Журнал "Наше Наследие"
Культура, История, Искусство - http://nasledie-rus.ru
Интернет-журнал "Наше Наследие" создан при финансовой поддержке федерального агентства по печати и массовым коммуникациям
Печатная версия страницы

Редакционный портфель
Библиографический указатель
Подшивка журнала
Книжная лавка
Выставочный зал
Культура и бизнес
Проекты
Подписка
Контакты

При использовании материалов сайта "Наше Наследие" пожалуйста, указывайте ссылку на nasledie-rus.ru как первоисточник.


Сайту нужна ваша помощь!

 






Rambler's Top100

Музеи России - Museums of Russia - WWW.MUSEUM.RU
   
Подшивка Содержание номера "Наше Наследие" № 55 2000

Адини и ее приданое1

Василиса Пахомова-Герес


Адини и ее приданое1


«4 августа 1844 года затворился новый склеп в царственной усыпальнице. К почиющим там гробам присоединился новый, которому по общим законам природы надлежало бы стать в ряде их разве еще только через полвека… Сияющая необычною красотою, душевною и телесною, в цвете молодости, во всех лучезарных надеждах ее лет и положения, окруженная любовью, царевна наша казалась предназначенною к долгому, безмятежному счастию. Провидение определило иначе!»2

Так начинает барон фон Корф свои проникновенные записки о великой княгине Александре Николаевне — младшей дочери Николая I и Александры Федоровны. Трагическая смерть едва достигшей девятнадцатилетия Адини, как называли ее родные, стала ударом не только для членов семьи, связанных друг с другом на редкость тесными узами сердечности и взаимопонимания. Эхо всеобщего потрясения отозвалось в многочисленных свидетельствах современников — дневниках, письмах, мемуарах — из которых по штрихам и крупицам, подобно мозаике, складывается перед вами пленительный девичий образ, полный обаяния и трагической поэзии.

А рядом, на архивных полках, нетронутые и забытые, обнаруживаются другие документы, хранящие судьбу предназначенных для нее вещей. Вчитываясь в них и сопоставляя с самими вещами, составляющими на сегодняшний день единственное чудесным образом сохранившееся почти во всем своем комплексе приданое дочери европейского монарха3, приобретаешь не только связку ключей к научному освоению целого пласта культуры прошлого столетия, десятилетиями игнорировавшегося публикой и искусствоведением4. Глядя на эти вещи сквозь призму человеческой судьбы, с которой они оказались роковым образом сплетенными, начинаешь если не любить их, то по меньшей мере лучше понимать движущие силы их создания, определившие их художественный образ и бывшие иной раз проще, а то и сложнее, чем мы привыкли думать. Включенные в магнитное поле человеческой жизни, заряженные ее смыслом, памятники предметного мира помимо своей художественной самоценности вдруг обретают способность открывать нам глаза как на их собственную «психологию», так и на мир, их породивший, эпоху искусства, к которой долгое время было принято относится скептически, а то и с пренебрежительным осуждением и, в конечном счете, на людей, для которых они создавались.


Природа щедро одарила царских дочерей. Современники стояли перед нелегкой задачей, решая, кому отдать пальму первенства при виде «трех красавиц — великих княжен Марии, Ольги и Александры Николаевны — прелестных, полных обаяния, всякой в своем роде»5. Иным, знавшим Адини «живой и шаловливой» 13-летней девочкой, казалось, что именно она «обещает быть красивейшей среди сестер»6. Большинство же находило, что две старшие внешне ее затмевали. «В детстве она не была красива собою», — рассказывал Корф, — но Бажанов — десять лет ее духовник — говорил, что она умела выработать себе телесную красоту душевною… Все близкие — высшие и низшие — всегда были неистощимы в похвалах ее неземному характеру», воспринимая «красавицей в высшем смысле слова ». Только знавшим ее было дано «вполне оценить ее ангельскую доброту, кротость, нежность, предупредительность»7.

Ко всему прочему было в ней нечто, что мгновенно покоряло все сердца. «Любимый образ, жаворонок счастья, излучавший вокруг себя одну только радость», — писала о ней сестра Ольга, которой как никому было известно, «что за нежность и красота души таились в этом прелестном существе… Всякий в доме любил ее, дети ее возраста при дворе боготворили ее… Обаяние ее существа сказывалось во всем, что бы она ни делала»8. Занятия литературой и историей, рисованием и музыкой были для нее большим, чем непременный атрибут «хорошего воспитания», а исключительной красоты голос выдавал незаурядный вокальный талант. Легкая и простая со всеми, с тонкой душой и чувством юмора, обворожительная лучезарность своего солнечного характера, своей редкой, особенно при дворе, естественностью, Адини во цвете своих 18 лет была неотразима.

Наверно, не случайно Карл Брюллов, страдавший от необходимости выполнять царские заказы и умудрившийся почти ни одного из них не довести до конца, завершил лишь портрет младшей княжны, причем не на заказ, а для себя, после того, когда ее уже не было на свете9. Не случайно именно ей посвящает свою поэму «Наль и Дамаянти» и воспитатель царских детей В.А.Жуковский, сравнивая юную княжну с ее матерью, четверть столетия назад вошедшей в его жизнь и в русскую поэзию «гением чистой красоты» и «милым хранителем поэзии»10. И уж тем более не удивительно, что двадцатидвухлетний принц Фридрих Вильгельм, сын ландграфа Гессен-Кассельского и принцессы Шарлотты, сестры короля Дании Кристиана VIII, попадает в плен ее очарования, когда 20 июня 1843 г., неделю спустя после празднования ее восемнадцатилетия, прибывает в летнюю царскую резиденцию в Петергофе, заранее предупредив, впрочем, что его «юные годы делают его для женитьбы непригодным»11. Если приглашая его, царственные родители про себя тем не менее таили какие-либо брачные планы, то относились они, во всяком случае, не к младшей, а к средней из сестер, вел. кн. Ольге, которой вслед за старшей, Марией, пришел черед идти под венец. Уже весной 1840 г. одновременно с подготовкой к свадьбе наследника-цесаревича, начали заблаговременно и изготовление приданого для Ольги. Между тем уже 1842 г. клонился к концу, да «женихов нет, каких требуется, — сетовала А.О.Смирнова в письме к Жуковскому, — а время давно уже пришло и Ольга Н. побледнела перед Александрой, которая похорошела удивительно и притом жива, умна и весела, как птичка беззаботная»12. «Мы живем в том же блаженном счастии, в котором Вы нас оставили, — пишет сама Адини Жуковскому весной 1843 г. — Надеюсь, что и впредь будем жить так же, т.е. с верою в Бога и в любви между собою. Чего же нам желать больше?»13 Меньше всего она думает о замужестве и потому повержена в смятение, даже испугана, когда замечает, что юный гость пленен именно ею. Первая ее реакция — укоры совести и чувство вины перед Ольгой — не просто любимой сестрой, но и ближайшей подругой и поверенной. Но как раз той, великодушной и все понимающей, первой становится ясно, что речь тут шла о непрошенной и неотвратимой любви с первого взгляда. Молодым людям потребовалось всего десять дней, чтобы принять важнейшее решение своей жизни.

6 июля императрица берется за перо, чтобы «любимому толстуну», своему брату прусскому королю Фридриху Вильгельму IV, «как старшему в нашей семье сообщить о помолвке Адини с принцем Фридрихом Гессенским. Собственно, это еще секрет, поскольку ответы из Дании еще не пришли; однако, от тебя, мой старый Фриц, я не в состоянии это дело так долго скрывать! Мы очень довольны этим радостным событием. И хотя мы желали, конечно, чтобы прежде предстала перед алтарем наш ангел Олли, тем не менее не устаем благодарить небо за то, что оно даровало нашей Адини такого милого, доброго, юного жениха. Он, действительно, весьма очаровательный молодой человек. Оба созданы друг для друга, и так превосходно подходят друг другу, и так страшно влюблены друг в друга, что видеть их вот так, друг подле друга, есть истинное блаженство… В ночь перед моим днем рождения Фриц Гессенский сделал свое предложение и попросил императора и меня руки нашей Адини. Это случилось сразу после бала в Картинном зале старого дворца и они подали друг другу руки и обменялись первым поцелуем… Ты ведь, кажется, на романтичном Рюгене как раз … познакомился с датским королем, так я хочу спросить тебя, как он Тебе... понравился»14.

Не дожидаясь, однако, ответов ни прусского, ни датского королей, приступают к важнейшему для обещанной невесты: к подготовке «материального» благословения родительского дома. Едва принц успел посвататься, как посреди обычной для 1 июля праздничной суматохи вокруг именинницы-императрицы из Петергофа в столицу уже летел царский приказ Кабинету Его Императорского Величества «заняться приготовлением приданого для Ея Высочества великой княгини Александры Николаевны»

Так в кульминационный момент истории жизни Адини была записана первая строчка другой — истории ее приданого. Состоящая из приказов и заказов, реестров и счетов, служебных докладов и отчетов, она сама по себе представляет собой весьма сухую материю. Стоит однако взглянуть на нее в свете первой с ее трагическим эпилогом, как и эта канцелярская хроника преображается в потрясающую драму человеческой судьбы и неисповедимости провидения. Впрочем, сейчас, 1 июля 1843 г., еще ничто не омрачало внезапной радости. Сейчас важно было действовать практически и по-деловому, ибо в таком серьезном для всякой невесты вопросе, как приданое, всегда гораздая на проказы Адини своей неожиданной любовью застала родителей врасплох. Хотя по примеру родителей Николая I и по инициативе Министра императорского двора князя П.М.Волконского с 1840 г. на изготовление приданых императорской фамилии был выделен особый фонд, складывающийся из ежемесячных поступлений 50.000 рублей в ассигнациях, для Адини, кроме купленного в том же году в Дрездене «в запас» позолоченного туалета, не было еще заготовлено даже носового платка.

Дело, таким образом, не терпело отлагательств. При этом не было нужды ломать голову, из чего приданому следовало состоять. Для этого существовала прочная традиция, заложенная в России императрицей Марией Федоровной в момент, когда пришла пора первым из ее пяти дочерей думать о замужестве.

13 июня 1797 г. практичная супруга Павла I распоряжается «впредь ежегодно откладывать по 30.000 рублей для заготовления приданого для наших детей, т.е. чтобы можно было помаленьку приготовлять белье и запасать кружева и другие вещи, кои исподволь покупая, обойдутся гораздо дешевле, нежели когда вдруг в них нужда будет».

Установленная тогда «приданая программа» сделалась с той поры обязательной — как для остальных дочерей Павла, так и для последующих поколений невест дома Романовых. Неизбежные корректуры — согласно вкусу времени и личным пожеланиям — касались почти исключительно внешнего вида вещей. Даже если брачный багаж дочерей экономного Николая I выглядел в некотором отношении скромнее, чем сундуки его сестер, (в нем, к примеру, уже не было каминов, люстр или шпалер), то рангу и достоинству русской великой княгини ему должно было отвечать в любом случае — ведь не в последнюю очередь это был и вопрос национального престижа. При этом, вопреки распространенному заблуждению15, не играла ни малейшей роли ни состоятельность жениха, ни то, предназначалось ли приданое для герцогини Лейхтенбергской, кронпринцессы Вюртенбергской или королевы Датской, которой в один прекрасный день могла стать Адини16: для родителей все дети и племянники были равны, в мире всем им было назначено представлять русскую корону. Незыблемой суммой был по этой же причине и приданый капитал в один миллион рублей серебром, наполовину выдаваемый после свадьбы, наполовину депонируемый в государственном заемном банке на родине невесты с годовой выплатой ей процентов.

Впечатляет уже один только перечень предметов на дюжинах страниц реестров царских приданых. Наряду с полным комплектом утвари для походной церкви — главного, что русская православная княгиня вместе со своей религией брала с собой на чужбину, — здесь числились драгоценности и меха, мебельные гарнитуры и экипажи, серебряные обеденные и туалетные сервизы, фарфор и стекло, столовое и постельное белье, настольные украшения, оловянная кухонная посуда, вазы монументальные и вазы ночные, и, конечно, необозримый гардероб, включая ткани, кружева, «несшитые платья» — вплоть до туфелек и сорочек для жениха.

Ошибкой, впрочем, было бы думать — зная о сказочном богатстве русского двора — что в вопросе достойного снаряжения русских принцесс для семейной жизни не было пределов богатству и изобилию. Репрезентативным должно было быть полученное из родительского дома в любом случае, но — в такой же мере практичным и разумным. Пусть сегодня многое кажется нам безумным излишеством, по сути дела, речь шла не более чем о предметах первой необходимости, потребных для еды, сна, одежды, передвижения и молитвы. Даже если фарфор и серебро исчислялись сотнями штук, ночные сорочки и нижние юбки — дюжинами, а столовое и постельное белье — милями, это был всего лишь минимум, фундамент, на котором впоследствии предстояло строить хозяйство княжеского достоинства.

Сохраняя раз и навсегда установленную сумму, перед всякой следующей свадьбой не предпринималось ни единого шага без предварительного запроса архивных актов предыдущего прецедента, чтобы затем, при раздаче новых заказов, с настойчивым постоянством требовать от всех родов изготовителей «такое же количество предметов и за такую же цену». Ожидая, однако, что вследствие этого приданое оказывалось точной копией другого, мы ошибемся вторично, хотя сходство несомненно и способно ввести в заблуждение. Однако как раз в зачастую лишь для внимательного взгляда заметных различиях и высвечивается самое интересное: бег времени и власть традиции, трансформация художественного восприятия и доля индивидуального — будь то прихоть заказчика или инициатива художника. При всем могуществе привычки не было тут препятствий и личным вкусам и пристрастиям. Невзирая на генеральное «то же количество по тому же образцу», образец этот как никак должен был быть сначала выбран и утвержден, и тут вступал в силу тот компонент персонального, который так легко ускользает от нашего внимания при оценке произведения искусства вне контекста процесса его создания.

Итак, по всем правилам образцом для Адини должно было служить приданое Ольги. Коль скоро, однако, с ее свадьбой, увы, не спешило, аналогами могли служить лишь готовые его части. В остальном опору ищут в «приданых» архивах Марии, а то и наследника или даже сестер императора. При этом с настойчивой строгостью предостерегается, чтобы предыдущей «стоимости не превышать». Если таковое и случается, то счет, как правило, хотя и оплачивается, однако не иначе как при наличии достаточного его обоснования, пусть и не обязательно столь витиеватого, каким парижский фабрикант Дениер — наряду с коллегой Томиром ведущий французский бронзовщик эпохи историзма — пытался обосновать новую сумму, запрошенную им за выполнение настольного украшения для вел. кн. Ольги. «В пылу работы, увлеченный желанием исполнить к лучшему, я превзошел указанные мною…цены, — оправдывался мастер, — но признаюсь, что работая для одного из богатейших и пышнейших европейских дворов, мне трудно было быть остановленным экономией нескольких лишних тысяч франков».

Не устаешь, однако, удивляться, с какой педантичной придирчивостью смотрят при этом «богатейшем из европейских дворов» на цены — даже тогда, когда речь идет о таком святом деле, как приданое для любимых дочерей. При каждом заказе тщательнейшим образом взвешивается конъюнктура, кандидаты сравниваются до мелочей и предпочтение в конце концов отдается наиболее выгодному. Так заказывать фаянсовый сервиз для Адини в Англии, у знаменитого Веджевуда, оказывается экономнее, чем у себя на родине. Вольные каретные мастера вынуждены уступить более дешевому придворному экипажному заведению. При заказе столового белья приходится выбирать между Александровской мануфактурой и голландским торговым домом в Петербурге «Гармсен, Ланганс & Ко» в пользу последнего, обещавшего быть более расторопным. Прежде чем заказывать бронзовое плато, Кабинету предписывается «продумать, что выгоднее: заказывать плато здесь или выписывать из Парижа». Если цены были, таким образом, далеко не безразличны, то художественному качеству изделий придавалось тем не менее первоочередное значение — в этом отношении конкуренты должны были быть в любом случае сопоставимы. Чтобы и в этом вопросе действовать наверняка, обращаются к испытанным придворным поставщикам: Императорскому фарфоровому и стеклянному заводам, Выборгскому стекольному заводу и Шпалерной мануфактуре, мебельной фирме братьев Гамбс и Английскому магазину Никольса & Плинке, прозванному современниками «столицей всех магазинов» и способному удовлетворить, кажется, любые запросы элегантной публики. Профессору Академии художеств Антону Виги поручается по предварительно предоставленным эскизам написать образа для иконостаса походной церкви, а Иоганну Вильгельму Кейбелю, заслуженному петербургскому златокузнецу, автору русских орденов и императорской короны 1826 года, доверяется самое дорогое: исполнить «для церкви утварь серебряную густо вызолоченную». Серебряную без позолоты поручают мастеру Кудряшеву. Придворным ювелирам Кемереру, Янашу и вдове ювелира Ян надлежало кроме обручальных колец создать заново или переделать из старого девять гарнитуров из жемчуга, бриллиантов и всех родов драгоценных камней. Рисунок для бирюзовой диадемы поставляет никто иной как сама императрица. Что же касается самого интимного раздела снаряжения невесты — гардероба — то руководство его заготовлением было передано в руки квалифицированной и со времен свадьбы вел. кн. Марии опытной в этом деле воспитательницы царских дочерей, статс-дамы Юлии Барановой. И наконец, гарантом безупречного исполнения всего задуманного был известный и вездесущий министр Императорского двора, которому среди многого прочего были подвластны и все рычаги «приданого механизма» и которому, как уже не раз прежде, выпадает роль главного дирижера грандиозного свадебного оркестра.

Слепого доверия, впрочем, не удостаивались даже проверенные придворные поставщики — ведь речь шла о материи сугубо личной и о заказчике, понимавшем свое самодержавие буквально, искренне считавшем своим священным долгом самолично — порой с пугающей, порой с комичной, а то и с трогательной педантичностью — печься обо всем и вся. Эскизы, образцы, реестры могли поэтому идти в работу, лишь пройдя процедуру «высочайшего утверждения». Что при этом решающий вес имело и мнение самой виновницы события, в этой семье, в отличие от семьи Павла I, разумелось, впрочем, само собой.

С этого все и начинается, когда 5 июля Императорским фарфоровому и стеклянному заводам предписывается «отобрать… разных вещей по 1 шт. из изготовленных для приданого Ея Императорского Высочества Великой Княгини Ольги Николаевны... и сверх того из поступивших в последнее время в завод лучших образцовых вещей также по 1 штуке разного звания и доставить их завтра в кабинет для представления Его Императорскому Величеству». В тот же день запрашивается реестр экипажей, изготовленных в свое время для вел. кн. Марии Николаевны, чтобы 20 июля выработать на его основе список из десяти подобных же для Адини. К ним присоединяются после косметического ремонта и ее старые дрожки и сани, с которыми она не желала расстаться. 8 июля для драпировки стен, окон и мебели в опочивальне и в туалетной комнате по образцу приданого Марии поручается купцу и «почетному гражданину Погребову по выбранным у него образцам заказать на лучших московских фабриках шелковые обойные материи». 9 июля Кабинет испрашивает разрешения «заказать мастеру Гамбсу в спальню Ея Высочества точно такую же и в том же числе золоченую мебель, какая была приготовлена в спальню же для Е.И.В. Вел. Кн. Марии Николаевны, подтвердив Гамбсу, чтобы позолота была сделана лучше и прочнее первой». На это следует собственноручная резолюция Волконского: «Высочайше повелено исполнить и заказать Гамбсу сделать мебель сверх спальной и в уборную… но наперед представить рисунки… для выбора Ея Высочества». А к этому приписка, также вызванная, очевидно, опытом прошлого: «Гамбса обязать подпискою отвечать за прочность мебели в течение года со времени поставки». Что касается столового белья, то тут примером для Адини стали обе сестры. Полотенца и салфетки императрица сама заказывает в своем родном Берлине «в том же количестве и такого же узора», что для Марии, «с переменою только шифра». Прочее — по образцу, что был использован для столового белья Ольги — поступает из Саксонских фабрик через фирму «Гармсен, Ланганс и Ко». Серебряный сервиз, заказанный 30 июля в Английском магазине Иоганну Фредерику Фальку и Карлу Тегельстену, тоже должен был соответствовать Ольгиному — «весом никак не больше и не дороже». Здесь же обнаруживается и подходящий серебряный туалет Тегельстена — остается лишь дополнить его недостающими предметами и наличную корону заменить великокняжеской, снабдив ее монограммой Адини. Таким же образом у Никольса и Плинке вносятся корректуры и в упомянутый туалет, приобретенный в 1840 г. в Дрездене. Меньше всего проблем было с кухонной посудой: проторенный путь вел к «цеховому мастеру медных дел» Александру Юрину, исполнившему в свое время эту же часть приданого и для Марии. Зато вокруг будущего настольного бронзового плато разгорелась напряженная конкурентная борьбы между фирмами «Никольса и Плинке» и заслуженным петербургским бронзовщиком Феликсом Шопеном. 27 июля Кабинет требует «без промедления изготовить эскиз плато — не богатее выписанного из Парижа для Е.В. Вел. Кн. Ольги Николаевны, но число вещей чтобы было то же, и чтобы объявили цены». На это Английский магазин берется либо скопировать Ольгино плато, либо заказать новое в Париже. Шопен со своей стороны предлагает три собственных варианта и впридачу «поощрительную награду» благосклонному клиенту: в случае, если высочайший заказ выпадет на его долю, он был готов бесплатно вычистить плато княжны Ольги, с 1840 г. печально пылящееся в ожидании своего часа в кладовых Кабинета.

Дал ли Шопен тем самым невольный толчок новой идее, или на нее натолкнула логика обстоятельств, во всяком случае именно последнее предложение и было принято. Учитывая объем и сложность работы, сжатые сроки и связанные с этим финансовые затраты, кажется, нельзя было придумать ничего разумнее, чем постановление от 18 августа, согласно которому «плато бронзовое, приготовленное в приданое Е.В. Вел. Кн. Ольги Николаевны назначить в приданое Е.В. Вел. Кн. Александры Николаевны, а для Вел. Кн. Ольги Николаевны заказать другое по другому рисунку».

Четырем именитым парижским кандидатам — Томиру, Дениеру, Фешеру и Шаленбергу — их эскизы и сметы, запрошенные Английским магазином, отсылаются назад за ненадобностью, и исполненное Жаном Франсуа Дениером в 1840 г. по выбору Ольги опулентное позолоченное настольное украшение «`a la Renaissance» включается в списки приданых сокровищ Адини. Стилистически плато было еще вполне актуально — не случайно и для меблировки опочивальни остановились на этом стиле, вошедшем в моду в конце 1830-х гг. как при парижском, так и при русском дворах и тут же с помощью О.Монферрана, которому были заказаны рисунки, испробованном, в частности, в мебели для приданого венчавшейся в 1839 г. вел. кн. Марии Николаевны. Можно было бы даже заподозрить сестер-княжон в особом пристрастии к «золотому Ренессансу», ибо когда три года спустя после Адини приходит черед и Ольге идти под венец, она желает себе в спальню «такую же позолоченную мебель `a la Renaissance», какая была заказана для сестер. Сама Мария Николаевна оформляет в этом духе почти весь свой дворец на Исаакиевской площади, завершенный в 1844 г. Тем не менее это вовсе не означало, что неоренессанс был предпочтительным придворным стилем этой поры.

Достаточно беглого взгляда в интерьеры русских дворцов и на сервированные столы этих лет, чтобы убедиться, что новые версии готики, ренессанса, рококо, классицизма, помпеянского и русско-византийского стиля сосуществовали при дворе на равных — то в мирном соседстве, то в тесном содружестве, а чаще всего в хаотичном переплетении. Лозунгом времени стал провозглашенный в 1837 г. «Художественной газетой» принцип «умного выбора», согласно которому для каждого рода искусств и каждой области жилища следовало подыскать лишь «подходящий стиль»17. Этот «умный выбор» определил в конечном счете и внешний вид великокняжеских приданых: ренессанс для спальной и surtout de table, рококо для туалета и серебряного с фарфоровым сервизов, классицизм для монументальных ваз, а то и просто довольно расплывчато понятый «французский» или «английский вкус» для меблировки будуаров.


В соответствии с этой неписаной программой к началу августа 1843 г. и было таким образом роздано большинство заказов. Лишь сами свадебные планы оставались еще «секретом». Лишь когда положительные ответы отца принца, ландграфа Гессен-Кассельского, и его дяди, датского короля, достигли Петергофа, ничто более не препятствовало официальному объявлению помолвки.

8 августа началось молебном в узком кругу в семейной капелле св. Александра Невского — шинкелевской жемчужине неоготики в петергофском парке Александрия, где сама невеста, стоя и на этот раз по любимому обычаю рядом с отцом-императором в ряду певчих, благодарила Всевышнего за свое счастье. Затем, в большом дворце, последовала процедура принесения «законных» поздравлений двора. А уже два дня спустя пароход «Богатырь» уносил жениха из Кронштадта обратно к датским берегам: согласно желанию отца и короля ему надлежало до поры покинуть свою избранницу и вернуться к своим служебным военным обязанностям в Копенгаген18. Только к Рождеству им было назначено соединиться снова.

Когда и царская семья 22 августа по обыкновению переселяется на осенние месяцы в Царское Село, Адини не подозревает, что не только на это лето — самое блаженное в ее жизни, но навсегда прощается она с «петергофским раем» — с великолепием его каскадов и фонтанов, с далью моря и мечтательными дорожками Александрии, с уютом любимого Коттеджа. Здесь, в своей обставленной «с прелестной простотой»19 девичьей комнате, где центральное место на столе занимает теперь портрет ее возлюбленного, 29 июля она записывает на последней странице дневника: «Кончаю этот дневник и, по странной случайности, одновременно завершаю свое девичье существование. Оно было прекрасным, это существование, и очень счастливым. Я не знала горя. Бог и любящие меня люди помогли мне запастись необходимым для моей будущности. Оно раскрывается теперь передо мной как заря прекрасного дня. Так пусть же облака, которые ее обложат, рассеются прежде вечера, а вечер моей жизни да будет похож на его зарю! Да поможет мне Бог!»20

Могла ли подозревать она, полная светозарных надежд, что судьба тем временем уже обводила ее едва расцветающую жизнь траурной рамкой? Могла ли ведать, что никогда больше не суждено ей повторить и долгие прогулки по осенним аллеям царскосельского парка, где она дает теперь волю своим мечтам о будущем? Она не знает всего этого и счастлива, как может быть счастливым только юное влюбленное существо. Правда, уже с весны ее донимает затяжной кашель, который, несмотря на микстуры, упорно не желает проходить. Первые ростки тревоги начинают закрадываться в сердце матери, и она не может удержаться, чтобы почти бессознательно не поделиться ими с женихом, к которому она с самого начала и до конца своих дней питала «поистине материнские чувства» — «словно я носила тебя под своим сердцем», как признается ему сама Александра Федоровна. «Обилие Твоих писем делает Твою Адини счастливой, — пишет она будущему зятю. — Всякий раз, получая Твое письмо, она краснеет от удовольствия. Здоровье ее вполне в порядке, только что-то очень странно, что кашель все еще не совсем прошел»21.

Впрочем, сама невеста, витающая в радужных грезах, не придает этому значения, тем более что и ее доктор Раух не видит никаких поводов для беспокойства. Она поглощена мыслями о «своем Фрице», описывает ему в старательном рисунке свою просто обставленную комнату в Александровском дворце, главным украшением которой и здесь является теперь стоящий на мольберте его портрет, написанный летом Карлом Штейбейном, и считает дни до встречи с ним самим.

Поскольку по русскому обычаю во время Великого поста свадьбы не справлялись (в 1844 г. таковой начинался уже 20 февраля), по настоянию императора обручение было назначено на 26 декабря, а свадьба вместо апреля, как намечалось сначала на январь будущего года.

«Очень ли ты будешь недоволен, — спрашивает принца Александра Федоровна в письме от 16 сентября, — если женитьба некоего Фрица Гессенского с некоей Адини состоится уже в январе 1844 г.? Мы полагаем, что твой король и твои родители не будут иметь ничего против, поскольку ваш отъезд отсюда состоится все равно только весной, стало быть, с обустройством вашей квартиры в Копенгагене не нужно чрезмерно спешить, а единственным препятствием с нашей стороны могло бы стать лишь то, что приданое еще не совсем будет готово, но ведь то, что Адини вместо 24 сорочек поначалу будет иметь лишь 12, не причина откладывать ваш союз, что ты на это думаешь, сын мой?»22

Саму невесту это препятствие, похоже, занимало менее всего. Гораздо важнее представляется ей сейчас познакомиться с историей и культурой Дании, и с воодушевлением и свойственной ей любознательностью погружается она в штудии будущей своей второй родины. Она уже наперед любит ее и рисует в мыслях свое собственное семейное гнездо. Вещи, которым назначено его обставлять и украшать, множатся, между тем с каждым днем и радостным и вместе с тем критичным взглядом хозяйки она оценивает результаты.

Первыми были налицо плоды стараний графини Барановой, которая исправно тратила выданную ей 29 августа «на первый случай» сумму в 15.000 рублей. Уже с сентября книга ее расходов стремительно заполняется счетами и выплатами: от берлинской фирмы братьев Римплер за шелковые ткани, от Августа Матиаса за 7 аршин кашмиру из Москвы, в школу Императорского человеколюбивого общества за шитье блуз и 20 аршин вышивки для туалета, истопнику Воробьеву на разъезды, футлярному мастеру Дютитеру за сделание сундуков и картонов, жене капельдинера Сундукова за шитье 18 наволок, модному магазину «Этьен & Ведель» в Большой Морской за мантилью, банкиру барону Штиглицу за вексель для уплаты шелков по счетам парижского магазина «Шардон Лагаш», магазину персиянина Хаджи-Ханова в Петербурге за турецкие шали, в магазин «Дюшон & Со» на Невском проспекте за помаду, мыло и одеколон, фабриканту Сапожникову за 23 аршина марселину, фабриканту Шульцу за булавки и шпильки, начальнице сиротского приюта за разное шитье, в голландский магазин «Крюйс & Со» за 27 кусков батисту, почетному гражданину Ивану Лихачеву за два русских парадных платья, вышитых серебром и золотом, дочери губернского секретаря Ильина Анне за метки на 34 платках и т.д. и т.п.

А 23 октября поступает и первый крупный заказ. Пароход «Николай I» привозит от Веджевуда четыре ящика с фаянсовым сервизом на 100 персон, в связи с чем в таможню поступает приказ все приданые вещи пропускать беспошлинно, строго надзирая, впрочем, «чтобы под сим предлогом никому из-за границы не привозилось контрабанды».

Не обходится и без промахов. Только в начале октября вдруг спохватились, что забытыми оказались оловянные кондитерские формы и кухонное белье. Первые спешно заказывают у мастера А.Юргенса, а для второго велят «взять у купца Гаврилы Бобренкова разной доброты и ценности холст… и когда таковой холст избран и сторгован будет, тогда немедленно приступить к приготовлению из него скатертей и полотенец…»

Похожие на заклинания слова «незамедлительно», «как можно спешнее», «без промедления» сопутствуют каждой исходящей из Кабинета бумаге. Время, действительно, поджимало. Несмотря на то, что работа кипела, не все шло гладко. То новые пожелания заказчиков, то технические трудности то и дело ставили под угрозу своевременное завершение задуманного. С каждым днем ситуация становилась напряженнее.

Тут император не доволен рисунком герба для экипажей и велит изменить его согласно собственным подробным указаниям. Там поступает жалоба от Английского магазина, что таможня препятствует пропуску доставленных из Англии серебряных чайника и кофейника, предназначенных служить образцом для гравировки сервиза Александры Николаевны, на что следует требование «не чинить препятствий, дабы не потерять времени в приготовлении приданого к сроку». А то вдруг 11 октября директор фарфорового завода уведомляет, что «срок для изготовления… сервиза назначен столь короткий, что при всевозможном старании не может быть изготовлен к 15 декабря сего года, тем более еще потому, что из числа всех представленных образцов одобрен самый многодельный». Да тут еще ему объявляется, что «Ея Высочеству угодно было бы иметь на … (десертном. — В.П.) сервизе виды Санкт-Петербурга по литографиям Перо, а равно русские костюмы и некоторые из картин Эрмитажа». Совершенно во вкусе времени Адини желала получить таким образом в десертных тарелках одновременно фарфоровый путеводитель по родному городу, по картинной галерее отчего дома и фарфоровый лексикон национального костюма, превратившийся, правда, скорее в фарфоровый выпуск журнала мод, поскольку за недостатком рисунков русских костюмов решили воспользоваться в качестве образцов имеющимися на заводе выпусками популярного издания «Les Graces».

За заказом Адини стояло, однако, много больше, чем желание модного декора предметов обихода. Все это было еще и кусочком родины, так необходимым тем, кто оказывается вдали от нее; и равно отрадно было видеть эти картины на стене, в заветных акварельных альбомах, которые Адини готовилась взять с собой, или на фарфоровых тарелках, где технически виртуозная имитация «настоящей» масляной живописи на блестящем фарфоре в глазах современников чуть ли не удваивала их художественную ценность.

Фарфоровому заводу, однако, новые пожелания царственной заказчицы доставляют изрядные проблемы, так как «предписано делать 48 тарелок с видами Петербурга с литографий Перо, но как сих рисунков вышло в свет только 12 и при том весьма затруднительно найти порядочных видов Петербурга такое количество, какое требуется, то имею честь испрашивать, не будет ли разрешено делать какие-либо другие виды», что же до русских костюмов, то таковых «на заводе вовсе не имеется и нигде покупкою приобрести невозможно», хотя и «приложены будут всевозможные старания к приисканию их», — как гласил рапорт директора завода.

Под нажимом времени, как и в случае с плато, цветные столовые доски, зеркала и зеркальные стекла решают «переселить» из приданого Ольги в реестры Адини. Только 18 декабря фирма Гамбс приступает к обивке мебели и драпировке стен и окон в апартаментах Зимнего дворца, предназначенных для новобрачных. Чем ближе придвигалась знаменательная дата, тем наряднее делались эти помещения, толще расходная книга Барановой и — взволнованнее невеста, в посте и молитвах собирающая все силы своей глубоко верующей души перед решающим шагом в будущее.

Впрочем, не одна она — весь двор оказался охваченным предсвадебной лихорадкой. 19 декабря граф Нессельроде составляет проект церемониала обручения, опубликованного тремя днями позже в «Санкт-Петербургских ведомостях». От формы одежды до места, где каждому надлежало идти или стоять, он детально предписывал всякому его роль в грандиозном придворном спектакле. Так же высочайше решалось, что петь придворному хору во время свершения обряда, какому пастору справлять церемонию по лютеранскому обычаю, на каком языке читать ему проповедь, включать ли в свадебные торжества по примеру прошлого театральное представление и пр. и пр. На помощь снова приходят соответствующие архивы. По аналогии с предыдущими свадьбами ассигнуются также суммы на раздачу бедным и выкуп из тюрьмы должников, учителям и гувернанткам по составленному невестой списку выплачиваются пенсии и награды, а для обслуживания гостей на праздничных балах и ужинах мобилизуется целый легион слуг из всех дворцов, включая пригородные и великокняжеские.

Особой статьей были высокие гости: отец принца ландграф Вильгельм Гессенский, уполномоченный для подписания брачного контракта князь Бентхайм и скромная датская свита. Всех их надлежало обеспечить достойным жильем, пропитанием, экипажами вплоть до газет с родины.

В конце концов благодаря безотказно функционирующему под началом Волконского праздничному механизму все казалось улаженным. Недоставало единственного — самого жениха, который из-за непредсказуемости русских дорог вместо 23 декабря прибывает в Петербург лишь в сочельник и становится таким образом самым драгоценным рождественским подарком для Адини. Когда по введенному в России Александрой Федоровной обычаю распахнулись заветные двери в сияющий сотнями свечей Концертный зал Зимнего дворца и все устремились к персональным елкам, расставленным на девяти столах, Адини находит привязанным вместе с «конфектами» и фонариками не больше не меньше как своего нареченного.

И вот наконец наступил великий день. 26 декабря, в 12 часов 15 минут, после литургии в Малой церкви в кругу семьи, блестящая процессия церемониальным порядком двинулась через залы к Большой дворцовой церкви, где была встречена членами Синода и придворным духовенством с крестом и святой водой. «Церемония венчания по греческому обряду продолжительна и величественна, — вспоминал маркиз де Кюстин пережитое им в 1839 г. на свадьбе Марии Николаевны. — Стены, плафоны церкви, одеяния священнослужителей — все сверкало золотом и драгоценными камнями. Здесь было столько сокровищ, что они могли поразить самое непоэтическое воображение. Картина, представшая моему взору, не уступает самым фантастическим описаниям из «Тысяча и одной ночи»23.

А четырьмя годами позже очевидец, князь А.Мещерский, вписывает нам в ту же раму нашу Адини, которая «во время своего венчания и на всех праздниках… представлялась… каким-то волшебным призраком или, лучше сказать, каким-то существом не от мира сего… Весь ее идеальный облик составлял нечто среднее между земной и небесной красотой. Ничего подобного этому величественному и светлому образу я никогда нигде не видал, хотя немало прожил на белом свете. Такова была она — это неземное существо, с того момента, когда она явилась нам во дворце, в белой подвенечной одежде, с голубой Андреевской лентой через плечо, сопровождаемая величественным отцом, который вел ее в церковь»24. Перед алтарем он подвел ее к жениху, и митрополит Антоний приступил к свершению ритуала. После того как обручальные кольца были надеты на пальцы молодых, к ним в слезах подошла императрица и разменяла знаки вечного союза на руках своих детей. Одному лишь Богу, к которому вслед за тем вознесся благодарственный молебен, подхваченный величественными звуками хора и залпами пушек с Петропавловской крепости, было ведомо в тот момент, какой недолгий срок был отведен судьбой этому союзу.

Великолепие последовавших затем светских торжеств не уступало церковным. Праздничный ужин для 416 званых гостей, открытый увертюрой из «Эврианты» Вебера, затем бал в Георгиевском зале для 565 персон, который под гром полонеза открыли император со своей младшей дочкой и царица со своим новым зятем, — видел бы все это Кюстин, ему, наверняка, пришлось бы повторить сказанное им четыре года назад, признав и этот праздник «одним из самых великолепных зрелищ, которые ему пришлось на своем веку видеть. Это была феерия»25.

Между тем эта феерия была лишь увертюрой к главному действию — свадьбе, назначенной на 16 января нового года, высочайше утвержденный церемониал которой, напечатанный за два дня до того в «Санкт-Петербургских ведомостях» еще раз вооружал имеющих приезд ко двору персон первых трех классов знакомой уже по обручению инструкцией поведения. Лишь высокообрученная невеста имела «в сей день на главе корону» вместо диадемы, а вместо украшенного лепестками роз обручального платья, сочиненного самой матерью-императрицей — подвенечный наряд из серебряной парчи и «малиновую бархатную, подложенную горностаевым мехом мантию с длинным шлейфом», да пушки Петропавловской крепости удвоили количество залпов до 101, когда песнопение придворной капеллы, слившись с перезвоном колоколов всех церквей города, ознаменовало свершение священнодействия.

Церемония венчания по лютеранскому обряду в узком кругу приглашенных у сооруженного в Александровском зале протестантского алтаря завершила духовную часть торжества. Затем 374 изнуренных многочасовым пребыванием на ногах гостя устремились к сервированным для них в Мраморном зале кувертам. Здесь, на высочайшем столе, блистая золотом и серебром, искрясь в переливах хрусталя, сияя лазурью «настоящей севрской», как желала невеста, бирюзы петербургского фарфора, в первый, а для нее самой и в последний раз красовались сервизы ее приданого.

К их первому боевому крещению в дворцовой кухне достойно подготовились. Каплуны и рябчики, трюфеля и виноград, артишоки и спаржа, стерлядь и форель, персики и вишни, каштаны и мирабели, — можно было бы долго продолжать этот список лакомств, завершивших пышные натюрморты свадебных столов — и все это при сугробах и 25-градусном морозе на дворе. Прибавить к этому сопровождавшую трапезу вокальную программу в исполнении гремевших в ту пору в Петербурге русских и итальянских «соловьев» во главе с Рубини, Тамбурини, Петровой и «волшебницей» Полиной Виардо26, а затем увертюру из веберовского «Оберона», пальбу пушек при питии за здравие и, наконец, бал, обрамленный величественным великолепием Георгиевского зала — и картина Адининой свадьбы будет полной, вновь воскрешая в памяти слова видавшего виды Кюстина, сказанные четыре года назад: «Я видел Венский конгресс, но не припомню ни одного торжественного раута, который по богатству драгоценностей и нарядов, по разнообразию и роскоши мундиров, по величию и гармонии общего ансамбля мог бы сравниться с праздником, данным императором в день свадьбы своей дочери…»27

Череда последовавших затем торжеств приводила на память и другое замечание отнюдь не склонного к лести французского наблюдателя, уверявшего, что «надо быть русским, мало того, самим императором, чтобы противустоять усталости от петербургской жизни. Вечером — празднества, какие только в России и можно увидеть, утром поздравления во дворце, приемы, публичные праздники, парады…»28 «Быть вынужденным в силу своего положения и обстоятельств проделать и выдержать целый цикл таких праздников, если здоровье не на высоте, оказывалось при этом делом далеко не безобидным, — добавляет со своей стороны лейб-медик императорской четы доктор Мартин Мандт. — Будучи невестой, наша юная великая княгиня оказалась в таком положении вдвойне»29.


Для опытного уха немецкого врача кашель Адини уже давно звучал настораживающе, в то время как ближайшее ее окружение продолжало с фатальным легкомыслием его игнорировать. Сам Мандт не решался высказывать вслух свои подозрения, зная, как легко плетутся при дворах интриги, которые были ему так ненавистны и почва для которых относительно его самого была уже старательно подготовлена.

Можно лишь гадать, в чем крылась поистине гипнотическая власть над ласковой и доброжелательной Адини ее гувернантки, англичанки мисс Гиггенботтом, но свою воспитанницу она сумела так подчинить своему влиянию и, подобно злому демону, настроить против ее возможного спасителя, что даже озабоченным родителям при всем их авторитете не удавалось уговорить дочь дозволить врачу обследовать себя. К этому присоединялись успокоительные рапорты докторов царских детей Рауха и Маркуса, которые, прекрасно сознавая профессиональное превосходство своего высоко ценимого императорской четой коллеги, пытались всеми методами другой профессии — интриганства и козней — не подпускать его по крайней мере к «своим» пациентам. Так незамеченные ростки коварного недуга оказались предоставленными своему губительному росту. Изнурительная программа праздничных недель дала им дополнительную пищу, тем более что волею судеб в эту зиму, с разницей всего в три дня, справлялась еще одна свадьба.

Внезапно появившийся 27 июля 1843 г. в Петергофе герцог Адольф Нассауский столь же неожиданно попросил императора руки не его еще свободной дочери, на что втайне рассчитывали, а племянницы — младшей дочери вел. кн. Михаила Павловича Елизаветы Михайловны. Подавив внутреннюю досаду, Николай со свойственным ему рыцарским великодушием заявил, что дети его брата ему так же дороги, как и собственные, и держался этого со всей последовательностью: от назначения такого же приданого капитала в 1 миллион рублей до проведения всех свадебных торжеств по тому же церемониалу.

Точное повторение всего сценария, вплоть до одинаковых подвенечных нарядов, высветило, однако, с особой резкостью различия. В частности, приданые, по традиции выставленные перед свадьбой в течение двух дней на обозрение придворных30, дали обильную пищу для критических сравнений, причем, как уверяет очевидец, не в пользу царской дочки. Вряд ли, однако, как считали некоторые, причиной этому были соображения экономии, якобы побуждавшие разумную Адини, учитывая скромное состояние ее Фрица, слывшего «бедным принцем» и имевшего всего 20 тысяч годового дохода против 30 миллионов герцога Нассауского, «делать упор на простоте и солидности» приданого с целью сэкономить средства на будущее, в то время как мать Елизаветы, вел. кн. Елена Павловна, «не стесненная подобными расчетами, подбирала приданое своей дочери самолично, причем за границей, да к тому же со всем вкусом, каким она в такой высокой мере обладает, со всей роскошью, не жалея средств»31.

Документы доказывают, с какой педантичной точностью соблюдалась в царской семье традиционная каноническая программа приданых и как незначительны оказывались в конечном счете отклонения. Если иные разделы и потерпели некоторые сокращения — например, со 125 кувертов в фаянсовом сервизе наследника до 100 у Адини или с 36 экипажей у Марии Николаевны до 11 для младшей сестры, то вызвано это было не столько экономностью последней, сколько, скорее всего, разумным расчетом, отвечающим более «камерным» потребностям датского двора по сравнению с имперскими масштабами петербургского. К тому же в случае, если отведенные на приданое деньги не использовались до конца, остатки автоматически возвращались в «общий котел» приданого фонда императорской фамилии, но никак не в портмоне молодоженов. Другое дело, что изысканный вкус, которым славилась Елена Павловна, сыграл здесь, надо думать, действительно, решающую роль и так же впечатлил публику, как устроенный ею маскарад в честь новобрачных, признанный очевидцами «самым великолепным и изящным» из всех свадебных празднеств 1844 года, «для достойного описания» которого «надо было бы совокупить … кисть Брюллова с пером Пушкина»32.

Хозяйка Михайловского дворца с ее ярко выраженным чувством времени и умением «всякий раз выдумать что-нибудь новое, оригинальное, никому не известное», наверняка, не преминула и в подборе приданого для дочери проявить себя в том же духе. «Удобный» стандарт брачного снаряжения царских детей, которые один за другим, год за годом исправно снабжались «тем же числом того же образца» предметов, мог со временем начать восприниматься как наскучивший и недостаточно роскошный. Солидному, но слегка приевшемуся репертуару добротных царских приданых, должно быть, все труднее удавалось удовлетворить потребности динамичной эпохи в эффектах всякого рода. Современно мыслящая, открытая всему новому Елена Павловна шла, очевидно, в этом смысле впереди несколько тяжеловесного традиционалистского двора. Не дай случай повода для непосредственного сопоставления, это, может статься, и не бросилось бы так всем в глаза. Теперь же «весь Петербург … только и делал, что сравнивал»33.

«Эта деятельность языком», по мнению компетентного Мандта, не могла пройти бесследно для душевного состояния чувствительной и еще не научившейся безразлично сносить сплетни Адини. Простуда, подхваченная ею при возвращении с одного из бесчисленных балов этой морозной зимы, а затем и «интересное положение» дали последний толчок болезни, со слепым упрямством не замечаемой ее врачами. Теперь все можно было списывать на счет беременности, кашель продолжали трактовать как безобидный нервный катар, растущую тревогу родителей вновь и вновь удавалось рассеять.

12 марта Адини еще наслаждается в Зимнем дворце концертом прославленной Клары Шуман, но с 20 числа, когда семья на время Великого поста по обыкновению переселяется в Аничков, она уже не встает с постели. «Ее Высочество Великая Княгиня Александра Николаевна во всю Страстную неделю была несовершенно здорова», — сухо фиксировал Камер-фурьерский журнал. — Никому не могло придти в голову, что уже никогда больше не будет она здорова, ибо не предстоящее материнство, которое полнит Адини несказанным счастьем, повинно в ее состоянии, а прогрессирующая чахотка, так далеко продвинувшаяся в своем разрушительном галопе, что на спасение не оставалось уже никакой надежды.

Придворная жизнь тем временем течет своим обычным ходом и принц, которому, как вспоминала Ольга, «с трудом давалось усидеть на месте»34, «ведет совершенно жизнь молодого супруга, беспечного как относительно настоящего, так и будущего»35. Его жена, впрочем, со свойственным ей тактом поддерживает это, «опасаясь, как бы из-за нее он не начал скучать»36. Все строят планы: Николай I собирается в Англию, императрица — к родным в Берлин, где она не была уже пять лет. Сборы идут полным ходом, включая подготовку отъезда самой Адини.

Ее приданое, продолжавшее и после свадьбы интенсивно пополняться, было тем временем почти укомплектовано. 18 февраля Шпалерная мануфактура еще поставляет «ковер искусства Савонери». Графиня Баранова докупает всевозможные мелочи: тут четыре дюжины перчаток, там искусственные цветы, перья и батистовые чепчики; для принца она заказывает вышитый золотом и серебром шлафрок, истопника Воробьева посылает купить цинковую грелку, а мастер Цвернер поставляет утюг. Зонтики, ножницы, веера, а также роскошные бронзовые часы и канделябры в стиле второго рококо выискивают у Никольса и Плинке, сафьяновые матрасы и бархатные подушки — в магазине братьев Гамбс. Только 7 марта Баранова испрашивает остаток гардеробной суммы, чтобы уплатить счета за кашемировые чулки и башмаки из Парижа, кружева из Брюсселя, шотландские атласы и бархаты из Лондона, серебряный глазет и волосяные юбки из Берлина. Из этой же суммы выплачиваются наградные белошвейкам, гладильщицам, камеристкам и прочим верным слугам, в то время как запланированные метражи белья докупаются в трех голландских магазинах столицы и усердно подрубаются и вышиваются руками воспитанниц всех девичьих школ — Женского патриотического, Человеколюбивого общества, Дома трудолюбия, Училища солдатских дочерей и прочих. Графу М.Ю.Виельгорскому как специалисту по музыкальной части поручается приобрести в Лондоне «флигель-фортепьяно», отправив его напрямик в будущую резиденцию новобрачных в Копенгагене, на обстановку которой царь приказывает 31 декабря выплатить из приданых денег 57.143 рубля.

Обстановка эта, заданная стилевым и вкусовым плюрализмом приданого, обещала представлять собою исключительно пестрое зрелище. Стилевая всеядность эпохи привела к соседству здесь таких крайностей, что не имей мы неопровержимых доказательств в документах, трудно было бы поверить в их единовременное возникновение, да и в то, что они могли удовлетворить эстетическим запросам одних и тех же заказчиков. Рядом с исполненным сдержанного благородства, классически-строгим серебряным дежене— громоздкое «ренессансное» бронзовое плато с оглушительным великолепием своей многодельной роскоши. Рядом с простым до аскетичности фаянсовым сервизом, в котором, не будь на нем коронованной монограммы, никогда не заподозрил бы княжеской посуды, а уж тем более сделанной в 40-е годы XIX века — вазы и тарелки, где «белое золото» фарфора, вызывавшее молитвенное поклонение XVIII столетия, теперь усердно прячется под золото настоящее и мастерские подражания станковой живописи. Рядом с класcически строгими, вневременными стеклянными сервизами — буйство второго рококо в серебряном туалете или «кудрявом» гамбсовом секретере розового дерева, пышно гарнированном крутыми фарфоровыми рокайлями.

Эстетическое кредо эпохи в силу многожанровости приданого сконцентрировалось в нем, таким образом, как в фокусе. Широко и откровенно пользуясь исторической лексикой, искусство этой поры сознательно, чуть ли не с вызовом освобождалjсь от каких бы то ни было стилистических норм и преград, обретая неограниченную свободу в «умном» выборе унаследованных декоративных форм и пытаясь, гордое своими только что завоеванными техническими возможностями, найти с их помощью новые образы. Успех таких экспериментов зависел как от уровня технического владения исполнителя своим ремеслом, так и от его художественного чутья, хотя первое нередко принималось современниками за синоним второго.

Между тем 6 марта кн. Волконский отдает распоряжение «все вещи, приготовленные для приданого Е.И.В. государыни вел. кн. Александры Николаевны уложить и укупорить непременно к половине будущего апреля месяца, дабы в начале открытия навигации можно было отправить оные в Копенгаген».

Теперь, чтобы в целости доставить все вещи к месту назначения, требовались умелые руки, солидный упаковочный материал и сугубо индивидуальный подход к упаковываемым сокровищам. Не случайно специалистов императорских заводов обязуют разместить по ящикам не только собственные изделия, но и соответствующее личное добро молодоженов из Зимнего дворца. Картины и рисунки доверяются эрмитажным столярам, мастерская скульптора Мадерни берет на себя три ящика с бронзой и малахитовыми вещами и восемь с мраморными и алебастровыми бюстами. На предостережение Кабинета «в особенности же обратить внимание на укладку зеркалов, дабы они не могли быть разбиты или повреждены от качки в море и при переноске», директор стеклянного завода испрашивает разрешения «для укладки 12-ти больших зеркал, 16 зеркальных стекол и 4-х столовых цветных досок …сделать для лучшего сбережения в пути двойные ящики с конопаткою оных, осмолением, с наугольниками и винтами», чему не должна была стать препятствием и потребная на это внушительная сумма в 916 рублей 35 копеек. Да и прочие счета этих месяцев содержат солидные цифры: за обтянутые кожей сундуки, каждый из которых представлял собой индивидуум, специально скроенный для конкретного содержимого, за гравировку на медных табличках надписей для них, за упаковочную бумагу, гвозди, шурупы, веревки и т.п. Одновременно в придворной конюшне приводятся в порядок восемь новых и три обновленных экипажа вместе с двумя личными верховыми скакунами Адини.

8 мая почти все ящики, обернутые во фланель, парусину и клеенку, засмоленные, перевязанные и запломбированные, стоят наготове в Кабинете в ожидании отправки в кронштадтский порт. Часть их должна была отбыть на одном пароходе с самими новобрачными, остальное — на транспортном военном судне «Або». 19 мая таможня получает указание к их беспрепятственному пропуску. Банкиру барону Штиглицу поручается застраховать все добро на сумму 583.067 руб. 23 коп. включая бриллианты, меха и шали ценою в 340.480 руб.94 коп. Для доставки откомандировывается государственный советник князь Грузинский, владеющий языками чиновник, и по одному мастеровому-укладчику с императорских заводов. В сопровождающие дочери Николай назначает графа Ферзена, которому 9 мая Волконский направляет список поступающей под его начало прислуги из 10 человек вместе с приказанием, «одеть их в дорожное платье и быть готовым по первому требованию» отправиться в путь. В тот же день Морское министерство рапортует о «совершенной готовности» транспорта «Або» принять на свой борт драгоценный груз.

Не готова была лишь одна единственная — его владелица. Изнуренная жестокими приступами кашля, тошнотой и лихорадкой, стремительно истощавших ее силы, она уже едва покидает постель или кресло у раскрытого окна любимого кабинета матери в Александровском дворце Царского Села. Когда 30 апреля двор по традиции перебирается сюда на весну, все лелеют надежду на целительное действие царскосельского воздуха. Первые дни, казалось, и впрямь приносят облегчение. С энтузиазмом показывает Адини своему Фрицу во время коротких выездов излюбленные уголки любимого парка. 4 мая она впервые после двухмесячного перерыва появляется за общим столом, а 7-го — присутствует на литургии в домашней церкви.

Успокоенный видом ожившей дочери, царь отправляется 9 мая в Англию. Императрица тоже не оставляет намерения в середине июня ехать к своим в Берлин, хотя здоровье Адини продолжает не давать ей покоя. Однако внезапно в дорогу срывается другой — доктор Мандт.

После того как 14 мая, уступив настоятельным просьбам матери, больная, наконец, позволила ему обследовать себя, он, не говоря императрице ни слова, сломя голову бросается вслед за императором, чтобы ему первому сообщить страшную весть о том, что его Адини обречена.

С быстротой ветра тот возвращается назад и окружает «дочь свою тою заботливостью, искусство которой дано, казалось бы, одному женскому сердцу. Государь … часто по целым часам стоял на коленях у ея ложа, держа ее руку в своих», — вспоминал Корф37. Снова и снова донимает он Мандта вопросами, нет ли средств предотвратить неминуемое. «Видеть папу было поистине душераздирающе, — писала Ольга. — Совершенно внезапно он превратился в старика. Мама много плакала, не теряя, однако, надежды окончательно»38. Но «как можно питать надежду, когда видишь это истощенное существо», — восклицает сама Александра Федоровна 20 июня в письме к брату. «Я бы не поверила, что такие изменения вообще возможны. Собственно, ее и не узнать совсем! Ах! Это настоящая картина разрушения — что за слово, когда вынужден употребить его по отношению к своему собственному дитя!»39

Если прежде от неведения, то теперь от отчаяния никто из близких не хочет верить в неизбежность конца. Как за соломинку цепляются за малейший проблеск надежды, который всякий раз оказывается лишь иллюзией. Со дня рождения Адини 12 июня ежедневно у порталов Зимнего дворца вывешиваются бюллетени, оповещающие жителей столицы о состоянии августейшей больной. Наперебой служатся молебны за ее здоровье. Многочисленные добровольные целители шлют в царскую семью советы и чудодейственные рецепты — но уже ничто не в силах ее спасти. Она сама живет теперь только для своего будущего ребенка, безропотно сносит все страдания и пытается рассеять мрачные предчувствия видениями и воздушными замками. 24 июля они даже приобретают некоторые реальные контуры, когда вернувшийся из Дании брат Костя в ответ на ее жадные вопросы описывает ей ее будущий дом. Рождения ребенка, однако, уже нельзя было планировать иначе, как в Петербурге — в Аничковом дворце, как желала Адини. Но даже этого ей оказалось не суждено.

«Ночь на 29 (июля) была ужасна, — вспоминал Корф. — К утру страдания исчезли, но во всем положении больной произошла такая перемена, которая явственно указывала врачам, что ей не пережить дня. В 8 часов утра она исповедалась и причастилась, «но совсем не в чаянии смерти, которой ни она, ни я не предвидели еще в такой близости, — как уверял потом ее духовник Бажанов, — а единственно в виде душевного подкрепления, как то делалось и прежде»40. В 10 часов 15 минут «она дала жизнь мальчику, — продолжает Ольга описание этого дня. — Ребенок закричал — это была ее последняя радость на земле, истинное чудо, благодеяние неба»41. «Как будто в награду за страдания, перенесенные так смиренно в продолжении тяжкой болезни, Бог обратил ея последние минуты в радость матери, — подхватывает эту мысль В.А.Жуковский, — она слышала голос этого младенца и душа сына, которого здесь в лицо она не видела, первая встретила ее на пороге той жизни…»42

Между тем ребенок, родившийся на три месяца раньше срока, не имел ни малейшей надежды выжить. Поэтому, опасаясь, что лютеранский пастор Авенариус подоспеет слишком поздно, император сам наскоро окрестил внука43. Младенец жил всего 90 минут. Не узнав этого, мать последовала за ним пятью с половиной часами позже.

«К вечеру она лежала на катафалке среди моря цветов, дитя в руках, в капелле Александровского дворца…Священники и дьяконы, которых то и дело душили слезы, едва были в состоянии петь и произносить молитвы. В ночь (1 августа. — В.П.-Г.) ее перевезли в крепость. Фриц, папа и братья сопровождали гроб верхом», — вспоминает Ольга44.

«При всей беспритязательной простоте процессии, она была, может статься, одною из торжественнейших, из самых умилительных, какие можно только себе представить, — продолжает Корф. — …Несмотря на позднюю и темную ночь народ сплотился на всем пути в одну густую, едва проницаемую массу. По мере приближения кареты с гробом вся эта масса припадала на колени и глубоким безмолвием, прерываемым только всхлипываниями и рыданиями, обличала…свое сердечное сочувствие…»45

Потрясенный Николай в ту же ночь в рескрипте, распространенном на следующий день в народе в тысячах экземпляров и напечатанном днем позже в газетах, писал: «Проводив тело покойной моей дочери до последнего его жилища, первою потребностью моего сердца было…возвестить жителей столицы, сколь глубоко, душевно тронуты мы все всеобщим участием, оказанным нам как во время продолжительной…болезни усопшей нашей любезной дочери, так и при кончине ея…Что может быть утешительнее для наших родительских сердец, как видеть столь разительно, столь умилительно, что наше горе — горе общее, горе всей семьи народной, Богом мне врученной; благодарим отцовски за сыновнюю любовь»46.

Невообразимым было и стечение народа 2 и 3 августа в Петропавловской крепости, где «царственные тени целого века приветствовали молодой гроб…На панихидах государь являлся как подломленный бурею дуб, с поникшей главою, даже без той величественно-повелительной осанки, к которой мы всегда в нем привыкли, — рассказывает Корф, — императрица большею частью без слез, но в бледности смертельной»47.

Особого церемониала издано не было. Собор остался без траурного убранства. Николай не желал ничего внешнего, коль скоро это не требовалось неуклонно этикетом. «В самом деле, — восклицает Корф, — один гроб сей довольно красноречиво говорил сердцу!»

В газетах появилась лишь повестка о назначенной на утро 4 августа панихиде. Участвовать в ней Николай запретил одной только матери — в страхе за ее здоровье. Вместе с дочерьми она остается в Елагином дворце. Лишь траурный звон колоколов из города донес туда весть, что митрополит Антоний, только недавно благословлявший ее дитя на долгое счастье, свершил последний священный обряд над ее измученным телом.

«Государь стоял на коленях почти распростертый над гробом, покрывая его беспрестанно длинными поцелуями. Тут не осталось ни одного глаза сухого …многие из присутствовавших плакали навзрыд, духовенство едва могло произносить молитвы свои; даже на седых усах гренадеров блестели слезы…Всякий, казалось, хоронил свою дочь, свое сокровище!»48


В 1 час 45 минут вся семья уже отплывала на пароходе обратно в Петергоф, а к ночи принц покидает и этот уголок земли, всего лишь год назад бывшем для него с Адини блаженнейшим на свете. Наследник провожает молодого вдовца до Кронштадта. Маленький цинковый гроб его сына незадолго до того был уже отправлен в Копенгаген для последующего погребения в фамильной усыпальнице ландграфов Гессенских в Румпельхайме на берегу Майна. На борту парохода «Камчатка» принца ожидали лишь 235 осиротевших ящика с приданым той, которая подобно яркой комете промелькнула в его жизни, чтобы угаснуть навеки.

Ящики эти, правда, содержали в себе не все приготовленное. Кое-что не уместилось и должно было быть отправлено со следующей оказией. Другое оставили намеренно: церковную утварь, терявшую за пределами православной России свой смысл, и драгоценности, которые призваны были послужить доброму делу на родине Адини.

3 августа газеты опубликовали рескрипт царской четы на имя наследника, в котором обнародовалось желание принца увековечить память о своей жене богоугодным делом, в пользу которого он жертвует капитал, равный стоимости входящих в приданое драгоценностей.

По решению специально организованного комитета, возглавляемого цесаревичем, этим богоугодным делом стала женская больница для чахоточных и хронических больных на Надеждинской улице в Петербурге. Построенная Александром Брюлловым, она была освящена в высочайшем присутствии 29 июля 1848 г., в четвертую годовщину смерти Адини. Для больничной церкви на фарфоровом заводе был сделан витраж с образом св. царицы Александры. Николай завещал туда портрет дочери со своего стола. Туда же была предназначена и вся церковная утварь из ее приданого, от которой сегодня, в отличие от функционирующей по сей день больницы, не осталось следов49.

Не существуют больше и другие — высеченные в камне памятники Адини: ни белая ионическая колонна с бронзовым крестом в петергофской Александрии, ни сделанная в мастерской А.Трискорни по проекту А.Штакеншнейдера для садика младших ее братьев скамья из цветного мрамора с бюстом работы И.Витали50, ни открытая капелла в Александровском парке Царского Села, сооруженная по замыслу императора и по эскизу того же архитектора в скульптурной мастерской Катоцци к первой годовщине ее смерти. «Придите ко мне все труждающиеся и обремененные и аз успокою вы»51, — вторила здесь сделанная по желанию Николая надпись из Евангелия вере-утешению отца, что господь «ангелу дал, верно, ангельское место», высказанной в первые часы после смерти дочери52. От этого монумента сохранилась лишь изваянная И.Витали статуя из белого мрамора, изображающая Адини подобно мадонне с мертвым ребенком на руках и со «сходством поразительным», как уверяла баронесса М.Фредерикс53.

Вблизи этой миниатюрной капеллы возник еще один памятник, который Адини, сама того не ведая, придумала себе сама. «Поскольку я знаю, дорогой папа, что для Вас нет большей радости, чем доставлять таковую маме, предлагаю Вам следующий сюрприз для нее» — эти слова, адресованные отцу, уже смертельно больная Адини написала на эскизе крытого соломой деревянного домика с террасами на березовых столбах, задуманного ею на берегу пруда в Александровском парке, где она сама любила кормить лебедей54. Этот рисунок стал и ее лебединой песней, а домик был возведен в 1845 г. Д.Ефимовым и частично обставлен мебелью из той самой комнаты, которую она пару месяцев назад сама запечатлела для своего жениха55. Помещение, в котором она скончалась, — некогда любимый кабинет Александры Федоровны, уступленный ею больной — было целиком переделано тем же архитектором и на месте, где стояла ее постель, устроена маленькая молельня. Иконостас с личными иконами княгини покоился на панелях, сделанных из ее кровати теми же братьями Гамбс, что пару месяцев назад мастерили мебель для живой Адини. Они же обставляли и ее «лебединый» домик. А центром молельни стала портретная икона с изображением умершей в образе св.царицы Александры56. И не показательно ли, что не царь, а офицеры Преображенского полка, стоявшего на последней вахте у гроба великой княгини, заказывают икону первоначально для собственной полковой церкви и преподносят затем Николаю к первой годовщине смерти дочери с просьбой установить ее в часовне от их имени, а исполнитель заказа — Карл Брюллов — не берет за работу платы, а для себя заканчивает давно начатый в Петергофе с натуры портрет великой княгини, который висит потом многие годы в его мастерской?57

Ну, а принц? И для него память о любимой всю жизнь оставалась святыней. Он приезжает к первой годовщине ее смерти на освящение капеллы. Ему дарят два ее мраморных бюста работы И.Витали58 и копию с ее портрета работы К.Робертсон. Имел он и свои экземпляры иконы Брюллова — в напечатанной в издательстве И.Песоцкого литографии И.Посельгайта и в живописной копии Антонио Сассо.

Был, однако, памятник, упакованный в 235 ящиков, который принадлежал ему одному. Согласно брачному договору, вдовец был законным наследником этих сокровищ, равно как и процентов с приданого капитала Адини, которое ему ежегодно выплачивал император. Но приданое без нареченной — что за злая ирония!

Дорогие, изготовленные искусными руками предметы смерть той, для которой они создавались, лишила и их собственной жизни — по крайней мере им предназначенной. Запасенные на долгие времена, они должны были стать фундаментом семейного хозяйства, обставлять будни, украшать праздники, но в то же время — и далеко не в последнюю очередь — быть связующей ниточкой с родными краями, с родителями, которые с любовью заботились об этих вещах, с братьями и сестрами, получившими на дорогу в семейную жизнь схожее, отчего монотонное: «то же количество по той же цене» преображалось в символ отчего дома и духовного родства.

Все эти смыслы ушли вместе с Адини. На борту «Камчатки» принц увозил с собой лишь обломки разрушенных грез. А эхом тому звучали слова Жуковского о представившейся перед лицом этой смерти «во всей разительности ничтожности земных благ и упований»59.

Только при прибытии в Данию Фридрих Вильгельм со всей ясностью осознает это. 19 августа 1844 года, день спустя после того, как его доверенный, барон Бертух, подтверждает получение ящиков с приданым, в Петергоф отправляются три письма.

«Мы заклинаем Вас, — пишет в первом ландграф Гессенский императору, — позволить нам вернуть в Ваше распоряжение вещи, коими мой сын должен был пользоваться в своем счастливом браке. Теперь ему было бы слишком больно постоянно видеть их перед глазами и пользоваться ими в одиночку, без возлюбленной супруги, для которой они так же были предназначены. Если Фриц прежде не выразил этого пожелания, которое я осмеливаюсь высказать Вашему Императорскому Величеству от его имени, то молю Вас поверить, что глубокое его страдание и потрясение, в котором он находился, были единственной причиной, сделавшей его неспособным выразить чувства, которые были продиктованы ему его сердцем в момент, когда он оказался способен к спокойному размышлению. Я попросил князя Суворова взять прибывшие вещи опять обратно, но так как без Вашего приказания он не может сделать этого, осмеливаюсь просить Вас таковой отдать».

Такой приказ, однако, не последовал, невзирая на повторные просьбы самого принца в письмах царю и наследнику. Александра Федоровна просит его оставить себе и ее личные вещи, и единственное, что было изъято из приданых драгоценностей Адини и подарено ему на память: позолоченное блюдо с солонкой для благословения хлебом-солью и ее обручальную жемчужную диадему с бриллиантовым фермуаром и ниткой из 45 зерен жемчуга. «Пройдут годы — никогда не забудешь ты ангела, что всего мгновение была подругой твоей жизни, твоей супругой, — пишет она. — Но боль человеческая никогда не остается неизменной, человек способен много пережить, и тогда, когда ты вновь сделаешь выбор …тогда ты будешь охотно украшать и свою Новую и тогда тебе пригодится то, что ты сейчас откладываешь в сторону и не хочешь видеть, потому что это причиняет тебе такую боль»60.

Лишь девять лет спустя нашел Фридрих Вильгельм эту Новую. Ею стала принцесса Анна Прусская — умная, обаятельная и талантливая кузина Адини, дочь брата Александры Федоровны Карла. Память о первой любви своего мужа, прозванного в Дании «русским принцем», была свята и для нее. Вскоре после свадьбы она пишет подруге из дворца в Копенгагене, некогда готовящегося принять Адини: «Я уже совсем обжилась и чувствую себя дома в этих прелестных помещениях! Повсюду вещи из России, более того, без этих великолепных царских подарков и наследства от Адини наш дом вряд ли был бы таким, какой он есть. Все хорошее и красивое, что имеет Фриц, происходит оттуда»61. Оттуда, с процентов приданого капитала Адини, получает пенсию вплоть до своего совершеннолетия и их сын, имевший восприемником русского императора62.

Что же до содержимого 235 долго стоявших нераспакованными ящиков, то в полной мере сослужив свою практическую службу (достаточно, к примеру, сказать, что, по преданию, с тех пор в ландграфском хозяйстве никогда больше не было нужды покупать столовое и постельное белье), оно из поколения в поколение бережно хранилось в доме ландграфов Гессенских в статусе нерасторжимой семейной реликвии. Благодаря этому чудом сохраненные за тысячу километров от места своего создания, овеянные печальной легендой вещи приобретают для нас сегодня не только значение малой художественной энциклопедии своего времени — с его эстетическими пристрастиями и потребностями, с его традициями, пониманием красоты и культурой быта. Вместе с рассказывающими о них документами они несут в себе еще и отблески живых судеб, причудливо сплетающихся и в частном, и в историческом масштабе, протягивающих связующие нити между нациями и обнаруживающих в иных давно знакомых исторических лицах незнакомые лики человеческие.


Примечания


1 Настоящая статья является выдержкой из готовящейся в Берлине к печати одноименной книги, охватывающей и историю приданых других дочерей и сестер Николая I, а также вариантом текста в каталоге выставки: Die Mitgift einer Zarentochter. Meisterwerke russischer Kunst des Historismus // Kunstgewerbemuseum Staatliche Museen zu Berlin; Museum Schlo Fasanerie, Eichenzell bei Fulda, 1997.

2 ГАРФ. Ф.728. Оп.1, Д.1988. Л.1.

3 Сохранившиеся части приданого хранятся преимущественно в фамильном владении ландграфов Гессенских в Германии — во дворце Фазанери близ Фульды. Преобладающая часть документов, позволившая идентифицировать вещи и хронологически реконструировать историю их создания, равно как и историю их владелицы, хранится в Российском государственном историческом архиве (РГИА) в Санкт-Петербурге. Если не оговорено иначе, все использованные в настоящем тексте источники, которые за их многочисленностью в рамках этой статьи не представляется возможным привести отдельно, происходят оттуда. Сотрудникам архива и, в первую очередь, С.И.Вареховой за неоценимую поддержку в многолетней работе над темой — моя глубокая признательность. Искренне благодарю за помощь и сотрудников научной библиотеки Эрмитажа, прежде всего Г.В.Ястребинскую, а также Государственные музеи-заповедники Петергофа, Павловска и Царского Села (Санкт-Петербург) и дворца-музея Фазанери (Германия) за предоставленные иллюстрации.

Обширность обнаруженного документального материала сделала возможным выявление и выставку приданого, организованную Б.Мунд в Берлине (1997 г.) и М.Зимером в Фульде (1998 г.). К сожалению, домыслы, многочисленные искажения фактов и интерпретаторский произвол последнего, взявшего на себя авторство большей части текстов каталога (см.прим.1) и черпавшего сведения о приданом из неопубликованного варианта настоящей статьи и устной информации ее автора, представляют здесь историю в крайне искаженном виде, не говоря о многочисленных фактических ошибках касательно русского искусства в целом.

4 Серьезный интерес к искусству историзма пробудился сравнительно недавно. История его, однако, еще полна общих мест, не наполненных конкретным датированным материалом. В этом свете комплекс приданого вел. кн. Александры Николаевны, создание которого документы позволили датировать чуть ли не с точностью до дня, приобретает уникальное научное значение и требует отдельного анализа, выходящего за рамки возможностей этой статьи.

5 Из воспоминаний М.П.Фредерикс // Исторический вестник. 1898. Т.71. С.64.

6 Гагерн. Россия и русский двор в 1839 г. // Русская старина, 1894. Т.69. С.29.

7 ГАРФ. Ф.728. Оп.1. Д.198. Л.8.

8 Traum der Jugend goldner Stern. Aufzeichnungen der Knigin Olga von Wrtenberg. Pfullingen, 1955. S.137, 194. Далее цит. как Olga von Wrtenberg. Здесь и далее переводы всех иноязычных текстов (нем. и фр.) автора статьи.

9 Железнов М. Живописное обозрение // К.П.Брюллов в письмах, документах и воспоминаниях современников / Сост.Н.Машковцев. М., 1961. С.214.

10 Считалось, кстати, что и внешне Адини больше всех детей походила на мать, а еще явственнее на свою бабушку королеву Луизу.

11 Olga von Wrtenberg. S.193.

12 А.О.Смирнова — В.А.Жуковскому. 2 окт. 1842 г. // Русский архив. 1902. Кн.2. С.101.

13 Вел. кн. Александра Николаевна — В.А.Жуковскому. 1843 г. // Русский архив. 1868. К.1. С.107.

14 Александра Федоровна — Фридриху Вильгельму IV. 6 июля 1843 г. // Тайный государственный архив Прусского Фонда Культуры (GstA, BPH Rep.49. Nr.28. Fasz.3).

15 См.: Die Mitgift einer Zarentochter… S. 54.

16 Поскольку сын короля Фредерик VI не имел детей, Фридрих Вильгельм был вслед за ним вторым претендентом на датский трон. Одновременно по линии отца он являлся престолонаследником правящего в те годы курфюрста Гессен-Кассельского Фридриха Вильгельма II.

17 См.: Художественная газета. 1837. №11-12.

18 Вскоре после рождения принца семья избирает местом постоянного жительства Копенгаген, где его отец занимает высокие посты на королевской военной службе. Лишь в 1863 г., уступив датский трон в пользу своей сестры Луизы, принц возвращается в Гессен.

19 Маркиз де Кюстин. Николаевская Россия. М., 1990. С.136.

20 Русский архив. 1889. Кн.1. С.405.

21 Архив дворца Фазанери близ Фульды (Германия), письма 2/02-4. Архивариуса К.Клессель благодарю за предоставление систематизированных ею документов, связанных с вел. кн. Александрой Николаевной.

22 Там же. Письма 2/02-4.

23 Маркиз де Кюстин. Ук. соч. С.76.

24 См.: Русский архив. 1901. Кн.3. С.490.

25 Маркиз де Кюстин. Ук.соч. С.85.

26 Внимая им, невеста с грустью думала о собственных прерванных в декабре из-за кашля уроках пения. Ее пожелания были, однако, несомненно учтены при составлении программы, включавшей арии Пуччини, Доницетти, Моцарта, Беллини, Мейербера, Россини и «Соловья» Алябьева, исполненного Полиной Виардо-Гарсиа.

27 Там же. С.92.

28 Маркиз де Кюстин. Ук.соч. С. 91-92.

29 Ein deutscher Arzt am Hofe Kaiser Nikolaus I. von Ruland. Lebenserinerungen von Professor Martin Mandt. Mnhen und Leipzig, 1917, S. 256.

30 Приданое Адини было выставлено в трех залах Зимнего дворца, однако не после, как уверяет М.Зимер, а до свадьбы, и уж ни в коем случае не «для обозрения всех подданных» — «простого народа и ремесленников», которые якобы «имели право любоваться вещами, сделанными на их собственные налоги» (см.: Die Mitgift einer ZarentochterS. 46, 55), а исключительно для придворных.

31 Mandt M. Оp. cit. S.259.

32 Из записок барона (впоследствии графа) М.А.Корфа // Русская старина. 1899. т.12. С.288.

33 Mandt M. Оp.cit. S.259.

34 Olga von Wrtenberg. Op. cit. S.207.

35 Mandt M. Op. cit. S.266

36 Olga von Wrtenberg. Там же.

37 ГАРФ. Ф.728. Оп.1 Д.1988. Л.3об.

38 Olga von Wrtenberg. Op.cit. S.209.

39 Александра Федоровна Фридриху — Вильгельму IV. 20 июля 1844 г. // GstA/PK, BPH Rep 49. Nr.28. Fasz.3.

40 ГАРФ. Ф.782. Оп.1. Д.1988 Л. 4, 5.

41 Olga von Wrtenberg. Op.cit. S.211.

42 В.А.Жуковский — вел. кн.Александру Николаевичу. 14 августа 1844 г. // Русский архив. 1883. Т.4. С.CI-CII.

43 Подоспевший Авенариус засвидетельствовал акт крещения; новорожденный был наречен Вильгельмом.

44 См.прим.40.

45 ГАРФ. Ф.782. Оп.1. Д.1988. Л.8.

46 «Санкт-Петербургские ведомости». №175. 3 августа 1844.

47 ГАРФ. Ф.782. Оп.1. Д.1988. Л.16 об.

48 Там же. Л.19об.

49 Часть вещей была, правда, употреблена на оборудование церкви дворца вел.кн. Марии Николаевны, освященного в 1844 г., взамен чего для больницы заказаны такие же. В память Александры Николаевны 1 марта 1845 г. был основан в Петербурге и детский приют с отделением для сирот, впоследствии получивший название Строгановского. Ее именем был назван и приют в г.Полтаве.

50 РГИА. Ф.472. Оп.3. Д.439; Юмангулов В. Архитектура малых форм и скульптурное убранство парка Александрия. СПб: Петергоф, 1992. С.18-19.

51 РГИА. Ф.468. Оп.35. Д.399. Л.8.

52 Из письма Николая I князю Паскевичу от 1 августа 1844 г. // Русский архив. 1891. Т.1.

53 Из воспоминаний баронессы М.П.Фредерикс // Исторический вестник. 1898. Т.71. С.87. Статуя хранится в запасниках музея-заповедника «Царское Село».

54 См.: Olga von Wrtenberg. Op.cit. S.208.

55 Вильчковский С.Н. Царское Село. СПб., 1911. С.191-192.

56 Хранится в музее-заповеднике «Царское Село». Опубликована Л.В.Барловской и И.К.Ботт (см.: Портрет-икона великой княгини Александры Николаевны работы К.П.Брюллова // На рубеже двух эпох. Тезисы докладов. СПб., 1996. С.5-8).

57 Неизданные письма К.П.Брюллова и документы для его биографии с предисловием и примечаниями художника М.Железнова. СПб., 1867. С.37-39, см. также прим.11.

58 Один из них, известный в нескольких экземплярах в различных русских и зарубежных собраниях, в каталоге 1997 года (см.: Die Mitgift einer ZarentochterS. 224-225) ошибочно выдается за портрет вел.кн. Ольги Николаевны.

59 Русский архив. 1883. Т.4. С.CI-CII.

60 Архив дворца Фазанери. Письма 2/02-9.

61 Там же, 4/12-1. Цит. по: Klossel C. Friedrich Wilhelm und Alexandra Nikolaevna // Die Mitgift einer Zarentochter… S.24.

62 Там же.

Неизвестный художник. Александровский дворец в Царском Селе. 1840-е годы. Гравюра.Дворец был местом рождения и смерти вел. кн. Александры Николаевны. Здесь прошли последние дни ее жизни, в память о чем в комнате, где она скончалась, была устроена молельня здесь висела портрет-икона работы К.Брюллова

Неизвестный художник. Александровский дворец в Царском Селе. 1840-е годы. Гравюра.Дворец был местом рождения и смерти вел. кн. Александры Николаевны. Здесь прошли последние дни ее жизни, в память о чем в комнате, где она скончалась, была устроена молельня здесь висела портрет-икона работы К.Брюллова

Э.Гау. Девичья комната вел.кнж. Александры Николаевны в Коттедже. Акварель. 1843. Аукцион Кристи 1989 г. Публикуется с любезного разрешения лорда Хиндлипа. Здесь в июле-августе 1843 г. пролетели счастливейшие дни жизни влюбленной Адини. На столе — акварельный портрет ее жениха, принца Гессен-Кассельского, написанного, очевидно, В.Гау одновременно с ее собственным портретом

Э.Гау. Девичья комната вел.кнж. Александры Николаевны в Коттедже. Акварель. 1843. Аукцион Кристи 1989 г. Публикуется с любезного разрешения лорда Хиндлипа. Здесь в июле-августе 1843 г. пролетели счастливейшие дни жизни влюбленной Адини. На столе — акварельный портрет ее жениха, принца Гессен-Кассельского, написанного, очевидно, В.Гау одновременно с ее собственным портретом

Карл Штейбен. Принц Фридрих Вильгельм Гессен-Кассельский. 1843. Холст, масло. Дворец-музей в Павловске.Портрет выявлен при любезном содействии хранителя живописи музея Н.И.Стадничук.В 1853 г. Николай I заказывает копию с портрета, предназначенную в дар второй жене принца, принцессе Анне Прусской, дочери одного из братьев императрицы Александры Федоровны Карла. (Ныне хранится в Фонде Гессенского ландграфства, дворец Фазанери и ошибочно приписывается В.Гау.)

Карл Штейбен. Принц Фридрих Вильгельм Гессен-Кассельский. 1843. Холст, масло. Дворец-музей в Павловске.Портрет выявлен при любезном содействии хранителя живописи музея Н.И.Стадничук.В 1853 г. Николай I заказывает копию с портрета, предназначенную в дар второй жене принца, принцессе Анне Прусской, дочери одного из братьев императрицы Александры Федоровны Карла. (Ныне хранится в Фонде Гессенского ландграфства, дворец Фазанери и ошибочно приписывается В.Гау.)

К.Робертсон. Великая княжна Александра Николаевна. Погрудное авторское повторение с портрета 1840 года. Холст, масло. Павловский Дворец-музей.

К.Робертсон. Великая княжна Александра Николаевна. Погрудное авторское повторение с портрета 1840 года. Холст, масло. Павловский Дворец-музей.

Письмо императрицы Александры Федоровны старшему брату, прусскому королю Фридриху Вильгельму IV, с сообщением о помолвке младшей дочери, написанное на почтовой бумаге с изображением Коттеджа в парке Александрия. 1843. Цветная литография. Тайный государственный архив Фонда прусского культурного наследия. Архив дома Гогенцоллернов

Письмо императрицы Александры Федоровны старшему брату, прусскому королю Фридриху Вильгельму IV, с сообщением о помолвке младшей дочери, написанное на почтовой бумаге с изображением Коттеджа в парке Александрия. 1843. Цветная литография. Тайный государственный архив Фонда прусского культурного наследия. Архив дома Гогенцоллернов

Стол, накрытый предметами из позолоченного бронзового плато работы Жана-Франсуа Дениера (Париж, 1840) и сервизом Императорского фарфорового завода (Санкт-Петербург, 1843). Фонд Гессенского ландграфства, дворец Фазанери

Стол, накрытый предметами из позолоченного бронзового плато работы Жана-Франсуа Дениера (Париж, 1840) и сервизом Императорского фарфорового завода (Санкт-Петербург, 1843). Фонд Гессенского ландграфства, дворец Фазанери

Части бирюзового столового сервиза. Императорский фарфоровый завод. 1843. Фонд Гессенского ландграфства, дворец Фазанери

Части бирюзового столового сервиза. Императорский фарфоровый завод. 1843. Фонд Гессенского ландграфства, дворец Фазанери

Капелла св. Александра Невского в Петергофе, построенная в 1831—1834 годах в стиле неоготики по эскизу К.Ф.Шинкеля в петергофском парке Александрия.

Капелла св. Александра Невского в Петергофе, построенная в 1831—1834 годах в стиле неоготики по эскизу К.Ф.Шинкеля в петергофском парке Александрия.

Э.Гау. Внутренний вид капеллы св. Александра Невского в петергофском парке Александрия. Ок. 1850. Акварель, гуашь. Государственный музей-заповедник «Петергоф».Здесь летом 1843 г. Александра Николаевна возносила Богу самые счастливые молитвы своей недолгой жизни. Обладая незаурядным голосом и культивируя свои вокальные способности в занятиях с профессионалами, она во время домашних богослужений, в том числе в день официального объявления своей помолвки, вместе с отцом-императором стояла в ряду придворных певчих.

Э.Гау. Внутренний вид капеллы св. Александра Невского в петергофском парке Александрия. Ок. 1850. Акварель, гуашь. Государственный музей-заповедник «Петергоф».Здесь летом 1843 г. Александра Николаевна возносила Богу самые счастливые молитвы своей недолгой жизни. Обладая незаурядным голосом и культивируя свои вокальные способности в занятиях с профессионалами, она во время домашних богослужений, в том числе в день официального объявления своей помолвки, вместе с отцом-императором стояла в ряду придворных певчих.

К.Робертсон. Великая княжна Александра Николаевна. 1840. Холст, масло. ГЭ. Портрет, с которого было сделано погрудное изображение

К.Робертсон. Великая княжна Александра Николаевна. 1840. Холст, масло. ГЭ. Портрет, с которого было сделано погрудное изображение

И.Ф.Фалк, Ф.Кернинг, И.Б.Херц, Х.А.Ландт. Части чайного серебряного сервиза. Санкт-Петербург, 1843. Фонд Гессенского ландграфства, дворец Фазанери

И.Ф.Фалк, Ф.Кернинг, И.Б.Херц, Х.А.Ландт. Части чайного серебряного сервиза. Санкт-Петербург, 1843. Фонд Гессенского ландграфства, дворец Фазанери

Карл Тегельстен. Зеркало с жирандолями из 34-частного серебряного туалета. 1842. Фонд Гессенского ландграфства, дворец Фазанери

Карл Тегельстен. Зеркало с жирандолями из 34-частного серебряного туалета. 1842. Фонд Гессенского ландграфства, дворец Фазанери

Предметы из позолоченного бронзового плато работы Жана-Франсуа Дениера. Париж, 1840. Фонд Гессенского ландграфства, дворец Фазанери

Предметы из позолоченного бронзового плато работы Жана-Франсуа Дениера. Париж, 1840. Фонд Гессенского ландграфства, дворец Фазанери

Фирма братьев Гамбс с участием Огюста Монферрана. Мебель для опочивальни. 1843. Фонд Гессенского ландграфства, дворец Фазанери

Фирма братьев Гамбс с участием Огюста Монферрана. Мебель для опочивальни. 1843. Фонд Гессенского ландграфства, дворец Фазанери

Часть столового фаянсового сервиза «Этрурия». Мастерская Джозайи Веджевуда II. 1843. Фонд Гессенского ландграфства, дворец Фазанери

Часть столового фаянсового сервиза «Этрурия». Мастерская Джозайи Веджевуда II. 1843. Фонд Гессенского ландграфства, дворец Фазанери

Э.Гау. Кабинет императора Николая I в петергофском Коттедже. 1855. Акварель, гуашь. Государственный музей-заповедник «Петергоф».На шкафчике на пер-вом плане справа стоит один из вариантов бюс-та вел.кн. Александры Николаевны работы И.Витали.

Э.Гау. Кабинет императора Николая I в петергофском Коттедже. 1855. Акварель, гуашь. Государственный музей-заповедник «Петергоф».На шкафчике на пер-вом плане справа стоит один из вариантов бюс-та вел.кн. Александры Николаевны работы И.Витали.

И.Витали. Бюст вел.кн. Александры Николаевны. 1844/1845. Мрамор. Государственный музей-заповедник «Петергоф».Варианты этого бюста, известного в мраморе и в гипсе, с 1845 г. находились как в личных покоях ее родителей в императорских дворцах, так и у вдовца принца Гессен-Кассельского

И.Витали. Бюст вел.кн. Александры Николаевны. 1844/1845. Мрамор. Государственный музей-заповедник «Петергоф».Варианты этого бюста, известного в мраморе и в гипсе, с 1845 г. находились как в личных покоях ее родителей в императорских дворцах, так и у вдовца принца Гессен-Кассельского

Письменный шкафчик розового дерева из приданого вел. кнж. Александры Николаевны. Фирма братьев Гамбс и Императорский фарфоровый завод. 1843/1844. Фонд Гессенского ландграфства, дворец Фазанери

Письменный шкафчик розового дерева из приданого вел. кнж. Александры Николаевны. Фирма братьев Гамбс и Императорский фарфоровый завод. 1843/1844. Фонд Гессенского ландграфства, дворец Фазанери

К.Брюллов. Св. царица Александра, возносящаяся на небо. Портрет-икона вел. кн. Александры Николаевны. 1845. Холст, масло. Государственный музей-заповедник «Царское Село».Принц Фридрих Вильгельм Гессен-Кассельский владел как оттиском гравюры с иконы, исполненной И.Посельуайтом, так и копией картины работы Антонио Сассо (Фонд Гессенского ландграфства, дворец Фазанери).

К.Брюллов. Св. царица Александра, возносящаяся на небо. Портрет-икона вел. кн. Александры Николаевны. 1845. Холст, масло. Государственный музей-заповедник «Царское Село».Принц Фридрих Вильгельм Гессен-Кассельский владел как оттиском гравюры с иконы, исполненной И.Посельуайтом, так и копией картины работы Антонио Сассо (Фонд Гессенского ландграфства, дворец Фазанери).

Вел.кн. Александра Николаевна. «Моя комната в Царском Селе 16 октября». Бумага, карандаш. 1843. Фонд Гессен­ского ландграфства, дворец Фазанери

Вел.кн. Александра Николаевна. «Моя комната в Царском Селе 16 октября». Бумага, карандаш. 1843. Фонд Гессен­ского ландграфства, дворец Фазанери

Деревянный домик на берегу Лебединого пруда в Александровском парке Царского Села.построен в 1845 г. архитектором А.Ефимовым в память вел.кн. Александры Николаевны по ее собственному, сделанному перед смертью эскизу. В крытый соломой домик с двумя открытыми террасами на березовых столбах наряду со сделанной фирмой Гамбса садовой мебелью были перенесены кушетка, письменный стол и кресла из комнаты вл.кн. Александры Николаевны в Александровском дворце. По преданию император Николай после смерти дочери подолгу сиживал здесь во время своих прогулок по парку. Фото 1910-х годов.

Деревянный домик на берегу Лебединого пруда в Александровском парке Царского Села.построен в 1845 г. архитектором А.Ефимовым в память вел.кн. Александры Николаевны по ее собственному, сделанному перед смертью эскизу. В крытый соломой домик с двумя открытыми террасами на березовых столбах наряду со сделанной фирмой Гамбса садовой мебелью были перенесены кушетка, письменный стол и кресла из комнаты вл.кн. Александры Николаевны в Александровском дворце. По преданию император Николай после смерти дочери подолгу сиживал здесь во время своих прогулок по парку. Фото 1910-х годов.

Г.Виклес. Вид открытой капеллы в Александровском парке Царского Села, воздвигнутой согласно замыслу Николая I в 1845 году в память вл.кн. Александры Николаевны по проекту архитектора А.Штакеншнейдера в мраморной мастерской П.Катоцци А.Логановским и И.Реймерсом из сердобльского гранита и цветных пород мрамора.Внутри, на фоне созданного Веклером мозаичного образа св. царицы Александры и исполненных бронзовыми буквами надписей из Евангелия помещалась статуя Александры Николаевны с мертвым ребенком на руках работы И.Витали. Гравюра.

Г.Виклес. Вид открытой капеллы в Александровском парке Царского Села, воздвигнутой согласно замыслу Николая I в 1845 году в память вл.кн. Александры Николаевны по проекту архитектора А.Штакеншнейдера в мраморной мастерской П.Катоцци А.Логановским и И.Реймерсом из сердобльского гранита и цветных пород мрамора.Внутри, на фоне созданного Веклером мозаичного образа св. царицы Александры и исполненных бронзовыми буквами надписей из Евангелия помещалась статуя Александры Николаевны с мертвым ребенком на руках работы И.Витали. Гравюра.

Неизвестный художник. Мраморная скамейка по проекту И.Штакеншнейдера с бюстом вел. кн. Александры Николаевны, работы И.Витали в петергофском парке Александрия. 1845. Акварель, гуашь. Государственный музей-заповедник «Петергоф»

Неизвестный художник. Мраморная скамейка по проекту И.Штакеншнейдера с бюстом вел. кн. Александры Николаевны, работы И.Витали в петергофском парке Александрия. 1845. Акварель, гуашь. Государственный музей-заповедник «Петергоф»

 
Редакционный портфель | Подшивка | Книжная лавка | Выставочный зал | Культура и бизнес | Подписка | Проекты | Контакты
Помощь сайту | Карта сайта

Журнал "Наше Наследие" - История, Культура, Искусство




  © Copyright (2003-2018) журнал «Наше наследие». Русская история, культура, искусство
© Любое использование материалов без согласия редакции не допускается!
Свидетельство о регистрации СМИ Эл № 77-8972
 
 
Tехническая поддержка сайта - joomla-expert.ru