Борис
Любимов
После
и накануне
Юбилейный
год наводит на размышления, особенно
тех, кто по профессии или по призванию
относится к «объясняющим господам», по
язвительному выражению Горького.
Объяснить неизъяснимое — и, правда,
повод для иронии, но попытаться уяснить,
что произошло с миром и страной, понять
время, в котором ты живешь, — дело
заманчивое, и юбилей оказывается, с
одной стороны, резонным поводом для
подобной работы, а с другой — и точкой
отсчета, и способом оценки происшедшего.
Не будем преувеличивать магию цифр:
2000, 1000, 100, 10…, но и преуменьшать не будем.
Конечно, по меткому слову Гумилева, «для
низкой жизни
были числа»,
но и он тут же заметил, «что все оттенки
смысла / Умное
число передает».
Некоторые оттенки смысла попытаемся
передать и мы.
Вот
мы отметили 2000-летний юбилей Рождества
Христова. А какие из отмеченных
евангелистами событий земной жизни
Иисуса Христа в ближайшее время могли
бы справлять свой 2000-летний юбилей? Уже
сказаны слова: «ныне отпущаеши раба
Твоего, Владыко»1.
Ближайшие десять лет по Рождестве
остаются за гранью нашего знания. Лишь
евангелист Лука — первый христианский
историк, отметив, что «Младенец же
возрастал и укреплялся духом, исполняясь
премудрости; и благодать Божия была на
Нем»2,
фиксирует первую приблизительную дату:
«И когда Он был двенадцати лет, пришли
они также по обычаю в Иерусалим на
праздник»3
, а завершая повествование о пребывании
Отрока Иисуса в Иерусалиме, он
свидетельствует: «Иисус же преуспевал
в премудрости и в возрасте и в любви у
Бога и человеков»4.
Итак, на малом пространстве текста
дважды появляется слово «премудрость»
и «возрастание» (возраст). Иисус учится,
слушает и спрашивает, укрепляется духом
и пребывает в единстве тех двух заповедей,
которые впоследствии Он назовет самыми
главными: «в любви у Бога и человеков».
Что
ж, для тех, кто живет не только в категориях
христианской цивилизации, христианской
культуры, но и опытом христианского
культа, ближайшее десятилетие должно
пройти под знаком внутреннего празднования
двухтысячелетнего юбилея младенчества
Иисуса, «младенчества христианства»,
под знаком возрастания в духе, премудрости
и любви, помня при этом, что тот же старец
Симеон, сказавший «ныне отпущаеши»,
произнес и другое: «…се, лежит Сей на
падение и на восстание многих… и в
предмет пререканий… да откроются
помышления многих сердец»5.
Празднование
2000-летия Рождества Христова напоминает
нам и о столь недавнем и так далеко
ушедшем в прошлое праздновании
основополагающего события в истории
нашего Отечества — 1000-летия принятия
христианства. А какая из ближайших дат
на хронологической оси должна открыть
«помышления многих сердец» наших
соотечественников?
«Повесть
временных лет» фиксирует под 1015 (6523)
годом: «Когда Владимир собрался идти
против Ярослава, Ярослав, послав за
море, привел варягов, так как боялся
отца своего; но Бог не дал дьяволу
радости. Когда Владимир разболелся, был
у него в это время Борис. Между тем
половцы пошли походом на Русь, Владимир
послал против них Бориса, а сам сильно
разболелся; в этой болезни и умер июля
в пятнадцатый день»6.
И далее идет рассказ об убиении Бориса
по приказанию Святополка окаянного.
Борис узнает, что его должны погубить.
«И, встав, начал он петь: «Господи, за
что умножились враги мои!» … И, окончив
шестопсалмие, и увидев, что пришли
посланные убить его, начал петь псалмы…
Затем начал он петь канон. А затем, кончив
заутреню, помолился и сказал так, смотря
на икону, на образ Владыки: “Господи
Иисусе Христе! Как Ты в этом образе
явился на землю ради нашего спасения,
собственною волею дав пригвоздить руки
Свои на кресте, и принял страдания за
наши грехи, так и меня сподобь принять
страдания. Я же не от врагов принимаю
это страдание, но от своего же брата, и
не вмени ему, Господи, этот грех”»7.
Здесь
на малом пространстве текста собраны
чуть ли не все основные темы русской
истории. Конфликт отца и сына, варяги и
половцы, братоубийство, тем более
ошеломляющее, что совершает его человек
с именем Свято-полк.
И наконец первый образ русской святости
— святые благоверные князья страстотерпцы
Борис и Глеб, первые канонизованные
русские святые с неизвестным доселе
образом этой святости: страстотерпчество.
В церковном песнопении специально
подчеркивается этот особый подвиг
первых святых, то, что они следуют
«стопам» «Прободеному на Кресте копием…
Агнцу Божию … убийцам не противлься»8.
Историк
русской святости Г.Федотов отмечает,
что «канонизация Бориса и Глеба ставит
перед нами … большую проблему. От нее
нельзя отмахнуться ссылкой на
иррациональность святости, на недоведомость
судеб Церкви или на чудеса как главное
основание почитания» и задается вопросом:
«в чем древняя Церковь и весь русский
народ видели святость князей, самый
смысл их христианского подвига?»9.
Проделав
анализ житийных памятников, посвященных
святым князьям, Г.Федотов приходит к
следующим выводам: «Святые Борис и Глеб
создали на Руси особый, не вполне
литургически выявленный чин «страстотерпцев»
— самый парадоксальный чин русских
святых… русская Церковь не делала
различия между смертью за веру во Христа
и смертью в последовании Христу, с особым
почитанием относясь ко второму подвигу.
Последний парадокс культа страстотерпцев
— святые «непротивленцы» по смерти
становятся во главе небесных сил,
обороняющих землю русскую от врагов…
Но этот парадокс, конечно, является
выражением основной парадоксии
христианства. Крест — символ всех
страстотерпцев, из орудия позорной
смерти становится знамением победы»10.
И если мнение выдающегося современного
ученого В.Топорова, считающего, что
причисление к лику святых Бориса и Глеба
было «одним из первых, и во всяком случае,
наиболее потрясших мысли, чувства и
воображение русского человека событий,
усвоенных и запомнившихся на целое
тысячелетие, чутким сознанием переживаемых
и по сей день»11,
фиксирует восприятие этого явления в
прошлом и настоящем, то обнаруженные
им три идеи русского самосознания ХI-ХП
веков, на мой взгляд сохраняют
перспективность и продуктивность и в
ХХ1 веке. «При первом приближении эти
три идеи могут быть сформулированы
следующим образом: 1) единство в п р о с
т р а н с т в е и в сфере в л а с т и (ср.
«Повесть временных лет», а позже «Слово
о полку Игореве» как наиболее показательные
тексты, выражающие эту идею); 2) единство
во в р е м е н и и в д у х е, т.е. идея
духовного преемства (ср. «Слово о законе
и благодати» и др.); 3) с в я т о с т ь как
высший нравственный идеал поведения,
жизненной позиции, точнее — особый вид
святости, понимаемой как жертвенность,
как упование на иной мир, на ценности,
которые н е о т м и р а с е г о … (ср.
тексты о святых страстотерпцах Борисе
и Глебе и др.). Каждая из этих трех идей
дала богатые и положительные плоды в
русской исторической жизни»12.
Надо думать, и еще дадут. Стоит ли
напоминать о том, как остро встал вопрос
о единстве в пространстве и в сфере
власти на рубеже тысячелетий? Но эта
острота конфликта, в 90-х годах ХХ века
приводившая и к конфликтам военным,
отнюдь не должна заслонять «идею
духовного преемства» — по отношению
ко всему объему русской культуры, от
«Киево-Печерского патерика» до
произведений Пастернака, Ахматовой и
Солженицына. Интенсивность, с которой
происходит канонизация святых в последнее
десятилетие ХХ века, и острота споров
вокруг этого процесса свидетельствуют,
как последние две идеи, казалось бы,
отмененные катастрофой 1917 года, загнанные
в катакомбы, в подполье духа, вновь, как
и тысячу лет назад, пробуждают духовную
активность современников-соотечественников,
позволяя снять трагическую антитезу
первых веков исторического бытия Руси
«Откуда есть пошла Русская земля…» —
«Слово о погибели Русской земли»: «О,
светло светлая и прекрасно украшенная,
земля Русская! Многими красотами
прославлена ты: озерами многими славишься,
реками и источниками местночтимыми,
горами, крутыми холмами, высокими
дубравами, чистыми полями, дивными
зверями, разнообразными птицами,
бесчисленными городами великими,
селениями славными, садами монастырскими,
храмами Божьими и князьями грозными,
боярами честными, вельможами многими.
Всем ты преисполнена, земля Русская, о
правоверная вера христианская!.. И в те
дни … обрушилась беда на христиан…»13.
Можно
было бы сказать, что в этом почти полностью
приведенном уцелевшем фрагменте не
дошедшего до нас произведения,
сконцентрирован ритм русской истории:
полнота цветения, заканчивающаяся
бедой. Ведь и спустя 750 лет у нас есть
все перечисленное в начале «Слова о
погибели» (разве что «честных бояр»
стало поменьше).
Но
на эти рифмы и ритмы российской истории
можно посмотреть и под иным углом зрения:
от трагедии — к ее преодолению, от
падения — к национальному подъему, от
пожара Москвы — к взятию Парижа. Недаром
Ключевский считал способность подниматься
после падения отличительным свойством
русской истории. И если современник
Смуты вправе был написать «Плач о
пленении и о конечном разорении
Московского государства», то мы-то с
вами знаем, что «разорение» было не
«конечным», что вслед за российскими
«концами» наступают могучие «начала»,
и те из нас, кто доживет до 2012-2013 годов,
отметят не только 400-летие Смуты, но и
400-летие основания Дома Романовых, начало
нового этапа в истории России.
И
все же самая ближайшая дата, подготовка
к празднованию которой уже началась, —
300-летие основания Петербурга, начало
«петербургского» периода русской
истории. Как бы ни относиться к Петру и
его преобразованиям, простая историческая
справедливость требует признать, что
это был самый значительный и содержательный
период российского бытия во всех
сферах жизни. Политика и культура,
искусство и наука, литература и театр,
музыка, живопись и архитектура, армия
и флот, философия и богословие, газеты
и журналы — все то, что неотъемлемо
связано с повседневной жизнью каждого
из нас, так или иначе сложилось и
образовалось в единое целое в течение
последних трех столетий. И даже то, что
обычно вменяется в вину и лично Петру,
и всему петербургскому периоду русской
истории, — принижение роли Церкви (по
выражению Достоевского, Церковь, начиная
с Петра, была в «параличе») — нуждается
в серьезных коррективах. Возрождение
старчества, Оптина пустынь, св.Тихон
Задонский и Паисий Величковский, Серафим
Саровский и Игнатий Брянчанинов, Филарет
и Иннокентий Московские, Амвросий
Оптинский и Феофан Затворник, Иоанн
Кронштадский и Николай Японский — вряд
ли свет этого сонма святых меркнет по
сравнению с лучами святых предшествующих
двух столетий от Иоанна Грозного до
Алексея «Тишайшего», при котором, как
ни говори, и произошел раскол, самая
страшная церковная болезнь за всю
историю Русской Православной Церкви…
А
200-летие «дней Александровых прекрасного
начала» исполнится уже в будущем году.
Не будем забывать ни кровь, предшествующую
воцарению Александра, ни кровь, пролитую
на Сенатской площади после его кончины.
Но Карамзин и Крылов, Жуковский, Грибоедов
и Пушкин, «адмиралтейская игла» и
открытие Малого театра, Бородино и Париж
— вехи русской истории и русской
культуры, ее вершины, сопоставимые по
своему масштабу, культурным и политическим
последствиям со всем самым значительным,
что происходило в то время в мире, а
иногда и являющиеся эталоном, меркой.
«Есть ценностей незыблемая скала»… —
Для русской культуры это пушкинский
период, наш Золотой век. И все же образ
Золотого века применительно к этой
эпохе справедлив прежде всего по
отношению к литературе, к поэзии по
преимуществу. Если же рассматривать
культуру в целом, то Золотым веком стоит
считать то короткое десятилетие между
русско-японской войной и «Августом
четырнадцатого», то есть как раз то
время, которое сейчас часто именуют
Серебряным веком. Но сначала — на
несколько лет назад, в «год девятьсотый».
Год
девятьсотый: зори, зори!…
Вопросы,
брошенные в зори…14,
—
писал
Андрей Белый в поэме «Первое свидание»,
воссоздавшей молодое, мажорное восприятие
завершения старого и наступления нового
века. Для нас здесь существенно
поразительное сочетание отмеченной
недавно С.Аверинцевым «эсхатологической
паники» рубежа веков, захватившей и
Владимира Соловьева, с устремленностью
в будущее, свойственной его духовным
наследникам и, в частности, Андрею
Белому:
Передо
мною мир стоит
Мифологической
проблемой:
Мне Менделеев
говорит
Периодической системой;
Соединяет
разум мой
Законы Бойля, Ван-дер-Вальса
—
Со снами веющего вальса,
С богами
зреющею тьмой…15
<…>
Но
верю: ныне очертили
Эмблемы вещей
глубины —
Мифологические были,
Теологические сны,
Сплетаясь в вязи
аллегорий:
Фантомный бес, атомный
вес,
Горюче вспыхнувшие зори
И
символов дремучий лес,
Неясных образов
законы,
Огромных космосов волна…
<…>
Так
шумом молодым, зеленым —
Меня овеяла
весна…16
Мрачное
звучание заключительных абзацев
последней статьи Владимира Соловьева
«По поводу последних событий», написанной
летом 1900 года, перед самой кончиной
(«Что современное человечество есть
больной старик, и что всемирная история
внутренно
кончилась —
это была любимая мысль моего отца, и
когда я, по молодости лет, ее оспаривал,
говоря о новых исторических силах,
которые могут еще выступить на всемирную
сцену, то отец обыкновенно с жаром
подхватывал: «Да в этом-то и дело, говорят
тебе: когда умирал древний мир, было
кому его сменить, было кому продолжать
делать историю: германцы, славяне. А
теперь, где ты новые народы отыщешь? Те
островитяне, что ли, которые Кука съели?
Так они, должно быть, уже давно от водки
и дурной болезни вымерли, как и краснокожие
американцы. Или негры нас обновят? Так
их хотя от легального рабства можно
было освободить, но переменить их тупые
головы так же невозможно, как отмыть их
черноту». А когда я, с увлечением читавший
тогда Лассаля, стал говорить, что
человечество может обновиться лучшим
экономическим строем, что вместо новых
народов могут выступить новые общественные
классы, четвертое сословие и т.д., то мой
отец возражал с особым движением носа,
как бы ощутив какое-то крайнее зловоние.
Слова его по этому предмету стерлись
из моей памяти, но, очевидно, они
соответствовали этому жесту, который
вижу как сейчас. Какое яркое подтверждение
своему продуманному и проверенному
взгляду нашел бы покойный историк
теперь, когда вместо воображаемых новых,
молодых народов нежданно занял
историческую сцену сам дедушка-Кронос
в лице ветхого деньми китайца, и конец
истории сошелся с ее началом!
Историческая
драма сыграна, и остался еще один эпилог,
который, впрочем, как у Ибсена, может
сам растянуться на пять актов. Но
содержание их в существе дела заранее
известно»17),
уравновешивается обнадеживающей
интонацией персонажа «Первого свидания»,
кстати говоря, родного брата Владимира
Соловьева «Михал Сергеича» Соловьева:
Под
дымкой всё; и всюду — тень…
Но не
скудеет Мирликия…
Однако ж… будет:
Духов День!18
А
посередине между этими минором и мажором
располагается финальный аккорд чеховских
«Трех сестер», вероятно, самого
значительного явления культуры 1900 года:
«М
а ш а. О, как играет музыка! Они уходят
от нас, один ушел совсем, совсем, навсегда,
мы останемся одни, чтобы начать нашу
жизнь снова. Надо жить.. Надо жить…
И
р и н а (кладет
голову на грудь Ольги).
Придет время, все узнают, зачем всё это,
для чего эти страдания, никаких не будет
тайн, а пока надо жить… надо работать,
только работать! Завтра я поеду одна,
буду учить в школе и всю жизнь отдам
тем, кому она, быть может, нужна. Теперь
осень, скоро придет зима, засыплет
снегом, а я буду работать, буду работать…
О
л ь г а (обнимает
обеих сестер).
Музыка играет так весело, бодро, и хочется
жить! О, Боже мой! Пройдет время, и мы
уйдем навеки, нас забудут, забудут наши
лица, голоса и сколько нас было, но
страдания наши перейдут в радость для
тех, кто будет жить после нас, счастье
и мир настанут на земле, и помянут добрым
словом и благословят тех, кто живет
теперь. О, милые сестры, жизнь наша еще
не кончена. Будем жить! Музыка играет
так весело, так радостно и, кажется, еще
немного, и мы узнаем, зачем мы живем,
зачем страдаем… Если бы знать, если бы
знать!»19
(Но
будем помнить и еще один мотив из финала
«Трех сестер» — чебутыкинское
«тара…ра…бумбия…», цинично сопровождающее
любое начинание в сфере духа.)
И
все же, несмотря на надлом русско-японской
войны и революции 1905 года, когда Столыпин
представил «самый полный, связный,
стройный план переукладки России,
когда-либо высказанный в нашей стране»20,
«русская жизнь выздоравливала —
непоправимо»21.
Это выздоровление сказывалось и в быту,
и в экономике — вспомним, как до самого
недавнего времени коммунисты мерили
свои достижения, сравнивая их с цифрами
1913 года. Вспомним и «малые» юбилеи
культуры 1910-1914 годов: «Жар-птица»,
«Петрушка» и «Весна священная»
Стравинского, Фокин, Дягилев и Бенуа;
Скрябин и Рахманинов; «Бубновый валет»
и «Черный квадрат» Малевича; «Кипарисовый
ларец» И.Анненского, «поэзия третьего
тома» и «Роза и крест» Блока, «Вечер»
Ахматовой и «Камень» Мандельштама,
Маяковский; «Детство» Горького и
«Деревня» Бунина, «Петербург» Андрея
Белого; «Братья Карамазовы» и «Гамлет»
в Московском Художественном театре;
мейерхольдовский «Дон Жуан», Камерный
театр и «Сверчок на печи» в I
студии МХТ; «Театр как таковой» Евреинова
и «О театре» Мейерхольда; «Символизм»
Андрея Белого, «Наследие символизма и
акмеизм» Гумилева; «Опавшие листья»
Розанова, «Философия хозяйства»
С.Булгакова, «Столп и Утверждение Истины»
о.П.Флоренского… Пожалуй, не будет
патриотическим преувеличением считать
центром культуры в целом в эти годы
именно Россию.
А
дальше 85 лет социальных катаклизмов,
cтавших
столь привычными для российского
государства, что отнюдь не такое уж
безмятежное брежневское время стали
именовать «эпохой застоя». И однако при
всей фантасмогоричности мира ГУЛАГа,
коммунальных квартир, бараков и казарм,
при том, что 80 лет назад многие и многие
даровитейшие люди навсегда простились
с Россией («Двадцатый год — прощай
Россия!» — написал поэт Николай
Туроверов), эти годы останутся в истории
страны не только беспримерными по силе
разрушения, направленной на то, что
составляло самую суть ее истории и
культуры (Вл.Соловьев считал ее устоями
«монастырь, село и дворец»), но и столь
же беспримерной способностью сохранить,
сберечь и восстановить «наше наследие».
Бахтин, Лосев и Лихачев в нечеловеческих
условиях оставили след в гуманитарной
науке, как, быть может, никто из их
современников, живших в куда более
комфортабельных и безопасных условиях.
Творчество Солженицына, как и вся его
жизнь, вообще не имеет аналогов в истории.
Пожалуй, наши соотечественники именно
в ХХ веке в наибольшей степени проявили
способность к созиданию во времена
«немыслимого быта»22,
в условиях «жизни, бедной на взгляд, /
Но великой под знаком / Понесенных
утрат»23.
Сейчас,
пожалуй, уже ни у кого нет иллюзий
относительно резкого изменения
«немыслимого быта» и «бедной жизни» в
лучшую сторону. При самом благоприятном
исходе на приведение жизни к стабильной
и цивилизованной норме уйдут несколько
лет, если не десятилетие. Дай Бог, чтобы
когда-нибудь о нашем времени кто-нибудь
тоже сказал: «Россия выздоравливала
непоправимо». Но столь же несомненно и
то, что воля и способность к выздоровлению
Россией еще не утрачена.
Примечания
1
Лк.; 2, 29.
2
Лк.; 2, 40.
3
Лк.; 2, 42.
4
Лк.; 2, 52.
5
Лк.; 2, 34-35.
6
Памятники литературы Древней Руси.
М.,1978. С.159.
7
Там же. С.159.
8
Минея. Май. Изд. Московской Патриархии.
1987. С.106.
9
Федотов Г.
Святые Древней Руси. М., 1990. С.41.
10
Там же. С.50-51.
11
Топоров В.Н.
Святость и святые в русской духовной
культуре. Т.1. М., 1995. С.415-416.
12
Там же. С.438.
13
Памятники литературы Древней Руси. М.,
1981. С.131.
14
Андрей Белый.
Стихотворения и поэмы. М. —Л., 1966. С.406.
15
Там же. С.407.
16
Там же. С.409.
17
Соловьев В.С.
Собр.соч. В восьми томах. Т.VIII.
СПб., 1903. С.586.
18
Андрей Белый.
Ук.соч. С.423.
19
Чехов А.П.
Собр.соч. В 12 т. Т.9. М., 1963. С.600-601.
20
Солженицын А.
Красное колесо. Т.2. М., 1993. С.194.
21
Там же. С.224.
22
Пастернак Б.
Стихотворения и поэмы. М.-Л., 1965. С.475.
23
Там же. С.441.