно» (см.: Гаретто Э., Котрелев Н.В. К атрибуции В.С.Соловьеву стихотворения М 200: Приписываемое: Эпиграмма на В.В.Розанова // de visu. — 1994. — № 1/2. — С.62-66).

³ Уч. зап. Тартусского гос. ун-та. — 1971. — Вып. 266. — С.124-194. — (= Труды по рус. и слав. филологии. — 18: Литературоведение).

⁴ Харджиев Н, Тренин В. Поэтическая культура Маяковского. — М.: Искусство, 1970. — С.114. Далее Н.И.Харджиев говорит и об отзвуках поэтики «Белой лилии» в творчестве Маяковского, со снисходительным сожалением отмечая при этом осуждение ее С.М.Соловьевым и С.Н.Булгаковым, которым соловьевский гротеск представлялся кощунственным. Наблюдения замечательного ученого совершенно точны, я бы только снял положительный ореол со слова «новаторство», поскольку далеко не все, что нового вносит деятель в историю, — добро, и восхищаться чем-либо лишь потому, что оно ново — неблагоразумно. Утверждение чего бы то ни было за доброе по признаку его постепенного укоренения в человеческой практике, проповедь только положительного развития истории, благости ее плодов — печальное заблуждение. Н.И.Харджиев анализирует литературный, риторический прием (называемый «методом реализации метафоры» — с.250 — и др. описательными словосочетаниями) — именно и только как прием. Но нигде не рассматривается изоморфный ему модус видения вещей и жизни, а не литературных реальностей (борьба «со стихией инерционного поэтического языка» — с.250).

⁵ Соловьев перевел на русский язык «Золотой горшок» Э.Т.А.Гофмана; перевод неоднократно переиздавался, но без предисловия Соловьева. Первая публикация: Золотой горшок : Сказка из новых времен / Соч. Гофмана; (Перевод <и предисл.> Вл. Соловьева) // Огонек. — 1880. — № 24. — С.459-462; № 25. — С.475-478; № 26. — С.492-495; № 28. — С.528-530; № 30. — С.562-564; № 31. — С.580-584. — № 32. — С.599-601.

⁶ Бог из машины (лат.)

⁷ Я решительно убежден, что один из основных ключей к наследию Вл.Соловьева, если не главный — ответ на вопрос, что или кто такая «София». Ниже речь идет только о тексте медиумических записей, подписанных этим женским именем (в его французской форме Sophie). Здесь нет возможности выяснять, в каком отношении стоят оно и его носительница с одноименной героиней ранних мистико-философских рукописей, с Душой мира, с Софией — Премудростию Божией, с женскими образами соловьевской лирики, с Вечною Женственностью и др. объектами (а возможно, и субъектами) творчества Вл.Соловьева.

⁸ Имеется в виду «христианская эпопея» Ф.Р. де Шатобриана «Мученики».

⁹ Фрагмент опубликован в статье: Вишневецкий И.Г. Владимир Соловьев как естественный мыслитель // Aequinox MCMXCIII / Ред.-сост. Е.Г.Рабинович, И.Г.Вишневецкий. — М.: Книжный склад; Carte blanche, 1993. — С.230-235. — Сопровождающая соловьевские «афоризмы» интерпретация являет собою неоспоримый пример «порочного круга», попытка описать игровой текст его же игровым развитием может претендовать на художественность (и разумеется, не быть художеством), но не может иметь разрешающей силы в рамках научного дискурса.

¹⁰ Там же. — С.233.

¹¹ Выше мы привели исправный текст, без допущенных нашим предшественником ошибок и недосмотров.

¹² Соображения о сути «архивной публикации» см. в наших комментариях к изданию текста: Вяч.Иванов. <Интеллектуальный дневник. 1888—1889 гг. > : (ОР РГБ. — Ф. 109. 1. 2; 4. 15; 16;19) / Подгот. текста H.В.Котрелева и И.H.Фридмана; Примеч. Н.В.Котрелева // Вячеслав Иванов : Архивные материалы и исследования / Отв. ред. — Л.А.Гоготишвили, А.Т.Казарян. — М. : Русские словари, 1999. — С.59-60.

¹³ Бумага с водяным знаком фирмы «Johnson» и профильным изображением в овале «миродержицы» (сидящей женщины). Сходной по водяным знакам бумагой Вл.Соловьев пользовался на рубеже 70—80-х гг. (ср., например, бумагу рукописи РГАЛИ. — Ф. 446.2.14). Собственно только по бумаге мы можем без желанной точности датировать публикуемые «афоризмы» именно концом 70-х началом 80-х гг. Без какой-либо тени обязательности хотелось бы спросить: не видал ли этих ранних соловьевских рукописей Александр Блок и не с их ли водяных знаков срисовал камею, проданную и купленную в его «Незнакомке»?

¹⁴ Софи. Я не могу поверить, что ты разлюбил меня (фр.).

¹⁵ Автограф: РГАЛИ. — Ф. 446.1.30. — Л. 1—2 и ед. хр. 40. — Л. 9-10. Медиумические записи Соловьева почти всегда лишены знаков препинания, но переход со строки на строку зачастую помогает уловить членение речи. Поэтому мы при их передаче указываем разделение текста на строки, чего не делаем для «афоризмов».

¹⁶ Но не исключено, что так называет ее только пишущий, обозначая — как драматический писатель в тексте пьесы — начало реплики «подруги вечной», сама же она могла оставаться и безымянной собеседницей.

¹⁷ РГАЛИ. — Ф. 446.1.78. — Л. 1.

¹⁸ Между прочим, тут необходимо высказать одно, кажется, немаловажное соображение. Архив Владимира Соловьева почти не сохранился, при этом дошли до нас, по всей видимости, все соловьевские бумаги, что хранились у матери, любимого брата, сестер (у Соловьева, как известно, собственного дома не было, и все, чему он придавал нарочитое значение, помещалось у друзей и ближайших родственников). Своим рукописям, прежде всего рукописям напечатанных произведений, он не придавал никакой ценности, и мало что от них уцелело (случайно) и известно текстологам. Напротив, сохранялись рукописи, даже подготовительные, произведений, не доведенных по разным причинам до печатного станка. Они были дороги для автора. И вот в числе этих особо ценных и сохранились записи разговоров с Софи. Не следует ли предположить, что Соловьев сохранил их сознательно как важнейшие документы, однажды передав связку этих бумаг сестре или брату? (Если наше предположение верно, то жест этот был сделан, скорее всего, в начале или середине 80-х гг., при конце времени нарочитого увлечения спиритизмом и сходными мистическими практиками.)

¹⁹ Чулков Г. [Рец.] // Феникс. — М., 1921. — Кн. I. — С.66-188. — Рец. на кн.: Лукьянов С.М. О Вл. С. Соловьеве в его молодые годы : Материалы к биографии. — Пг., 1916—1921; Чулков Г.И. Автоматические записи Вл.Соловьева / (предисловие к публикации М.В.Михайловой) // Вопросы философии. — 1992. — № 8. — С.123-132 (ср., однако, нашу реплику: // de visu. — 1994. — № 1/2. — С.66). Стоит, вероятно, оговорить и то, что на беглую заметку Г.И.Чулкова чутко откликнулся о.Г.Флоровский (см.: Флоровский Г.В. Молодость Владимира Соловьева : (С.М.Лукьянов. О Вл.Соловьеве в его молодые годы. Материалы к биографии. Книга первая Пгр. 1916, с. 439; книга вторая Пгр. 1918, с.190; книга третья вып. I, Пгр. 1921, с.365) // Путь. — 1928. — № 9. — С.83-88), впрочем, и в метрополии выход на дневную поверхность соловьевских медиумических манускриптов вызвал острый к себе интерес, — но это тема другого разговора.

²⁰ Из стихотворения «Посвящение к неизданной комедии» (1878).

²¹ «Смотрите, мадам, приближается ваш возлюбленный» (фр.).

²² Николай Христофорович Кетчер (1809—1886) — литератор и врач, в 30—40-е гг. был тесно связан с В.Г.Белинским и А.И.Герценом. Ср. его образ в воспоминаниях Вл.Соловьева о деле Н.Г.Чернышевского (Соловьев Вл.С. Сочинения: В 2-х т. — М.: Правда, 1989. — (Прилож. к журналу "Вопросы философии"). — Т. 2: Чтения о Богочеловечестве; Философская публицистика /Сост., подготовка текста и примеч. Н.В.Котрелева и Е.Б.Рашковского. — С.639-650).

²³ Борис Николаевич Чичерин (1828—1904) — философ-гегельянец, общественный деятель либерального толка. Вл.Соловьев полемизировал с ним и состоял в переписке.

²⁴ Николай Владимирович Станкевич (1813—1840) — поэт, вокруг которого сложился знаменитый кружок «западников».

²⁵ Нил Александрович Попов (1833—1891) — историк. Был женат на сестре Соловьева — Вере Сергеевне.

²⁶ Текст обрывается в правом нижнем углу оборота единственного дошедшего до нас листа, как это бывает, когда следующее слово переносится на следующую страницу. Нужно обратить внимание на то, что в рукописи оставлено широкое рабочее поле справа (слева на оборотной, четной стороне листа), как это делалось в рабочих рукописях Соловьева, когда предполагалась отработка текста по мере его развития или после первоначальной фиксации, — т.е., создается впечатление, что Соловьев трактовал запись сна как самоценное произведение.

²⁷ Цертелев Д.Н.. Из воспоминаний о Владимире Сергеевиче Соловьеве // С.-Петербургские ведомости. — 1910. — (№ 211). — Перепеч.: "Неподвижно лишь солнце любви..." : Стихотворения. Проза. Письма. Воспоминания современников / Сост., вступ. ст., коммент. А. Носова. — М. : Московский рабочий, 1990. — С.359.

²⁸ Добавим еще и указание на то, что путешествие в Индию легко связать с внушениями Софи — в одной из автоматических записей бесед с нею Соловьева, относящейся, вероятно, к году 1880—1881, мы читаем: «Sophie || Я думаю что || ты должен непременно || ехать в Индию Я думаю || что ты начнешь там свое дело || Я мудрость || мои <так. — Н. К.> милый Я явно || может быть милый || мой я люблю тебя || бесконечно и для тебя || могу отдать все что || мне дорого. Я может || быть поеду с тобою || Милый мой люби || меня так как я тебя || люблю || Sophie» (РГАЛИ. — Ф. 446.1.40. — Л. 26 об.; запись на листе с набросками лекции по истории философии). Еще в 1875 г. Соловьев, по призыву «подруги вечной» ринувшийся из Лондона, где находился в научной командировке, в Египет, предполагал отправиться и далее, в Индию, влекомый, несомненно, теми же мистическими голосами (см. его письмо от 13/25 ноября 1875 г. к О.А.Новиковой: Соловьев, Вл. Письма / Под. ред. Э.Л.Радлова. — Пг. : Время, 1923. — С.162.

²⁹ Соловьев Вл. Письма / Под. ред. Э.Л.Радлова. — Пг.: Время, 1923. — С.238-239.

³⁰ Вопросы литературы. — 1967. — № 1. — С.250.

³¹ Опубликованную в четвертом томе писем Соловьева анкету я бы отнес к началу 1890-х гг., когда Соловьев резко напал на П. Е. Астафьева (уничижительным образом в той анкете упоминаемому) в связи с выступлениями последнего по еврейскому вопросу — об. этом специально трактует наша работа, находящаяся в печати.

³² Молись и работай (лат.).

Статья и публикация Н.В.Котрелева