Наталия Королева

Арестованный №1442

Из книги об отце¹

5 июля 1939 года Прокуратура СССР обратилась в 1-й спецотдел НКВД с просьбой выслать для просмотра дело Королева С.П. А сам он в это время приближался к Тихому океану. 9 июля 1939 года этап прибыл во Владивосток. Заключенных направили в лагерь «Омский». Он находился за городом, в пересыльной зоне ГУЛАГа на Второй речке и представлял собой ряд деревянных бараков, обнесенных колючей проволокой. Далее путь отца лежал через Магадан на Колыму. В лагере пробыли пять дней — ждали другие эшелоны, чтобы заполнить большой корабль. Сухопутного сообщения между Владивостоком и Магаданом не существовало. Единственной соединявшей их транспортной магистралью была морская. По ней курсировали корабли Дальстроя — организации, созданной в 1931 году, которая с 1938 года подчинялась НКВД. Эти корабли регулярно доставляли в Магаданскую бухту Нагаево заключенных и вольнонаемных, так называемых договорников, приехавших работать сюда по контракту. В течение 1939 года на Колыму завезли 70492 человека, из них вольнонаемных «за счет вербовки» было всего 3654, остальные были заключенными. Среди последних в начале 1937 года преобладали уголовники. Но уже к концу того же года и тем более в 1938—1939 годах основная масса контингента Управления северо-восточных исправительно-трудовых лагерей (УСВИТЛа) приходилась на «политических», — т.е. осужденных по 58 статье за «контрреволюционную деятельность». Вот на одном из таких пароходов с названием «Дальстрой», совершавшем в 1939 году свой четвертый рейс, 14 июля 1939 года был отправлен в бухту Нагаево мой отец. Заключенные с вещами должны были идти от Второй речки до мыса Чуркин в Золотом Роге — причала Дальстроя, где был пришвартован пароход. Этот пароход, грузоподъемностью в 8 тыс. тонн и называвшийся «Алмело», был куплен Советским Союзом весной 1935 года в Амстердаме у Нидерландской королевской компании. По прибытии в октябре этого же года в Нагаево он получил название «Ягода» — в честь наркома внутренних дел СССР Г.Г.Ягоды, — а 11 мая 1937 года после ареста последнего был переименован в «Дальстрой». Одновременно с ним у той же компании был приобретен пароход «Масуда» грузоподъемностью в 7 тыс. тонн, который стал называться «Джурма», что в переводе с эвенкского означало «солнечный путь». На этом пароходе примерно в то же время и по тому же маршруту был этапирован на Колыму бывший комдив, впоследствии генерал армии, Герой Советского Союза А.В.Горбатов, который описал этот период своей жизни в книге «Годы и войны». В течение всего рейса заключенные находились в трюме, в отдельных отсеках. Время от времени их партиями выводили на палубу подышать свежим воздухом. В Японском море вплоть до пролива Лаперуза погода стояла хорошая, и море было спокойным. В Охотском море начался шторм, сопровождавшийся сильной качкой. Этот участок пути оказался для заключенных особенно тяжелым, так как в трюме было очень душно, а на палубу их не выпускали, опасаясь, чтобы кого-нибудь не смыло волной. Горбатов пишет: «Все эти изнурительные семь суток плавания мы питалась сухим пайком, который доходил до нас в сильно урезанном виде, да получали немного кипятку. Многие не выдержали такого режима и заболели».

21 июля 1939 года пароход «Дальстрой» пришел в бухту Нагаево — морские ворота Колымского края. Прибывших заключенных первым делом зарегистрировали в «Книге прибытия этапов. №41», заведенной еще в июне 1932 года и ныне хранящейся в Магаданском областном архиве УВД. Под номером 236438 там значится Королев Сергей Павлович. Следующим записан его давний знакомый по Новочеркасской тюрьме Василий Алексеевич Кудрявцев, бывший агрохимик, директор опытной льняной станции в г. Белый Западной, ныне Смоленской области, член ВКП(б), также осужденный на десять лет по 58 статье.

После регистрации заключенных направили в так называемые транзитки — бараки, обнесенные колючей проволокой, с караульными вышками по углам. В транзитке отец провел девять дней. 29 июля он прошел медицинское освидетельствование, подтвердившее его годность к физическому труду, и был отправлен в пункт назначения — золотоносный прииск Мальдяк, находившийся почти в семистах километрах от Магадана. Путь проходил по знаменитой Колымской трассе. Заключенных пять дней везли на трехтонках ЗИС-5 — грузовых машинах с брезентовым верхом — по 30 человек в каждой, вначале по выбитому шоссе, затем по грунтовой дороге по маршруту: Магадан — Палатка — Атка — Мякит — Оротукан — Дебин — Ягодное — Сусуман, затем поворот направо на Мальдяк. Считается, что название этого места и одноименной речки, петляющей между тремя сопками, — левого притока Берелёха в его среднем течении — имеет эвенкийское происхождение. В переводе «мальдяк» означает место, куда приходят за дровами, и действительно, сопки там покрыты лесом. Не исключается и якутское происхождение этого слова, означающего «восход и заход в одно и то же время двух солнц» — солнце заходит за одну сопку и почти сразу же восходит из-за другой.

Освоение Мальдяка началось в 1937 году и связано с открытием здесь крупного месторождения золота. В 1939 году это был типичный для того времени колымский горняцкий поселок, состоявший из деревянных домиков, в которых жили вольнонаемные служащие, и лагеря с заключенными. По воспоминаниям бывшего узника Мальдяка генерала Горбатова, прибывшего туда почти одновременно с моим отцом, «в лагере, огороженном колючей проволокой, было десять больших, санитарного образца двойных палаток, каждая на пятьдесят-шестьдесят заключенных. Кроме того, были деревянные хозяйственные постройки: столовая, кладовые, сторожка, а за проволокой — деревянные казармы для охраны и там же шахты и две бутары — сооружения для промывки грунта. Нас пересчитали, завели за проволоку. Первый раз за пять суток дали горячую пищу. В нашем лагере было около четырехсот осужденных по 58 статье и до пятидесяти “уркаганов”, закоренелых преступников, на совести которых была не одна судимость, а у некоторых по нескольку, даже по восьми ограблений с убийством. Именно из них и ставились старшие над нами».

Вот в такую обстановку попал 3 августа 1939 года мой отец, приговор по делу которого был отменен еще до его прибытия на Колыму. Он этого не знал, но в семье это уже было известно, и бабушка продолжала борьбу за возвращение сына в Москву для пересмотра дела. 5 августа она послала телеграмму с оплаченным ответом главному военному прокурору с просьбой принять ее.

Ответа, конечно, нет, и 11 августа бабушка пишет главному военному прокурору заявление, в котором просит приостановить этапирование сына, не зная о том, что он уже находится на Колыме.

«ГЛАВНОМУ ВОЕННОМУ ПРОКУРОРУ СССР

гр. БАЛАНИНОЙ М.Н. (Королевой по первому браку)

прож. Москва 18, Октябрьская 38, кв. 236.

Заявление

Определением Пленума Верховного Суда Союза ССР от 13.VI.1939 г. ОТМЕНЕН ПРИГОВОР в отношении моего сына КОРОЛЕВА Сергея Павловича, осужденного Военной Коллегией Верховного Суда Союза ССР в августе-сентябре 1938 года в гор. Москве. Дело передается на новое рассмотрение со стадией следствия.

Мой сын КОРОЛЕВ С.П. примерно с октября 1938 года до июня 1939 года находился в Новочеркасской тюрьме, после чего отправлен этапом, а последние известия о нем от середины июня имею из-под Новосибирска.

Я прошу Вас приостановить телеграфным распоряжением его этапирование и ускорить его вызов с пути следования в Москву по месту производства следствия.

Я убедительно прошу Вас об этом, т.к. с момента отмены приговора прошло уже 2 месяца, а под стражей, арестованный через несколько дней после выхода из больницы, где он находился из-за ранения с сотрясением мозга, он находится уже свыше года и чувствует себя физически плохо.

Кроме того, как видно, он направлен в дальние лагеря, откуда возвращение возможно лишь в известные периоды, и без Вашего срочного распоряжения может задержаться на многие месяцы.

По сему вопросу я обращалась к Вам телеграфно 5 сего августа с просьбой принять меня для личного изложения дела, но до сих пор не получила никакого ответа.

11.VIII.1939 г. М.Баланина.

Москва»

Семья уже в июле 1939 года знала, что отец этапирован из Новочеркасской тюрьмы, а следственные органы, как оказалось, не знали этого даже в сентябре. 3 сентября 1939 года они издали следующее Постановление

« “УТВЕРЖДАЮ”

НАЧ. СЛЕДЧАСТИ НКВД СССР

КОМИССАР ГОСБЕЗОПАСНОСТИ

/КОБУЛОВ/

3 августа 1939 года.

П О С Т А Н О В Л Е Н И Е

Гор. Москва, 29 августа, 1939 года. Я, следователь Следчасти НКВД, Лейтенант Гос. Безопасности Быков, рассмотрев следственное дело №19903 (арх. №954694) по обвинению КОРОЛЕВА Сергея Павловича, 1906 г. рожд., урож. г.Житомира, русский, гр-н СССР, беспартийный, до ареста инженер Научно-Исследовательского Института №3, быв. НКОП,

НАШЕЛ:

КОРОЛЕВ С.П. арестован 27-го июня 1938 года, как участник антисоветской организации, проводившей вредительскую работу.

В процессе следствия КОРОЛЕВ признал себя виновным, что являлся участником троцкистской вредительской организации, существовавшей в НИИ №3, по заданию которой проводил вредительство по срыву отработки и сдачи новых образцов вооружения для РККА.

На заседании Военной коллегии Верховного Суда Союза ССР 27/IХ-38 г. КОРОЛЕВ от данных им показаний на предварительном следствии — отказался.

Решением Военной Коллегии Верховного Суда Союза ССР 27-го сентября 1938 года КОРОЛЕВ был приговорен к 10 годам тюремного заключения с поражением в политических правах сроком на 5 лет и конфискацией лично принадлежащего ему имущества.

Находясь в тюремном заключении, КОРОЛЕВ подал заявление на имя председателя Верховного Суда Союза ССР о пересмотре его дела. Подобное же заявление на имя председателя Верховного Суда Союза ССР поступило от матери КОРОЛЕВА — БАЛАНИНОЙ М.Н.

На основании этого 13-го июня 1939 года Пленум Верховного Суда Союза ССР, пересмотрев дело КОРОЛЕВА, нашел, что по делу не исследован ряд обстоятельств и вынес решение отменить приговор Военной Коллегии Верховного Суда Союза ССР от 27/IX-38 года, а след. дело по обвинению КОРОЛЕВА передать в Следственную часть НКВД СССР на новое рассмотрение со стадии предварительного расследования.

На основании изложенного -

ПОСТАНОВИЛ:

Следственное дело №19908 (арх.№95469) по обвинению КОРОЛЕВА С.П. принять к своему производству для ведения дополнительного расследования. Арестованного КОРОЛЕВА Сергея Павловича из Новочеркасской тюрьма затребовать в гор. Москву.

СЛЕДОВАТЕЛЬ СЛЕДЧАСТИ НКВД СССР

Лейтенант Гос. Безопасности

/БЫКОВ/

Ст. СЛЕДОВАТЕЛЬ СЛЕДЧАСТИ НКВД СССР

МЛ. ЛЕЙТЕНАНТ ГОСБЕЗОПАСНОСТИ

/ПАВЛОВ/

"СОГЛАСЕН" ПОМ. НАЧ. СЛЕДЧАСТИ НКВД СССР

КАПИТАН ГОСБЕЗОПАСНОСТИ:

/АРЕНКИН/»

А арестованный Королев тем временем уже добывает «золотишко» на Мальдяке. За два дня до прибытия его туда, 1 августа 1939 года, был издан приказ №765 по Дальстрою «О выполнении августовского плана», в котором предписывалось: «Принять решительные меры к максимальному повышению производительности труда и лучшему, бесперебойному использованию механизмов. Использовать все меры поощрения лучших лагерников, работающих по-стахановски и по-ударному… Одновременно злостных отказчиков строго наказывать, сажая в карцер на штрафной паек и предавая суду». Прииск Мальдяк в то время был на хорошем счету. За сутки там добывали до нескольких килограммов золота. Как отмечено в «Хронике золотодобывающей промышленности Магаданской области» 21 сентября 1939 года «За успешное выполнение программы металлодобычи 1938 г. прииску "Мальдяк" выделены автомашина М-1 и 10 тыс. руб. для премирования работников, отличившихся в борьбе за план».

Да, план выполнялся. Но какой ценой? Заключенных поднимали в шесть часов утра и после скудного завтрака, колонной, шеренгами по пять человек, под конвоем вооруженной охраны — один конвоир впереди, два сзади — отправляли на работу. Несколько заключенных разводили костер, у которого можно было греться во время коротких перерывов. Работали без выходных по двенадцать часов в сутки. С 13 до 14 часов был перерыв на обед. Посудой служили жестяные миски и кружки алюминиевые или сделанные из консервных банок. Пища была скудной — болтушка на муке, вареная селедка, каша, чай. Хлеба не хватало. Его давали сразу на весь день по килограмму на человека, если бригада выполняла план, и по 600 граммов, если не выполняла. На ужин приходилось около 200 граммов каши без масла и чай с двумя кусками сахара.

Работа состояла в добыче грунта на глубине 30-40 метров для промывки золота и велась открытым способом, вручную. В условиях вечной мерзлоты это требовало значительных усилий. Вынутый грунт лопатами насыпали в тачки, доставляли к подъемнику, поднимали по стволу наверх и тачками по доскам подвозили к бутарам. На эту тяжелую работу посылали, как правило, «врагов народа». Среди них был и мой отец. Уголовники же обычно выполняли функции бригадиров, поваров, учетчиков, дневальных и старших по палаткам. Естественно, что при полуголодном питании ежедневный изнурительный труд быстро приводил к физическому истощению и гибели людей. На любые жалобы заключенных от лагерного начальства следовал ответ: «Вы отбываете наказание и обязаны работать. За вашу жизнь мы не отвечаем. Нам нужен план, а вас не будет, привезут в навигацию других».

Заключенные жили бригадами в черных брезентовых палатках размером 7х21м, натянутых на деревянные каркасы, спали на деревянных двухъярусных нарах с матрасами, набитыми сухой травой. Под голову клали бушлаты — длинные, до колен, телогрейки, обычно прожженные на кострах. Постельного белья не было — давали лишь вафельные полотенца. Укрывались солдатскими одеялами. Каждая палатка отапливалась стоявшей посредине печкой, сделанной из железной бочки. Угля в те годы на Мальдяке не было. Топливом служили так называемые хлысты — сухие стволы и ветки деревьев, которые заключенные приносили с сопок. Эти «дрова» они не рубили, а постепенно вдвигали в печку. Но печка не спасала от холода, так как морозы с сильным ветром, начинающиеся уже в октябре, достигали зимой сорока, пятидесяти, а иногда и шестидесяти градусов. Поэтому на зиму стены палаток заваливали снегом, чтобы таким образом создать хоть какую-то защиту от утечки тепла. Из одежды заключенным выдавали ватные штаны и рукавицы, бушлаты, шапки-ушанки и валенки, подшитые резиной, но в них в мороз очень мерзли ноги. Поэтому заключенные делали себе из старых ватников «чуни», подошва которых вырезалась из валенок. Они были более теплыми, но быстро изнашивались. Иногда на них сверху надевали веревочные лапти. Бани в лагере не было. В палатках висели рукомойники. Нательное белье не стиралось. Заключенных заедали вши. «Политические» жили вместе с уголовниками, которые всячески над ними издевались: отнимали «пайку», отбирали у вновь прибывших личную одежду и часто били. Такова была жизнь в лагере. При этом необходимо учитывать и моральное состояние политзаключенных. Безвинно осужденные, оторванные от любимой работы, родных и близких, эти люди были обречены на жалкое существование рабов, вынужденных подчиняться приказам грубых полуграмотных охранников и матерых преступников, почти без всякой надежды на избавление. Но ведь человеку свойственно надеяться на лучшее даже в, казалось бы, самых безвыходных ситуациях. Надеялся и мой отец. Я была потрясена деталью, рассказанной мне метрдотелем ресторана Центрального Дома литераторов во время поминок по бабушке Марии Николаевне в 1980 году. Оказалось, что отец этой женщины был соседом отца по нарам. Увидев его фотографию над некрологом в газете "Правда" в январе 1966 года, он сказал: «Да ведь это тот самый Серега Королев, который на Колыме поражал всех тем, что делал по утрам зарядку, и на наши скептические прогнозы отвечал, что еще надеется пригодиться своей стране».

Мысль о том, как вырваться на волю, не давала отцу покоя. Самым опасным было затеряться в огромной людской массе, заброшенной за тысячи километров от столицы. Единственный шанс — еще и еще раз напоминать о себе. И 15 октября 1939 года отец вновь пишет заявление Верховному прокурору СССР с просьбой снять с него тяжелые несправедливые обвинения и дать ему возможность продолжать работать над ракетными самолетами для укрепления обороноспособности страны.

«Гор. Москва. Верховному прокурору Союза ССР.

От КОРОЛЕВА Сергея Павловича,1906 года рождения,

приговоренного в г. Москве 27 сент. 1938 г.

Военной Коллег. Верхсуда СССР к 10 годам тю-

ремного заключения, с поражен. прав на 5 лет и

конфискац. личного имущества, по ст. 58-й п.п. 7-11 и 17-18.

Адрес: ДВК, Нагаево. Берелех. Лагпункт прииска Мальдяк.

Заявление

27 июня 1938 г. я был арестован в г. Москве 7-м отделом НКВД СССР. Мне были предъявлены обвинения по статье 58-й п.п.7 и 11 УК в следующем:

I. В том, что якобы я состоял членом антисоветской контрреволюционной организации, работая в Научно-исследовательском институте №3, б. НКОП в должности ст. инженера.

В том, что якобы я проводил вредительство в области ракетной авиации, заключавшееся согласно обвинительному заключению в следующем:

1. Якобы мною проводилась разработка экспериментальных ракет без должных расчетов, чертежей, исследований по теории ракетной техники.

2. Якобы мною неудачно была разработана опытная ракета №217 с целью задержать остальные, более важные работы.

3. Якобы мною не была разработана система питания опытной ракеты №212, что сорвало ее испытания.

4. Якобы мною разрабатывались ракетные двигатели, которые работали только 1- 2 секунды (!?)

5. Якобы мною, совместно с инж. Глушко (арестован 23 марта 1938 г.) в 1935 году был разрушен ракетный самолет.

По существу этих обвинений могу сказать следующее:

1. Я неоднократно заявлял на следствии, писал Наркому внутренних дел СССР и Верховному прокурору, а также категорически заявил на суде и заявляю еще раз сейчас, что я никогда, нигде и ни в какой антисоветской контрреволюционной организации не состоял и ничего об этом не знал и не слыхал. Мне 32 года. Отца моего, учителя в гор. Житомире, я лишился 3-х лет отроду. Мать моя и сейчас учительница в Дзержинском районе г. Москвы. Я вырос при Советской власти и ею воспитан. Все, что я имел в жизни, мне дала партия Ленина — Сталина и Советская власть. Всегда, всюду и во всем я был предан генеральной линии партии, Советской власти и моей Советской Родине.

II. Я работал над исключительно важной для обороны СССР проблемой создания ракетной авиации. Это совершенно новая область техники, нигде не изученная. Нигде еще не был успешно осуществлен настоящий ракетный самолет, идея которого была дана К.Э.Циолковским в 1903 г. Но лишь при Советской власти эти работы получили практическое осуществление. За рубежом эти работы усиленно ведутся в секретном порядке вот уже 15-20 лет. Работать над ракетами практически я начал лишь с 1935 г. в НИИ №3. Однако, несмотря на столь малый период работы, ее большую техническую важность и трудность, а также полную новизну дела и отсутствие какой-либо помощи и даже консультации, мною, совместно с моими товарищами по работе, были достигнуты положительные результаты. Был последовательно разработан и осуществлен целый ряд опытных ракет (№№48; 06; 216; 217; 212; 201/301). Были произведены, впервые в технике, сотни испытаний этих объектов в лаборатории, на стендах и в полете. Параллельно с этой экспериментальной работой произведена большая научная работа по теории ракетной техники. Как завершение первого начального этапа нашей работы над ракетным полетом с 1935/36 гг. были начаты работы над первым ракетным самолетом, который был закончен осенью 1937 года. В 1938 г. мною были успешно произведены его испытания в условиях стенда и он готовился к полетам летом 1938 г., но в июне месяце я был арестован.

Поэтому, на основании всего изложенного выше, по существу предъявленных мне обвинений во вредительстве заявляю следующее:

1. Все без исключения разработки ракет и их агрегатов всегда производились на основании чертежей, расчетов, опытных исследований, предварительных продувок в аэродинамических трубах и т.д. По всем объектам моей работы (номера указаны выше), а также по ракетному самолету №218/318 все чертежи, расчеты, технические акты, заключения экспертизы из Технического Ин-та РККА, Военно-Воздушной Академии РККА им. Жуковского, НИИ №10 НКОП и др., а равно все отчеты об испытаниях этих объектов находятся в секретной части и архиве чертежей НИИ №3, б. НКОП, в делах и папках соответственно за номерами этих объектов.

В трудах НИИ №3 «Ракетная техника» с №1 по №5 помещен целый ряд теоретических работ по ракетному полету (инж. Дрязгов, Щетинков, Глушко и др.).

Мною лично произведены многие технические разработки, расчеты, чертежи, испытания, в 1934 г. написана и издана книга по Ракетному полету в стратосфере (Военгиз), ряд статей ("Техника Возд. флота". №7 за 1935 г. и др.), а также прочитаны доклады на научных конференциях в Академии наук (Ленинград, 1934 г.) и на ракетной конференции (Москва, 1935 г.). Поэтому предъявленное мне обвинение является ложным.

2. Ракета 217 являлась плановой работой Института, была нами выполнена удачно со значительным перевыполнением данных (см. сравнение результатов в отчете по объекту 217 за 1936 г.) и полностью принята заказчиком НИИ №10 (б. Ц.Л.П.С., г. Ленинград). Приемочные акты в деле объекта 217. Никаких задержек по другим объектам не было, да и быть не могло, т.к. сам объект работ №217 был очень небольшой. Поэтому это обвинение является ложным.

3. Ракета №212 была разработана инж. Дудаковым в 1936/37 гг. и в 1938 г. прошла испытания на стенде и полигоне. Система ее питания была сделана (без чего нельзя было бы сделать какие-либо испытания) и притом в нескольких вариантах. На объекте 212 в 1937 и 38 гг. непрерывно велась научно-исследовательская работа, прерванная лишь моим арестом. Все отчеты см. дело №212. Поэтому это обвинение является ложным.

4. Работы над ракетными двигателями мною никогда не производились, а велись в другом отделе Ин-та и другими лицами. Кроме того, вообще непонятно, что означает “работа в течение 1-2 секунд” (!?) Несмотря на значительное несовершенство ракетных двигателей Ин-та, с ними были произведены все вышеуказанные многочисленные испытания объектов. Поэтому это обвинение является ложным и малопонятным.

5. Ракетный самолет в 1935 г. еще не существовал вообще. Как уже указано мною выше, он успешно проходил испытания в 1938 году. В день моего ареста, 27 июня 1938 г., он, целый и невредимый, стоял в НИИ №3. На нем никогда и ничто не было разрушено. Чертежи, расчеты, отчеты об испытаниях и заключения экспертизы (ВВА им. Жуковского) см. в деле 218/318. Поэтому это обвинение является ложным.

III. В обвинительном заключении упомянут пункт 8-й (через 17-й) статьи 58-й. Это мне совершенно непонятно, т.к. нигде в материалах следствия по этому вопросу нет ничего и мне ничего предъявлено не было.

По существу же этого вопроса я заявляю Вам, что мне никогда и ничего об этом не было известно.

Я осужден, будучи совершенно невиновным ни в чем перед моей Советской Родиной и Советской властью, при которой я вырос и которая воспитала меня.

Предъявленные мне обвинения являются целиком и полностью ложными и вымышленными. Никогда я не состоял ни в какой антисоветской организации и никогда нигде и никаким вредительством не занимался и ничего об этом не знал и не слыхал. Я всегда был верен партии и Советской власти.

Я осужден на основании подлой клеветы со стороны ранее арестованных б. директора НИИ №3 Клейменова, зам. дир. Лангемака и инж. Глушко, которые, как мне говорили на следствии и как упомянуто в обвинительном заключении, дали на меня показания. Несмотря на все мои просьбы и требования, эти "показания" мне не были показаны, а в очных ставках мне было отказано.

Следствие, проводившееся следователями Быковым и Шестаковым, проводилось очень пристрастно, подписанные мною материалы были вынуждены у меня силой и являются целиком и полностью ложными, вымышленными моими следователями. Об этом я тогда же писал начальнику III отд. НКВД, на Ваше имя и наркому внутренних дел, а также заявил суду.

Уже после моего ареста, 20-го июля 1938 г., из НИИ №3 был представлен в НКВД акт, несколько страниц которого, касающиеся меня, были мне показаны. Этот акт пытается опорочить мою работу. Однако заявляю Вам, что он является ложным и неправильным. Лица, его подписавшие, никогда не видали в действии объектов моей работы (Костиков, Душкин, Калянова и Дедов). Приводимые в акте “факты” вымышлены, например: при испытании макетов объекта 201/301 пуском с самолета никакой аварии не было (см. отчеты и акты комиссии, производившей испытания). Необходимые меры предосторожности были приняты по моему указанию, о чем имеются записи в деле 201/301, сделанные задолго до испытаний. В акте же делается совершенно ложный намек на якобы “возможность аварии”. Еще раз заявляю, что все это ложь и вымысел, как и другие относящиеся к моей работе данные этого акта.

Таковы отдельные факты и обстановка следствия, производившегося по моему делу. Все мои попытки добиться фактических данных по предъявленным обвинениям, как я уже указывал ранее, были безуспешны. Ни органы следствия, ни суд не пожелали разобраться в моем деле, проверить факты, документы и т.д.

В результате я осужден, будучи совершенно невиновным ни в чем, а все мои заявления остаются без ответа.

Вот уже 15 месяцев, как я оторван от моей любимой работы, которая заполняла всю мою жизнь и была ее содержанием и целью. Я мечтал создать для СССР, впервые в технике, сверхскоростные высотные ракетные самолеты, являющиеся сейчас мощным оружием и средством обороны.

Прошу Вас пересмотреть мое дело и снять с меня тяжелые обвинения, в которых я совершенно не виноват.

Прошу Вас дать мне возможность снова продолжать мои работы над ракетными самолетами для укрепления обороноспособности СССР.

15 октября 1939 г. С.Королев

Справка. Заявления мною подавались:

1. Верховному прокурору СССР — в августе и октябре 1938 г. и апреле 1939 г.

2. Председателю Верхсуда СССР — в октябре 1938 г. и апреле 1939 г.

3. НКВД СССР — в августе 1938 г.

4. ЦК партии — в феврале 1939 г. (из Новочеркасской тюрьмы)»

Копию этого заявления отец вложил в письмо бабушке, однако твердой уверенности в том, что оно будет отправлено и дойдет до адресата, у отца не было. Поэтому на всякий случай, он оставил себе черновик и, как выяснилось в дальнейшем, — не напрасно. Потому что из лагеря заявления и письма заключенных отправлялись в УСВИТЛ, где проходили цензуру, а затем, как правило, до адресатов не доходили. Предусмотрительно оставленный черновик отцу удалось переслать домой в Москву через освобожденного уголовника в январе 1940 года и только тогда он попал в Верховную прокуратуру.

В то время, как так называемые враги народа не видели конца своим мытарствам, уголовников периодически выпускали на свободу по окончании срока заключения, а иногда и досрочно. Отец старался переслать с ними весточки домой. Эти отбывшие наказание преступники и даже убийцы приходили к маме на Конюшковскую. Однажды рано утром в дверь постучал красивый молодой парень и передал от отца короткое, полное грусти письмо. Звали его Василий. Он отбывал срок за уголовное преступление и жил в одной палатке с отцом. Между ними возникла взаимная симпатия, и отец делился с ним своими мыслями о работе. Василий рассказал, что условия жизни в лагере очень тяжелые, работа изнурительная, питание плохое, письма от родных не приходят, Сергей болеет цингой, но стимулом к жизни для него являются образы дочери и жены — «Наташки и Ляльки». Маме этот парень понравился. Она накормила его и дала ему на первое время какие-то оставшиеся вещи отца. Когда отец вернулся, он рассказал об этом человеке — единственном, с кем он мог там о чем-то говорить, хотя тот был и уголовником. И еще он сказал маме, что если у них когда-нибудь будет сын, он назовет его Василием. После этого парня к нам приходили еще несколько людей, тоже уголовников, отбывших свой срок, которых отец просил зайти к нам домой и просто передать от него привет. Они рассказывали о житье-бытье на Колыме, а мама подкармливала их тем, что было в доме, — ведь благодаря им она знала, что ее муж жив.

Между тем с наступлением холодов работать и жить в лагере стало еще тяжелее. Постоянное недоедание и полное отсутствие каких-либо витаминов делали свое дело. Люди болели и умирали. Состав бригад периодически менялся. Практически всеобщей болезнью, не обошедшей и моего отца, была цинга, вызванная авитаминозом. У него опухли и кровоточили десны, расшатались и стали выпадать зубы, распух язык, начали опухать ноги. Сильная боль не давала раскрыть рот. Отец очень мучился, не мог есть и ходить.

Именно в это время в лагере появился Михаил Александрович Усачев — бывший директор Московского авиазавода, где был построен самолет, на котором в декабре 1938 года разбился Валерий Чкалов. После гибели Чкалова Усачева репрессировали, и он оказался на Колыме. Это был мужчина высокого роста, очень сильный физически (в молодости он был тренером по боксу) и довольно властный. Благодаря этим качествам, он стал среди заключенных своего рода «главным». Но при этом Усачев столкнулся со старостой — уголовником, который был, по существу, хозяином в лагере и поставил своей задачей всех «врагов народа» как только можно эксплуатировать: за их счет освобождать «своих» от тяжелой физической работы; отнимать пайки, чтобы лучше питаться самому и сотоварищам. В эти внутренние взаимоотношения между заключенными лагерное начальство вмешивалось мало, и уголовники чувствовали себя хозяевами положения. Когда Усачев, прибыв в лагерь, увидел это безобразие, он возмутился и с согласия лагерного начальства стал наводить порядок. Первым делом он объявил старосте из уголовников, что теперь здесь хозяин он. Для подавления явно выраженного недовольства таким оборотом дела ему, правда, пришлось применить свои боксерские навыки, так как это был лучший язык для разговора с уголовниками. После этого низложенный староста быстро стал послушным и повел Усачева показывать свое «хозяйство». В одной из палаток староста сказал, что «здесь валяется Король — доходяга из ваших», что он заболел и, наверное, уже не встанет. Действительно, под кучей грязного тряпья лежал человек. Усачев подошел, сбросил тряпки и увидел Королева, которого он хорошо знал. Рассказывая через много лет эту историю заместителям моего отца — Б.Е.Чертоку и П.В.Цыбину, — Усачев вспоминал, что в тот момент у него как будто что-то оборвалось внутри: перед ним на нарах в немыслимых лохмотьях лежал страшно худой, бледный, безжизненный человек. Почему это случилось? Как он попал в такое положение? Усачев провел едва ли не целое следствие. Выяснилось, что это староста довел отца до такого состояния. Отец вначале показывал свой характер, не хотел мириться с тем, что творили уголовники, не подчинялся старосте, ну а тот применил свои приемы: оставлял отца практически без пайки, а когда он уже совершенно обессилел, стал гонять на непосильные для голодного человека работы. В конце концов отец свалился. Усачев обнаружил его вовремя — отвел в медсанчасть и попросил на некоторое время оставить там. Кроме того, он заставил старосту сколотить компанию, которая стала отдавать больному, фактически уже умиравшему моему отцу, часть своих паек, организовав ему таким образом усиленное питание. Лагерный врач, Татьяна Дмитриевна Репьева, приносила из дома сырую картошку, из которой отец и другие больные цингой, выжимали сок и натирали им свои десны. Еще одним средством от цинги являлся отвар из мелко нарубленных веток стланника: их заваривали кипятком в большом чане и давали пить больным. Других способов лечения в лагере не было. Но благодаря этим мерам, отец встал на ноги и на всю жизнь сохранил чувство глубокой благодарности к своим спасителям. В начале 60-х годов, уже будучи Главным конструктором, он разыскал Усачева и принял его на работу заместителем главного инженера опытного завода.

Помимо того, что заключенные сами умирали от голода, холода и болезней, их могли лишить жизни и так называемые расстрельные тройки, которые действовали на Колыме. Говоря об их деятельности, журналист Т.П. Смолина писала: «”Тройка” трудилась в поте лица: в день разбирала до трехсот и более дел. Так, за 2 февраля 1938 г. было "рассмотрено" 309 дел, по 307-ми из них — высшая мера наказания. Прокурор Метелев приехал в 2 часа ночи на прииск "Мальдяк" и в 6 утра "рассмотрел" более 200 дел, 135 человек приговорил к расстрелу. Никому из арестованных не задал ни единого вопроса».

По счастью, эта участь миновала моего отца. Но, немного подлечившись в медсанчасти, он вынужден был снова вернуться к изнурительному труду. Скорее всего, он не выдержал бы и эту первую свою зиму 1939—1940 годов — цинга прогрессировала, нарастало общее физическое истощение. В довершение всего случился еще такой эпизод. В одной бригаде с отцом был старик, для которого тяжелая работа оказалась непосильной. Однажды он не смог везти тачку, и бригадир из уголовников, наблюдавший за работой, ударил его палкой по голове. Старик упал. Отец не выдержал и, бросив свою тачку, дал бригадиру затрещину. Все замерли в ожидании дальнейшего. Но, к величайшему удивлению отца, подумавшему было, что ему пришел конец, бригадир не сказал ни слова. Возможно, здесь сыграл роль признанный всем лагерем авторитет Усачева, который, как все знали, опекал отца. Эпизод окончился тем, что старику помогли встать и довезти его тачку.

В один из дней ноября 1939 года рано утром в палатку вошел конвоир, назвал отца, и, ничего не объясняя, приказал собираться. Отец рассказывал потом маме и бабушке, как это происходило, а они в свою очередь рассказали мне. В первый момент он подумал, что, очевидно, бригадир все-таки пожаловался начальству и его призывают к ответу. Не зная, что его ждет, он стал со всеми прощаться. Когда он подошел к лежавшему на нарах бригадиру, который в это время болел воспалением легких, тот велел отцу снять с себя старье и надеть его новый бушлат. Отец хотел отказаться, но урка сказал: «Возьми мой бушлат, а свой положи мне на ноги. Не надо лишних слов. Ты, инженер, хороший парень. Я тебя уважаю. Счастливо тебе». И пожал ему руку. После этого все решили, что коль бригадир так ведет себя, ничего плохого случиться не должно. Отец тоже воспрянул духом. Конвоир привел его к начальнику лагеря, который объявил ему о вызове в Москву. Отец вспоминал, что был потрясен этим известием. Его не забыли, его вызывают! Значит, появилась реальная возможность освобождения и возвращения к любимой работе и семье.

В сопровождении конвоира отца на грузовике привезли в Магадан. Есть было нечего. Обессиленный, теряющий только что обретенную надежду, отец решил, что наверняка погибнет от голода. К тому же он простудился. На колымской трассе тогда почти не было населенных пунктов, и достать еду было негде. Даже холод не донимал — все мысли были о хлебе. И вдруг на очередной кратковременной остановке отец, с трудом дойдя до колодца, увидел, что на краю его лежит буханка хлеба. Это было похоже на чудо. Кто ее положил? Наверное, добрые люди, которые могли предположить, что она пригодится, а может быть, и спасет жизнь голодному путнику. Мне рассказал эту историю Б.Е.Черток, который узнал ее вместе с А.П.Абрамовым и В.П.Финогеевым от отца во время их совместной поездки в 60 е годы в Северодвинск.

Между тем, отчаявшись в ожидании сына, приговор по делу которого был отменен еще в начале июня, бабушка 26 ноября 1939 года написала заявление в Военную прокуратуру, в котором привела выдержки из письма отца и просила о вызове его на доследование.

«ПРОКУРОРУ 2-го ОТДЕЛА ВОЕННОЙ ПРОКУРАТУРЫ СССР

Дело №43136

2-е дело 1938 г.

БАЛАНИНОЙ Марии Нико-лаевны (по первому браку КОРОЛЕВОЙ),

Прож. гор. Москва 18,

Октябрьская ул. д.38 кв 236

3 А Я В Л Е Н И Е

Приговор Военной Коллегии Верховного Суда СССР по делу сына моего КОРОЛЕВА Сергея Павловича о т м е н е н Пленумом Верховного Суда СССР 13 июня 1939 года с направлением на доследование.

Ныне обращаюсь с просьбой вызвать КОРОЛЕВА С.П. для допроса, о чем он и сам настоятельно просит в своих письмах, утверждая, что он НЕВИНОВЕН.

Он пишет в полученном мною последнем письме: "… Я твердо и неизменно верю в Советское Правосудие и в то, что в моем деле разберутся, так как я осужден будучи абсолютно и ни в чем невиновен перед Советской властью и моей Советской родиной. Обвинение меня во вредительстве, участии якобы в какой-то антисоветской организации и в разделении взглядов ее (п.п. 7, 11 и 8 через 17 ст. 58) — все это от начала и до конца является ложью, вымыслом и подлой клеветой, как клеветников, так и арестованных ранее врагов народа с нашего завода. Органы НКВД разоблачили и обезвредили их, но даже и после этого они продолжали свое грязное дело и оклеветали меня… Но, конечно, все дело здесь лишь в том, чтобы этим занялись и притом достаточно серьезно, так как очень много есть вынужденного и целиком ложного, просто напутанного и т.д., т.е. нужно, чтобы был серьезный пересмотр всех материалов. Это, конечно, возможно только в центре, куда и должен быть вызов на пересмотр... А ведь ты знаешь, что моя работа, особенно над моим последним объектом, шла очень успешно, о чем есть абсолютно все данные, что хорошо известно, и что эта работа была для меня дороже жизни. Это было мной доказано не один раз. Повторяю, несмотря на все очень многое мною пережитое, я бодр и полон веры в торжество правды".

Еще раз прошу о вызове на доследование моего сына КОРОЛЕВА Сергея Павловича и об ускорении расследования этого дела, так как с момента отмены приговора Пленумом Верховного Суда СССР прошло около полугода.

Сын мой находится ныне в бухте Нагаево-Мальдяк.

Письмо сына в подлиннике от 18.VII. с.г., полученное мною 23.ХI. с.г., может быть представлено по первому требованию.

26 ноября 1939 г. М.Баланина (мать Королева)»

Поскольку теперь, после получения письма с Колымы, местонахождение отца стало известно, мама и бабушка отправили ему телеграмму-молнию, заверенную в Верховном Суде: «Приговор отменен Целуем Ляля Мама». Они хотели поскорее сообщить ему эту радостную новость, подбодрить его, вселить надежду на скорое возвращение. Но телеграммы отец не получил — в последних числах ноября 1939 года он находился уже не на прииске Мальдяк, а снова в пересыльной магаданской тюрьме. Это явствует из постановления от 29 ноября 1939 года, составленного следователем Быковым с ходатайством о продлении срока следствия по делу моего отца на два месяца, то есть до конца января 1940 года, в связи с длительностью этапирования его из бухты Нагаево в Москву.

«"УТВЕРЖДАЮ"

ЗАМ. НАЧ. СЛЕДЧАСТИ ГЭУ НКВД СССР

КАПИТАН ГОСУД. БЕЗОПАСНОСТИ

/ Аренкин/

3 декабря 1939 года

ПОСТАНОВЛЕНИЕ

(о продлении срока следствия и содержания под стражей)

гор. Москва, 29 ноября 1939 года. Я — Следователь Следчасти ГЭУ НКВД СССР, Лейтенант Государственной Безопасности БЫКОВ, рассмотрев следственное дело №19908 /арх. №954694/ по обвинению КОРОЛЕВА Сергея Павловича, 1906 года рождения, урож. гор. Житомира, русский, гр-н СССР, беспартийный, до ареста — инженер Научно- Исследовательского Института №3, бывш. НКОП,

Н А Ш Е Л:

КОРОЛЕВ изобличается показаниями ЛАНГЕМАКА Г.Э., КЛЕЙМЕНОВА И.Т. и ГЛУШКО В.П. как участник антисоветской троцкистской вредительской организации, существовавшей в НИИ-3, по заданию которой проводил вредительскую работу.

Решением Военной Коллегии Верховного суда Союза ССР 27-го сентября 1938 года КОРОЛЕВ был приговорен к 10 годам тюремного заключения, для отбывания наказания отправлен в гор. Новочеркасск, откуда был этапирован в один из глубинных пунктов Севвостлага.

13-го июня 1939 года Пленум Верховного Суда Союза ССР, пересмотрев дело КОРОЛЕВА, нашел, что по делу не исследован ряд обстоятельств, и вынес решение: следственное дело по обвинению КОРОЛЕВА передать в Следственную часть НКВД СССР на новое расследование.

На основании изложенного арестованный КОРОЛЕВ затребован из Севвостлага, в настоящее время доставлен в бухту Нагаево, откуда с первым этапом будет направлен в Москву, для чего потребуется продолжительное время, а со дня вынесения постановления о принятии дела к производству прошло 2 месяца, поэтому на основании ст. 116 УПК РСФСР

П О С Т А Н О В И Л:

Возбудить ходатайство перед Прокурором Союза ССР о продлении срока следствия на 2 м-ца, т.е. до 29 января 1940 года.

СЛЕДОВАТЕЛЬ СЛЕДЧАСТИ ГЭУ НКВД

ЛЕЙТЕНАНТ ГОСБЕЗОПАСНОСТИ

/БЫКОВ/

"СОГЛАСЕН": СТ. СЛЕДОВАТЕЛЬ СЛЕДЧАСТИ ГЭУ НКВД

МЛ. ЛЕЙТЕНАНТ ГОСБЕЗОПАСНОСТИ: -

/РОДОВАНСКИЙ/»

Однако срок следствия был продлен только на один месяц. Отца должны были этапировать из бухты Нагаево во Владивосток ближайшим пароходом, 8 декабря уходила «Индигирка», но этап на нее — из освобождаемых, вызванных на переследствие, переводимых в другие лагеря, — был уже сформирован и пароход ушел без отца. Он тогда очень горевал — была опасность, что придется ждать новой навигации, то есть лета 1940 года, а хотелось поскорее попасть в Москву. Оказалось же, что эта задержка спасла ему жизнь. «Индигирка», на борту которой кроме заключенных находились рыбаки с женами и детьми, другие пассажиры — всего более 1173 человек, — в ночь на 12 декабря 1939 года во время жестокого шторма села на рифы у входа в пролив Лаперуза. Судно получило пробоину по всей длине корпуса и было выброшено на отмель недалеко от японского острова Хоккайдо. Заключенные, запертые в трюме, стучали в стальные люки, умоляя выпустить их, но бросившихся, было, на помощь матросов остановил начальник конвоя. Прибудь отец в Магадан на две недели раньше, он наверняка оказался бы в трюме «Индигирки». 13 декабря три японских судна с трудом смогли подойти к потерпевшему катастрофу кораблю и сняли пассажиров и команду. Однако заключенные в трюмах остались, и оказать им помощь можно было, лишь разрезав автогеном борт. Это было сделано только 16 декабря. Вырезав отверстие в борту парохода, спасатели увидели страшную картину — сотни замерзших или задохнувшихся людей, некоторые из которых перед смертью так вцепились в пароходные бимсы и шпангоуты, что их нельзя было оторвать. Удалось спасти только 28 человек, из которых один умер. Всего же было спасено 428 человек, в том числе 35 женщин и 22 ребенка, 741 пассажир и четыре члена экипажа погибли.

Спасенных доставили в японский порт Отару, а оттуда на специально прибывшем через десять дней пароходе «Ильич» вывезли во Владивосток. К 50-летию трагедии в Японии издали книгу «SOS "Индигирка"», в которой было сказано, что на пароходе плыли советские моряки со своими семьями. Но когда японцы попытались провести поиск тех, кого когда-то спасли, нашелся только один человек — в момент катастрофы ему было всего три года. Японцы недоумевали — где же остальные? Им было невдомек, что кроме моряков и вольнонаемных, на «Индигирке» находились безликие «враги народа», которые после катастрофы вновь попали в тюрьмы и лагеря. 12 октября 1971 года на берегу пролива Лаперуза в японском поселке Саруфуцу по инициативе его жителей был воздвигнут памятник погибшим: три пятиметровые фигуры образуют круг — символ взаимопомощи в беде.

Итак, «Индигирка» ушла, а отец продолжал оставаться в Магадане в ожидании другого парохода. В связи с этим 19 декабря 1939 года вышло новое постановление о продлении срока следствия и содержании его под стражей на этот раз до 29 января 1940 года. 23 декабря 1939 года на пароходе «Феликс Дзержинский» отец был отправлен из бухты Нагаево во Владивосток. Этот пароход грузоподъемностью в 9 тыс. тонн был куплен в Англии — он назывался «Доминия». После ремонта в Амстердаме судно было доставлено в Нагаево и получило название «Николай Ежов», а в конце 1938 года, после ареста Ежова, было переименовано в «Феликс Дзержинский». За один рейс он перевозил около тысячи пассажиров. О том, что отец плыл на нем в декабре 1939 года, маме и бабушке сообщил его попутчик в январе 1940 года. Он сказал по телефону, что привез от отца письмо и хочет передать его.

Вечером к нам домой на Конюшковскую пришел мужчина средних лет, сказавший, что отсидел свой срок за уголовное преступление, потом два года работал в Магадане вольнонаемным и вернулся на материк тем же пароходом, что и отец. Раньше они не были знакомы. Беспокоясь, было ли отправлено с Мальдяка его заявление Верховному прокурору от 15 октября 1939 года, отец спрятал в своем башмаке его черновик, чтобы передать с кем то в Москву. Но это оказалось непросто. Заключенных везли в трюме, а вольнонаемные находились в пассажирском отсеке. Отец раз за разом просился в туалет, надеясь там кого-нибудь увидеть. Другого способа передать бумагу не было. Каждый раз его сопровождал молодой парень — конвоир, которому это стало надоедать. Он довел отца в очередной раз до двери туалета и сказал: «Ну, ты мне надоел. Холера, что ли, на тебя напала? Только и знаешь, что бегаешь сюда. Иди сам. Я подожду здесь». Отец вошел в туалет и на свое счастье обнаружил там того человека, который теперь сидел перед мамой и бабушкой. Узнав, что он едет домой как вольный, отец передал ему свое заявление Верховному прокурору. Наш адрес и телефон неожиданный помощник заучил наизусть со слов отца. Он рассказал маме и бабушке, что отец неважно себя чувствует, ослаб, что его ноги покрыты ранами, но он рад что едет в Москву и надеется, что будет освобожден.

Бабушка и мама сразу поняли, что полученной бумаге надо немедленно дать ход. Заявление было перепечатано и направлено по назначению. Оно было подписано бабушкой, которая внизу приписала: «Черновик, с которого снята эта копия, может быть мною представлен по первому требованию». Именно этот экземпляр заявления отца оказался в его деле. На нем есть резолюция прокурора отдела по спецделам: «Следователю тов. Быкову. Направляю Вам жалобу Королева для приобщения к его делу и проверки указанных им в жалобе доводов по существу обвинения».

Итак, в декабре 1939 года отец навсегда покинул Магадан. Уже в конце своей недолгой жизни он как-то сказал, что хотел бы слетать на Колыму и посмотреть, как она изменилась за прошедшие годы, но осуществить это ему не удалось.

Мне же очень хотелось побывать на прииске Мальдяк, где отец провел несколько самых тяжелых месяцев своей жизни. Такой случай представился в 1991 году. 12 августа я прилетела в Магадан и уже на следующий день на «Волге», любезно предоставленной мне Магаданской администрацией, в сопровождении заслуженного учителя, историка и журналиста Д.С.Райзмана и тележурналистки Н.А.Сусловой, отправилась на прииск Мальдяк. Перед выездом на Колымскую трассу мы проехали в поселке Сокол по улице Королева. Первые 150 км пути, до перевала «Стополста», шоссе было асфальтировано, затем пошла пыльная грунтовая дорога. Стояла жаркая сухая погода и местами вдоль трассы горел стланик. Дорога поразила меня красотой и величавостью северной природы. И еще — безмолвием. Единичные машины и полное отсутствие людей. Через 12 часов, оставив позади 685 км, въехали в районный центр Сусуман.

В поселке Мальдяк от прошлого остались только два барака, где располагались в 30-е годы лагерное начальство и охрана. Мы поднялись на плоскую вершину сопки, у которой стояли когда-то брезентовые палатки заключенных — теперь, к счастью, ни тех, ни других нет — и я набрала для своего домашнего музея немного земли с этого памятного для моего отца места. В Сусумане мы провели вечер у Татьяны Дмитриевны Репьевой — бывшего лагерного врача. Память ее, несмотря на преклонный возраст, оставалась ясной. Она рассказала, что по окончании Горьковского медицинского института была направлена на работу в Восточную Сибирь. С января 1937 года по 29 декабря 1939 года заведовала медчастью на прииске Мальдяк, которая располагалась тогда в большой брезентовой палатке, разделенной внутри фанерными перегородками. Конечно, Татьяна Дмитриевна не помнила заключенных Королева и Горбатова — слишком много прошло перед ее глазами похожих друг на друга людей. Все они были обриты, на всех были ватные штаны и бушлаты, на ногах — одинаковые валенки или «чуни», на головах — шапки-ушанки с болтающимися шнурками. Лишь у некоторых еще сохранилась гражданская одежда — та, которую не растащили заключенные-бытовики, или они сами не променяли на пайки хлеба и курево. И всем им Татьяна Дмитриевна и ее помощники — заключенные врачи — пытались помочь, как могли. Хотя это было очень трудно: лекарств почти не было, перевязочного материала не хватало. Разводили марганцовку и давали ее пить от кашля, температуры, болей в животе, головной боли, вообще от всех бед. Старые простыни стирали и использовали как бинты. Ободряли словом, старались поддерживать морально — ведь в жестких условиях лагеря на прииске ежемесячно умирало до 250 человек, в иные дни — по 10 — 15 заключенных.

В то страшное время врач Репьева осмелилась обратиться к начальнику Дальстроя К.А.Павлову с просьбой об улучшении рациона питания и медицинского обеспечения заключенных. И … добилась своего.

Более полувека прошло с тех пор, а, рассказывая мне все это шепотом, Татьяна Дмитриевна постоянно оглядывалась по сторонам и напоминала: «Не надо записывать, я ведь подписку дала ни при каких обстоятельствах ничего никому не говорить…»

На следующий день мы поехали через поселок Ягодное к месту печально знаменитой тюрьмы «Серпантинка». Свое название она получила в связи с тем, что располагалась на повороте дороги, извивающейся серпантином вдоль ручья Снайпер. В тридцатые годы здесь стояли три барака, обнесенные высоким забором с колючей проволокой и пулеметными вышками по углам. В июне 1991 года на этом месте был установлен памятник безвинно погибшим — белая каменная глыба, обвитая ржавой колючей проволокой, напоминающая согнутого человека или поднятую руку с надетой на нее варежкой. У его подножия черная плита с надписью — «На этом месте в 30-х годах находилась следственная тюрьма "Серпантинка", где были казнены десятки тысяч граждан. Прах их покоится в этой долине». Рядом — металлический крест, поставленный в том же 1991 году сыном одного из погибших с надписью — «Земля гор. Сафонова Смоленской области. 1991 год. Ждан Федор Николаевич. 1907—1940 гг. 30.10».

В архиве УВД Магадана мне удалось найти книгу этапов с записью о прибытии отца в Магадан и убытии из него. Никаких других сведений о его пребывании здесь не осталось. В архиве сохранились уголовные дела лишь тех, кто погиб там и навеки остался в колымской земле. Так, в частности, произошло с В.А.Кудрявцевым, прибывшим вместе с моим отцом на Мальдяк из Новочеркасской тюрьмы. Он умер 14 ноября 1939 года, не выдержав тяжелых условий жизни и работы. В акте о смерти, подписанном врачом Репьевой, сказано, что «смерть наступила от воспаления правого легкого и общего упадка питания. Похоронен 16/XI 39 г. в нательном белье, со сложенными на груди руками, закрытыми глазами, головой на восток, в могиле глубиной 1,75 метра в 2 км от поселка».

В деле Кудрявцева я видела его отчаянное, на нескольких листах, письмо секретарю ЦК ВКП(б) Сталину с резолюцией сотрудника НКВД: «Адресату не может быть передано, поскольку написано бывшим членом ВКП(б)», душераздирающие просьбы матери о пересмотре дела сына, распоряжение о наказании пятью сутками карцера «за хранение бычков в карманах». И после всего этого — настойчивые просьбы осужденного послать его на любую работу на благо социалистической Родины…

Еще одно дело — потомка князя Оболенского. Тоже 10 лет и только за то, что из княжеского рода. А в протоколе вскрытия — переломы ребер, разрыв крупных сосудов грудной полости.

Колыма закалила характер моего отца, но сколько он потерял здоровья и сил! И то, что, несмотря на все пережитое, он не утратил интереса к жизни и работе, не озлобился из-за несправедливости судьбы, говорит о его преданности своей стране и делу, которому он себя посвятил. Но вот золото он не любил до конца жизни и не раз повторял: «Я ненавижу золото!» О колымском периоде своей жизни отец старался не вспоминать — слишком тяжелы были эти воспоминания. Все, что накопилось в его душе за годы заключения, он излил маме и бабушке в ночь своего первого приезда в Москву из Казани в ноябре 1944 года. Изредка, при встречах со своими единомышленниками, он мысленно возвращался к тем тяжелым временам. Такая встреча состоялась у него с Я.М.Терентьевым, бывшим заместителем начальника Управления военных изобретений РККА, в тридцатые годы помогавшим в работе ГИРДа, а после ареста М.И.Тухачевского также репрессированным. Невольным свидетелем этой встречи оказалась медсестра чукотской районной больницы А.Н.Шарыпова, гостившая в то время у Терентьевых. Она вспоминала, как 11 августа 1965 года в доме Терентьевых в поселке Ульяновка Ленинградской области раздался звонок. Яков Матвеевич открыл дверь и бросился в объятия вошедшему. Им был мой отец, который «удрал» с совещания, выкроив время для встречи. Мужчины обнялись со слезами на глазах, ощупывая друг друга, будто желая убедиться, что это не сон — не виделись ведь почти тридцать лет... За ужином начались рассказы о том, как прошли эти годы. Яков Матвеевич вспоминал Чукотку, куда был выслан после ареста, отец — Бутырскую тюрьму и свою одиночную камеру, где было сыро и бегали крысы и где он, чтобы не ослабеть, занимался гимнастикой, а чтобы не отупеть, не сойти с ума, вспоминал вслух прочитанное, «ходил» в кино, «путешествовал». Затем он рассказал про лагерь на Колыме, где «золотишко добывал», болел цингой, чуть не умер от истощения и где его спасла женщина — лагерный врач. На вопрос жены Терентьева, как он пережил эту несправедливость, отец ответил: «Надеждой, что правда восторжествует, что случилось недоразумение, и нужно не падать духом, а держаться».

С Колымы отец привез алюминиевую кружку, на ручке которой гвоздем нацарапано «Королев». Она заняла место в нашем домашнем музее вместе с кусочком золотоносной породы, которую я привезла с прииска Мальдяк.

Но все это было потом. А тогда, в декабре 1939 года, пароход «Феликс Дзержинский» доставил партию заключенных, среди которых был мой отец, во Владивосток. Они вновь попали в пересыльный лагерь, а когда был сформирован этап, их погрузили в товарные вагоны и отправили в Москву. Они ехали как обычные заключенные, но конвой относился к ним уже более снисходительно — уж если люди едут обратно, вряд ли они могут сбежать или что-то натворить.

В пересыльной тюрьме Хабаровска отец почувствовал себя настолько больным, что попросил разрешения обратиться к врачу. Дежурный ответил, что это зависит от начальника тюрьмы, и повел его к нему. Отец рассказывал, что начальник тюрьмы сказал примерно следующее: «Уже поздно, и доктор давно дома. Но тебя вызывают в Москву и ты, конечно, будешь освобожден. Я тебе верю, ты не убежишь в тайгу. Я открою тебе ворота, и ты один пойдешь вон к тому дому, где светится огонек. Там живет женщина — врач. Она, может быть, побоится тебя впустить, но это уже от тебя зависит. Иди и возвращайся». И отец пошел. Он говорил потом, что у него и мысли такой не возникало бежать в тайгу или Японию, а как рассказывали, такие случаи бывали. Дойдя до указанного дома, он постучал в дверь и спросил доктора. Женский голос ответил, что ее нет дома. Но он так просил и молил, что доктор все-таки его впустила. Она осмотрела его, перевязала раны на ногах, сказала, что нужны витамины. Поблагодарив ее, он вернулся в тюрьму. Через несколько дней, когда был подан эшелон для дальнейшего следования, в вагон, где находился отец, принесли несколько больших мисок со свеклой, морковью и кислой капустой — натуральные витамины. Это было все, что могла сделать врач в тех условиях. Но этим она очень помогла отцу и другим больным цингой. В дальнейшем была установлена фамилия того доктора — Днепровская, но найти какие-либо следы ее не удалось. Отец же через всю жизнь пронес благодарность этой женщине и рассказал о ней маме, бабушке и другим людям.

По мере того как отец «малой скоростью» приближался к Москве, мама и бабушка пребывали в напряженном ожидании. Узнать точную дату его приезда не представлялось возможным. По их расчетам и принимая во внимание рассказ плывшего с ним на пароходе попутчика, это должен был быть конец февраля 1940 года. И действительно, 28 февраля отец снова оказался в Бутырской тюрьме. По иронии судьбы именно в этот день состоялся первый полет его детища — ракетоплана РП—318.

В июне 1938 года, сразу после ареста отца, директор НИИ-З Б.М.Слонимер и начальник группы, в которой работал отец, В.И.Дудаков решили прекратить работы по ракетоплану, в связи с чем написали соответствующее письмо в Наркомат, а отработку ракеты 212 продолжить, устранив недостатки, выявленные при стендовых испытаниях. Осенью 1938 года наземные испытания ракеты были закончены, и в январе 1939 года на Софринском полигоне под Москвой состоялся ее первый пуск. Ракета запускалась с помощью тележки- катапульты, разгоняемой по рельсовому пути длиною 150 метров мощным пороховым ракетным двигателем до скорости 40 м/сек. Всего были испытаны две ракеты. В обоих случаях двигатели системы разгона и взлета сработали нормально, но из-за возникших отклонений в системе управления оба полета закончились досрочно.

В декабре 1938 года было принято решение о возобновлении работ над ракетопланом. К тому времени институт уже не имел своей летно-испытательной станции. Тогда обратились к авиаконструктору А.Я.Щербакову, работавшему на заводе №1 Наркомата авиационной промышленности, который был хорошо знаком и с моим отцом и с проектом ракетоплана. Щербаков охотно отозвался на просьбу и предложил, чтобы летные испытания ракетоплана провел один из лучших летчиков его предприятия В.П.Федоров. Испытателя предупредили, что полет может оказаться небезопасным. Однако Федоров, сознавая степень риска, все же без колебаний согласился провести испытания.

К тому времени в связи с негативным отношением В.И.Дудакова к разработке ракетоплана, эта тема была передана в группу Л.С.Душкина. Им была разработана новая конструкция двигателя РДА-1-150, обладавшая рядом преимуществ, главным образом по части надежности, по сравнению с двигателем В.П.Глушко ОРМ-65. Наземные испытания двигательной установки ракетоплана, которому был возвращен индекс РП-318-1, проводились в течение февраля — октября 1939 года. Ввиду давности изготовления планера СК-9, его подвергли тщательному осмотру и предъявили экспертизе ЦАГИ. Летные испытания решено было проводить на подмосковном аэродроме КБ-29 вблизи станции Подлипки Ярославской железной дороги. В конце ноября 1939 года ракетоплан установили на окраине аэродрома. Ведущий по испытаниям А.В.Палло с механиками Л.А.Иконниковым и А.И.Волковым оборудовали невдалеке в свободном ящике из-под самолета походную мастерскую. После цикла наземной отработки, в январе 1940 года, в присутствии специально созданной комиссии Наркомавиапрома и Наркомата боеприпасов были проведены контрольные огневые испытания двигательной установки. Рассмотрев все материалы, комиссия дала разрешение на полет с включением ЖРД, что было оформлено специальным актом.

Первый полет ракетоплана был намечен на 28 февраля 1940 года. С утра механики готовили ракетоплан к полету. В 17 часов Федоров, экипированный парашютом, занял в нем свое место. Самолет-буксировщик П-5 пилотировал летчик Н.Д.Фиксон. Кроме него в самолете находились А.Я.Щербаков — для работы на лебедке буксировочного троса — и А.В.Палло — в качестве наблюдателя за полетом ракетоплана. Взлет РП-318-1 за самолетом П-5 состоялся в 17 часов 28 минут. Поднявшись на высоту 2600 метров, Федоров отцепил буксировочный трос и произвел запуск ЖРД. Ракетоплан увеличил скорость и стал набирать высоту. Вскоре он благополучно приземлился на аэродроме.

К сожалению, отцу не удалось его увидеть, и только через три месяца он узнал об этом полете. Маме и бабушке рассказал о нем Е.С.Щетинков. И вот тогда бабушка, думая, что отец вскоре вернется и ему будет интересно узнать подробности этого полета от первого лица, поехала домой к летчику Федорову, с которым отец ее когда-то познакомил. Он жил в Подлипках. Был ясный солнечный день. Она спокойно шла по улице, и вдруг раздался такой грохот, что бабушка невольно присела. Оглянулась — никакого переполоха. Пошла дальше — грохот повторился, мощный, словно разрыв бомбы, но люди продолжали идти по своим делам, не обращая на происходящее никакого внимания. К сожалению, самого летчика не оказалось дома. Жена его подтвердила, что, действительно, 28 февраля полет ракетоплана состоялся. А насчет грохочущих раскатов пояснила, что рядом находится артиллерийский завод имени Калинина, где постоянно ведутся испытания, к которым все привыкли. Чтобы застать мужа дома, она предложила бабушке приехать вечером следующего дня. Бабушка так и сделала. Владимир Павлович очень радушно встретил ее и дал высокую оценку достоинствам ракетоплана.

10 и 19 марта 1940 года Федоровым были выполнены еще два полета ракетоплана, которые также прошли успешно. Повторные полеты подтвердили расчетные летные данные РП-318-1 и показали надежность и безопасность двигательной установки.

Летчик Федоров погиб во время Великой Отечественной войны 28 мая 1943 года в районе подмосковного города Бронницы. Но полеты, совершенные им на ракетоплане С.П.Королева, вошли в историю нашей авиации. Это были первые в СССР полеты человека на аппарате с реактивным двигателем — пока еще в пределах атмосферы. Осуществилась давнишняя мечта моего отца, а ведь его обвиняли во вредительстве, преступном расходовании средств и умышленном торможении работ по ракетоплану. Отец сам любил испытывать свои конструкции и, если бы не арест, наверняка лично бы пилотировал ракетоплан. Ему это не удалось, но первые полеты ракетоплана стали предвестниками развития в нашей стране нового вида техники — реактивной авиации.

Эта работа имела продолжение в виде ракетного истребителя БИ-1, разработанного А.Я.Березняком и А.М.Исаевым под руководством В.Ф.Болховитинова. Двигатель РД 1 А 1100 тягой 1100 кг для этого самолета был разработан в НИИ-3 под руководством Л.С.Душкина. Первый полет на самолете БИ-1 произвел летчик Г.Я.Бахчиванджи 15 мая 1942 года. После полета он отметил преимущества данного типа самолета в сравнении с другими, особо подчеркнув легкость управления и хороший обзор из кабины пилота. К несчастью, попытка полета на предельной скорости (около 800 км/час) окончилась 27 марта 1943 года гибелью летчика из-за недостаточной изученности в то время аэродинамических явлений при больших скоростях. Но ничто уже не могло остановить процесс создания реактивных самолетов, прообразом которых явился ракетоплан РП-318-1. Его можно рассматривать как первое звено длинной цепочки перехода авиации от винтомоторной группы на качественно иной уровень развития.

Возвращение в Москву

Итак, 28 февраля 1940 года отец вновь оказался в Бутырской тюрьме. На следующий день, 29 февраля, он, как и в 1938 году после ареста, заполнил анкету арестованного, его сфотографировали анфас и в профиль и сняли отпечатки пальцев. О том, что он уже находится в Москве, в семье было пока неизвестно, и бабушка решила пойти на разведку. В приемной НКВД на Кузнецком мосту, не имея пропуска, она сумела незаметно проскользнуть мимо дежурного на второй этаж. Перед ней было несколько не обозначенных табличками дверей. Она постучала в одну из них и вошла в кабинет, где сидела немолодая женщина. Бабушка сказала, что пришла просить разрешения передать своему больному сыну, вернувшемуся по вызову с Колымы, пачку сахара и кусок сала. На вопрос, откуда она знает, что ее сын вернулся и что он болен, бабушка ответила, что правду сказать не может, а врать не хочет. Женщина куда-то позвонила и удостоверилась, что отец в Москве и, действительно, находится в плохом состоянии. Она попросила, чтобы его осмотрел врач. Поблагодарив ее за заботу и внимание, бабушка, безмерно обрадованная тем, что сын уже точно в Москве и что ему помогут, поехала домой.

2 марта 1940 года следователем Быковым было подготовлено очередное постановление о продлении срока следствия и содержания под стражей отца на один месяц.

В первых числах марта 1940 года мама получила открытку, что ей разрешено свидание с мужем в Бутырской тюрьме в такой-то день и час. Приняв изрядную дозу валерьянки, она отправилась туда. У входа в тюрьму уже стояли в ожидании обе мои бабушки — на всякий случай: если маму не выпустят, они будут знать об этом, и тогда Софья Федоровна немедленно займется моим удочерением.

Это первое после ареста мужа свидание с ним мама помнила всю жизнь и подробно описала его. Вот ее рассказ:

— Пошла я туда. В зале ожидания было много народу. Наконец нас ввели в помещение, разделенное тремя решетками. За одной, дальней от нас, словно звери в зоопарке, вплотную друг к другу, стояли заключенные. На расстоянии 15-20 см от первой была вторая решетка, потом пространство, по которому ходил часовой, а затем третья решетка, разделявшая часового и нас — родственников, кричащих что было сил. Вид у Сережи был страшный. На нем висели какие-то отрепья, он плакал навзрыд. Я из последних сил держалась и не проронила ни одной слезы. Чувствовала, что если еще и я расплачусь, будет вообще что-то ужасное. Мы пытались говорить... О чем? О чем можно говорить в такой обстановке? Чем я могла его утешить? Помню, что я ему крикнула: «Ты о нас не беспокойся, я скоро буду защищать диссертацию». Ко мне тут же подскочил часовой со словами "здесь о защите не говорят, я вас выведу". Он не понял, что речь идет о защите диссертации и, наверное, подумал, что я говорю о защите Сергея на суде. Я вышла оттуда совершенно убитая. Если бы я не была уже седая, то от одного этого посещения можно было полностью поседеть.

Через несколько дней на Конюшковскую пришел сотрудник НКВД и принес маме записку от отца. На маленьком клочке бумаги было написано, что он просит передать ему носовые платки, носки и башмаки. С башмаками возникла проблема: у мамы не нашли, а купить в магазине, да еще очень срочно, было невозможно. Тогда Григорий Михайлович снял свои ботинки, заменив их парусиновыми туфлями, хотя на улице еще лежал снег, и бабушка повезла эту драгоценную ношу маме, так как вечером посыльный должен был придти за вещами.

Итак, отец снова находился в Москве. Теперь было важно, чтобы повторное следствие проводилось более объективно, без применения тех недопустимых методов, которые в 1938 году использовали следователи Быков и Шестаков и о которых отец писал в своем заявлении с Колымы на имя Верховного Прокурора, доставленном к нам домой. Беспокоясь об этом, бабушка 5 марта 1940 года написала заявление в Главную Военную прокуратуру с просьбой передать дело другим следователям, ссылаясь на жалобу сына, переданную ею в это ведомство. На обороте ее заявления есть запись от 14 марта: «жалоба Королева передана следователю Быкову для приобщения к делу и проверки доводов по существу обвинения».

II отдел Главной Военной Прокуратуры СССР

Прокурору по следственным делам

Баланиной Марии Николаевны

(по первому браку Королевой),

проживающей Москва-18,

Октябрьская ул. 38, кв.236

Заявление.

В поданной в октябре 1939 г. на имя Верховного Прокурора СССР жалобе, копия которой имеется у Вас в деле, сыном моим КОРОЛЕВЫМ Сергеем Павловичем, осужденным Военной Коллегией 27 сентября 1938 г., указано, кем велось предварительное следствие (копия жалобы, стр. 4-я).

В связи с отменой приговора Пленумом Верховного Суда СССР от 13 июня 1939 г. с направлением его на доследование, прошу Вас, гражданин Прокурор, как наблюдающего за производством следствия, учесть это обстоятельство и предотвратить передачу дела тем же следователям.

Сын мой уже прибыл в Москву и находится в Бутырской тюрьме.

5/III.1940 г. Мать Королева — М.Баланина»

8 марта 1940 года отца вызвали на допрос. Как и предчувствовала бабушка, его проводил все тот же следователь Быков. Он задавал вопросы, связанные главным образом с совместной работой и взаимоотношениями отца с ведущими сотрудниками института: И.Т.Клейменовым, Г.Э.Лангемаком и В.П.Глушко. На следующий день, 9 марта, тот же Быков провел повторный допрос. Теперь его больше всего интересовали поданные отцом ходатайства и переписка с родственниками. Отец сообщил, что писал заявления о пересмотре дела Прокурору Союза СССР, в Верховный Суд и ЦК партии, переписывался с женой и матерью. Из Новочеркасской тюрьмы он послал домой тринадцать писем и получил девять, на Колыме написал пять писем, но, как ему стало известно от работников Севвостлага, они были отправлены не все. В числе неотправленных оказалось и его письмо матери с копией заявления в Верховный Суд, а из Москвы письма на Колыму вовсе не поступали. На довольно странный вопрос о цели переписки с родственниками отец ответил, что помимо личных семейных вопросов он хотел узнать, дошли ли его заявления адресатам.

В этот же день, 8 марта 1940 года, умерла моя прабабушка Мария Матвеевна. Отец очень любил свою бабушку, у которой в Нежине провел детские годы. А она любила своего старшего внука, интересовалась его жизнью и делами, молилась за него и верила в его счастливое будущее. Зная, что сын находится в Бутырской тюрьме, Мария Николаевна купила цветы и поехала туда. Ей хотелось, чтобы эти цветы были как бы от него. Она вошла в крошечный дворик перед входом в тюрьму и остановилась у высокого крыльца. Какая-то женщина подошла к ней и спросила: «Вы пришли сюда с цветами, у вас тут кто-то умер?» Бабушка ответила, что да, умер, но не здесь. Она постояла еще немного, думая о матери, о старом добром нежинском доме, мысленно посылая через мрачные каменные стены слова любви своему сыну.

А следственная машина работала. 28 марта 1940 года было принято «Постановление о принятии дела к своему производству», в котором обосновывалась необходимость дальнейшего расследования. На следующий день, 29 марта, другим постановлением было возбуждено ходатайство перед Прокуратурой Союза ССР «О продлении срока ведения следствия и содержания Королева С.П. под стражей на один месяц, то есть до 2 мая 1940 года». Оба эти постановления составлены новыми следователями — Рябовым и Кононенко — возможно, сыграло роль ходатайство бабушки о передаче дела другим следователям.

19 апреля отца перевели из Бутырской во Внутреннюю тюрьму на Лубянке. 20 апреля его вызвали на допрос к следователю Рябову. Там в очередной раз отец заявил, что невиновен в предъявленных ему обвинениях, что его показания в 1938 году являются целиком и полностью ложными, данными «под воздействием следствия», и что он отказался от них еще до подписания протокола об окончании следствия.

22 апреля отец собственноручно дал дополнительные показания по акту экспертной комиссии 1938 года. Он подробно характеризовал все объекты, которыми занимался, доказывая их приоритетность и необходимость для поднятия обороноспособности страны.

«…В заключении акта дана глубоко несправедливая и неверная моя личная характеристика. Характерно, что характеризуют меня люди, плохо или совсем меня не знающие, как Дедов, Калянова, Смирнов и т.д., а люди и специалисты, знающие меня не опрошены. Я объясняю это интригами Костикова, который создал искусственный и ложный материал в акте с целью клеветы на меня.

В сочувствующие я вступил по рекомендации A.Стеняева и И.Клейменова (в 36 г.), причем Клейменов затем свою рекомендацию снял без объяснения причин и, как я понял, из-за моих неладов с ним. Из сочувствующих я был исключен происками Костикова и Белова, его друга и секретаря парткома. Причины мне не были, как это ни странно, сказаны, как не было дано никаких им объяснений по этому, ни документов. Об этом есть мое подробное заявление в Октябрьском райкоме ВКП(б) у инструктора Кремневой и и.о. секретаря Иоффе. За развал Осоавиахимовской работы, как указано в акте, я исключен быть не мог, т.к. руководил работой не я, а Шварц. Мне была поручена организация планерного кружка, но этого нельзя было сделать тогда из-за перестройки работы ОСО в Союзном масштабе, и это было общеизвестно.

Из нового состава бюро ОСО я был публично выведен как старый член ОСОАВИАХИМА, работавший при разоблаченном руководстве. Это было сделано исключительно для моей личной дискредитации и, как говорил Косятов, проводивший это собрание, по поручению Белова и Костикова. В прениях говорила Калянова. Никаких материалов об этом собрании я так и не мог добиться. Bce было сделано так, как будто ничего и не было, но цель была достигнута, и даже мои близкие товарищи стали меня сторониться и т.п. При продлении допусков на секретную работу сотрудникам — коммунистам говорилось: не давать Королеву рекомендаций (например, Моисееву). Обстановка создана была вокруг меня крайне тяжелая, несмотря на это, я никогда не стоял в стороне ни от политической, ни от общественной жизни Института, что могут подтвердить многие, знающие меня лица, некоторых из них я указал уже ранее. В целом акт составлен неправильно, предвзято и искажает действительную мою работу.

Окончание 17 час. 30 мин.

Показания записаны собственноручно (Королев)

Допросил: следователь следчасти

Сержант Рябов»

При чтении этих показаний, написанных от руки на шестнадцати листах, поражает их аргументированность, абсолютное знание проблемы в целом и отдельных ее деталей, стремление взять ответственность на себя за неудачи — словом, все те качества, которые были присущи моему отцу уже тогда и проявились в полной мере, когда он стал Главным конструктором.

25 апреля отца снова вызвали на допрос. На заданные ему следователем Рябовым вопросы, касающиеся создания крылатых ракет, им были даны четкие, исчерпывающие ответы.

26 апреля было принято очередное Постановление о продлении срока следствия и содержания отца под стражей до 2 июня 1940 года в связи с необходимостью «допросить ряд свидетелей и документировать вредительскую деятельность обвиняемого».

О том, что отца перевели во Внутреннюю тюрьму НКВД, ни бабушка, ни мама не знали. Но их беспокоило состояние его здоровья. Оценить его было невозможно, не видя его и не имея лично от него никаких вестей. А так хотелось хоть чем-то помочь! И тогда 26 апреля бабушка написала заявление на имя наркома внутренних дел Л.П. Берии.

«Народному Комиссару Внутренних Дел

т.Берия

от Баланиной Марии Николаевны (по первому браку Королевой) прожив-щей: Октябрьская ул.

дом 38, кв. 236 — 18-е почт.отд., Москва

тел. К-3-94-81

Заявление

Сын мой, Королев Сергей Павлович, бывший старшим инженером НИИ №3, б. НКОП, в Москве (год рожд. 1906), арестованный VII отд. НКВД в Москве 27 июня 1938 года, осужден Военной Коллегией 27 сентября 1938 г. на 10 лет. 13 июня 1939 г. Пленум Верховного Суда СССР отменил приговор с доследованием.

К 1 марта с. г. Королев возвращен из бухты Нагаево — Мальдяк и находится ныне в Бутырской тюрьме.

Обращаюсь с просьбой разрешить мне передать ему вещевую передачу и, если можно, продуктовую.

Мать Королева — М.Баланина

26/IV.1940 г.»

29 апреля это заявление было направлено на рассмотрение в Следственную часть Главного экономического управления НКВД, где была наложена резолюция: «Вещевую передачу можно разрешить».

В служебной записке начальнику Внутренней тюрьмы, где тогда находился отец, был представлен список вещей, и с ним на Конюшковскую пришел сотрудник НКВД. В тот же день к вечеру вещи были собраны, уложены в чемоданчик, приняты посыльным по акту и затем переданы отцу.

27 апреля отца вновь вызвали на допрос. Нa сей раз ему было предложено сформулировать вопросы к членам создаваемой следствием новой экспертной комиссии. Таких вопросов у него оказалось восемнадцать.

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА

арестованного КОРОЛЕВА Сергея Павловича

от 27 апреля 1940 года.

Допрос начат в 10 час.30 мин.

Вопрос: Какие конкретно вы имеете вопросы к экспертной комиссии?

Ответ: К экспертной комиссии у меня имеются следующие вопросы:

1. Являются ли работы над крылатыми ракетными аппаратами (КРА) работами оборонного значения;

2. По каким своим летно-тактическим показателям работы КРА представляют преимущество по сравнению с современными самолетами и артснарядами;

3. Работы над КРА являются ли новой и технически сложной или уже достаточно изученной, а может быть, простой областью техники, имеющей своих специалистов, литературу, теорию, опыт и т.д.;

4. Являются ли работы по КРА технической проблемой или могли бы быть достаточно успешно разрешены в эпизодическом порядке, на нескольких образцах, в короткий срок 3 — 4 года;

5. Принцип ракет и идея их использования известны издавна, но являются ли работы, практически производившиеся в НИИ №3 KOPOЛЕВЫМ и его инженерами, технически оригинальными и новыми, или они копировали чьи-либо работы;

6. Какой период времени охватывает практическая и экспериментальная работа КОРОЛЕВА по крылатым ракетам;

7. От работы каких главнейших частей агрегатов зависит успешный полет крылатой ракеты (в частности ракеты №216), кто в течение указанных лет вел работы по этим агрегатам;

8. Были ли объекты работы КОРОЛЕВА обеспечены чертежами, расчетами, продувками в аэродинамических трубах; просматривались и утверждались ли они тех. советами и консультантами;

9. Была ли разработана методика расчета, вопросы теории и исследование перспектив работ по крылатым Р.А.

10. Является ли факт постройки крылатой ракеты достаточным для ее испытания в полете.

II. Какую цель преследует предварительная отработка ракеты на стенде, в лаборатории и т.д.

12. По объекту №212 в 1936—37—38 гг. непрерывно велись подготовительные испытания. Почему в акте указано, что этот объект законсервирован.

13. Можно ли на одном экземпляре произвести все подготовительные работы и испытания.

14. Можно ли считать отрыв трубки, тройника и прочее, как об этом указано в акте, равно как даже и разрыв впервые испытывающегося агрегата, за аварию.

l5. Кто подготавливал и был ответственным за опыты при первом испытании автозапуска мотора ОРМ 65 30.12.37 года и системы 212 объекта 13.5.38 года.

16. Были ли обеспечены испытания крылатых ракет приборами, программами, отчетами и инструкциями.

17. Кем производилась разработка автозапуска двигателей и возможна ли установка разных двигателей на одну и ту же ракету.

18. Что именно могло повлечь за собою гибель экипажа ТБ — З (как указа­но в акте) при первом испытании макета 301, если он не вышел с направляющей.

Больше вопросов не имею.

Допрос прерывается в 13 час.35 мин.

Ответы записаны с моих слов верно, мною лично прочитаны.

КОРОЛЕВ.

ДОПРОСИЛ: СЛЕДОВАТЕЛЬ СЛЕДЧАСТИ ГЭУ НКВД СССР СЕРЖАНТ ГОСУД. БЕЗОПАСНОСТИ /Рябов/

5 мая 1940 года было принято постановление о создании новой экспертной комиссии в составе трех инженеров НИИ-3: Ф.Н.Пойды (председатель комиссии), Е.С.Щетинкова и М.С.Кисенко. Членам комиссии было предложено на основании документальных данных, имеющихся в НИИ-3, дать заключение по целому ряду вопросов, куда вошли и вопросы, поставленные моим отцом. 7 мая отец был ознакомлен с постановлением о назначении экспертной комиссии. Он согласился с ее составом и поставленными вопросами. 25 мая экспертная комиссия представила свое заключение на 14 листах. В нем уже не было такого извращения фактов, как в пресловутом Акте экспертизы от 20 июля 1938 года.

По некоторым пунктам между членами комиссии возникли разногласия. Так, организацию работ отцом по ряду объектов Щетинков и Кисенко сочли правильной, в то время как Пойда придерживался противоположной точки зрения. В своем «Особом мнении» он написал: «1. В отделе — группе Королева — должной научно-исследовательской работы не производилось; 2. Сам Королев конкретной научно-исследовательской работы не вел; 3. Работа над объектом “Пролет человека на планере” не имела достаточной технической базы и рассчитана была лишь на внешний эффект, а средства на эту работу были затрачены напрасно». И это написано после того, как ракетоплан, разработанный отцом, уже успешно летал, о чем сказано в том же заключении экспертной комиссии! Кстати, именно из этого документа отец узнал, наконец, о полете своего ракетоплана. В противоположность общим обвинительным фразам Пойды Щетинков и Кисенко представили свое «Особое мнение» по совершенно конкретной работе, касающейся разработки пороховой крылатой торпеды (объект 217). Они подчеркнули, что эта работа была сделана и принята представителями ЦЛПС (Центральной лабораторий проводной связи). Тем самым обязательства Института по договору были выполнены уже в конце 1936 года. Они также написали, что создание ракет требует продолжительных исследований и экспериментов и при этом легкие аварии неизбежны. Далее Щетинков дал свое «Особое мнение» и по разработке крылатой торпеды (объект 216), подчеркнув, что «были получены экспериментальные материалы, необходимые для дальнейшей разработки торпед», и что неполадки имевшие место в работе Королева, нельзя считать умышленными.

Вернувшись из заключения и рассказывая маме и бабушке о всех злоключениях последних лет, отец говорил, как тронуло его это «Особое мнение» Евгения Сергеевича, соратника и друга, не предавшего и не забывшего его, несмотря ни на что.

Кроме своего заключения, экспертная комиссия дала вeсьма нелестную характеристику моему отцу. По-видимому, в тот период другое написать было невозможно.

В связи с работой экспертной комиссии срок ведения следствия и содержания отца под стражей 23 мая был продлен до 2 июля 1940 года. Пo окончании работы комиссии отцу было представлено ее заключение, и 28 мая он был вызван на очередной допрос для выражения своего мнения по этому поводу. Отец заявил, что с некоторыми выводами экспертов согласиться не может и дал соответствующие пояснения. В тот же день, 28 мая, был составлен протокол об окончании следствия. К нему, по просьбе отца, были приобщены его дополнительные показания, в которых он, в частности, коснулся проблемы ракетного самолета.

«Дополнительные показания арест. Королева к протоколу об

окончании следствия от 28 мая 1940 г.

I. Ознакомившись с материалами следствия, я еще раз заявляю, что участником антисоветской организации я никогда не был и вредительской работы никогда и нигде не вел. Показания Клейменова, Лангемака и Глушко в отношении меня являются ложью и клеветой.

II. Показания свидетелей Смирнова, Шитова, Косятова, Ефремова, Душкина и других считаю неправильными. Основные объяснения по этим показаниям я уже дал в апреле месяце 1940 г., а также смотри заключение экспертной комиссии от 25 мая 1940 года. Кроме того, в свидетельских показаниях, например, неправильно указано (Смирнов), что мною непроизводительно были затрачены большие суммы средств.

Неправильно указано, что не производилась предварительная отработка узлов объектов, что не получено никаких положительных результатов, что были систематические взрывы и т. д. (свидетели Шитов, Душкин).

Неправильно указано, что объекты были плохо сконструированы и что они предназначались как боевые образцы (свидетели: Дедов, Букин, Душкин). Как видно по техническим заданиям и по самой конструкции объектов, они никогда не были да и не могли быть боевыми образцами, особенно учитывая, что это были первые работы в СССР. В то же время уже в конце 1938 года и далее, после очень непродолжительной доработки, объекты были испытаны в полете с удовлетворительными результатами, о чем видно из этих же свидетельских показаний и акта экспертизы от 25 мая 1940. Произведенные же переделки коснулись в основном двигательной установки, автоматики и автозапуска, которые мною не разрабатывались.

Если бы в целом работа была мною сделана недобросовестно, то, безусловно, так скоро нельзя было бы произвести испытание этих объектов.

Я прошу допросить свидетелей, знающих мои работы лично, мою деятельность и общественную работу, как-то:

Проф. Пышнова В.С. из В.В. Акад. им. Жуковского, проф. Юрьева Б.С. из Москов. Авиац. Ин-та, инженеров НИИ №З Дрязгова M.П. и Пивоварова С.А.

III. Считаю неправильным мнение эксперта Пойды, изложенное особо в конце акта экспертизы от 25 мая с. г. по вопросу о ракетном самолете. Работа над ракетным самолетом исключительно важна и производилась в СССР впервые. Как видно из акта экспертизы, полетные испытания в апреле 1940 г. дали удовлетворительные результаты что, безусловно, является достижением не только в СССР, но и вообще в технике. Как видно из акта, части этой машины, разработанные мною изменениям и переделкам не подвергались (сам планер, система питания и т д.) и, следовательно, работали хорошо.

28 мая 1940 года С.Королев»

Единственной, наверное, радостью за прошедшие два года было для отца известие о том, что его идея ракетного самолета воплотилась в реальность, что его ракетоплан летал и летал успешно.

Сразу же после окончания следствия 28 мая 1940 года было составлено Обвинительное заключение. Как и в 1938 году, оно сводилось к одному: троцкист-вредитель, ст. 58-7 и 58-11 УК РСФСР.

«”УТВЕРЖДАЮ”

ЗАМ. НАЧ. ГЛАВ. ЭKOHOM. УПР. НКВД СССР

СТ. МАЙОР ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ

/НАСЕДКИН/

29 мая 1940 года

ОБВИНИТЕЛЬНОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ

по след. делу №19908 по обвинению КОРОЛЕВА Сергея Павловича по статьям 58-7 и 58-11 УК PCФСР.

28 июня 1938 года НКВД СССР за принадлежность к троцкистской, вредительской организации, действовавшей в научно-исследовательском институте №3 (НКБ СССР) был арестован и привлечен к уголовной ответственности бывший инженер указанного института КОРОЛЕВ Сергей Павлович.

В процессе следствия КОРОЛЕВ признал себя виновным в том, что в троцкистско-вредительскую организацию был привлечен в 1935 году бывшим техническим директором научно-исследовательского института №3 ЛАНГЕМАКОМ (осужден).

В процессе следствия по делу ЛАНГЕМАКА он специально о KOPOЛЕВЕ допрошен не был и об участии последнего в антисоветской организации показал, что знал об этом со слов КЛЕЙМЕНОВА — бывш. директора НИИ-З (осужден) (л. д.41).

По заданию антисоветской организации КОРОЛЕВ вел вредительскую работу по срыву отработки и сдачи на вооружение РККА новых образцов вооружения (л. д.21-35 53-55,66-67, 238-339).

Решением Военной Коллегии Верховного суда Союза ССР от 27 сентября 1938 года КОРОЛЕВ был осужден к 10-ти годам тюремного заключения.

13-го июня 1939 года Пленум Верховного суда Союза ССР приговор Военной Коллегии Верховного суда Союза ССР отменил, а следственное дело по обвинению КОРОЛЕВА было передано на новое расследование (см. отдельную папку судебного производства).

В процессе повторного следствия КОРОЛЕВ показал, что данные им показания на следствии в 1938 году не соответствуют действительности и являются ложными (л. д. 153-156).

Однако имеющимися в деле материалами следствия и документальными данными КОРОЛЕВ изобличается в том, что:

В 1936 году вел разработку пороховой крылатой торпеды; зная заранее, что основные части этой торпеды, приборы с фотоэлементами для управления торпеды и наведения ее на цель не могут быть изготовлены Центральной лабораторией проводной связи, КОРОЛЕВ с целью загрузить институт ненужной работой усиленно вел разработку ракетной части этой торпеды в 2-х вариантах. В результате этого, испытания четырех построенных КОРОЛЕВЫМ торпед показали их полную непригодность, чем нанесен был ущерб государству в сумме 120.000 рублей и затянута разработка других, более актуальных тем (л. д. 250-251).

В 1937 году при разработке бакового отсека торпеды (крылатой) сделал вредительский расчет, в результате чего исследовательские работы по созданию торпеды были сорваны (л. д. 23-24, 256).

Искусственно задерживал сроки изготовления и испытания оборонных объектов (объект 212) (л. д. 21,54,255).

На основании изложенного ОБВИНЯЕТСЯ:

КОРОЛЕВ Сергей Павлович, 1906 года рождения, урож. гор. Житомира, русский, гр-н СССР, беспартийный, до ареста — инженер НИИ-3 НКБ СССР, в том, что:

является с 1935 года участником троцкистской вредительской организации, по заданию которой проводил преступную работу в НИИ-3 по срыву отработки и сдачи на вооружение РККА новых образцов вооружения, т.е. в преступлениях, предусмотренных ст. ст. 58-7; 58-11 УК РСФСР. Виновным себя признал, но впоследствии от своих показаний отказался.

Изобличается показаниями осужденных КЛЕЙМЕНОВА, ЛАНГЕМАКА, ГЛУШКО, показаниями свидетелей: СМИРНОВА, РОХМАЧЕВА, КОСЯТОВА, ШИТОВА, ЕФРЕМОВА, БУКИНА, ДУШКИНА и актами экспертных комиссий.

Дело по обвинению КОРОЛЕВА направить в Прокуратуру Союза CСP по подсудности.

Обвинительное заключение составлено 28 мая 1940 года в гор. Москве.

СЛЕДОВАТЕЛЬ СЛЕДЧАСТИ ГЭУ НКВД СCСP

МЛ. ЛЕЙТЕНАНТ ГОСБЕЗОПАСНОСТИ /РЯБОВ/

ПОМ. НАЧ. СЛЕДЧАСТИ ГЭУ НКВД CССP

CT. ЛЕЙТЕНАНТ ГОСБЕЗОПАСНОСТИ /ЛИБЕНСОН/

“СОГЛАСЕН” НAЧ. CЛЕДЧАСТИ ГЭУ НКВД СССР

МАЙОР ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ

/ВЛОДЗИМИРСКИЙ /»

Интересно, что 17 июня 1940 года это заключение находилось у заместителя начальника отдела по спецделам, который на первой странице его наложил резолюцию: «Направить дело на рассмотрение Особого Совещания при НКВД СССР с предложением прекратить это дело» и 25 июня дело было передано на рассмотрение Особого Совещания.

Итак, отец вновь ожидал решения своей судьбы. 2 июня 1940 года он написал заявление в Главную военную прокуратуру с просьбой о личной беседе с прокурором.

Ответа не последовало, и 10 июня отец написал повторное заявление теперь уже прокурору СССР, в котором настоятельно просил вызвать его для личной беседы.

«Прокурору СССР гр. Панкратову

Заявление Королева Сергея Павловича

(Внутр. Тюрьма НКВД, кам. №17)

Я арестован 2 года тому назад. Год назад отменен приговор судившей меня Воен. Колл. Верхсуда. 28-го мая с.г. ГЭУ НКВД объявлено мне об окончании повторного следствия по моему делу.

Ввиду того, что по ряду вопросов моего дела существенно необходимо сейчас вмешательство прокуратуры, прошу Вас вызвать меня для личной беседы с Вами или с лицом по Вашему указанию.

К сожалению, я не имею возможности хотя бы кратко изложить существо дела в этом заявлении и потому убедительно прошу Вас не отказать в моей просьбе. На поданное мною ранее заявление прокурору, наблюдавшему за следствием, пока что я ответа не получил.

10.06.40 г. С.Королев»

17 июня отец, все еще находясь во Внутренней тюрьме, прошел медицинское освидетельствование, ведь речь, скорее всего, должна была вновь пойти о работе в так называемом исправительно—трудовом лагере: на стройке, лесоповале или в каком-либо другом месте, где его умственные способности не требовались. Врач дал именно то заключение, которое от него ждали: «Патологических изменений со стороны внутренних органов не обнаружено. Здоров. К физическому труду годен».

Тем временем переживает и находится в полном неведении вся семья. Как проходит следствие, каково заключение экспертной комиссии и какие выводы сделаны по нему следствием, когда будет суд — ничего неизвестно. И бабушка обращается к заместителю главного военного прокурора Афанасьеву, затем к заместителю главного военного прокурора по спецделам Осипенко, но ясности все равно нет. Тогда 22 июня 1940 года она пишет заявление на имя прокурора СССР по спецделам.

«Прокурору СССР по спецделам

От БАЛАНИНОЙ Марии Николаевны

(по первому браку КОРОЛЕВОЙ)

прожив. гор. Москва, Октябрьская

ул., д.38, кв.236

З А Я В Л Е Н И Е

Мой сын КОРОЛЕВ Сергей Павлович был осужден Военной Коллегией Верховного Суда СССР 27.IX.1938 г. к 10 годам лишения свободы по ст. 58 п.п. 7 и 11 и 17/8.

13 июня 1939 года приговор был отменен с передачей дела на новое расследование со стадии предварительного следствия, и сын мой был возвращен в Москву из Колымы. Моему сыну 33 года. Инженер — конструктор авиааппаратов, летчик, организатор исключительной по своему значению отрасли авиации — ракетных полетов в стратосфере, работал в НИИ №3 в Москве. Из беседы с зам.главного воен.прокурора тов. Афанасьевым, а затем с зам. глав.прокурора по спецделам тов. Осипенко мне стало ясно, что подробное расследование (экспертиза) исключило возможность обвинения моего сына в к.-р. вредительстве.

19 июня с. г. тов. Осипенко мне заявил, что следствие закончено и "о судьбе сына я узнаю из его письма".

Надо полагать, что дело перешло в ОСО. В дальнейшем разговоре выяснилось, что после того, как отпало обвинение в к.-р. вредительстве, моего сына обвиняют якобы "в плохом окружении — знакомстве с гл. инженером Лангемаком".

Мне не понятно, как можно обвинить сына за знакомство с Лангемаком, которого он узнал на работе и не мог предполагать о его к.-р. взглядах.

Если можно обвинять за плохое окружение, то нельзя же не учесть, что даже после осуждения сына такие люди, как Герои Советского Сoюза Гризодубова и Громов, сочли возможным дать письменный отзыв и помочь мне в реабилитации сына и отмене приговора.

По этим основаниям я прошу, поскольку целиком и полностью отпало обвинение в к.-р. вредительстве и сыну предъявляется новое обвинение в каком-то знакомстве с инж. Лангемаком, дать ему возможность доказать свою невиновность при рассмотрении дела в судебном порядке, либо проверить дополнительным следствием окружение сына и допросить тех из его сослуживцев, которые были не только его знакомыми по службе, но и близкими товарищами, и которых я могу, в случае необходимости, назвать.

Считаю нужным добавить, что мой сын находится в заключении уже два года и прошло свыше года с момента отмены приговора Пленумом Верхсуда СССР.

Мать КОРОЛЕВА С.П. (Баланина М.Н.)

22.VI.1940 г.»

28 июня 1940 года отца перевели из Внутренней тюрьмы снова в Бутырскую. Никто в прокуратуре на его просьбы не реагировал и никуда не вызывал. Он ждал суда, а его все не было. Отец уже давно понял, что его судьбу решают люди, пытаться доказывать свою невиновность которым бесполезно. И тогда он решился на последний шаг — обратиться напрямую к Сталину, объяснить ему значимость своей работы и необходимость продолжения ее для укрепления обороноспособности СССР. Правда, им уже было написано заявление Сталину в феврале 1939 года из Новочеркасской тюрьмы, оставшееся без ответа, но, возможно, оно не дошло до адресата. И 13 июля 1940 года он снова пишет Сталину.

«Г. Москва. ЦК ВКП(б). Иосифу Виссарионовичу Сталину

Заявление Королева Сергея Павловича

Советские самолеты должны иметь решающее превосходство над любым возможным противником по своим летно-техническим качествам. Главнейшие из них — скорость, скороподъемность и высота полета. Сейчас в авиации повсеместно создалось положение, при котором самолеты нападения почти не уступают по качеству самолетам истребителям, а также другим средствам обороны.

Это дает возможность нападения воздушному противнику на большинство объектов внутри страны. Это подтверждает опыт последних войн. Только решающее превосходство в воздухе по скорости, скороподъемности и высоте полета м. б. надежным средством защиты. Это условие необходимо и для успеха наступательных действий авиации и в настоящее время зачастую предопределяет успешный исход всей кампании в целом. Обычная винтомоторная авиация, в силу самого принципа своего действия (двигатель внутреннего сгорания, гребной винт-пропеллер), уже не может дать нужного превосходства самолетам обороны над им же подобными самолетами нападения. В этом отношении обычная авиация стоит почти у своего предела, а все ее средства, как то: наддув, винт переменного шага, паро-газодвигатель или турбина и пр. — все это полумеры, а не выход из создавшегося кризиса. Выход только один — ракетные самолеты, идея которых была предложена К.Э.Циолковским. Только ракетные самолеты могут дать преимущество над лучшими винтомоторными самолетами, а именно: по скорости полета в 1,6-2 раза и более; по скороподъемности в 8-10 раз и более; по высоте полета в 1,5 раза и более, а также по своей неуязвимости, мощности поднимаемого вооружения и т.д. Для ракетных самолетов область огромных скоростей полета и высот есть не препятствие в работе, а фактор благоприятный, в силу самого принципа действия ракет, в отличие от винтомоторных самолетов, областью которых являются относительно малые скорости и высота полета. Значение ракетных самолетов, особенно сейчас, исключительно и огромно. За рубежом уже 15-20 лет во всех крупных странах интенсивно ведутся работы над ракетами вооружения, а в основном над созданием ракетного самолета, чего, однако, до 1938 г. достигнуто с успехом нигде не было (в Германии — Оберт, Зенгер,Тиллинг, Оппель и др ; во Франции — Руа, Бреге, Девильер и др; в Италии — Крокко. Катанео и др; в США — Годар, и т.д.). В Советском Союзе работы над ракетными самолетами производились мною практически с 1935 года в НИИ №3 НКОП. Аналогичных работ никем и нигде в СССР не велось. До момента моего ареста (27 июня 1938 г.) за 3,5 года работы были осуществлены несколько типов небольших ракет (до 150 кг весом), разных моделей и агрегатов, и произведены сотни их испытаний в лаборатории, на стендах и в полете. Был разработан ряд вопросов методики и теории ракетного полета и издан в печати и пр. Впервые в технике в 1938 г. с успехом были произведены основные испытания небольшого ракетного самолета (весом 700 кг). Испытания его в полете были с успехом закончены в апреле 1940 г., что я узнал лишь из акта технической экспертизы. Из сказанного видно, что несмотря на очень малый срок моей работы над проблемой ракетного полета и ее общеизвестные огромные технические трудности, сложность, новизну, особую секретность и отсюда полное отсутствие литературы, зарубежного опыта, консультаций и пр., — несмотря на все это, кое-что было сделано, правильное начало было положено. Целью и мечтой моей жизни было создание впервые для СССР столь мощного оружия, как ракетные самолеты. Повторяю: значение этих работ исключительно и огромно. Однако все эти годы я лично и мои работы подвергались систематической травле, всячески задерживались и т.п. ныне арестованным руководством НИИ-3 — Клейменовым, Лангемаком и группой лиц: Костиков (сейчас зам. дирек. НИИ-3), Душкин и др. Они по году задерживали мои производственные заказы (212), увольняли моих сотрудников или их принуждали к уходу (Волков, Власов, Дрязгов и др.), распускали обо мне слухи и клевету на партсобраниях (Костиков), исключили меня без причин и вины из сочувствующих ВКП(б), публично вывели из Совета ОСО и многое другое. Обстановка была просто невыносимой, о чем я писал, например, 19 апреля 1938 г. в Октябрьский рай-м ВКП(б). Они же ввели в заблуж­дение органы НКВД, и 27 июня 38 г. я был арестован. Клейменов, Лангемак и Глушко дали клеветнические показания о моей якобы принадлежности к анти­советской организации. Это гнусная ложь, и это видно хотя бы из следующего: конкретных фактов нет, да и не может быть; Клейменов и Лангемак взаимно ссылаются на то, что якобы один слышал от другого, при этом в разное время и т.п. Мои ошибки, выдаваемые ими за акты вредительства с моей стороны: сдача заказа на ракеты в Авиатехникум в 34 г., задержки в объекте 217 и высотной ракете — даже сами по себе, если разобраться, никак не могут быть истолкованы как вредительство. Кроме того, сдачу заказа в Авиатехникум, как легко проверить, я не производил и не мог производить, ее провели Щетинков и Стеняев.

Над высотной ракетой я вообще не работал, а объект 217 по своему объему ничтожно мал, да и был выполнен досрочно. Костиков, Душкин и др. никогда не видали в действии объектов моих работ и не знали даже как следует их устройства, но они представили в 38 г. в НКВД лживый "акт", порочащий мою работу и безграмотно искажающий действительность. В 1938 г. следователи Шестаков и Быков подвергли меня физическим репрессиям и издевательствам, добиваясь от меня “признаний”. Военная Коллегия, не разбирая сколь- либо серьезно моего дела, осудила меня на 10 лет тюрьмы, и я был отправлен на Колыму. В част­ности, на суде меня обвиняли в разрушении ракетного самолета, чего никогда не было, и он эксплуатируется и сейчас, в 1940 г. Но все мои заявления о невиновности и по существу обвинений оказались безрезультатными. Сейчас я понимаю, что клеветавшие на меня лица старались с вредительской целью сорвать мои работы над ракетными самолетами. Уже более года, как отменили приговор, и 28/V с. г. окончено повторное следствие, причем моими показания­ми и повторной экспертизой от 25/V-40 г. опровергнуты обвинения и клеветнические показания на меня. Но повторное следствие не встало на путь объективного разбора моего дела, а наоборот, всячески его замазывает и прикрывает юридическими крючками, а именно: в экспертизе оставляются неясные и неправильные места, опороченные эксперты: Душкин, Дедов, Калянова — используются снова как свидетели (что незаконно), мне не предоставлено <право> дачи объяснений по их показаниям или очных ставок и пр. Свидетели с моей стороны не допрошены, я не допрошен подробно по показаниям арестованных и пр., и, наконец, мне снова предъявлено обвинение по ст. 58 п.п. 7, 11, что явно неправильно и нелепо. Третий год скитаюсь я по тюрьмам от Москвы до бухты Нагаево и обратно, но все еще не вижу конца. Все еще меня топят буквально в ложке воды, зачем-то стараются представить вредителем и пр. Я все еще оторван от моих работ, которые, как я теперь увидел при повторном следствии, отстают от уровня 1938 года. Это недопустимо, а мое данное положение так отвратительно и ужасно, что я вынужден просить у Вас заступничества и помощи. Я прошу назначить новое объективное следствие по моему делу. Я могу доказать мою невиновность и хочу продолжать работу над ракетными самолетами для обороны СССР.

13 июля 1940 г. С.Королев

(Это заявление по счету второе. Первое, более подробное (тетрадь), на Ваше имя, в ЦК ВКП(б), было мною подано н-ку Новочеркасской тюрьмы НКВД 13 февраля 1939 года в г. Новочеркасске.)»

Это заявление написано мелким, почти бисерным почерком, фиолетовыми чернилами на двух сторонах одного тонкого листочка розовой бумаги размерами 20х15 см. Униженный, растоптанный вопиющим беззаконием человек, собственная жизнь которого висит на волоске, искренне переживает, что начатая им работа не продолжается и в 1940 году находится на уровне 1938 года! А судьба его в стенах НКВД была уже решена. Когда отец писал заявление Сталину, он еще не знал, что за три дня до этого, 10 июля 1940 года, состоялось заседание Особого Совещания при наркоме внутренних дел СССР, которое постановило: «заключить в исправительно-трудовой лагерь сроком на восемь лет, считая срок с 28 июня 1938 года». На выписке из протокола ОСО №68 от руки дописано: «Севжелдорлаг» — строительство Печерской железной дороги, которое тогда, в канун войны, имело стратегическое значение и большинство осужденных направлялись именно туда.

19 июля отец расписался в том, что «с постановлением Особого Совещания НКВД ознакомился» — с постановлением, которое еще раз полностью ломало его и без того уже сломанную жизнь, лишало всякой надежды на освобождение.

Ознакомившись с Постановлением ОСО, отец стал думать, что делать. Смириться и подчиниться? Снова отправиться на оставшиеся 8 лет в лагерь, где и год не все выдерживают? Какой выход? Он был глубоко подавлен, но не в его натуре было отказываться от борьбы. Не может быть, чтобы не нашлось кого-то, кто не прислушался бы к голосу разума. Нельзя сидеть сложа руки. Надо стучаться даже в закрытую дверь. И 23 июля он пишет жалобу Прокурору СССР Панкратьеву. Как и заявление Сталину, она написана мелким почерком на двух тонких листочках розовой бумаги и содержит просьбу задержать исполнение решения ОСО, отменить это решение и передать дело на новое объективное расследование. Он уверен, что может доказать свою полную невиновность, в то время как неправильное и несправедливое решение ОСО зачеркивает всю его жизнь и работу.

Несмотря на тяжелые переживания, отец не переставал думать о своей семье, о ее материальном положении. Беспокоясь об этом, 23 июля 1940 года он написал заявление начальнику Главного управления НКВД СССР с просьбой возвратить его жене отобранные у него при аресте деньги и облигации. При этом он ссылался на то, что осужден повторно, но уже без конфискации имущества. Аналогичное заявление было написано им 3 августа 1940 года начальнику Бутырской тюрьмы с приложением к обоим заявлениям доверенностей на имя моей мамы. И то, что измотанный длительным процессом и тюремным режимом человек был способен позаботиться о своих близких, о возможности хоть как-то облегчить их жизнь, говорит о многом. Как ни странно, маме действительно были отданы деньги, о которых писал отец, а также стоимость конфискованных и сданных в госфонд вещей. Лишь пианино и облигации ни возвращены, ни компенсированы не были.

А мама и бабушка не находили себе места от волнения за судьбу отца и полной неизвестности. Состоялся ли новый разбор дела, вынесено ли решение и каково оно — сведений не было, и это неведение угнетало более всего. Потеряв терпение, бабушка отправилась в приемную НКВД на Кузнецком мосту и сказала там, что пришла узнать, в каком состоянии находится дело ее сына. Сотрудник ответил, что дело пересмотрено и, возможно, уже завтра он будет дома. Правда, обычно выпускают на рассвете, так что стоит ждать его утром, часов в шесть-семь.

Окрыленная надеждой, бабушка помчалась домой. Наутро отец не пришел, и она снова поехала на Кузнецкий мост. Тот же сотрудник сказал ей, что надо иметь терпение, дескать, не пришел сегодня, придет завтра — надо ждать. Шли день за днем, но отец не приходил, и бабушка позвонила Гризодубовой, которая все время была в курсе дела и как могла подбадривала бабушку и маму. А тут Валентина Степановна неожиданно сказала, что наступили плохие времена, но все равно надо узнать, чем все кончилось. Бабушка снова поехала на Кузнецкий мост, и вдруг тот самый сотрудник, который еще несколько дней назад ее обнадеживал, быстро вышел из-за стола и исчез в двери напротив, сказав, обернувшись, чтобы она обратилась к его секретарю. У нее упало сердце. С каменным лицом подошла она к секретарю, и тот сказал, что ее сын постановлением «тройки» задержан. Но ему выдается денежная компенсация за конфискованное имущество и возвращаются права. Бабушка сокрушенно спросила: «Зачем же ему права, если он задержан?» «Ну, что вы, гражданка, — ответил секретарь, — ведь это права гражданина. Он не лишен прав, значит он имеет право участвовать в выборах. И потом вместо прежних десяти лет ему дали только восемь, и из них два года он уже отсидел, значит, остается всего шесть…»

Больше бабушка слушать не могла. Она вышла из приемной и из ближайшей телефонной будки позвонила Гризодубовой. Валентина Степановна сказала, что случилось то, чего она больше всего опасалась, и что она сама не решалась ей прямо сказать. Повесив трубку, бабушка помчалась домой. На лестнице ее окликнула соседка — В.В.Топор, но ей не хотелось никого видеть и слышать. Она вспоминала, что вбежала в квартиру, не отвечала на стук в дверь, а из груди ее вырвался какой-то звук, похожий не то на стон, не то на волчий вой. Этот звук напугал ее саму — она решила, что сошла с ума. В голове стучало одно: ее единственный тридцатитрехлетний любимый сын теперь погиб, и она — мать — не сумела ему помочь, спасти. Немного успокоившись, бабушка позвонила маме, и она тотчас приехала. Они сидели рядом, свекровь и невестка, как всегда вместе переживая горе, которое теперь еще больше сблизило их после восемнадцати лет знакомства, сидели и думали, что еще можно предпринять. Потом бабушка снова позвонила Гризодубовой. Та пообещала написать письмо Берии и посоветовала обратиться с такой же просьбой к Громову. 13 августа 1940 года на листке из блокнота депутата Верховного Совета СССР Гризодубова написала ходатайство на имя Берии о пересмотре дела моего отца.

ДЕПУТАТ ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР

НАРОДНОМУ КОМИССАРУ ВНУТРЕННИХ

ДЕЛ СССР

тов. БЕРИЯ Л.П.

Ходатайствую о пересмотре дела осужденного Королева С.П.

Я его знала в 1927—28 гг. как хорошего планериста, прямого человека. В дальнейшем слышала о нем как о талантливом инженере-конструкторе.

Депутат Верховного Совета С.С.С.Р.

(Гризодубова)

13 августа 1940 г.

В тот же день бабушка пошла на депутатский прием к М.М. Громову, заготовив на его имя письмо. И он снова обещал помочь.

«Герою Советского Союза, депутату Верховного Совета СССР

тов. Громову Михаилу Михайловичу

Прилагая при сем мое заявление на имя Наркома внутр. дел тов. Берия, а также копию с личного заявления сына от 15.X.39 г., убедительно прошу Вас ознакомиться с ними и помочь мне в деле реабилитации сына моего Королева Сергея Павловича.

Обращаюсь к Вам, как к Депутату Верховного Совета, который лично знал Королева как незаурядного специалиста в узкой и очень важной для целей обороны сфере авиации.

Обращаюсь к Вам как мать, глубоко убежденная в честности и преданности Родине моего сына, осужденного ошибочно, по недоразумению, по-видимому, на основании ложных показаний враждебно настроенных к нему лиц.

Обращаюсь к Вам потому, что и последняя работа сына получила, уже после его ареста, весьма положительную, даже блестящую оценку, как я узнала со слов летчика-испытателя тов. Федорова Владимира Павловича.

13.VIII.1940 Мать Королева С.П. Баланина М.Н.

Москва-18, Октябрьская ул., д.38,

кв.236 тел. К-3-94-81»

 Громов написал, как и Гризодубова, на бланке депутата Верховного Совета СССР ходатайство наркому внутренних дел Берии и просил сообщить ему о принятом решении.

«ДЕПУТАТ ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР

НАРОДНОМУ КОМИССАРУ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СССР

Тов. БЕРИЯ Л.П.

Мною по депутатской линии получено заявление от гр. Баланиной М.Н. (мать заключенного Королева С.П.) по вопросу пересмотра его дела.

Направляю заявление гр. Баланиной М.Н. с заявлением заключенного Королева С.П. Вам, прошу Вашего указания на пересмотр дела Королева С.П.

Я знал Королева С.П. как честного, способного энтузиаста, авиаинженера.

О Вашем решении по этому вопросу прошу мне сообщить.

Депутат Верховного Совета СССР

Герой Советского Союза

/ГРОМОВ/

14/VIII-40 г.»

На его ходатайстве 30 августа синим карандашом наложена резолюция Берии: «Тов. Кобулову. Просмотреть материалы и дать свое заключение». Красным карандашом подчеркнуты слова Громова «прошу Вашего указания на пересмотр дела Королева С.П. В тот же день начальник Главного экономического управления НКВД СССР Кобулов дал распоряжение: «Тов. Клочкову. Вместе с след. делом на Королева С.П. зайдите ко мне 2/IX 40 г. Наведите на Королева справки также в 5 отделе ГЭУ. 30/ VIII. 40. Кобулов». И штамп: «Взято на контроль. Главн. эконом. упр. НКВД».

Отец, конечно, ничего не знал об этом и 13 сентября 1940 года в одиночной камере №66 Бутырской тюрьмы снова написал заявление Прокурору Союза ССР с просьбой вызвать его для личных переговоров.

«Прокурору Союза ССР только лично

Королева Сергея Павловича,

осужд. Особым Совещанием НКВД

к 8 годам ИТЛ, Бутырская тюрьма кам. 66

Заявление

Прошу Вас вызвать меня для личных переговоров с представителями прокуратуры по весьма важным вопросам, связанных с моим делом.

Я нахожусь под стражей третий год, будучи невиновным в предъявленных мне обвинениях и, м.б., хотя бы поэтому Вы не откажете мне в этой просьбе. До сих пор все мои заявления на Ваше имя оставались без ответа. А между тем, повторяю, я абсолютно невиновен в предъявляемых мне тяжелых обвинениях и третий год сижу в тюрьме.

Более того: в течение ряда лет я вел весьма важные для обороны СССР работы в области ракетной авиации, причем были достигнуты конкретные результаты, а аналогичных работ у нас более не велось.

А теперь 3-й год я оторван от этих работ в результате подлых вражеских оговоров и просто лжи и подлогов, из которых создано “мое дело”.

Я не имею возможности написать Вам достаточно подробно и поэтому убедительно прошу Вас удовлетворить мою просьбу о личном свидании с представителями прокуратуры.

13.09.40 С.Королев»

А в это время помощник начальника следственной части ГЭУ НКВД Клочков, наводя в соответствии с поручением Кобулова справки по делу отца, предложил ему подать заявление с просьбой об использовании его по специальности. В стране уже несколько лет существовали особые тюрьмы — специальные КБ, где репрессированные ученые, конструкторы, инженеры — «враги народа» — разрабатывали новые образцы техники, главным образом военной. В одной из таких спецтюрем находился арестованный А.Н.Туполев, которому, как вспоминают его соратники, предложили составить список нужных для работы над новыми самолетами специалистов, куда была внесена и фамилия моего отца. Конечно, услышав неожиданное предложение, отец тотчас же написал заявление. В результате на стол Кобулова 13 сентября 1940 года легло составленное Клочковым заключение, согласованное с замначальника следчасти ГЭУ НКВД СССР Шварцманом. Его утвердил Кобулов, и этот документ фактически спас отца от неминуемой гибели в Севжелдорлаге и определил его дальнейшую судьбу.

«”Утверждаю”

НАЧ. ГЛАВН. ЭКОНОМ. УПРАВЛ. НКВД СССР

КОМИССАР ГОСУДАРСТВ. БЕЗОПАСНОСТИ 3 РАНГА —

/ КОБУЛОВ/

13 сентября 1940 г.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

НКВД СССР 28—го июля 1938 года был арестован как участник троцкистско-вредительской организации КОРОЛЕВ Сергей Павлович, 1906 года рождения, уроженец гор. Житомира, русский, гр-н СССР, беспартийный, инженер НИИ—3.

На следствии КОРОЛЕВ виновным себя признал и показал, что в троцкистскую вредительскую организацию был привлечен в 1935 году бывшим техническим директором этого института ЛАНГЕМАКОМ (осужден к ВМН) и по заданию организации проводил вредительскую работу. Впоследствии от этих показаний отказался.

Как участник антисоветской организации КОРОЛЕВ изобличается косвенными показаниями ЛАНГЕМАКА (осужден к ВМН, показания подтвердил) и КЛЕЙМЕНОВА (осужден к ВМН, от показаний отказался).

В проведении вредительской работы изобличается показаниями ГЛУШКО (осужден к 8 годам ИТЛ, от показаний отказался), а также актом экспертно-технической комиссии.

7-го августа 1938 года следствие было закончено и дело передано по подсудности. Решением Военной Коллегии Верховного Суда Союза ССР от 27 сентября 1938 года КОРОЛЕВ был приговорен к десяти годам тюремного заключения с поражением в правах сроком на пять лет и конфискацией лично принадлежащего ему имущества.

13 июня 1939 года Пленум Верховного Суда Союза ССР пересмотрел дело КОРОЛЕВА и своим определением приговор Военной Коллегии Верхсуда Союза ССР от 27 сентября 1938 года отменил, а следственное дело по обвинению КОРОЛЕВА было передано на новое рассмотрение со стадии предварительного расследования.

Вредительская работа КОРОЛЕВА доследованием была частично подтверждена как свидетельскими показаниями (допрошены девять свидетелей), так и повторным актом экспертнотехнической комиссии.

28 мая 1940 года следствие было закончено и передано на рассмотрение Особого Совещания при НКВД СССР, решением которого от 10.VII — 40 г. КОРОЛЕВ С.П. был приговорен к восьми годам ИТЛ.

На основе вышеизложенного, полагал бы:

в пересмотре дела по обвинению КОРОЛЕВА отказать, а осужденного КОРОЛЕВА, как специалиста — авиационного конструктора, подавшего заявление с предложением об использовании его, перевести в Особое Техническое бюро при НКВД СССР.

ПОМ. НАЧ. СЛЕДЧАСТИ ГЭУ НКВД СССР

СТАРШ. ЛЕЙТЕНАНТ ГОСБЕЗОПАСНОСТИ — /КЛОЧКОВ/

Согласен: ЗАМ. НАЧ. СЛЕДЧАСТИ ГЭУ НКВД СССР

МАЙОР ГОСУДАРСТВ. БЕЗОПАСНОСТИ —

/ШВАРЦМАН/»

Итак, понадобилось два с лишним года, в течение которых отец находился в тюрьмах, добывал золото на Колыме, едва не умер от цинги, случайно не утонул в Охотском море — и все для того, чтобы, пройдя эти испытания, вернуться к своей работе.

Желая хоть как-то сообщить о себе и своей новой перспективе жене и матери, отец обратился к начальнику Бутырской тюрьмы за разрешением о свидании с ними. Но не тут-то было: ведь Королев — «вредитель, троцкист», без согласования с руководством этот вопрос решить невозможно. Заявление отца было направленно в 1 спецотдел НКВД СССР и почему-то в Главное транспортное управление, а затем оно снова вернулось в Бутырскую тюрьму. И пока продолжалась эта бумажная волокита, 18 сентября 1940 года начальнику Бутырской тюрьмы поступило распоряжение:

«Секретно

НАЧАЛЬНИКУ БУТЫРСКОЙ ТЮРЬМЫ НКВД СССР

МАЙОРУ ГОСБЕЗОПАСНОСТИ — тов. ПУСТЫНСКОМУ

КОПИЯ: В ОСОБОЕ ТЕХНИЧЕСКОЕ БЮРО при НАРКОМЕ

ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СОЮЗА СССР

1-й спецотдел

18 сентября 40

9/8-33/30

Осужденного Особым совещанием при НКВД СССР 28.V-40 г к 8 г. ИТЛ КОРОЛЕВА Сергея Павловича, 1906 г. рождения, перечислите содержанием за Особым Техническим Бюро при Наркоме Внутренних Дел СССР, где он будет использован как специалист.

ПОМ. НАЧ. 1 СПЕЦОТДЕЛА НКВД СССР

КАПИТАН ГОСБЕЗОПАСНОСТИ: (Калинин)

ЗАМ. НАЧ. 3 ОТДЕЛЕНИЯ

МЛ. ЛЕЙТЕНАНТ ГОСБЕЗОПАСНОСТИ: (Сашенков)»

Так отец оказался в так называемой «Туполевской шараге».

В ноябре 1989 года я побывала в Бутырской тюрьме, где отец просидел в общей сложности 193 дня. По указанию начальника тюрьмы передо мной открылись массивные железные двери. В сопровождении сотрудника я поднялась на второй этаж и оказалась в коридоре с боксами для кратковременного содержания арестованных. Каждый бокс представляет собой узкий шкаф со скамьей, где вновь прибывшие содержатся во время их «сортировки» и распределения по камерам. Вид этих боксов произвел на меня гнетущее впечатление.

Далее наш путь лежал в следственный коридор с толстыми стенами и сводчатыми потолками. По обеим сторонам его — небольшие комнаты — кабинеты следователей. В каждой комнате два письменных стола — для следователя и писаря — и три стула — для следователя, писаря и заключенного. Вся мебель привинчена к полу.

Потом мы перешли в коридор с маломестными камерами. Сейчас они трехместные, в конце же тридцатых годов были одиночными.

В камере №66, где сидел отец, теперь три подвесные металлические койки, а тогда была одна, на которой лежали матрац в чехле, одеяло и подушка. Постельного белья не было. Роль стола, как и прежде, выполняет закрепленная на стене доска. Перед ней лавка, привинченная к полу. В углу у двери — унитаз и умывальник, а раньше стояла «параша» — ведро с крышкой. Над тяжелой металлической дверью с глазком постоянно горит лампочка. Напротив двери, высоко над потолком — узкое зарешеченное окно.

Наконец мы поднялись на крышу тюрьмы, где находятся так называемые прогулочные дворики — огороженные высокими стенами ячейки с решеткой вместо потолка. Во времена отца этого не было. Но в основном все осталось таким, каким было десятки лет назад. И сама Бутырская тюрьма стоит недвижимо как безмолвный свидетель драматических судеб многих поколений людей.

¹ Окончание. Начало см.: Наше наследие. 2000. №53.