Е.П.Иванов

Маяковский в молодости

Очерки и воспоминания

[Над заголовком: См. на обороте!

На обороте л. 1: В 1916 г. в «Журнале журналов», (№ 37) был помещен отзыв Б.Мирского о кн. Е.Иванова «Так вот она, любовь!» Заглавие рецензии Б.Мирского — «Справочник эротомана»¹.

________

«Мемуары» Е.Иванова только засоряют о<тдел> р<укописей> Музея Маяковского. Подобное шарлатанское враньё нужно уничтожать. (Нужна предварительная экспертиза)

Николай Харджиев]

Знакомство наше было случайное. [Со стрелкой к концу предложения: (в 1914 г.!)]

В помещении маленького тесного «Трехгорного» ресторана, более известного в то время под названием «Трехгорка», собирались ежедневно литераторы, художники и артисты. Однажды, ко мне подошел молодой человек высокого роста, наряженный в желтую блузу [(В 1914 г. Маяковский желтой кофты не надевал!)], пестрый [?!Слово подчеркнуто: ] галстук и отрекомендовался:

— «Владимир Маяковский. А вы кто?»

Я назвал себя и тут же получил визитную карточку солидного формата с именем оригинального человека, напечатанным неровными буквами — под цвет его своеобразного, яркого костюма.

— «Это вы футуристам страницу x [Сноска Н.И.Харджиева: x «Театр в карикатурах», 1914, № 6: пародии на заумь и на прозу Б.Лившица<;> № 9 — пародия на заумь]²  в журнале отводите? Читал и одобряю…. Курить есть у вас? Давайте мне вашу сигару, кажется они у вас ничего себе, приличные! Где живете? Я к вам с приятелем, талантливым поэтом приду. С Давидом Бурлюком… Когда дома? Чай будет? Я иногда и чай пью! Ну, пока…» [В 1913 г. «пока» не говорили!]

Через минуту, однако, он, как бы что-то забыв, вернулся:

— «Дайте мне сигару одну в запас, а то и две… Небось для такого талантливого человека, как я, и трех не жалко? Я три возьму! Вот так... Всего хорошего!» [Слева на полях: Ну и стиль! Маяковский так не разговаривал! Речевая характеристика Маяковского свидетельствует о полной бездарности (и безграмотности) пошлейшего мемуариста-мистификатора.]

Действительно, мой новый знакомый на другой же день аккуратно явился ко мне в сопровождении Давида Бурлюка, одетого в длиннополый широкий сюртук, вооруженного лорнетом, который он нес перед глазами.

Так началось мое многолетнее интересное знакомство с поэтом революции.

Время тогда для искусства было нервное. Только что появились левые течения в поэзии и живописи, раздались непонятные, непривычные для «обывательского» уха, слова с декламационной эстрады и выросли выставки картин, которые одни — в серьез бранили, другие — вышучивали, а третьи, мягко, из угождения моменту, прихваливали [Сверху на полях: Мнимые воспоминания! Там, где Е.Иванов не пользуется своим бульварным журналом, он не может вспомнить ничего интересного и отделывается лирикой!!]. Находились и такие, которые, изображая из себя серьезную общественную газетную критику, старались сдавать свои заметки о новом течении едва ли не в отдел происшествий, а в лучшем случае в хронику, рядом с извещением о задавленных трамваем, утонувших во время купания в Москве-реке и проч. Никто собственно не знал и не понимал того, что ему преподносилось.

А между тем, в водовороте мутненькой мещанской мысли и суждений о новой форме искусства, росли, воспитывались интереснейшие фигуры свежих будущих людей массы.

Предполагая в моих очерках вспомнить отдельные эпизоды жизни Владимира Маяковского и тем самым ярче осветить для исследователя его молодую искательскую натуру, я считаю необходимым коснуться и той среды, из которой он вышел. Для этого мне придется, с некоторыми подробностями и событиями, перечислить небольшой ряд имен.

В.В.Каменский³, скромный, но быстро обращавший на себя внимание, по силе дарования, человек. Прекрасно, с увлечением, с темпераментом молодости и бодрости, читал он своего «Стеньку Разина». «Сарынь на кичку!» так поднимало аудиторию, что приходилось автору почти всегда повторять.

Художник Михаил Ларионов⁴ — человек, который метался в наплыве всевозможных исканий. Сидишь у него в мастерской, помещавшейся на углу нынешнего Южинского⁵ переулка, и удивляешься разнообразию тех форм, которые разбросаны в эскизах. Поставит Михаил Федорович в угол один из них, отойдет, сядет на стул, долго всматривается в него, о чем-то размышляя, а потом приблизится и дополнит где-нибудь черточку или мазок. Иногда начнет вести интересную и длинную беседу о внешних формах жизни[Это не разговор с Е.Ивановым, а цитата из журнала «Театр в карикатурах».]:

— «Все люди, говорит он, должны начать одеваться по-новому, поверить в силу красок, уйти от шаблона. Почему, например, женщины пудрятся белой пудрой, а не коричневой? Тон коричневый — очень хорош! Почему брови не начать красить в лиловый цвет? Почему мужчина носит пробор на голове, а не косу, в отличие от женщины, свисающую на лоб? Почему на лицах нельзя писать картин или каких-либо знаков?» и т.д.

Кроме того у Ларионова бывали интересные ответы на самые неожиданные вопросы, обращенные к самому себе. Например:

— «Вы футуристы?»

— «Да, мы футуристы…»

— «Вы отрицаете футуризм?»

— «Да, мы отрицаем футуризм. Пусть он исчезнет с лица земли!»

— «Но вы противоречите самим себе?»

— «Да, наша задача противоречить самим себе».

— «Вы шарлатаны?»

— «Да, мы шарлатаны!»

— «Вы бездарны?»

— «С вами нельзя говорить?»

— «Да, наконец…»

— «Но ваши пожелания на год?»

— «Быть верными самим себе».

       («Т<еатр> в К<арикатурах>»⁶ № 1 (17) — 1914 г. стр. 19)

Уходя от него, невольно считаешь, что столкнулся с интересным, сильным и еще мало понятным жизненным чудачеством. [Выражение подчеркнуто: ?! Слева на полях: Галиматья!]

С именем Ларионова, между прочим, связано у меня одно, довольно курьезное, воспоминание, доказывающее насколько, даже люди высокой культуры, относились отрицательно к футуристам и их открытым выступлениям.

Почти ежедневно навещал меня старый артист Московского Малого театра Николай Осипович Васильев⁷, совершенно не переносивший никаких уклонений от реалистических форм. [Круг знакомых Е.Иванова!] Привел я его однажды на одну из выставок, устроенную группой Ларионова, а он дальше первой комнаты не пошел, уехал, со мной не простившись, и на несколько дней обиделся. Сидит он как-то у меня и, как на зло, входит еще М.Ф.Ларионов с одним из поэтов, — с кем точно, не помню. Стараюсь я завести разговор, избегая всяких обоюдоострых форм. Да не тут-то было!

— «Вы Ларионов?» — спрашивает Николай Осипович.

— «Я!»... — отвечает Ларионов.

— «Тот самый футурист?»... — опять обращается к нему с вопросом Васильев.

— «Да, да»… — недоумевает спрошенный и тут же, со свойственной любезностью, лезет в карман и достает несколько почетных пригласительных билетов на выставку «Ослиный хвост».

— «Вот, — приходите пожалуйста, мы новые образцы искусства Москве показываем, — там последние мои работы увидите».

— «Эх, батенька, ворчит Васильев, откладывая приглашение на дальний конец стола, от голов в искусстве ослиных не отделаемся, а с хвостами туда-же!»

К счастью разговор на этом и кончился, мне удалось его быстро изменить. [?! Е.Иванов — миротворец!]

Впоследствии Маяковский, узнав об этой истории, много над ней смеялся и, встретившись у меня также с Васильевым, несмотря на его категорические протесты, нарисовал с него «футуристический» портрет охрой и зеленью, причем на носу модели изобразил трамвай, в левом ухе керосиновую лампу, а вместо шляпы — пирог с «начинкой». Рисунок этот долго хранился у меня и, после смерти Васильева, затерян одним из фотографов, выпросившим его для репродукции. [Под абзацем: Сей рисунок — плод фантазии Е.Иванова! Слева на полях: Так притягивается ко всему Маяковский.]

Приходил ко мне иногда Ларионов с крашеным лицом и с заплетенной на лбу косичкой, перехваченной алой лентой, сопровождаемый толпой любопытных уличных детей. [Вздор!] В одно из посещений явился он ко мне вместе с «лектором футуризма» И.Зданевичем⁸, и мне удалось сфотографировать их для помещения на страницах журнала «Театр в карикатурах», редактором которого я, в тот период моей жизни, состоял. В моем альбоме и сейчас цела надпись:

«Посетили доброго знакомого — г. редактора журнала “Театр в карикатурах”, причем, в течение разговора, вернувшийся из Парижа И.Зданевич коснулся новой тамошней моды, навеянной Москвой Парижу — дамы коричнево пудрятся и обводят зеленым глаза.

       И.Зданевич.

       М.Ларионов»

Странным кажется теперь, но призыв футуристов действительно находил себе последовательниц. Первой из них была артистка А.Д.Привалова, появлявшаяся в театрах и клубах с расписанным по специальному рисунку плечом. Впрочем, мода эта была кратковременной и надолго не удержалась.

Вообще футуризм для многих был явлением необычайным, увлекательным, поражавшим своей формой. Художник Александр Владимирович Григорьев [Кто сей?!]⁹ совсем недавно, вспоминая о смерти поэта, рассказывал мне, как увидав первый раз предтечей этого движения в Казани, во время поездки по городам до-революционной России, готов был тут же примкнуть к ним. (Футуристы совсем необычайно встретились, по его словам, с аудиторией: на эстраде стоял стол, накрытый скатертью, кипел самовар и гастролеры разговаривали с публикой, «прихлебывая чай с блюдца». Создавалось впечатление «семейной беседы».)

Оригинальничая в костюме, Маяковский, насколько я помню, живописной «татуировки» лица не производил, а лишь щеголял в высоком лоснящемся цилиндре и пробовал носить монокль, который в глазной впадине не держался, мешал смотреть, и, вследствие этих причин, был вскоре изъят из употребления.

Многие работы художницы Наталии Гончаровой¹⁰ мне удавалось видеть еще до их публичного появления в мастерской М.Ф.Ларионова. Сильная это, по таланту [Стиль!], была женщина! Укрепление левых течений в живописи, а с ними и интереса к новой поэзии — во многом обязаны ее дарованию, настойчивости и энергии. Они заставляли обращать внимание близкого к искусству общества на все новое. Я, к сожалению, менее других «пророков русского модернизма, футуризма и лучизма» знал ее и потому мои воспоминания о ней более отрывочны и кратки. Укажу лишь на то, что выставки с ее участием представляли значительный интерес. На первом самостоятельном показе своих работ она продемонстрировала до семисот полотен, разбитых на периоды: импрессионизма, разложения красок, синтеза, кубистически<й>, примитивный, футуристический и лучизма. Посетило тогда выставку более трех тысяч человек, что считалось цифрой значительной.

Через Маяковского, несколько позднее, я познакомился с крупным ныне художником — Аристархом Лентуловым¹¹, прорабатывавшим в себе новые течения в живописи. [Лентулов — пищеварительный термин!] (Не знаю — уцелели ли первые опыты этого мастера, казавшиеся мне [предвидение!] исторически интересными и ценными?).

У Ларионова встречал я поэтов Антона Лотова и Константина Большакова [Лотов — псевдоним Большакова! (установлено мною. Н.Х.)]¹², последний появлялся на организованных футуристами выставках с красной гвоздикой, вплетенной в волосы. Константин Большаков писал тогда:

Вёсны.

Эсмерами, вердоми труверит весна,

Лисилея полей элилой алиелит.

Визизами, визами снует тишина,

Поцелуясь в тишенные верем’ трели

Аксимею оксами зисам изо сна,

Аксимею зосам аксимей изомелит.

Пенясь ласки, велеми велам велена

Лилалет алиловые велеми мели...

Эсмерами вердоми труверит весна,

Алиель бескрылатость надкрылий пропели.

Эсмерами вердоми труверит весна.

И лун луны качались на столбах,

Стуча, несясь, разноцветили трамваи.

«Милая моя,

Ты стала содержанкой»…

Песню из двух слов

Мой друг

Пел.

Выглянула

Из-под шляпы

Синей иностранкой

Женщина прохожая…

Если обернуться

И бежать,

Догнать,

Слегка наклониться

И смотреть в лицо,

Миги не вернутся….

Эсмерами, вердоми труверит весна,

И затенит круги на<д> кругами луна,

На столбе многобратский месяц.

(Константин Большаков. «Театр в карикатурах», № 16 — 1913 г., стр. 21)¹³

Антон Лотов [(т.е. К.Большаков!)] называл себя «самоновейшим поэтом», издал в количестве сорока экземпляров свой сборник «Рекорд»¹⁴, снабдив свои произведения удивительными названиями: «Цветущий огонь», «Хулиганы» и т.д. Стихотворения его состояли из смеси нот, рисунков и странных созвучий.

Вот образец его «уличной мелодии»:

«ъ ъ ъ ъ ъ ъ ъ ъ ъ ъ ъ ъ ъ

Оз з з з з з з з з з з    о

Ха дур тан

  Еси Еси

Сандал гадал

  Си Си

    Па

  Ни    ц

Повелика

Лика

Повели

   а

кил

велик

Килево в по по килево

  о

   о велико

  и           к

   к        и

      о   л

  лика во по

     лполы

  е   о   е

  в   в   в

  о   е

      л

      и»*

[Справа, поперек всего текста: Перепечатка!]

     («Театр в карикатурах», № 1, 1913 г., стр. 15)¹⁵

К этому же времени относится проект футуристов создать в Москве свой специальный театр. [Всё из хроники журнала «Т<еатр> в к<арикатурах>»!] Антон Лотов приготовил три пьесы: «<Ba-da-pu>»¹⁶, «Футу» и «Пыль улицы пыл». Первая — трагедия из современной жизни, вторая — комедия, формы третьей не упомню.

По проекту, в разработке которого участвовал В.В.Маяковский [М<аяковский> не участвовал! Маяковский прицеплен Е.Ивановым для того, чтобы использовать весь материал своего журнала.], декорации должны были быть лучистые, сцена движущаяся и перемещающаяся в разные места зрительного зала. Сами декорации также по проекту двигались и следовали за артистом, зрители обязывались держать<ся> в середине зала — в первом действии и прятаться в сетке под потолком — во втором. В пьесе «<Ba-da-pu>» — музыка и освещение играли большую роль, так как соответствовали вольным движениям танца. Язык многих мест пьесы выходил за пределы языка мыслей, «являясь звукоподражанием свободным и выдуманным». Плач и смех во второй пьесе доминировали, как в дикой пантомиме и т.д.

М.Ф.Ларионов точно излагал театральный футуристический проект к «Пыль улицы пыл» так:

«Сцена представляет три-четыре и не более пяти, следующих одна за другой, картин. Причем в их взаимной комбинации возможны два случая. Первый, когда одна картина, следуя за другой, реально дополняют одна другую и, в конечном результате, образуют одну цельную картину. Принцип реального разделения сцены на несколько сцен одной общей картины, на ее элементы и в результате — общее ощущение реального единства.

Другое дело единство психологическое, оно должно иметь иное построение и достигается другого рода эффектами.

Сцены также идут одна за другой, но задача их совершенно другая. Например, на первом плане модная гостиная и разговаривающие дамы (светские сплетни и злобы дня). За гостиной видна улица (движение, ее жизнь и музыка). Следующая сцена — квартира любовника одной из дам (хозяйки), сидящей в гостиной. Действие происходит на всех трех сценах сразу: декорации просвечивают одна сквозь другую. В воздухе висит над всем общая музыка мыслей, являющаяся доминирующим мотивом сети мыслей. Хозяйка гостиной играет: мысли о любовнике, мысли о портнихе и салонный разговор. Ее любовник на следующей сцене играет: себя, мысли о портнихе и мысли о недостаче денег. (Любовь понимается и воспроизводится в чисто физиологической плоскости). В промежутки врывается музыка улицы. Слова и фразы сложные. Они состоят из четырех элементов: элемент одной мысли, элемент встречной мысли, элемент тенденции автора в пьесе, элемент живого слова.

Так же составлены и фразы.

В отдельном либретто будут отпечатаны те слова, из которых составилось новое слово — театральное.

Действие будет кончаться по оскудении психологического момента, когда он будет изыгран до конца и наступит время придти второму моменту. Между ними устраивается антракт, в который дается отдых и зрителям и актерам. Следующее действие будет открываться новым психологическим моментом.

Смена же реальных декораций будет происходить при зрителе следующим образом: они будут двигаться с одной стороны и вытеснять в другую сторону старую декорацию. Происходить это будет не сразу, а постепенно, так что появятся моменты, когда на сцене окажутся две тройных или четверных декорации, скрещенных между собой. И слова, говоримые в это время, будут двойного содержания — скрещенного (их содержание из четырех элементов будет помножено на 2). Постепенная замена декораций будет происходить так: сначала на одной стороне, скажем гостиной, появятся кинематографически-рельефные части следующей сцены и ворвутся в общую жизнь того, что уже происходит в гостиной.

— За ними будет следовать реальная сцена с реальными людьми.

Одно время на сцене будут — реальная часть одной сцены, призрачная пластикофона и реальная — другой.

Затем вступит в свои права новая декорация и вытеснит постепенно и старую и пластикофонную. Соответственно с этим и слова перестанут помножаться, а будут только четырех-элементные или пяти-элементные сложения».

             («Театр в карикатурах», № 4, 1913 г. стр. 9)¹⁷

Про проект театра острили [в журнале Е.Иванова!]:

«Не театр, а карусель. Пожалуй, весело будет. Можно приходить в театр с собственной постелью, бельем и подушками. Так сказать “с ночевкою”. Лег на сеточку, да и спи до утра. Только вот для полновесных не совсем удобно. А вдруг сетка-то и не выдержит. Свалится несчастный зритель на пестрых актеров, у которых, по футуристическим законам, носы будут цвета лилового, щеки зеленого, а губы черного. С одной стороны такой театр может излечить от самой тяжкой формы сумасшествия, с другой, пожалуй, на нервных не совсем хорошо подействовать!»

    («Театр в карикатурах» № 1, 1913 г. стр. 5)

Маяковский впоследствии с улыбкой говорил, что постановка по такому проекту слаба и надо ее усилить участием самой публики, которая должна, для сценичности, не сидеть на местах, а находиться в непрерывном однообразном движении по кругу зала. Сначала — вправо, а затем — влево.

— «Можно, шутил он, всю нашу передовую театральную публику на карусель усадить и покрепче крутить!» [Харджиев подчеркивает слово «карусель» здесь и выше; слева на полях: Опять притянут Маяковский, который в группе Ларио<но>ва не состоял!]

За проектом театра последовали проекты клубов кабарэ —

             «Розовый фонарь»

                и «Кабак 13-ти».

Первый проект был проведен в жизнь и клуб просуществовал в зале Мамоновского театра¹⁸ ровно один вечер, второй так и остался проектом.

В «Розовом фонаре» мне пришлось быть лично и воспоминания об этом «клубном вечере» у меня довольно еще свежи.

Собралось человек 300–400.

Объявлена программа:

«Танцы под стихотворения» Т.Савинской и Н.Миль, «первый мужчина-босоног» — в пластических танцах, «Пансато» — человек, который видит из темноты на свет (А.Пойманов), «Пим-Пом» — де Нея¹⁹, поэты В.Маяковский, К.Большаков, художники Н.Гончарова и М.Ларионов. Сделано, из опасения потерять трусливую к неожиданностям публику, оповещение, что «кабарэ не специально футуристическое и футуристы участвуют только в его программе».

Давка и беспорядок были поразительные. Вместо, обычных для кабарэ, шуток и смеха, преобладали — шум и сутолока. Заставив публику основательно помучиться в неудобном положении и просмотреть подобие обещанной программы, прибыли футуристы, начавшие с объявления своих манифестов, чтения произведений и закончившие раскраской лиц присутствующих. Кто-то сказал дерзость Наталии Гончаровой. Раздался звук пощечины, послужившей сигналом к драке. Ларионов кого-то «вызвал на пистолетную дуэль». Явилась полиция и «Розовый фонарь», из которого многие ушли с действительными «фонарями», навсегда угас.

Маяковский острил:

— «Я бы им так и объявил “Синий фонарь”, Ларионов с нежностей — с “Розового” зачем-то начал! Каждому делу надо в корень смотреть!..» [«Ох ты гой еси» — стиль Маяковского!]

Появились по адресу этого события стихи:

«Мне стыдно, стыдно поневоле

За то, что я, природы царь,

Пошел, забыв свои мозоли,

Смотреть на “Розовый фонарь”.

Но я согласен верить в чудо

И, если дело разберем,

То счастлив я, что я оттуда

Ушел тогда не с фонарем.

(«<Розовый фонарь>»²⁰, «Театр в карикатурах» № 9,1913 г. с. 4)

История открытия и быстрой ликвидации этого предприятия докатилась даже до цирка.

Клоун Виталий Лазаренко²¹ устроил целый, довольно грубый, аттракцион: ставил в ряд всех шталмейстеров и начинал, по очереди, бить их по лицу. А когда его спрашивали: «что он делает?», то отвечал: «Я кабарэ футуристов “Розовый фонарь” открываю!»

После «Розового фонаря» Ларионов, находя, что закрытый клуб не был достаточно «футурного» характера, начал устраивать «кабак 13-ти», разрешение на открытие которого так и не последовало. По проекту новый клуб создавался исключительно для диспутов: «лучистов», «викторианцев» [«Викторианцы», а это кто такие?!], «кубистов», «крайне правых футуристов», «эго-поэтов» и «всечества». Доступ в это кабарэ для посторонних ограничивался 10-ти рублевой входной платой. Проведение вечеров возлагалось на М.Ф.Ларионова и В.В.Маяковского.

За поэзией и живописью появились футуристы в музыке. Произведение такой формы композитора Прателла [У Е.П.Иванова ошибочно: Прателли. Исправлено Н.И.Харджиевым.]²², по словам Маринетти²³, превзошедшего Вагнера, было помещено в журнале «Театр в карикатурах» (№ 2 7–8 (23–24) 9/II 1914 г., стр. 8)²⁴.

Клише²⁵

Однажды у меня на квартире артистка Мария Михайловна Аттарова [Кто такая?] сыграла его в присутствии Маяковского, последний серьезно заметил:

— «Каждый сам себе музыкант! Слушать можно все. Благо уши бы были! Надо в это время больше курить! Все понятно в разных положениях!» [Реплика подчеркнута: Бред! Слева и сверху на полях: Опять притянут Маяковский, говорящий с «остроумием» Е.Иванова!]

Возле Маяковского [Возле Каменского!], продолжительное время, можно было видеть еще Владимира Гольцшмидта²⁶. Скажу откровенно, я так и не понял, что это был за человек. Ходил он, зимой и летом, без головного убора, в подобии римской классической рубашки [«классическая рубашка»], с открытым воротом, иногда полу-обнаженный, блистая удивительной атлетической мускулатурой [Стиль!]. Не плохо декламировал с эстрады стихи левых течений, лечил «сознающих свою болезненность и слабость», предсказывал будущее, разбивал на голове дюймовые доски и камни, раздавал на улице печатные летучки и именовал себя русским иогом.

Маяковский, шутя, о нем как-то говорил:

— «Владимир ёк! С Маяковским Владимиром прошу не смешивать!» [Хороша острота!]

С наступлением революции, надо думать, интерес к этому человеку ослаб, и Гольцшмидт делал попытку вновь обратить на себя внимание нового общества. Вылепив из глины или отлив из алебастра свое собственное изображение, он явился на площадь Свердлова [Название подчеркнуто со знаком вопроса.] и обратился ко всем проходившим с какой-то высокопарной речью. Собралась громадная толпа. После этого Гольцшмидт заявил, что «он считает всех присутствующих очень глупыми людьми, которые сами не догадаются поставить ему, после смерти, надлежащий памятник, поэтому, при жизни, он решил это сделать сам». С этими словами он водрузил алебастровый слепок на одну из цветочных клумб сквера. Нечего говорить, что через несколько дней памятника не стало, и он сделался жертвой — или случайно унесшего его прохожего, или педантичного мусорщика [Дичь!²⁷]

Во всяком случае, Владимира Гольцшмидта следует также причислить к числу интересных людей, способности которых были направлены в сторону оригинальничанья [Стилёк!]. Обычно такие фигуры всю жизнь ищут своего настоящего призвания и удачно находят его в чем-нибудь совершенно неожиданном. Одну из летучек²⁸ этой не рядовой фигуры я передал, вместе с рядом материалов, в Музей Революции [«Не рядовая фигура» и «ряд материалов».], другую привожу дословно:

«Я футурист жизни — русский иог

      Владимир Гольцшмидт.

         Всем больным телом и душой — дарю свою

         силу жизни, мудрое знание и красоту.

Я переполнен жизненной силой и мировой радостью и через честный разумный эгоизм, не обманывая себя, я пришел к богатству мудрости и красоты. Теперь настали дни новой жизни, когда я почуял себя сильным и для других. Теперь, когда дарю свои силы и радость вам, то делаю это потому, что у меня их слишком много и отдаю все с искренним добрым желанием, не фарисействуя, как делаете это вы. Приходя ко мне помните крепко: не вы мне нужны, а я необходим вам как источник жизненности. Что мне ваши пятикопеечные монеты, когда у меня тысячи, что мне ваши жалкие затасканные мысли, когда у меня откровения иных миров, что мне ваши скорби и бледные радости, когда у меня солнце мировой радости и вечного бытия?

Нелгущие себе и сознающие свою болезненность и слабость могут приходить ко мне ежедневно, кроме праздников, от 10 до 12 час. дня.

Лечение — жизненной силой.

Гипнотизм — внушение есть сконцентрированная жизненная сила.

Постановка правильного глубокого дыхания, болезни сердца, легких, очищение крови и др.

Мой адрес: Малая Дмитровка, д. 16, кв. 2 —

Владимир Гольцшмидт» [Слева на полях: Декларация шарлатана! Позднее приписано другими чернилами: (с которым, к сожалению, дружил В.В.Каменский).]

Если вокруг Маяковского группировались, невольно обращавшие на себя внимание, люди и если сам Владимир Владимирович вышел из их среды, тонко впитав [На полях: ! тонко впитав!] в себя все положительные стороны этого окружения и впоследствии создав своею личностью образец известного направления, то нельзя не указать на того, чье влияние преобладало над остальными. [Ахинея!]

Такой самой крупной фигурой, сыгравшей роль в жизни и направлении творчества Владимира Маяковского, был несомненно Давид Бурлюк²⁹, к которому поэт революции питал до последних минут самые нежные товарищеские чувства. «Додька», как называл Бурлюка заочно Владимир Владимирович [а в лицо, очевидно, Давидом Давидовичем!], звучало всегда особенно мягко и сердечно. Мне лично Маяковский говорил [(какая счастливая случайность!)], что не будь Бурлюка — стал бы он художником, а не поэтом [См.: «Я сам»!³⁰]. Правда, добавлял он, я и художник не плохой, куда до меня Рубенсу, да в стихе-то я сильней! [Ох, ты гой!] Говорилось все это, конечно, в шутливой, напоминавшей серьезную, форме, которая так характерна для натуры Маяковского.

Давид Бурлюк — это блестяще одаренный от природы мастер, воспитавший себя на лучших образцах поэзии и живописи. Трудно сказать — в чем мог он оказаться сильнее. Человек, олицетворявший собой истинную фигуру передового, кропотливого и терпеливого искателя творческих откровений. Способности мешали ему усовершенствовать себя в какой-нибудь одной, определенной области. Так и остался он «дуплетным» мастером того и другого.

          Утро.

Я видел девы пленные уста,

К ним, розовым, она свою свирель прижала

И где-то арок стройного моста

от тучи к тучи тень бежала.

Под мыльной пеной нежилась спина,

А по воде дрожали звуки весел

И кто-то там — из горняго горна

Каких-то смол пахучих капли бросил.

(Давид Бурлюк. Из моего альбома автографов:

15.01.1915 г.) [Это стихотворение напечатано³¹.]

Еще за несколько месяцев до своей трагической смерти В.В.Маяковский, сидя у меня, вспоминал про Бурлюка, нисколько не стесняясь называть его своим учителем [Эти поздние встречи Е.Иванова с Маяковским — наглое вранье!].

— «Додьке, говорил В.Маяковский, я всем обязан, форма моя стихотворения — от него, крепко он надо мной работал. Начну я какую хорошую картину писать, а он возьмет, да, как старая баба, заворчит и говорит, что не своим я делом занимаюсь. Так охоту и отобьет! Я и стихи напевать по его совету в тринадцатом году начал. [Э Выражение подчеркнуто и обведено рамкой: ?! Снизу: 1912 г. Над строкой: Маяковский стихов не напевал!]

В Америку собираюсь ехать, хочу заморского Бурлюка повидать. Как-то он там живет! Небось грустит, жалеет, что не здесь, со мной. Дурака отвалял! Вот кабы приехал — не мало бы мы с ним хороших стихов почитали. Американцем стал… Американцы народ сумасшедший — на своем долларе с ума сошли! Им хорошие художники и поэты не нужны, они на нас, небось, смотрят, как на просителей в приемной. Наверно Додька живет сейчас — или на двадцатом этаже вверху как орел или на седьмом — под землей, где черви живого съесть могут. И то и другое — противно!» [Помета в тексте: Ну и стилёк у М<аяковско>го: «авось» да «небось»! Слева на полях: Червивый вздор! Маяковский успел побывать в Америке и видел, как живет Бурлюк! К слову «противно»: Представление Е.Иванова об американских небоскребах и о быте!]

В феврале месяце 1915 года, кажется 10-го числа, забегает ко мне Давид Давидович Бурлюк и показывает маленькую афишу-летучку:

«“Художественное общество интимного театра”.

Подвал “Бродячей собаки”³².

Петроград, Михайловская площадь, 5.

Вечер пяти.

(сотворчество)

Давид Бурлюк, Василий Каменский, Алексей Радаков, Игорь Северянин, Сергей Судейкин».

— «Срочно выезжаете?» — спрашиваю Бурлюка.

— «Еду, конечно, и за вами пришел. Поедем вместе…[Предложение подчеркнуто: ?] обязательно поедем! Маяковский очень обижен, что его не пригласили и хочет самостоятельно [Слово обведено в кружок.] выступить с новыми стихами. Он тоже просит вас поехать…[?!!] Собирайтесь — вечером на вокзале встретимся…»

Сказано — сделано. На перроне сошлись втроем — Маяковский, Бурлюк и я. Поместились мы в вагоне — в двух купэ: Маяковский — в одном конце, а Бурлюк и я — в другом, разъединяло нас несколько купэ и общий проходной коридор. В пути Владимир Владимирович все репетировал предстоящую читку и делал для себя опыты совершенно новой формы управления голосом [Конец фразы подчеркнут; сверху: Ахинея!]. В своем купэ, к удивлению соседей, под стук и качание поезда, начинал нараспев [Взято в рамку; сверху: ?] произносить фразу какого-нибудь произведения, а затем, не снижая тон, двигался к нашему купэ и заканчивал там начатую фразу. Снова начинал следующую в нашем и кончал у себя. А затем выходил на открытую площадку и декламировал оттуда, заставляя меня слушать чуть ли не с противоположного буфера [ Е.Иванов на буфере!], — хорошо ли выходит? Приехали, наконец, в Ленинград³³ и остановились втроем в маленьком номерке гостиницы «Эрмитаж», откуда Маяковский немедленно исчез.

Вечером были в «Бродячей собаке».

Мне кажется, что не найдется ни таких ярких красок, ни такой кисти, ни такого мастера, которые смогли бы изобразить аудиторию этого вечера: все мужчины во фраках и белых галстуках, женщины в экзотических туалетах, усыпанные драгоценностями [Что такое экзотич<еские> туалеты?]. Точно на балу в «Палате лордов» [На полях: ?! Под текстом: Балы в «Палате лордов»?! В «Брод<ячей> собаке» — худож<ественная> богема.]. Я подробно останавливаюсь на этом описании, потому что оно, мне кажется, будет ярко иллюстрировать отрицательное отношение Владимира Маяковского к дореволюционной аудитории, к капиталистическому обществу [Конец фразы подчеркнут; поперек фразы: ?!].

Маяковский, одетый в рабочий пиджак и жилет, в галстуке, помнившем бурное открытие «Розового фонаря», вошел в «ювелирную витрину» [Выражение подчеркнуто: ?] «Бродячей собаки» — мрачный и нахмуренный. С изгрызенным окурком папиросы в зубах. Руки, конечно, в карманах.

— «Злится [Подчеркнуто: ?], — подумал я, — интересно — о чем он с этими декольтэ да фраками разговаривать станет?»

Пришел и Давид Бурлюк, за ним Василий Васильевич Каменский, Сергей Судейкин, Алексей Радаков и, с некоторым опозданием, кокетливый, как «ананас в крюшоне» [Ну и сравнение!] Игорь Северянин.

Я считаю, что все то, что я говорил о Давиде Бурлюке, не дает исчерпывающего представления об этой симпатичной фигуре футуризма. Мне кажется, что для более четкой обрисовки требуется более подробное описание внешности художника. Прежде всего — оригинальность и постоянство в костюме. Спартанец по образу жизни, Бурлюк [Оппозиционное настроение Е.Иванова и «спартанец» Бурлюк!] неизменно ходил в широком, длиною ниже колен, двухбортном сюртуке, сидевшем на нем как дорожный балахон. Собственно сюртучок этот был универсальным: Д.Д. выступал в нем, вооружившись еще лорнетом с короткой ручкой, на эстрадах для чтения своих стихотворений, ночью употреблял его вместо одеяла и, как мне пришлось лично убедиться, сюртук этот заменял ему в дороге тюфячок.

Бывало Маяковский скажет:

— «Эх, пора бы Додьке сюртук этот к прачке отправить!»

И, кажется, действительно, сюртук, игравший роль — «фрака Беранже», снимался с плеч носителя и откомандировывался, если не к портному и не в химическую чистку, то просто к прачке, которая, выстирав его и выгладив, возвращала Бурлюку. И, странно, художник умудрялся всегда выглядеть чистым и опрятным. На лоб добродушного, довольно полного, бритого лица спускался остроконечный «наполеоновский» клок аккуратно причесанных волос.

Заняли мы столик в самом конце подвала «Бродячая собака». Попал я в соседство с известным поэтом [Подчеркнуто: !] Александром Степановичем [Подчеркнуто: !] Рославлевым³⁴ и Бурлюком. А Маяковский, по свойственному ему обыкновению, не сел, а продолжал нервно шагать по своему помещению.

Здесь я огляделся, и у меня несколько изменилось первое впечатление, которое произвел на меня «Интимный театр»³⁵. Столики первых рядов были «аристократическими», а сзади сидели все ленинградские³⁶ журналисты, литераторы и художники [Дичь!].

Начался вечер.

Выступал В.В.Каменский, Д.Д.Бурлюк и с «негритянско-парикмахерской поэзией» [что за определение?!] Игорь Северянин.

Всех приняли хорошо, а Игорь Северянин вызвал даже бурю — «фрачных и декольтированных» восторгов. Вижу, к Маяковскому пробирается владелец «Бродячей собаки» Пронин³⁷ и что-то шепчет ему на ухо. Ну, думаю, наступает интересный момент.

Владимир Владимирович, как был с папиросой в зубах, так, держа обе руки в карманах, направился к эстраде. И не пошел сбоку — по ступеням, а взял и шагнул аршина на полтора вверх [Слева напротив всего абзаца: стилёк!]. Когда поднялся на возвышение, то бросил окурок, вынул новую папиросу и попросил у кого-то из первого ряда закурить. В публике раздались «смешки».

— «Я вам сейчас кое-что из своих стихотворений прочту. Не самые хорошие, хороших-то вам не понять, а так средние. Ну, слушайте!»

Не помню, что именно он прочитал:

Раздались жиденькие аплодисменты.

— «Говорил, что вы в хорошей поэзии мало смыслите — так и вышло! Я привык, чтобы меня не так встречали. Ну, да уж, так и быть, еще слушайте!»

Снова что-то [Слово обведено в кружок: !] прочитал. А когда кончил, то «аристократическая» аудитория сочла себя оскорбленной содержанием.

Послышался женский голос:

— «Ваше перо, Маяковский, грязно!»

И тут же ответ:

— «О каких вы перьях, мадамочка [Зощенко!], рассуждаете? Вы только в перьях для шляп понятие имеете… Я и говорить-то с вами ни с кем не хочу. Лучше поеду в бар уличных девок вином поить!» [Это из стих<отворения> «Вам!», а не реплика!]

Что тут поднялось в «Бродячей собаке», подробно рассказать не берусь. Только через пять минут весь подвал дрался. Кто за Маяковского, а кто против! Вижу, что около меня какой-то юноша в смокинге старательно тычет кулаком в могучую грудь поэта А.С.Рославлева. Кто его знал, тот помнит, что Александр Степанович был человеком исключительно тучным. И вот Рославлев хочет схватить за руку нападающего на него, а из-за своей толщины дотянуться до противника не может. Бурлюка какая-то гражданка [Слово обведено в кружок: в 1915 г.?!] ухватила за верхнюю пуговицу его удивительного сюртука и треплет. А Давид Давидович осторожно отбивается от нее лорнетом, из которого вот-вот вылетит стеклышко. Крикнув ему что-то на ходу, кинулся я в раздевальную [Это — поступок!] и скоро очутился на улице. Вижу, что минут через пятнадцать поспешно марширует по площади отряд городовых, во главе с околоточным надзирателем. Значит, успели уже сообщить о скандале в полицию, решил я.

Добрался до номера и стал ждать Бурлюка. Пришел он не скоро. Вид скромный, но боевой. «Наполеоновский начес на лоб» торчит перпендикулярно, а верхняя пуговка сюртука жалобно висит на оттянутой ниточке.

— «Ну, говорит он, и хорошо же вы сделали, что ушли! Пристав явился, отряд городовых, всех переписали с адресами, составили протокол, а “Бродячую собаку” опечатали. Надо завтра же уезжать!»

Стали ждать Маяковского. Час, два — нет… Легли спать. Утром проснулись — диван пуст, не приходил еще. Бурлюк отправился его разыскивать. Нигде не нашел. Оставили в гостинице записку и двинулись на вокзал. Минут за сорок до отхода поезда, вижу крупную фигуру Маяковского, устремляющегося ко мне через толпу. Подошел и первая фраза:

— «Где Додька?»

Объясняю.

— «Ловко я их вчера разделал? Есть у вас шесть девяносто?»

— «Почему же, спрашиваю, не больше — не меньше?»

— «А на билет, — отвечает, — до Москвы надо доехать!»

Я задумался. Безденежье в то время для Маяковского было обычным явлением. Старое общество не ценило его и заработки поэта были ничтожными38. В моем же кармане оставалось около двух рублей. Я объяснил это положение Владимиру Владимировичу.

— «Тогда что из вещей с собой есть?»

— «Есть, говорю, у меня смокинг, хотите обернитесь?» [Е.Иванов — великодушный «меценат»!]

Тут же распаклевали чемодан, и Маяковский, успев меня предупредить:

— «Не говорите об этом, по политическим соображениям, Додьке», исчез в толпе с моим смокингом.

Так до сих пор я, сдержав слово, и не разгадал этих «политических соображений» [Их не разгадает никто!].

Когда Маяковский в Москве зашел ко мне, то обратился с шутливым упреком:

— «И какую вы дрянь, батенька, носите, еле-еле вашу чертовщину с атласными отворотами татарину у вокзала за пятерку продал!»

Одно время в Москве существовало передвижное, ночное кабарэ, организованное литератором Николаем Вержбицким³⁹, поэтами Евгением Хохловым⁴⁰ и Владимиром Тодди [Это и есть лит<ературная> среда Е.Иванова.]⁴¹. Функционировало оно по пятницам, нося оригинальное название «Лау-ди-тау». Это было в период 1913–1914 гг. Помещалось оно попеременно в залах крупных ресторанов, освобождавшихся для этих целей от публики: «Альпийской розы», «Московской гостиницы» и «Петергофа». Съезжались писатели, журналисты, художники и артисты всех театров.

«Здесь забыты все ранги, все классы, все нации,

Средь табачного дыма царит Дионис,

Здесь невинною шуткой срывают овации,

Каждый миг нам готовя нежданный сюрприз.

«Лау-ди-тау»! Это крик неизведанной радости,

Непонятное слово младенческих лет,

Яркозданный аккорд упоительной сладости

И весеннему солнцу звенящий привет.

Нет великих и малых! Под красочным знаменем

Все равны перед Вакхом. Пусть плещет вино,

Пусть зажгутся сердца искромечущим пламенем —

В эту ночь нам и петь, и смеяться дано.

Если в мире есть грусть и печаль и страдание,

Мы про них позабыли и знать не хотим,

Против будней мы здесь подымаем восстание

И свое «Лау-ди-тау» победно кричим.

Тот кто юн, тот за нас! А у нас, беззаботные,

Мы в ночи заплетаем лихой хоровод…

Так зажжем же сердца, как огни искрометные,

И ликующей песней взметем небосвод!»

(Влад. Тодди. «Театр в карикатурах» № 13, 1913 г., стр. 8)⁴²

Выступали на эстраде: опереточная артистка Иваницкая, исполнительница романсов Оболенская, артист «Свободного театра» Герасимов, танцовщица Крюгер, рассказчик Вальянов, Татьяна Бах⁴³, декламаторша Бреславская, Вертинский⁴⁴, имитатор Федоров, композитор Отто Карл, художники Мак и Челли⁴⁵, комический артист Пиняев и, на последних вечерах, Владимир Маяковский [Хорошенькая компания!]. Открывалась обычно программа Евгением Хохловым и Николаем Вержбицким. Хохлов был высокого роста, худой, с курчавой бородкой, а Вержбицкий невысокого роста, полный, бритый, не расстававшийся с пенснэ. Контраст фигур был очень значительный. Если Хохлов вставал около стула, то Вержбицкий, встав на этот стул, почти равнялся ростом со своим соседом. В таком положении они открывали вечер пением гимна «Лау-ди-тау». Гимн этот, кстати сказать, состоял из совершенно неожиданных двух слов: «тюльпанчики» и «законопатили», причем исполнялся на мотив пресловутого старинного «стрелочка»:

— «Па — ти — ли за — на — па…», — запевал Николай Вержбицкий.

— «Ка — на — па Ка — на — па. За-ка-на-па-ти-ли за…» и т.д. — вторил Евгений Хохлов.

Неожиданно оба переходили на слово «тюльпанчики».

— «Пан-чи-ки, пан-чи-ки-тюль, тюль-пан-чи, тюль-пан-чи…»

Все начинали подпевать, а знаменитый толстяк и силач из цирка «дядя пуд» изображал из себя «вундеркинда» — малолетнего дирижера Вилли Федеро⁴⁶ и управлял общим хором.

Маяковский сидел, бывало, мрачный, слегка нахмурив брови, в пении не участвовал и лишь появлялся на эстраде для чтения своих первых произведений, которые тогда уже начинали находить ценителей [Слева на полях: Всюду присутствует Е.Иванов с Маяковским!]. Помню, что особенно не нравился ему только что входивший в моду Вертинский. Однажды я спросил его о впечатлении от «восходящей звезды». Ответил он кратко:

— «Тухлое яйцо — на тощак!»

Вторым ночным передвижным кабарэ такого же характера была «Зеленая лампа». Бывало, что при входе в зал сидел писатель А.И.Куприн, держа на руках громадную фаянсовую чашу из-под цветов — аршинного диаметра, куда собирал деньги для «неимущих литераторов». Набрав достаточную сумму, посылали за бочонком пива, которое быстро и уничтожалось. Кто давал много, того «прославляли» особой песней, сложенной на подобие цыганской. Иногда тот же, бывший в Москве проездом, Куприн, если веселье заходило слишком далеко, объявлял особый номер программы: «бой быков в Испании». Снимались желающими со стола салфетки и набрасывались через плечо вместо плащей. Какой-нибудь любитель должен был изображать быка, для чего становился на колени, упираясь руками в пол и бросался на всех окружающих. Терреодор⁴⁷ вооружался «толедским клинком» — вилкой, матадоры дразнили «бодавшегося» быка носовыми платками, а пикадоры разъезжали вокруг «верхом» — на венских стульях. Получалось невероятное безобразие, которое, в конце концов, было прекращено, после того, как одному из «кавказских князей», добровольно взявшему на себя роль быка, едва не выкололи глаз. Впрочем, на выходки Куприна смотрели всегда с опаской и «расходиться» ему не давали. Во время такого «испанского боя» я присутствовал вместе с Маяковским [Слова обведены в рамку: !], который был не в духе, н<е> улыбался происходящему и назвал одного из участников «иерусалимской лошадью», которая хочет, чтобы ее приняли за быка. [Слева на полях, поперек всего абзаца: опять «С Маяковским»!] Из-за этого едва не возник довольно серьезный конфликт.

Во время антрактов исполняли хором:

    «Зеленейся, зеленейся

    Зеленейся, зеленись —

    С нами смейся,

    С нами смейся,

    Зелениться не ленись!

Жрецы пера, мольберта,

                     рампы —

Сюда на свет “зеленой

                        лампы”,

Сюда на яркий огонек

Сюда в уютный уголок,

    Зеленейся, зеленейся,

    Зеленейся, зеленись…. и проч.

При этом пении на всех столах загорались лампочки под зелеными абажурами. [(Какое великолепие!)]

Владимир Владимирович, насколько я помню, в этом кабаре читал свои произведения всего два раза, занимался же больше рисованием карикатур на присутствующих, которые иногда вешал на стену, реже вклеивал в «ночную зеленую газету», появлявшуюся всякий раз с остротами и сатирами по адресу посетителей.

Неожиданно в этот период в Москву приехал знаменитый своими похождениями, авантюрист — корнет Савин⁴⁸, именовавший себя графом де Тулуз Лотреком. В числе бесконечных проделок Савина, на протяжении нескольких десятков лет, вспоминалась попытка занять трон болгарского царя. Человек Савин был интересный, иллюстрировавший свое прошлое длинными небывалыми рассказами в духе «пинкертонов» и «Шерлоков Холмсов». С некоторыми из нас он перезнакомился ближе, узнал адреса и посещал на квартире. В один из таких визитов пришел ко мне В.В.Маяковский и долго слушал любившего прихвастнуть «корнета». Терпеливо прослушав какую-то историю, В.В. неожиданно встал, потянулся, фамильярно хлопнул по плечу авантюриста и произнес:

— «Эх, старик, старик, моль в тебе скоро заведется, хоть и нафталином от тебя сильно несет! Жаль все-таки, что в цари ты не попал — по всем статьям ты к этому подходишь!»

Вспоминая эксцентричные выходки поэта, приходится, не разбиваясь, сконцентрировать их на описываемом периоде 1913–1915 гг. [Е.Иванов познакомился с Маяк<овск>им в 1914 г.!]

Существовала в свое время у Петровских ворот, в сыром подвале ночная чайная, прозванная по фамилии содержателя Комарова — «Комаровкой». Собственно и не чайная, а притон, где ночью ютились воры, шулера, бездомные проститутки и их покровители. Дно Москвы, напоминавшее Хитровку⁴⁹, один из самых отвратительных вертепов, куда не проникала, в виду щедрых денежных подарков владельца, полиция. Входить туда надо было с опаской. Драка «финками», истязание мало заработавших «героинь бульвара» кавалерами, крикливый раздел краденого — обычные сцены «Комаровки». Грязные, непокрытые столики с вереницей липких, не знавших мытья стаканов, бутылок пива, объедков дешевой колбасы, студня и волокнистой «щековины», чад кухни, смешанный с дымом папирос и махорки, невытертая кровь, осколки стекла… Войдешь и не знаешь — выйдешь ли целым? И среди этой накипи и отбросов человеческого существования любили сидеть газетные репортеры, артисты и писатели. Здесь многие из них вынашивали, вместе с наблюдениями, ненависть к среде, питавшей притон живым материалом. А когда, часа в 3-4 утра, закрывались «Яры», «Стрельны», «Альказары»⁵⁰, вереницы прожигателей жизни ехали сюда на «дутых» лихачах⁵¹ ради «гастрономических» ощущений, дававших им зарядку для бесцельного следующего дня.

Поздно, зимней ночью шли В.Маяковский, журналист В.Е.Ермилов⁵² и я по Кузнецкому мосту [Попробуйте, проверьте!]. Ермилов предложил зайти в «Комаровку». Согласились и зашагали к притону. [Какое стройное шествие!]

У вонючего, окутанного паром, спуска в подвал, как контраст нищете, голоду и ужасу «низка», извозчики «на резвых» в бобровых шапках, «наборных» поясах и в кучерских кафтанах дорогого сукна. Парные «голуби» с малиновыми бубенцами, стучащий автомобиль собственника и обязательный, козыряющий, увешанный, как цыганка побрякушками, медалями и звездами «сиамского королевства» или «его высочества — эмира бухарского», городовой. [Е.Иванов — великий стилист!]

Сели в углу, возле стойки буфетчика с такой снедью, от одной мысли употребления которой в пищу может закружиться голова. Кругом: лохмотья, румяна чахоточных женских лиц, едкий запах горелого флитюра⁵³, угловатые скулы мужчин определенной профессии, хриплый голос заразного покупного сладострастия, тысячный каракулевый сак «ищущей забвения» купчихи, «парижская шляпа» кокотки «Зона» или «Максима»⁵⁴, бобровые седые воротники и лацканы их спутников… В глазах пестро.

Женский крик, тупой удар, скрип сдвинутого стола и стакан, вбитый в лицо [Слова обведены в кружок.] пьяной, растерзанной, простоволосой женщины. Молчаливое внимание всех окружающих. Вступиться нельзя — весь уголовный состав посетителей подземелья, как один, отучит смельчака или неопытного от этой попытки.

— «Сволочь!» — неожиданно около самого моего уха раздается сильный, властный крик. Я узнаю в нем голос Маяковского. Он выпрямился во весь рост и зажал в руке какую-то посуду. [Е.Иванов — гениальный беллетрист!]

— «Сволочь, кот! — Не кричит он, а ревёт, — блядские объедки!»

В голову оторопевшего хулигана летят бутылки, стаканы, сорванная клеёнка и стол. В ответ сыпятся на нас почти такие же предметы, больно ударяющие по ногам [Только по ногам?]. Целая стена преступных людей, лиц, от которых нельзя ждать ни добра, ни пощады. И на счастье, откуда-то сбоку, отшвырнув несколько человек, появляется, быстро двигаясь к нам, — цирковой атлет А.В.Моор-Знаменский⁵⁵. Я вижу всю жалкую мебель, опрокинутой, ломаной, сбитой в кучу, кулак Маяковского, бьющий по рассечённому уху, несколько барахтающихся на полу людей, сбитую шапку Моора, фонтан крови из зажмуренного глаза какого-то бородатого колосса и, наконец, лестницу, а за ней кусочек неба и любопытные физиономии лихачей.

Щеголеватый Моор стоит на тротуаре растрепанный, почти держа «под мышкой» тщедушного, слабенького Ермилова, тихо жалующегося на потерю пенснэ. Воротник шубы Моора — не то сорван, не то срезан. У Маяковского размотан галстук, висит почти до колен, и он сосредоточенно и неуверенно пробует пальцами целость одного из зубов. У меня рассечена губа, оторван рукав пальто и в кармане неизвестно как попавшие: согнутая вилка, горлышко бутылки и окурок.

Расставаясь у Страстного⁵⁶, Маяковский говорит:

— «Ну, ничего… Не стоит больше туда ходить! [Еще бы!] Вы, Ермишка, не болтайте, очки вам завтра Сытин новые подарит. Не будь Александра Владимировича (Моора), вами бы сейчас, вместо моченого гороха, пиво закусывали! Вы ему «за спасение погибающих» миндаль теперь какую-нибудь хлопочите! [Все глаголы на конце!] Вас, наверное, еще жена сегодня отколотит: не шляйся по ночам!»

Маяковский зашагал куда-то с Моором, а я повел, успевшего оправиться и лишь слегка прихрамывающего, Ермилова до редакции «Русского слова». Дорогой он уверял меня, что не принимал участия в битве потому, что сразу без пенснэ «ослеп и запутался в шубе» Моора. Я очень хотел ему поверить!

Был у нас при домовой лестнице швейцар, по фамилии Шуляк, невысокого роста, плотный, всегда бритый, с небольшими усами, торчавшими вниз. Добродушнейший, какого только можно себе представить, украинец. Любил рассуждать и делать умозаключительные выводы. Честность его граничила с педантизмом. Свой человек, запросто бывавший в квартире и знавший, как член семьи, всю личную жизнь всех квартирантов.

Придет, облокотится на косяк двери, левой рукой сдвинет набекрень картуз, а правой почесывает над ухом. Это значило, что Григорий Антонович, как звали Шуляка, склонен вступить в длинный и обстоятельный разговор.

Его в хорошие минуты любил пригласить на беседу Маяковский [Слева на полях: Ни шагу без Маяковского! Напротив следующих далее диалогов: Хороши «хорошие» минуты Маяковского! Идиотические разговоры.].

— «Ну как, Григорий, дела?»

— «Ничего, благодарю вас, только сегодня курица у меня захромала. Кошка в сарай, видно, опять повадилась!»

— «Стихи хорошие, Григорий, ты любишь?»

— «Стихи?.. Да что ж не любить их? Я полагаю, стихи не всякий сочинит. У нас вот девки на хуторе хорошо складывают и громко поют!»

— «А портрет хочешь я с тебя сейчас напишу?»

Шуляк выдерживает значительную паузу.

— Нет уж, Владимир Владимирович, не надо, полагаю, портрета».

— «Почему же?»

— «Непохоже у вас ни на что выходит. Одно безобразие! [Как известно, портреты раб<оты> Маяковского отличались необычайным сходством.] А может у меня, — неожиданно погружаясь опять в личные интересы, говорит Григорий Антонович, — и не кошка. А так, из озорства, кто курице ногу зашиб?»

Наступала мучительная пауза, во время которой Шуляк подготовлял следующую реплику.

— «А что, — вмешивался я, — Григорий Антонович, нравится тебе, какой Маяковский галстук клетчатый носит?»

Шуляк ухмылялся, а потом делал испуганное лицо.

— «Срам они на себя наводят, Евгений Платонович, все удивляются в доме! Управляющий, Яков Андреевич меня уже спрашивал и заинтересованы… Теперь суртучок на “сухарёвой”⁵⁷ недорого можно купить с манишкой. Ходил я собаку смотреть — на цепь для дачи, из двадцать пятой квартиры Марья Филип<п>овна просила, так зашел с “Трубы”⁵⁸ и сертучок очень складный видел…»

Разговор в таком духе мог вестись без конца. Окончив его самым добросовестным образом, Шуляк шел, качая головой, к моему отцу и жаловался:

— «Какие, Платон Памфилович, люди пошли? Умора! Портрет с меня Владимир Владимирович хотели написать. А я не дался! Они сынку вашему губы зеленым, точно крышу, обмазали. Полагаю, фотограф лучше снять может?..»

Такая неожиданная беседа как бы настраивала Маяковского, и он садился за энергичное черчение цветными карандашами на первом, попавшем под руку, листе бумаги.

Григорий Антонович был еще замечателен тем, что являлся предупредителем всяких административных неприятностей и осложнений. Придет, бывало, запыхавшись, и сообщает, после традиционного облокачивания на косяк:

— «Справлялись сегодня о вашем одном знакомом из участка: околодочный Чернявский и с ним так еще — в пиджачке один хлопец... На вокзал и вас не лучше ли проводить? [Е.Иванов — революционер!!!] Я с вещами вперед могу…»

И, действительно, случалось, провожал, билеты брал, тайком в вагон усаживал и сам в полиции отметку о «временном выбытии» делал. Славный был человек!

Сильный и внешне смелый по виду [«внешне смелый по виду»!], Маяковский в сущности был добрым, наивным и глубоким ребенком. Тот эпизод, который я хочу привести сейчас, является эпизодом интимного характера, и если я помещаю его в своих воспоминаниях, то только для того, чтобы резче подчеркнуть основания для высказанного мнения.

Я говорил уже, что Маяковский недостаточно зарабатывал при буржуазном правительстве. [Шарлатан-мистификатор в роли доброго дядюшки!] Это и понятно, ибо по своему психологическому содержанию он был бунтарь, с произведениями которого не всегда было полезно знакомить широкие массы. Когда у Маяковского не хватало денег на самое необходимое, он, не стесняясь, прибегал к выручке своих добрых знакомых и друзей [Предложение продолжено Харджиевым: <...>, таких, как Е.Иванов!].

Один раз приходит он ко мне и говорит:

— «А не плохо бы сейчас Маяковскому в какую-нибудь лотерею или в карты выиграть банку консервов “сладкого перца” [Маяковский, мечтающий о «сладком» перце!] или десяток пышек от “Филиппова”»⁵⁹!

Я понял намек [Слово взято Харджиевым в кавычки.], и через четверть часа все это появилось на столе возле кипящего самовара.

Частым моим гостем бывал популярный московский романист [лит<ературные> друзья Е.Иванова] Алексей Михайлович Пазухин⁶⁰, как раз появившийся в это время у меня. Неожиданный звонок вызвал Маяковского к телефону. Ничего не подозревавший Пазухин, подошел к самовару, налил себе чай и принялся за расставленное угощение. Задержавшись у телефонного аппарата, В.В., подойдя к столу, увидел нарушенной свою порцию завтрака, счел это за шутку и наговорил дерзостей опешившему писателю. Я вступился за гостя, и, впервые, у меня произошла маленькая словесная ссора с поэтом. Помню хорошо, что он, молча, докончил свой завтрак, молча встал, молча подошел к моему столу, достал портсигар и сделал себе значительный запас папирос.[Какой некрасивый поступок!] Потом вышел. Мы не виделись несколько дней, пока В.В. не зашел вновь, не усмехнулся своей, несколько резкой и вместе с тем мягкой улыбкой и не начал выражать мне особыми приемами своего расположения. А приемы эти были таковы: сел позади меня и мое<го> кресла, обхватил меня своими длинными ногами [Обхватил длинными ногами! Каковы приемы!] и стал тискать в таких объятиях, от которых можно было задохнуться. [Жаль, что не задушил!] При этом приговаривал:

— «Это новая форма [Новая форма!] Маяковского выражать симпатии! Будьте довольны, что я не в наплыве всех великих чувств моих, а то бы совсем удушил…»

В этот день, после столь оригинального примирения, едва не вызвавшего новую размолвку, Маяковский взял мой альбом и все между нами происшедшее изобразил в виде карикатуры, которую я привожу иллюстрацией к воспоминаниям. В этот же день поэт поднес мне в подарок, как пояснение перемены своего материального благополучия, авто-шарж [Слово зачеркнуто Харджиевым; сверху надписано: Это шаржированное изображение Е.Иванова.], под названием: «я зимой — я летом» (см. репродукцию)⁶¹.

Вообще, когда этот удивительный человек хотел доставить вам приятное, он делал на память какой-нибудь рисунок. И этой черте характера я обязан тем, что храню в своем собрании три, сделанных с меня, портретных наброска, из которых два относятся к 1914 году, а один — к 1915-му⁶².

Как-то сочинил он и экспромт о себе:

«Не таковский Маяковский

Чтоб играть в девятый вал —

Мы . . . . того хотели,

Кто нас пьяницей⁶³ назвал!»

[Лучшего экспромта Е.Иванов и не заслуживал.]

Оригинал записи сохранился в моем альбоме.

В дни же русско-германской войны мне был еще поднесен печатный лубок с посвящением. Под рисунком этого лубка помещены шуточные стихи поэта:

«Немец рыжий и шершавый

Разлетался над Варшавой,

Да казак Данило Дикий

Продырявил его пикой.

И ему жена Полина —

Шьет штаны из цеппелина».

[Печатный текст (лубок).]

Говоря о лубке, следует вспомнить, что В.В.Маяковский иногда, с остроумными пояснениями, публично демонстрировал их, причем один раз произошло забавное недоразумение, служившее предметом случайных воспоминаний поэта.

В лазаретах для раненых воинов, во время империалистической войны, я устраивал летучие концерты для солдат. Иногда приезжали Давид Бурлюк и Маяковский. На одном из таких концертов, на Поварской улице, как припоминаю, выступала японская певица Шико-Ято, старый известный клоун Бом (Карл Штейн) и Маяковский. Только что Бом окончил свои репризы и в шутовском костюме, с напудренным лицом, ушел из палаты, как на эстраду поторопился войти [Слово обведено в кружок, а соседние слова подчеркнуты.] Маяковский. В этот день Давид Бурлюк не приехал, и поспешность Владимира Владимировича была вызвана желанием где-то его поскорее разыскать. К обычному своему костюму, который в эту эпоху уже переродился из желтой блузы в обыкновенный пиджак, поэт нацепил клетчатый галстук с длинными концами. Когда в таком виде он появился перед солдатской аудиторией, последняя, видимо, решила, что последует продолжение номера Бома. Раздались сразу смех и аплодисменты. Маяковский, всерьез, обиделся.

— «Вы что думаете, загремел он, шут я вам что ли? Я поэт и художник! Хочу вам кое-что серьезное и очень талантливое прочесть, а кстати и показать!»

Все насторожились. Маяковский развернул несколько своих рисунков и лубков войны и начал читать составленные под ними подписи, приправляя их экспромтами. Через пять минут все восторженно, как один человек, приветствовали его [?! вранье!]. Быстро умел Владимир Владимирович сближаться с простой, крестьянской аудиторией!

В журнале «Театр в карикатурах» печатались иногда стихотворения футуристов примерно такие:

«Размарерва, килевкаки, фуки, фуки.

          Раз, 3 — восемь: ; ; ; ; ?

Перкукщкули, антипара три,

Ундраляли. . . . . . . . . . . . . . .

Марерва, ща, ща, ща

       Мам, вэри??

                    ???!!!

Бити, пити, . . . . . . . . . . !

Распух лопух

    Распустился.

Приходи окно — весной,

Не будь голой.

                         Л.Франк»

или        «Воспоминания.

Эс вэр вэри

Калма вэри

Пакили . . . . . . . . . . ! ? ! (?)

Фурмантон,

Аргантили

Пшекоши

Ай, ай, ай, ай, ай, ай, . . . . . . !

о, о, о, о, о, о, о,

II

Поликали, полимели, вели, пели

Трын, брын, брын, трын

    Шпок!!! . . . . . .

Зачем ты сидела на кресле спинкой?

    В ресторане

Кардамаш, маш, тараш

Тренди, були

    Уууу

Агва, кимегва,

    Фармензон.

Стено, бри тарелбри

    Крюки, крюки, крюки

Мамси, мамса, мамсу,

Ольнигидза кравбой.

Фи, фа, фу

                  Вот!?

Наши приехали.

                  Л.Франк»⁶⁴.

[Слева на полях, напротив всех текстов: К чему эти глупейшие пародии?!]

Не решаясь самостоятельно выяснять вопроса о пригодности к печати этих стихотворений, я обратился к Маяковскому с просьбой их прочитать и высказать свое суждение. Долго сидел он над ними, выкурил несколько папирос и, наконец, спросил меня:

— «А чем занимается автор?»

Стали смотреть рукописи и установили, что творец этих строк «экзекутор казенной палаты» Афанасий Павлович Шевляков.[Имя и профессия автора подчеркнуты Харджиевым.]

— «Тогда напечатайте, если только он гербовую марку для редакции к своим стихам приложит. Начните его печатать! Интересно: будут читать, да хвалить или нет?»

Я так и поступил. [Маяковский в роли консультанта при Е.Иванове!]

Несколько лет тому назад [Слова подчеркнуты жирной волнистой линией: ?!] я напомнил поэту об «экзекуторе Шевлякове» и получил ответ:

— «Такие стихи и надо было печатать, чтобы сумасшедших от настоящих талантливых поэтов учились отличать!» [Сплошное вранье!]

Характерно, что поэт никогда не боялся критики и относился к ней со странным высокомерием. Иногда делал вид, что какой-нибудь брани по своему адресу (а такой в начале его творческого пути было не мало) он или не читал, или читать не желает. Бывали случаи, думаю, что это было искренне, на сообщение ему о том, что появились печатные сведения, касающиеся его имени, просто спрашивал [(кого? Неужели Е.Иванова?)]:

— «А что там написано?»

И, на объяснения, отвечал:

— «А… я думал что-нибудь интересное. Черт с ними!» [А как быть с «Позорн<ым> столп<ом> росс<ийской> критики» в «Журнале русск<их> футуристов»⁶⁵?!]

Была устроена выставка картин левых течений, какая именно — не могу восстановить в памяти. Критик «Русского слова» С.Я.⁶⁶ ругательски изругал ее. Как мне передавали, на другой же день, при входе, появилось странное, исполненное в реалистических тонах, изображение «кучи человеческих отбросов», нарисованное будто бы [Выражение подчеркнуто: (!)] Маяковским. А под изображением подпись:

«Портрет критика (следовало указание имени и фамилии)» [На полях слева, напротив всего абзаца: вранье!].

Повисел этот портрет, впрочем, недолго и был снят по распоряжению участкового полицейского пристава. Но так как посетители второго дня многолюдного вернисажа выставки все его видели, то разговоров об этом курьезе было не мало. «Русское Слово» являлось в то время крупнейшим печатным органом, от которого могла зависеть не только судьба какого-нибудь лица и его карьера, но даже политические события, и смелость Маяковского, оставшаяся безнаказанной, казалась необычайной.

В журнале «Театр в карикатурах» было напечатано два [Под текстом: вранье — только одно!: «Немножко нервно и скрипка».] произведения Маяковского, которые я воспроизвожу по сохранившимся у меня рукописным подлинникам:

«Мама и убитый немцами вечер.»⁶7  <...>

Немножко нервно и скрипка⁶⁸ <...>

В.Маяковский. 1914 г. [Маяковскому удалось напечатать это стихотворение благодаря его другу К.Большакову, поместившему в журнальчике Е.Иванова, кажется, три стихотворения⁶⁹.]

Если эти стихотворения содержатся в полных собраниях произведений Владимира Владимировича Маяковского, то я не уверен в том, что в дальнейшей редакции они были сохранены без изменений автора⁷⁰.

Много фактов, касающихся личности этого носителя крупной силы натуры и оригинального дарования воскрешает память, трудно уложить их на печатную страницу краткой отрывочной характеристики его молодых искательских лет. Я останавливаюсь на этих двух, только что приведенных, стихотворениях, как на грани, за которой свежее других эпоха октября, с выросшим и оформленным в массовика — творца Владимиром Владимировичем. [В конце абзаца, многие фразы которого подчеркнуты: ахинея! Слева на полях: Обычное словоблудие Е.Иванова!]

Октябрь… Даже по ночам отрывисто хохочут пулеметы, ухают и стонут пушки. Изредка посвистывают возле уха запоздалого прохожего рикошетные, обессиленные пули. Красная гвардия, охраняющая порядок у зажженных для света костров в переулках, патрули рабочих — на перекрестках улиц. Электричество не горит. Темно и немного жутко около высоких, молчаливых и безжизненных домов.

На углу Тверской улицы и Дегтярного переулка в миниатюрном помещении разрушенной лавочки или мастерской, освещенные тусклыми лучами керосиновых ламп, висят лозунги с горячими призывами к активной помощи Революции. Эстрада. Скамьи из необтесанных досок на обрубках бревен. Такие же столы. Гирлянды из елок и кумачовые подзоры.

Это — кафе поэтов, где ежедневно Маяковский, Бурлюк, Каменский, Гольцшмидт, Кусиков⁷¹, Елена Бучинская⁷², юный Н.Равин [?! Кто такой?] и др. Встречают приветливо, угощают стихами и бодрым словом. Это почти единственное место во всей Москве, где собираются люди искусства. Гости у них самые оригинальные — анархисты, засевшие в «купеческом»⁷³, скучающие от бездействия актеры, рабочие и всякий, у кого нет злого и дурного умысла против миниатюрного учреждения с своеобразным уютом.

В Охотном ряду, в подвале древнего «Егоровского» дома⁷⁴, второе, несколько похожее на описанное, место собраний:

«Подполье друзей театра» [Фраза подчеркнута; слева на полях: ?!].

Отличается оно от первого тем, что народу сходится в нем множество, внутри — дорогая отделка, «ситцевый» зал, первоклассный буфет с ценами «для Ротшильда» с «шампанским в чайниках», с литературно-театральным музеем в фойэ и со сценой, на которой приличные актеры под командой Д.Г.Гутмана⁷⁵ и при конферансе Н.С.Орешкова⁷⁶.

Первое создали сами поэты, без средств, замененных коллективными усилиями, второе — детище предприимчивого антрепренера А.С.Ломашкина.

Поэты приходят в гости к «подполью», «подполье» иногда посылает к ним словесное приглашение. Выполнителем этого поручения, по близости моей квартиры, являюсь я.

В.Маяковский, Давид Бурлюк, В.Каменский, а за ними и вся группа поэтов, прибывают в полном составе. Маяковский обматывает шею красным пионерским [Слово подчеркнуто: ?] галстуком и знаком почти со всей новой, обвеянной пороховым дымом, Москвой. На память об исторических днях вся компания делает записи в моем литературном альбоме. Наиболее интересной сохраняется [Подчеркнуто: ?]] одна страница: в верхней части ее — брюки, из которых выходит облако и подпись —

«Маяковский,

Автор облака в штанах».

Завиток от буквы «И»⁷⁷ В.В. сделан почти в пол страницы.

Внизу условное изображение обнаженной женской модели и четко выведенное:

«Давид Бурлюк — король русских живописцев».

Справа чернильным карандашом отгорожен угол: «Василий Каменский расцветает и тут как пуп».

Слева кто-то из поэтов (неразборчивая подпись — «Яков Го [Сверху вписано: <Го>дин?⁷⁸]...»), из не принадлежащих к левым течениям, приписывает «летучий» экспромт:

«Приличными мы быть должны…

Свой туалет сверяя к спеху,

Запрятав облако в штаны, —

Ты б застегнул хотя прореху».

[На полях (по поводу всей «страницы»): ? где она хранится?]

Вскоре, однако, милиция закрывает подполье за «тайную виноторговлю», и родится на свет один из первых профсоюзов «Сцена и арена», перед правлением которого я хлопочу о разрешении устроить вечерние собрания литераторов, артистов всех жанров, включительно до шутов и клоунов цирка. [В конце абзаца: меценат продолжает свою благородную деятельность.]

Под рестораном «Альказар», на Триумфально-Садовой площади⁷⁹, в близком соседстве с нынешнем театром «Кино-Горн», вырастает при столовой профсоюза крошечная эстрада, а перед ней «ложа поэтов», в которой ежедневно: Николай Адуев⁸⁰, Ачдо [Подчеркнуто: ?!], Н.Н.Захаров-Менский⁸¹, реже: Елена Бучинская, В.Маяковский, Аристарх Климов⁸² и ныне⁸³. Народу набивается так много, что опоздавшим приходится отыскивать места. Декламируют, читают, поют, пляшут и кувыркаются. Клоун Виталий Лазаренко распевает под шарманку, Алекс изображает «каучук», О.Денисова старается в один вечер пропеть все цыганские романсы мира, Семен Садовников⁸⁴ — русские песни, сестры Орловы, сестры Корженевские — балетный ансамбль, а сверх того «человек будущего» Евстигней Колба — не декламирующий, а «мычащий» вирши «звероподобного<»> стиля. [Слева на полях, поперек страницы: Маяковский — в помойной яме! Все это вранье!]

«Я бык, я мык, я тык —

Во мне заду нет,

Я мычу Му-у-у-у-у!»... и т.д.

[Слева, напротив всего «стихотворения»: ?!]

И все это: одно рядом с другим, стихи рядом с балетом, балет с клоунадой, клоунада с французской песенкой и т.д.

Маяковский в это время кипит уже в водовороте начавшейся новой жизни — и выступает всего дважды со своим «облаком». Конферирую, составляю и веду программу — я. Курьезное смешение всех видов и течений искусства тепло принимает публика. [Фраза, как и многие другие, подчеркнута: !!!]

Вскоре, однако, темпы новой жизни захватывают и увлекают с собой всех нас: «звероподобный поэт» поступает на «входящую» в Коммунальное Хозяйство, артисты — на передвижные рабочие эстрады, художники отдаются лозунгам и плакатам, литераторы находят свое место в газете. Все мы теряем из вида друг друга. [Слева на полях: Словоблудие!]

А Октябрь растет, рушится старый быт, трещат основы тех интересов, которыми дышало передовое общество. Жизнь делается похожей на волну прибоя, — настойчивую, сильную, подтачивающую и шлифующую камень. И вместе с Октябрем, вместе с новой идеологией мысли растет и нашедший свою стихию Владимир Маяковский. От эстрад с забавой, от клубов и кафэ со стихами, он уходит в кузницу нового творчества и берет в руки тяжелый молот мастера. И в этом он находит себя, искры, летящие от ударов его молота, — его слова, подхватываемые миллионами. Маяковский выпрямляется во весь свой громадный рост и громко кричит, кричит так, что эхо относит его <голос> за пределы бурлящей страны. Из кафэ он вышел на людную улицу, с улицы — он хочет мира. [Последние слова обведены в кружок: Дикий бред! Слева на полях: Е.Иванов красиво пишет!]

«Бейте в площади бунтов топот!

Выше гордых голов гряда!

Мы разливом второго потопа

Перемоем миров города»⁸⁵...

Историю пера поэта революции — пусть пишет его исследователь [Слова подчеркнуты: !], пути его в новой жизни — пусть вспомнит и проследит литературный спутник. Я рассказал частицу⁸⁶ того, что может дать к этому некоторые материалы. Маяковский моих слов — подрастающий в витязя ребенок. Мы видимся реже, но отношения становятся более теплыми, глубокими, как у людей, которых связывает бурный простор жизни и кусочек приятного для воспоминаний прошлого.

За год-полтора до своей неожиданной смерти, Маяковский как-то зашел ко мне [Слова обведены в кружок; слева: !] и застал меня за работой по разбору (более чем двадцатилетних) записей народных говоров и скоморошин. Он попросил прочитать ему некоторые из них, и я познакомил его с самым ярким и колоритным фольклорным материалом. Прослушав, он на минуту задумался.

— «Вы, этнографы, как будто хотите вспять нас в языке поста<вить>. А отчасти и правы… На смену нам может еще придти поэзия <другой?>⁸⁷ формы — мужицкая, сколотая с древней и прошедшая через ма<шинные?>⁸⁸ индустрии. Когда ты выпустишь книгу, подражать, пожалуй, этим скоморохам в форме начнут. Хорошо, что записал. Не знал и я этой народной, глиняной, руками лепленной, формы. Ближе всех к ней Демьян (Демьян Бедный — авт.⁸⁹) подойдет. Сильный он в слове и образах! Захочет — сделает…» [На полях: «Авось-небось»!]

Обращаясь к находившейся в комнате художнику Е.А.Данилевской [Сверху: Кто эта дама?], он добавил:

— «А вот новой формы рисунка так и не найдено — стиль массы, слитый с бурей Октября. Все только подражают, да перерисовывают. А Бурлюк, если б поработал [Подчеркнуто: !], нашел бы!» [«Последний разговор» Маяковского сработан по нехитрому методу: глаголы на конце и «исконно-посконные» русские выражения.]

Примечания:

1 Ср. в ст. А.П.Чудакова о Е.П.Иванове: «Не остался чужд он и модным “вопросам пола”, посвятив им сб. “Так вот она, любовь! Эскизы жизни, кошмары любви и силуэты безумства” (М., 1916 ), на к-рый К-том по делам печати был наложен арест за фривольное содержание» (Русские писатели. 1800–1917: Биогр. словарь. Т. 2. М., 1992. С. 381). Автор рецензии в «Журнале журналов» — инженер Б.Ю.Мирский, который печатался под псевдонимом: Б.М–ий (Масанов И.Ф. Словарь псевдонимов русских писателей, ученых и общественных деятелей: В 4 т. Т. 4. М., 1960. С. 316).

2 В указ. Харджиевым номерах опубл. стихи и проза Л.Франка (стихи приводятся Е.Ивановым далее в тексте; см. также примеч. 64). Между тем стихи футуристов стали появляться в журнале начиная с первого номера («Уличная мелодия» А.Лотова; см. далее в тексте); под рубрикой «Футуристы для нашего журнала» было напечатано три стихотворения К.Большакова (о чем Харджиев прекрасно знал, ср. ниже его реплику о Большакове). См. также примеч. 69.

3 Василий Васильевич Каменский (1884–1961) — поэт-футурист, один из первых русских авиаторов.

4 Михаил Федорович Ларионов (1881–1964) — художник, живописец, график, сценограф, теоретик искусства, один из основоположников русского авангарда.

5 Ныне Большой Палашевский переулок.

6 Театр в карикатурах. Юмористическо-театральный журнал / Редактор-издатель Е.П.Иванов. 1913. №№ 1–16; 1914. №№ 1–18. Издавался в «Русской печатне» в Москве.

7 Николай Осипович (Иосифович) Васильев (1864–1914). В 1884–1905 гг. играл в труппе Малого театра водевильные и эпизодические роли, участвовал в молодежных спектаклях Нового театра (филиал Малого театра).

8 Илья Михайлович Зданевич (псевд. Ильязд, Эли Эганбюри, 1894–1975) — российский писатель, теоретик русского авангарда и дада, издатель, художник.

9 Александр Владимирович Григорьев (1891 –1961) — марийский художник, общественный деятель и академик.

10 Наталия Сергеевна Гончарова (1881–1962) — русская художница-авангардист, график, сценограф. Представительница лучизма.

11 Аристарх Васильевич Лентулов (1882–1943) — живописец, график, сценограф. Один из родоначальников русского авангарда.

12 Константин Аристархович Большаков (1895–1938) — поэт, прозаик.

13 Первые 11 строк под названием «Городская весна» вошли в: Большаков К. Сердце в перчатке. М., 1913. С. 8. Е.П.Иванов приводит текст стихотворения по публикации в журнале «Театр в карикатурах», однако не совсем точно. Вносим наиболее значимые исправления.

14 Ср.: «...долго будет еще дразнить воображение особенно дотошных читателей книга Антона Лотова “Рекорд” (М., 1913, тираж 40 экз.). О ней известно из футуристического сборника “Ослиный хвост и Мишень”, потом эту информацию транслировал Н.И.Харджиев, приписав псевдоним сперва Илье Зданевичу, затем К.Большакову. Он, правда, писал: “Сборник А.Лотова ‘Рекорд’, посвященный Н.Гончаровой и иллюстрированный пневмолучистыми рисунками Ларионова, был ‘издан’ в количестве 40 экземпляров. Ни один из них до настоящего времени не обнаружен” (Харджиев Н.И. Статьи об авангарде. М., 1997. Т. 1. С. 77) возможно, мы или наши потомки станем свидетелями материализации книги. Правда, неизбежно будет мучить вопрос — реальной или фальшивой, поскольку техника изготовления подделок неуклонно совершенствуется» (Богомолов Н. В книжном углу — 10 // НЛО. 2014. № 1 (125). — URL: http://magazines.russ.ru/nlo/2014/125/40b.html).

15 Стихотворение приведено также С.Худаковым (предположительно, под данным псевдонимом скрывался М.Ф.Ларионов) в сборнике «Ослиный хвост и Мишень» (М., 1913. С. 144–145).

16 В тексте — пропуск. Название пьесы устанавливается по: Театр в карикатурах. 1913. № 1. С. 14.

17 Текст приведен мемуаристом не вполне точно. Вносим наиболее значимые исправления по указанной журнальной публикации.

18 Мамоновский театр [Мамонтовский театр миниатюр (1911), Театр одноактных пьес (1913)] — антреприза драматурга Сергея Мамонтова (сына Саввы Мамонтова), основанная в 1911 г. Находился в Мамоновском переулке.

19 Возможно, Илья Ильич Шнейдер (псевдоним: де-Ней; 1891–1980) — театральный журналист (1913–1915), автор книг «Встречи с Есениным» (М., 1965; 2-е изд. — 1974) и «Записки старого москвича» (М., 1970).

20 В тексте — пропуск. Заглавие «Розовый фонарь» (в скобках) приведено по указанной журнальной публикации. Автор стихотворения — Родион Абрамович Менделевич (псевд. Rigo; 1967–1927), поэт и журналист.

21 Виталий Ефимович Лазаренко (1890–1939) — цирковой артист, клоун-сатирик, акробат-прыгун.

22 Франческо Балилла Прателла (Pratella; 1880–1955) — итальянский композитор, музыковед. Представитель музыкального футуризма.

23 Филиппо Томмазо Маринетти (Filippo Tommaso Marinetti; 1876–1944) — итальянский поэт, прозаик и драматург; основатель футуризма.

24 Имеется в виду: год 2-й, № 7–8 (23–24); номер вышел 9 февраля 1914 г.

25 От фр. cliche — стереотип, штамп; снимок, фотография; печатная форма; шаблон, трафарет; негатив. Трудно сказать, в каком значении употребляет Е.П.Иванов здесь это слово.

26 Владимир Робертович Гольцшмидт (Гольдшмидт; 1886–1954) — российский и советский атлет (культурист), лектор, киноактер, поэт.

27 Возможность подобного эпизода с участием В.Р.Гольцшмидта в центре Москвы, уже в советское время, подтверждается некоторыми мемуаристами. См., напр., воспоминания Г.Окского (Сидорова) «Пора стихов. Поэтическая Москва 1917–1921 гг.» (ГММ. КП-14092. Л. 13). Об этом же рассказывает и М.Д.Ройзман, приурочивая эпизод к зиме 1918 г. См.: Ройзман М. Все, что помню о Есенине. — URL: http://www.esenin.ru/o-esenine/vospominaniia/roizman-m-vse-chto-pomniu-o-esenine/vse-stranitcy. Благодарим Д.В.Карпова за указание на эти тексты.<*p>

28 Летучка — экстренно выпущенный печатный листок; листовка.

29 Давид Давидович Бурлюк (1882–1967) — поэт, художник, один из основоположников русского футуризма.

30 Автобиография В.Маяковского (1922, 1928), в которой он называет Д.Бурлюка своим «действительным учителем».

31 Опубл. в сб. футуристов: Молоко кобылиц: Рисунки. Стихи. Проза. М. [Херсон], 1914 [1913]. С. 16.

32 Литературно-артистическое кабаре «Бродячая собака» действовало по указ. адресу с 31 декабря 1911 по 3 марта 1915 г. См.: Пронин Б.К. Воспоминания Бориса Пронина, рассказанные им самим // История Петербурга. 2006. № 3 (31). С. 74–80; Рыженков В. «Во втором дворе подвал...»: Литературно-артистическое кабаре «Бродячая собака». — URL: http://silverage.ru/ryzhpodv/; дата размещения: 31 июля 2013 г. «Вечер пяти» состоялся 11 февраля 1915 г. См.: Катанян В.А. Маяковский: Хроника жизни и деятельности / Отв. ред. А.Е.Парнис. 5-е изд., доп. М., 1985. С. 98–100.

33 С 18 (31) авг. 1914 г. по 26 янв. 1924 г. — Петроград. Здесь, как и далее, оговорка мемуариста.

34 Александр Степанович Рославлев (1883–1920) — поэт, прозаик, публицист начала ХХ в.

35 «Бродячая собака», как указано в афише «Вечера пяти», которую выше приводит Е.П.Иванов (см. также в статье Л.К.Алексеевой в этом номере), была одним из начинаний Художественного общества интимного театра. Видимо, поэтому мемуарист и позволяет себе здесь эту замену.

36 Так в тексте.

37 Борис Константинович Пронин (1875–1946) — режиссер, театральный деятель, актер, участник ряда театральных начинаний В.Э.Мейерхольда.

38 Это не совсем верно. К 1913 г. В.В.Маяковский становится скандально известной «публичной» фигурой. Его имя часто мелькает в газетной и журнальной хрониках в связи с акциями футуристов, он активно участвует в диспутах о новом искусстве, печатается в футуристических изданиях, которые уже тогда рассматривались любителями в качестве коллекционных, публикует статьи (напр.: Кине-журнал. 1913. №№ 14–22). В записке в «Союз молодежи» от 16 ноября 1913 г. по поводу постановки трагедии «Владимир Маяковский» автор указывает: «Плата поспектакльная 50 (пятьдесят) рублей за каждый вечер» (Маяковский В.В. Полн. собр. соч.: В 13 т. Т. 13. М., 1961. С. 19). Всего, однако, состоялось два представления: 2 и 4 декабря 1913 г. В начале 1914 г. из Крыма (турне футуристов) пишет домой: «Я здоров и весел, разъезжаю по Крыму, поплевываю в Черное море и почитываю стишки и лекции. Через неделю или две буду в Москве. Сегодня я в Симферополе, отсюда в Севастополь и дальше, пока не доеду до вас » (Там же. С. 20). А вот как описывает эпизод турне в Николаеве газетный репортер: «В день “футуристского вечера” все билеты были заранее распроданы. Публика большими массами ходила за футуристами, и немало трудов стоило полицейской власти разогнать толпу…» (Свет. 1914. 30 января. Цит. по: Катанян В.А. Маяковский: Хроника жизни и деятельности. С. 84). Трудно допустить, что при такой популярности поэт сильно нуждался.

39 Николай Константинович Вержбицкий (1889–1973) — журналист, писатель-мемуарист.

40 Евгений Сергеевич Хохлов (1890–1970) — журналист.

41 Владимир Аркадьевич Вольберг (псевдонимы: Ватт, В.; Веабе; Греблов; Родственник мистера Тодди; Тодди; Тоди) — литератор, член Московского общества драматических писателей и композиторов.

42 Текст стихотворения исправлен по указанной журнальной публикации.

43 Татьяна Яковлевна Бах (1895–1983) — артистка оперетты.

44 Александр Николаевич Вертинский (1889–1957) — эстрадный артист, киноактер, композитор, поэт и певец.

45 Павел Петрович Иванов (псевдоним: Поль Мак; 1891–1967) — карикатурист.

Вячеслав Константинович Васильев (псевдоним: Челли; 1888–1914) — художник-карикатурист, график, портретист. Оба художника помещали свои произведения в журнале Е.П.Иванова «Театр в карикатурах».

46 Так в тексте. Правильно: Вилли Ферреро (1906–1954) — итальянский дирижер. В 1913–1914 гг. гастролировал в России.

47 Так в тексте.

48 Николай Герасимович Савин (1855–1937) — один из самых дерзких авантюристов и вымогателей в новейшей русской истории. В описываемый период находился в вечной ссылке в Нижнеудинске Иркутской губернии (с 1911 г.), откуда освободился после Февральской революции 1917 г.

49 Хитровская площадь (Хитров рынок, Хитровка) находилась в центре Москвы, на территории Белого города (урочище Кулишки).

50 «Яр», «Стрельна», «Альказар» — известные московские рестораны конца XIX — начала XX в. См. также примеч. 79.

51 Легкий открытый четырехколесный двухместный экипаж на резиновых шинах, преимущественно одноконный.

52 Владимир Евграфович Ермилов (1859–1918) — московский педагог и журналист, отец В.В.Ермилова, которого упомянул В.В.Маяковский в своей предсмертной записке.

53 Так в тексте. Правильно: фритюр (от фр. friture) — поварской жир.

54 Названия московских кафешантанов. Игнатий Сергеевич Зон — театральный антрепренер, владелец, в частности, московских театров «Антей», «Буфф» (сезон 1909/1910 гг.), театра «Зон» на Триумфальной площади (1913 г.), ставивших в основном оперетты. Н.Я.Серпинская называет последний «опереточным театром с кафешантанной ночной программой» (Серпинская Н.Я. Флирт с жизнью: Главы из «Мемуаров интеллигентки двух эпох» / Публ., вступ. ст. и примеч. С.Шумихина // Наше наследие. 2003. № 65. С. 61). Ср. в тех же мемуарах: «“Серые купчики” предпочитали затевать скандалы у Максима (модном кафе-шантане “под Париж” на Большой Дмитровке), Зона, Яра и в заключительном месте всех кутежей — Жане» (Там же. С. 62).

55 Александр Владимирович Знаменский (псевдоним: Моор-Знаменский; 1877–1928 ) — борец, атлет.

56 Страстной монастырь — московский женский монастырь, основанный в 1654 г. В 1937 г. все постройки обители снесли.

57 Сухаревский рынок (Сухаревка) возник в конце ХVIII в. как место торговли съестными припасами. Находился на Большой Сухаревской площади. В 1930 г. закрыт.

58 Трубная площадь (Труба) образовалась в начале XIX в., когда была разобрана стена Белого города и река Неглинная заключена в подземную трубу. Рынок на площади просуществовал до 1924 г.

59 Булочные Филиппова — сеть магазинов и пекарен, владельцем которых был И.М.Филиппов (1824–1878).

60 Алексей Михайлович Пазухин (1851–1919) — писатель.

61 Оба рисунка хранятся в Государственном музее истории российской литературы имени В.И.Даля.

62 Два рисунка (не считая описанного выше) хранятся в том же собрании. См. об этом в ст. Л.К.Алексеевой в этом же номере.

63 В тексте, видимо ошибочно: пьянищей.

64 Стихи цитируются мемуаристом неточно; опубл. в: Театр в карикатурах. 1914. № 6. С. 7; № 9. С. 9. Восстанавливаем наиболее значимые чтения.

65 См.: Бурлюк Д., [Лившиц Б.] Позорный столб российской критики: (Материал для истории русск. литературных нравов) // Футуристы. Первый журнал русских футуристов. № 1–2 / Ред. В.Каменский; Изд. Д.Бурлюк. М., 1914. С. 104–130. Здесь приводятся наиболее яркие выдержки из отзывов прессы (по преимуществу отрицательных) на издания футуристов.

66 Возможно, Сергей Викторович Потресов (псевдоним: Сергей Яблоновский; 1870–1953) — журналист, театральный и литературный критик, поэт, переводчик, эссеист. В 1901 г. стал соредактором (вместе с И.Д.Сытиным) газ. «Русское слово».

67 Текст стихотворения перечеркнут Н.И.Харджиевым в знак того, что оно не печаталось в журнале Е.П.Иванова. Одно из самых известных произведений раннего Маяковского (1914).

68 Беловой автограф хранится в РГАЛИ. В журнале «Театр в карикатурах» (1914. № 18) произведение вышло под названием «Немножко нервно и скрипка», но в поэтическом сборнике «Простое как мычание» (Пг., 1916) В.Маяковский дает иное название — «Скрипка и немножко нервно». Тексты обоих стихотворений в данной публикации не приводятся.

69 В журнале «Театр в карикатурах» были опубликованы следующие стихотворения К.Большакова: «Иммортель» (1913. № 9. С. 8), «Аттракцион» (1913. № 10. С. 10) и «Вёсны» (см. выше).

70 Во втором стихотворении разночтения не только в заглавии, но и в строках 4, 7, 11, 13–15, 18 и 26 приведенного текста; кроме того, само разбиение на строки не совпадает с окончательной редакцией. Есть отличия и в первом из стихотворений («Мама и убитый немцами вечер»), которое в журнале «Театр в карикатурах» напечатано не было; однако трудно понять, действительно ли это разночтения или небрежность при передаче текста мемуаристом.

71 Александр Борисович Кусиков (Кусикян(ц); 1896–1977) — поэт-имажинист, автор романсов.

72 Хелена Бучиньская (Елена Владиславовна Бучиньская; 1894–1957). Польская актриса. Дебютировала в театре в 1914 г. В России в 1915–1922 гг. Дочь русской писательницы Н.А.Тэффи. У Е.П.Иванова, по-видимому ошибочно: «Клена».

73 Московское купеческое собрание (Малая Дмитровка, 6). С 1917 г. в Москве практиковался захват богатых особняков анархистами. К апрелю 1918 г. число захваченных особняков достигало 26.

74 Егорьевский трактир, располагавшийся в Охотном ряду.

75 Давид Григорьевич Гутман (1884–1946) — актер, театральный деятель, режиссер.

76 Николай Сергеевич Орешков — конферансье.

77 Возможно, опечатка: «М».

78 Яков Владимирович Годин (1887–1954) — поэт, переводчик.

79 «Альказар» — ресторан и первый театр-варьете в Москве, существовавший в 1910–1917 гг. Располагался на Садово-Триумфальной площади, в доме, арендованном в 1910 г. у купца А.Гладышева и переоборудованном под театральный зал (д. 1/29). Здание снесено в 1974 г.

80 Николай Альфредович Адуев (настоящая фамилия Рабинович; 1895–1950) — поэт, драматург, либреттист.

81 Николай Николаевич Захаров-Менский (Мэнский, настоящая фамилия Захаров; 1895 — после 1940) — поэт, критик.

82 Аристарх Климов (настоящая фамилия Гришечко-Климов; 1890 — после 1966) — поэт, певец.

83 Так в тексте. Возможно, опечатка: «и иные».

84 Семен Павлович Садовников — певец, тенор.

85 В.В.Маяковский. Наш марш. 1917.

86 В тексте: «частищу».

87 В оригинале пропуск.

88 В оригинале пропуск.

89 Примеч. Е.П.Иванова.

Публикация и комментарии Е.Ю.Иньшаковой