Курсивный шрифт эпохи

Почтовая проза из архива Ю.Л.Оболенской

Окончание. Начало см.: Наше наследие. 2017. № 121.

1. Н.П.Грекова — Ю.Л.Оболенской¹

20 февраля стар<ого> ст<иля> 1918 г. <Из Мишкиной Пристани в Москву>

Дорогая моя Юлия!

Вчера получила твое письмо февральское и устыдилась, что я не писала тебе. Предыдущее твое письмо от 20-го декабря я получила тоже не очень давно — долго шло. Все время, начиная с конца декабря, было очень тревожно и тянулось бесконечно. Не действовала почта, так что мы сидели, ничего ни о ком и ни о чем не зная. То мужики грозили нас выселить отсюда в 3 дня за то, что наши Александр и Владимир — казаки и уж верно с Калединым². А мы, между прочим, очень давно уже ничего о них не знаем. Живы ли они. Новочеркасск отрезан совершенно, и что там делается, кто знает?³ Это теперь главная тревога наша. Ну а выселиться куда ж мы теперь могли бы? Зимой с детьми и Зоей⁴, у кот<орой> скоро появится младенец. Так что пока дальше угроз не шло.

В деревне очень тревожно. Все грызутся друг с другом, и деревня с деревней. Мы вызвали сюда нашего Петра, и на днях он приехал. Одному и почти без вещей и то с трудом удалось доехать. Последние дни идет борьба между нашей деревней и волостью Ольховкой за нас и Гусёвский монастырь. Волость, забрав все у своих (впрочем, разъехавшихся с осени) помещиков, постановила покончить и с Гусёвскими, оставшимися еще в целости (это одни мы и монастырь). А Гусёвцы не дают (им хочется сохранить для себя), решили отделиться от волости. Думается, что с Гусёвцами нам легче будет поладить, а там кто знает. Дали бы до весны дожить, а там все же легче было бы убраться, бросив, конечно, все. Библиотеку жаль очень — и им она совсем не нужна, зря переведут.

В Гусёвке то пожар, случившийся от ракеты. Солдата, кот<орый> ее пустил, чуть не бросили в горящий керосин (горела лавка), но он удрал. Потом самосуд над ворами. Постоянные угрозы отнять у более зажиточных то хлеб, то сено. Каждый день сходы. Озлобленность у всех. И в общем все измучены и жалуются.

Спасибо тебе за письма, я была так рада им. Не работаю совсем. Впрочем устроила как-то иллюстрации — 2 к «Жили-были дед да баба» и 7 к «Аленушке и Иванушке». Но работала над ними недостаточно, надо бы еще. Наивно как-то вышло. Но признаться, я думала, что и так не смогу. Брату Петру понравились. Если соберусь с духом довести до конца — попробую прислать тебе на показ — мне очень интересно твое мнение.

Ты спрашивала меня о Калмыкове⁵ — он давно уже перестал мне писать, еще прошлой весной, кажется. По его просьбе я выслала ему его письма ко мне и он занялся приведением их в порядок для издания. Так что Бог даст, мы прочтем сии труды его в печатном уже виде. И название уж придумал.

Посылаю тебе снимок с портрета Риты, кот<орый> я писала прошлой весной. На снимке ясно видно, что глаз неправильно поставлен, а на портрете этого почти не заметно. Недаром К.С.П<етров>-В<одкин> когда-то говорил, что в фотографии ошибки ясно видны.

Ох, как бы мне хотелось посмотреть на тебя, поговорить с тобой.

Большое спасибо Екатерине Ивановне за письмо, кланяюсь ей и целую ее.

Ну, до свидания! Дойдет ли это письмо. У нас ходят слухи, что в Москве уже немец.

Целую тебя крепко.

Любящая тебя твоя Нат. Грекова

1 Ед.хр. 24. Л. 93–95.
2 Младшие братья Грековой. O семье Н.П.Грековой cм. примеч. 2 к ее письму от 30 мая 1917 г.: Наше наследие (далее — НН). 2017. № 121. С. 74.
3 В ноябре 1917 г. Донское войсковое правительство во главе с атаманом А.М.Калединым отказалось признать новую власть и оказало вооруженное сопротивление. К концу февраля 1918 г. силы Каледина были разгромлены, сам он покончил жизнь самоубийством. Новочеркасск, столица Донского казачества, был занят Красной армией за неделю до отправки этого письма. Местные жители, очевидно, не в курсе последних событий.
4 Зоя, Петр, Рита — см. примеч. 2 к письму Н.П.Грековой: НН. № 121. С. 74.
5 См. о нем примеч. 30 к вступ. ст.: Там же. С. 68.

2. Н.П.Грекова — Ю.Л.Оболенской¹

<Май–июнь 1918 г. Из Павловска / Петрограда в Москву>

Милая, дорогая Юленька!

Так мимолетно было наше свидание, что ни о чем и поговорить не успели.

Мне очень понравились твои вещи на выставке² — страшно понравились, такие сияющие, светлые. Мне жаль, что я не увижу их больше.

Приехали мы в Павловск и оказались заваленными собственными вещами не хуже, чем в товарном вагоне. Низ дачи уже сдан, так что мы теснимся наверху. Теперь уже чуточку разобрались, хоть есть где повернуться. Не могу сказать, чтобы мне здесь нравилось. Кругом дачники да и весь воздух чужой. Огород так зарос, что у меня нет сил его расчистить, и я ограничусь тем, что посажу редиски в жестяных ящиках на крыше террасы, куда проникаю через окно. Мож<ет> быть ты помнишь, как мы влезали на башню? Знакомые приходят скелеты скелетами — жалость одна. Вчера я не признала Николая Ивановича <Рихтера>³, кот<орый> шел к нам через парк, и долго шла за ним, не решаясь окликнуть, пока он не оглянулся.

Припасы свои мы довезли благополучно и пока питаемся ими. Получили ли вы то, что мы вам оставили в Москве? Ужасно мне жаль будет, если нет.

Сейчас еще не могу приступить к работе, так как места в моей комнате все еще недостаточно. Мечтаю о работе.

У меня началась фирменная тоска по родине — вот когда пришло. Запрусь и буду работать. Ах, если бы ты была ближе.

О Кузьме Сергеевиче <Петровe-Водкинe> ничего еще не узнала — я не была в Петербурге.

Население в Павловске (дачное) почти исключительно евреи — даже странно, в парке сплошь люди с кудрявыми носами.

Мне опять хочется говорить о твоих портретах — для меня это лучшее из всего, что ты сделала; чудесные вещи. Когда ты их написала?

Ну, кончаю пока писать. Напиши мне — я жду. Привет Екатерине Ивановне, Конст. Вас. <Кандаурову> и Фед. Конст. <Радецкому>⁴.

Сейчас вернулась из парка мама с детьми. Дети стали капризные донельзя — выбиты из колеи.

Ну, до свидания пока. Целую тебя крепко. Как теперь твое здоровье?

Нат. Грекова

1 Ед.хр. 24. Л. 109–110. Письмо без даты; датируется по контексту. Первое письмо из Павловска.
В Павловске находились два дачных дома Грековых. В 1918 г., лишившись имения, семья Грековых живет на верхнем этаже одной из дач, остальные сдаются. Несмотря на тяжелые условия, Грекова в это время много и успешно работает над несколькими художественными проектами — и самостоятельно, и в сотрудничестве с Оболенской, Лермонтовой и Петровым-Водкиным. В 1919 г. дачи тоже реквизируют, а семья, следуя за старшим братом, который служит на железной дороге, скитается по России в попытках соединиться с двумя другими братьями. 2 1-я выставка картин профессиональных художников в Москве, с 26 мая по 12 июля 1918 г.
3 См. о нем примеч. 4 к письму Грековой от 24–29 окт. 1916 г.: НН. № 121. С. 72.
4 О К.В.Кандаурове см. вступ. ст. и примеч. 11, 12 к ней: Там же. С. 63–64, 65, 67. О матери Ю.Л.Оболенской, Екатерине Ивановне, и гражд. муже матери Ф.К.Радецком см. примеч. 24 к вступ. ст. и примеч. 4 к письму Оболенской от 2 авг. 1916 г.: Там же. С. 68, 71.

3. М.М.Нахман — Ю.Л.Оболенской¹

<Середина июня 1918 г. Из Ликина в Москву>

Милый друг, сегодня неделя, что я выехала из Москвы и что написать о моем пребывании здесь? После дороги достаточно утомительной, хотя не из-за нее должно быть, меня одолела смертная усталость, такая что я почти двигаться не могла. Сегодня лучше. Сейчас дожди. Пахнет сыростью, смолой, лесом, нежными лесными цветами, дымом от ближнего жилья. Лес входит во двор, темными елями подходит к окнам, вершинами, сквозным сумраком стволов уходит куда-то страшно далеко. Право же у меня чувство, точно в скиту живу. По-прежнему дорогой каторжников, большой Владимирской, темные странники идут в Саров². Смотрела вчера в сторожке прекрасные иконы, должно быть, 17 века, и так нелепа накипь современной жизни на древней земле, где так непреходяще подлинное русское бытие, глухая, святая, сказочная Русь.

Мне не печально и не весело. Рано встаю, рано ложусь, смотрю на такую простую детскую и животную жизнь, читаю Мопассана «Sur l’Еau»*. Ничего не хочу, ровнешенько ничего. Здесь можно было бы зарабатывать деньги иконописью, т.к. икон в продаже нет, а спрос большой. Одна баба рассказывала, как она просила живописца написать ей Благовещение, чтобы было побольше зеленого цвета — ее любимого и не было желтого фона, а он отказался. Как видишь, требования живописные. Она круглый год живет одна со своими старыми иконами в глухом лесу. Ну вот и все мое житье, еще копаюсь в огороде, сажаю овощи и салат и наблюдаю как тихо прут листочки из земли. Не знаю, все это затишье или затемнение ума, но я рада покою, только сны снятся какие-то скверные. Упорно видела Льва³ во сне — не знаю, к чему это.

Мама⁴ по-прежнему волнуется и грустит и терзается привязанностью и требованиями непрестанного внимания, я же для этого слишком устала. И жаль ее ужасно, но для большего внимания нет сил. Когда погода будет получше, попробую работать, хотя потребности нет и не верится в то, что сделаю. Газет не видала с Москвы, может вас там уж немцы завоевали. Как поживает Петрушка⁵? Всем твоим и К.В.<Кандаурову> привет, также Михаилу <Исаеву>⁶.

Тебя целую. Магда

1 Ед.хр. 45. Л. 191–192об. О жизни в с. Ликино Владимирской губ. см. примеч. 28 к вступ. ст.: НН. № 121. С. 68. Толчком к отъезду Нахман из Москвы послужил «бойкот 1-го мая» (см. вступ. ст.: Там же. С. 64-65). К осени обстановка несколько разрядилась, и Нахман приняла предложение «девичника» снова поселиться вместе. Письмо без даты, датируется по контексту (в письме Нахман от 15 авг. приведена дата выезда из Москвы).
2 Монастырь Саровская пустынь.
3 Летом 1913 г. в Коктебеле у Нахман и Оболенской появилось двое знакомых по имени Лев Александрович: художник Л.А.Бруни и Л.А.Лавров. Впоследствии Нахман несколько раз упоминает в своих письмах Льва или Л.A. Сопоставляя даты, мы пришли к выводу, что речь идет о Лаврове.
4 Клара Александровна Нахман (урожд. Редер; 18... — около 1929, Ленинград). Годы Гражданской войны она провела в Ликине в семье дочери Эрны.
5 Студия «Петрушка» — см. примеч. 14 к письму Оболенской от 23 июля 1918 г.
6 См. о нем примеч. 25 и 26 к вступ. ст.: НН. № 121. С. 68.

4. Н.П.Грекова — Ю.Л.Оболенской¹

25.VII.1918 г. <Из Павловска / Петрограда в Москву>

Милая Юленька!

Не знаю, получила ли ты мое письмо, где я пишу, что собираюсь делать иллюстрации к Майск<ой> ночи. Я твое с «заказом» получила. Я теперь переделываю начисто Аленушку и Конька и начала Майск<ую> ночь². Три иллюстр<ации> намечены уже, но ни одна не кончена. Работаю, для меня, т.е. сравнительно с тем, как я всегда работала, много. Много работы над переделкой. Дописываю кое-что, начатое в Гусёвке. Рисовала как-то даже в парке, впрочем пока только карандашом. Думаю и писать. Народу в парке днем мало, а места очень красивые.

Мы пока живем ничего — еще ведутся Гусёвские запасы. Петр наш ездил в Витебск и купил корову, так что теперь собственное молоко имеем. А травы в нашем саду много. Дает бутылок 10–11 в день, а в октябре должна отелиться. Так что у нас и тут завелось свое хозяйство. Дачи пока не отобраны³.

Кузьме Сергеевичу и Надежде Вл<адимировне> Лермонт<овой>⁴ писала, но ответа ни от того, ни от другой не получила. Как-нибудь, если соберусь в Петроград, попробую позвонить⁵.

Только что получили письмо от Риты, она мельком упоминает, что уже писала раньше (мы не получали) что-то об Александре и Владимире наших⁶ — какие-то слухи о них по-видимому были. Так досадно, что она не повторяет подробно. Ей — Рите — в Саратове трудно. Не знаю, как это все устроится.

От Магды я имела одно письмо. Когда мне почему-нибудь не удается поработать, я совсем раскисаю. А обычно запираюсь в своей комнате и работаю. Надо пользоваться, пока можно. Как-то в минуту сомнений и упадка духа, попалось мне письмо К.С. <Петрова-Водкина>; он пишет: «Насколько я вас знаю, вам больше нечего делать кроме живописи, т.е. вся ваша жизнь толкается в вас и возле, и чтобы выразить ее вне вас, в том спасенье и “реализм” вашей — (нашей) жизни. Что Вы имеете право и должны этим заниматься, и что вы можете создать “живую” картину в этом порукой...» и т.д. Эти слова очень меня утешают. А то часто приходит в голову именно имею ли я право заниматься живописью, особенно в такое время, когда всем так трудно жить.

Но теперь, кажется, надо доказать, что эти слова К<узьмы> С<ергеевича> правильны. Докажу ли я на деле? Создам ли «живую» картину? Жаль, что я не могу показывать тебе мои работы.

Пишешь ли ты портрет на фоне города? Выбери минутку, напиши как-нибудь мне — я так рада буду. Посылаю это письмо с человеком, едущим в Москву — вернее дойдет, мож<ет> быть.

Ну, пока до свиданья! Будь здорова. Привет Конст. Вас. Хорошо, если бы он захотел, чтобы ты мне написала. Разве попросить его захотеть?

Любящая тебя Н.Г.

«Тоска по родине», душившая меня первое время пребывания здесь, теперь ослабела — все от работы. Прилагаю набросочек вещи, над которой теперь работаю — мои все в ужасе от лиловой головы, но я думаю, что она останется лиловой, мож<ет> быть изменив оттенок. Длина этой штуки 2 арш<ина>, а шир<ина> 10 вершк<ов>. Все дело теперь, чтобы эту голову хорошо вырубить.

1 Ед.хр. 24. Л. 104–106.
2 Эти заказы были получены с помощью Оболенской.
3 Декрет Президиума ВЦИК от 20 авг. 1918 г. упразднил право частной собственности на жилье и передал жилые дома в распоряжение органов местной власти.
4 См. о ней примеч. 31 к вступ. ст.: НН. № 121. С. 68.
5 B начале века телефонная связь действовала только в пределах города.
6 O семье Н.П.Грековой cм. примеч. 2 к ее письму от 30 мая 1917 г.: НН. № 121. С. 74.

5. Ю.Л.Оболенская — М.М.Нахман¹

23.VII.1918. <Из Москвы в Ликино>

Милая Магдочка,

Твое молчание так непохоже на тебя, что я начала беспокоиться². Кроме того, ты очень подведешь нас, если не сделаешь иллюстраций к басням³; повторяю: размер, матерьял, все как тебе угодно. Что делаешь и как живешь? Уже Сол<омон> Юль<евич Копельман>⁴ вернулся: такой черномазый, что на вернисаже IIй выставки⁵ мы выдавали его за Сиамского посланника. Твои два портрета, Раины⁶ пейзажи и мой красный автопортрет 14-го года, переписанный заново⁷, висят в большой зале против двери на самом торжественном месте (где был Лентулов⁸ на «Мир Иск<усства>»). Леня Файнберг⁹ хотел получить твои вещи для еврейской выставки, мирясь с твоим лютеранством ради культурности твоей живописи. Мы не знали, как быть и уже хотели дать что-нибудь, как узнали, что за право участия плата 25 рублей, а потом в случае непродажи (а может быть, и во всяком случае) ты нас обругаешь за самоуправство и брошенные деньги. Очень не хватает тебя, а ты еще не пишешь, что за свинство! Я, право, очень беспокоюсь, ведь здесь была такая перепалка из-за эс-еров¹⁰. Не попали ли вы случайно в какую-нибудь чужую кашу? Михаил <Исаев>¹¹ уезжает к себе и устраивает там гимназию по новому образцу. Весь занят этим, только этим и живет. Пишет докладную записку, смету, все будет на совершенно новых, трудовых началах. Был со мной на выставке, остался доволен, сияет. Его квартиру займут Фалилеевы¹², т.к. там будет школа гравюры и офорта. На вернисаже они меня познакомили с Соней Гатовой, которая впрочем теперь Лариса¹³. Ек<атерина> Ник<олаевна> <Фалилеева> ее рисует сейчас. Я сделала еще 4 рисунка к «Золотому Петушку» для стилизованного Петрушки¹⁴ и теперь занята «Потонувшим Колоколом» для незлобинского театра¹⁵. К.В. написал кучу сказок, не в связи с Петрушкой, а самостоятельно. Это дает ему очень много, я никогда не думала, что у него такое богатство гамм красочных. Только в работе без натуры это могло проявиться так ярко. Поэтому я не жалею, что у него лето в смысле работы городское. Для здоровья дело другое. Но пока мы хорошо живем, радостно, дружно. Мое здоровье неважно, леченье мало помогает, но мне уже все равно. Он тоже был у врача и скрыл было от меня, а потому вышла маленькая драма, но потом я успокоилась, т.к. конечно, камень бесследно не проходит и надо принимать меры предупреждения.

На будущей неделе он хочет дня на 2–3 съездить к Рашель Мир<оновне>¹⁶. Я рада — пусть подышит свежим воздухом. Она, кажется, зовет и меня, и я бы поехала, если бы там не было Мих<аила> Сол<омоновича> <Фельдштейна>, который меня бойкотирует совершенно явно, ибо перед его отъездом К.В. еще раз звал его к нам, но он не пришел, не простился, вообще ни слова с начала мая¹⁷. Я перестала огорчаться, волноваться, удивляться и отношусь совершенно просто. Даже начала писать ему, но бросила, не окончив, т.к. поняла, что настолько разные и мы и наши точки зрения, что нет смысла объясняться, нельзя понять друг друга. На Лилино <Е.Я.Эфрон> имя я получила письмо и не могу придумать, что с ним делать, ведь я не знаю, где она теперь¹⁸?

Ах, как мне вдруг надоела Анна Ахматова! Это опять ведь женская поэзия, и женщины с узеньким кругозором. Не потому что «любовь» — вспомни «Снежную Маску»: Белые встали сугробы и мраки открылись! А у нее щебетанье небогатое. Она умеет творить, но говорить не о чем. Она умеет из ничего сделать кое-что — но когда форма отзвучит, видишь пустоту.

Ну, будь здорова. Писала бы больше, да твое молчание парализует. Все же наболтала много. Привет маме¹⁹.

Твоя Юлия

1 Ед.хр. 7. Л. 23–25об. Пользуемся случаем исправить ошибку, вкравшуюся в архивный адрес писем Оболенской к Нахман в предыдущем номере.
2 Предыдущее (от середины июня 1918 г.) письмо Магды еще не доставлено; Юлия получит его с более чем месячной задержкой.
3 Очевидно, Нахман работала над декорациями к басням Крылова для кукольного театра Ефимовых. См. примеч. 14 к настоящему письму.
4 Соломон Юльевич (Моня) Копельман (1880–1944, Москва) — в 1906-м основал (вместе с З.И.Гржебиным) книгоиздательство в Петербурге и с 1907 г. издавал литературно-публицистический альманах «Шиповник», последний сборник которого был выпущен в 1922 г. В 1916 г. Копельман развелся с женой, В.Е.Беклемишевой, но остался с нею дружен. Он часто появлялся в густонаселенной квартире на Патриарших, где жила Вера Евгеньевна с сыном. Об этой квартире см. примеч. 26 к вступ. ст.: НН. № 121. С. 68.
5 2-я выставка картин профессионального союза художников-живописцев открылась в Москве 21 июля 1918 г. В ней приняло участие 126 художников, в том числе Грекова, Кандауров, Котович-Борисяк, Нахман и Оболенская. Выставка закрылась 8 сент.
6 Р.И.Котович-Борисяк. См. примеч. 6 к письму Оболенской от начала июля 1916 г.: НН. № 121. С. 69.
7 Этот автопортрет, начатый Юлией Оболенской в Коктебеле в 1914 и доработанный в 1918 г. уже в Москве, висел в комнате Кандаурова. Сейчас он находится в Астраханской гос. картинной галерее им. П.М.Догадина (см.: НН. № 121. С. 60).
8 Аристарх Васильевич Лентулов (1882–1943, Москва) — художник-авангардист, член-учредитель объединения «Бубновый валет».
Леонид Евгеньевич Файнберг (Фейнберг) (1896–1980, Москва) — живописец и поэт (брат композитора и пианиста С.Е.Фейнберга). Познакомился с Нaхман и Оболенскойв Коктебеле в 1913 г.
10 Речь идет о вооруженном выступлении левых эсеров 6 июля 1918 г. против большевистского правительства. Сигналом к началу послужило убийство германского посла В. фон Мирбаха. Серьезной попытки захватить власть в Москве не последовало, и восстание было быстро подавлено.
11 См. о нем примеч. 25 и 26 к вступ. ст.: НН. № 121. С. 68.
12 Фалилеевы: Вадим Дмитриевич (1879–1950, Италия) — мастер офорта, гравер по линолеуму, уехал из России около 1923 г., жил в Берлине до 1938 г., потом в Риме.Екатерина Николаевна Качура-Фалилеева (1886–1948) — художница, жена В.Д.Фалилеева.
13 Соня Гатовa — по скупым сведениям, училась на драматических курсах Халютиной, в годы революции стала киноактрисой; была известна своей красотой. Свидетельств о перемене имени (что, впрочем, характерно для революционной эпохи) нет.
14 Кукольная студия «Петрушка» была организована в Москве при Театральном отделе Наркомпроса, в ведение которого поступили все театры. Для этой студии Оболенская написала текст и вместе с Кандауровым оформила постановку «Война карточных королей», которая была приурочена к первому юбилею Октябрьской революции (ее премьера состояласьв Москве 7 нояб. 1918 г. при открытии артистического клуба «Красный петух»). Mать Оболенской, Екатерина Ивановна, шила кукoл по эскизам дочери. Студия выпускала наборы кукол к этому спектаклю, которые вместе с текстами пьесы и альбомами декораций высылались в любительские театры. Персонажами пьесы были карточные короли, которых свергали «двойки», «тройки» и «шестерки». Вот как она начиналась:
А вот небылица в лицах / Произошла в столицах, / Столицы — пиковая, бубновая, / А лица ни для кого не новые. / А вот важный король — / Играет первую роль. / А вот дама модная / Королева Колодная. / А вот верный слуга — валет. / Известны они сотни лет / И на каждого удальца / Приходится два лица.
Студия «Петрушка» просуществовала недолго: она была закрыта летом 1920 г. В 1917 г. в Москве открывается еще один кукольный «Театр Петрушки» художников Ефимовых, в котором Оболенская и Нахман также сотрудничали. Спектакли Ефимовых: «Басни Крылова», «Веселый Петрушка» и др. — пользовались большим успехом.

15 Незлобинский театр, незлобинцы — частный театр, созданный в 1909 г. в Москве антрепренером и режиссером К.Н.Незлобиным. В 1917–1922 гг. театр существовал как товарищество актеров; в 1922 г. был объединен с Театром РСФСР 1-м под названием «Театр актера», а к 1923 г., после нескольких закрытий, объединений и переименований, влился в Театр имени Мейерхольда.
«Потонувший колокол» — пьеса Герхарта Гауптмана (1896). Сведений о незлобинской постановке не найдено.
16 Рашель Мироновна Хин-Гольдовская (1863–1928, Москва) — писательница, мать М.С.Фельдштейна.
17 См. вступ. ст.: НН. № 121. C. 64–65. В письме от 14 авг. 1918 г. Оболенская пишет Волошину: «С обормотами вышел у нас невольный разрыв из-за нашего участия в украшении 1-го мая. Только на днях зашел ко мне Мих<аил> Сол<омонович>, и я радовалась его приходу как окончанию нелепой истории. Но вышло еще хуже, т<ак> к<ак> я и не представляла себе степени их отчуждения и нарастания сплетен, какие выяснились из разговора» (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. Ед.хр. 901. Л. 49об.–50). Цит. по кн.: Волошин М. Собр. соч. Т. 12. Письма 1918–1924. М., 2013. С. 134. Примеч. к письму Волошина Оболенской от 2/15 июня 1918 г.
18 Е.Я.Эфрон провела часть лета 1918 г. в деревне вместе с Ириной Эфрон, младшей дочерью Марины Цветаевой.
19 См. примеч. 4 к письму Нахман от середины июня 1918 г.

6. М.М.Нахман — Ю.Л.Оболенской¹

15.VIII.1918. <Из Ликина в Москву>

Милый друг мой, получила твое письмо вчера, привет из далекого мира. Скоро уже 2 месяца я здесь и могу сказать, что это время не прошло попусту: во-первых я отдохнула, во-вторых, работаю с натуры, хотя погода ужасная, холод и дожди, а когда светло, то воздух прозрачный, точно осенний. Сделала 2 иллюстрации к басням, не знаю хорошо или плохо. Какие у вас в конце концов намерения с ними? Хотелось бы знать. Ужасно то, что многие краски кончаются, и я ломаю себе голову, как бы их достать, ибо рассчитываю, что после плохого лета должна быть хорошая осень, и хочется ее пописать, а с акварелью одно мученье. Хочу пробыть здесь еще недели три, может меньше, может больше. Отчасти из-за сестры², она упала, свихнула ногу и вот с внутренним кровоизлиянием и тромбом в колене лежит уже неделю.

От дев³ получила открытку с предложением комнаты, той, что налево из бывшей столовой. Она неплохая, и я принимаю предложение, ибо мой зять⁴ может быть потеряет место, так что на зиму здесь нельзя рассчитывать. Неужели действительно рассчитывать на свою звезду?

И место не брать? Хочу принести ей жертву и продать офорты Каналетто⁵ и виды-гравюры Пб. Может быть, К.В.<Кандауров> найдет мне покупателя, который хорошо заплатит. А ужасно жаль продавать, но оценивая себя дороже их (с правом ли?) решила расстаться, если хорошо заплатят.

На душе более или менее ясно, более или менее тихо, стараюсь не мечтать, не думать о личной судьбе, не вспоминать. Внутри где-то печаль есть, но я не позволяю ей подыматься, и вот живу. Вспоминаю слова Гете: «und dass alle wirklich klugen Menschen mehr oder weniger, insofern es von ihm abhungt, die mцglichste Masse von vernunftigen, glucklichen Momenten enthalte freher oder sputer darauf kommen, bestatigen, dass der Moment alles ist…»*⁶.

Читаю сейчас его автобиографию и увлечена им как изумительным человеком до грусти, такое неумирающее обаяние совершенной, живой, теплой личности, и так хорошо следить за ним с детства и в «Italienische Reise»⁷ встретить опять уже зрелого, такого по-мужски прекрасного, человечного до конца. Как он изумительно любит живопись, и сам строго работает, и тайная мечта быть художником, и неисполнимость ее, и жизнь художников в Риме, их мастерские, разговоры, карнавал на улицах, Кампанья, осень во Фраскати, творчество и везде все тот же живущий, такой непраздный человек. Право, у меня к нему amour posthume**.

Антропософия в загоне, но не из лени. Днем нет времени читать, вечером лампу жечь нельзя, а если уж жгут, то все сидят вместе, галдеж, какое тут чтение. Впрочем, одолеваю третью книжку Штейнера⁸, но написать для М<аргариты> В<асильевны> <Сабашниковой> ничего не успею, так что осенью она меня прогонит и это жаль, но живопись важнее⁹.

Что на свете делается? Здесь есть слух, будто Алексеев предложил Ленину капитулировать и тот согласился — это, верно, враки¹⁰.

Еще говорят, что чехословаки близко¹¹. Крестьяне спрашивают, когда они будут, чтобы вовремя поставить самовары и испечь лепешки из новой муки. Во всяком случае, они уже в Арзамасе, и никого сейчас дальше Мурома не пускают.

Напиши про Эфроса¹², надеюсь, Фалилеев¹³ утер ему нос.

Привет маме.

Магда

* «...и все по-настоящему умные люди рано или поздно приходят к выводу, что мгновение — это все, и <что жизнь разумного человека должна>, насколько это от него зависит, содержать как можно больше сознательных, счастливых мгновений» (нем.).

** Посмертная любовь (фр.).

1 Ед.хр. 45. Л. 135, 135об. Ответ на письмо Оболенской от 23 июля 1918 г.
2 Эрна Максимилиановна Кнорре (1880–1945) — старшая сестра Магды Нахман. Магда жила в ее семье в с. Ликино под Владимиром летом 1918 и весной–осенью 1919 г.
3 Девы — соседки Нахман по квартире в Мерзляковском пер. См. примеч. 23 к вступ. ст.: НН. № 121. С. 68.
4 А.П.Кнорре. См. примеч. 5 к письму Нахман от 21 сент. 1918 г.
5 Дж. Каналетто — венецианский художник XVIII в., мастер городских пейзажей в стиле барокко.
6 Нахман не совсем точно цитирует Гете и пропускает часть фразы; в переводе (в угловых скобках) мы вкратце передаем смысл пропущенной части. Полностью эта фраза выглядит так: «Auch habe ich dieses Jahr unter fremden Menschen achtgegeben und gefunden, dab alle wirklich kluge Menschen mehr oder weniger, zurter oder grober, darauf kommen und bestehen: dab der Moment alles ist, und dab nur der Vorzug eines vernunftigen Menschen darin bestehe: sich so zu betragen, dab sein Leben, insofern es von ihm abhungt, die muglichste Masse von vernunftigen, glьcklichen Momenten enthalte» (Goethe, Italienische Reise, T. 2. Rom, den 27. Oktober 1787).
7 И.-В.Гете, Итальянское путешествие (цитата из которого приведена выше) — очерки Гете о путешествии по Италии в 1786–1788 гг.
8 Рудольф Штейнер (1861–1925) — австрийский философ-эзотерик, основатель «духовной науки» антропософии. Среди слушателей и учеников Штейнера было много выдающихся российских современников, в том числе М.А.Волошин и его первая жена М.В.Сабашникова.
9 Маргарита Васильевна Сабашникова (1882–1973, Германия) — художница. C 1922 г. жила в Германии. Автор книги воспоминаний «Зеленая змея». Начиная с 1917 г. М.В.Сабашникова, по просьбе Волошина, много общалась с Верой Эфрон и вследствие этого сблизилась с ее окружением — в частности, занималась с Магдой Нахман антропософией. Летний круг чтения Магды — Штейнер и Гете — связан с этими занятиями: Штейнер называл антропософию «гетеанством 20 века» и считал Гете гениальным предтечей своей «духовной науки», а чтение его книг — важным элементом ее изучения.10 Михаил Васильевич Алексеев (1857–1918) — генерал от инфантерии, начальник штаба Верховного Главнокомандующего во время Первой мировой войны, активный участник Белого движения в годы Гражданской войны, один из создателей и Верховный руководитель Добровольческой армии.
Вероятный источник слухов: в июне 1918 г. Добровольческая армия под предводительством Алексеева начала Второй Кубанский поход, завершившийся разгромом почти 100-тысячной кубанской группировки красных войск и взятием 17 авг. Екатеринодара.
11 Летом 1918 г. часть Поволжья оказалась под контролем Чехословацкого легиона, а в июне в Самаре, занятой чехами, было организовано первое в России антибольшевистское правительство. Однако чехословаки не продвинулись на север дальше Нижегородской губернии.
12 Абрам Маркович Эфрос (1882–1954) — искусствовед, поэт, переводчик, музейный работник. После революции активно занимался охраной художественных ценностей и памятников старины. Это не первый выпад М.Нахман против Эфроса. Как видно из нескольких писем, она негативно относилась к его деятельности при новой власти — в частности, считала, что он выжил ее из «кооперации» и тем самым лишил доступа к материалам, необходимым ей как художнику (см., напр., ее письмo от 21 сент. 1918 г.). Подробности нам неизвестны.

13 См. о нем примеч. 12 к письму Оболенской от 23 июля 1918 г. С Фалилеевыми Нахман оставалась дружна и в Берлине, после эмиграции.

7. Н.П.Грекова — Ю.Л.Оболенской¹

19–26.VIII.1918. <Из Павловска / Петрограда в Москву>

Получила твое письмо, дорогая моя Юлия. Ужасно меня радует, что ты энергично работаешь. Интересно будет когда-нибудь посмотреть Потонувший Колокол с твоими декорациями². На днях была я у Надежды Владимировны <Лермонтовой>³ — она у Бадмаева⁴ в санатории на Удельной. Ей теперь лучше (ведь она пять месяцев провела в постели), стала даже работать. Бадмаев настаивал, чтобы ей привезли ее вещи, дал ей отдельную комнату под мастерскую (бесплатно), а она, конечно, страшно рада, что может работать, ибо прежние доктора, боясь утомления, ей не разрешали. Показывала она мне свои работы — очень интересны рисунки тушью с введением цветного пятна. Есть иллюстрации к Метаморфозам <Овидия>, есть ее собственные фантазии.

Хорошо. После я посетила и мастерскую ее в Петербурге — Над<еждa> Влад<имировна> приехала с Удельной к тому времени. Я не видела ее работ уже 4 года. Мы устроили вроде выставки всех ее произведений. Ей бы надо непременно отдельную выставку устроить, вещей много, и все вместе они вполне определяют ее как художника. Несмотря на недостатки, кот<орые> конечно есть, — это очень хорошо и интересно. Особенно мне понравился «Человек-ангел». В санатории она думает пробыть еще недели 2 только, так как очень дорого, — в месяц 2 тысячи. Бадмаев говорит, что ей необходимо года на три в теплые края — но куда же теперь поедешь? Малейшая простуда грозит возвращением болезни. Она думает остаться в Петерб<урге> в своем доме на Екатеринг<офском>⁵, кот<орый> у них не отобрали, и работать в своей мастерской. С ней здесь сестра (была Саша, а теперь Кити) и брат. Очень жалеет о Москве. Ну, вот тебе о Лермонтовой.

Был ли в Москве Кузьма Сергеевич <Петров-Водкин>? Я о нем так ничего и не знаю, кроме того, что он долж<ен> был уехать в Москву на съезд, а оттуда может быть в Хвалынск, где у него разгромили его дом. Так мне сказала Шихманова⁶, кот<орую> я встретила на музыке.

От Магды получила на днях письмо, мне очень понравилось ее выражение — «следуя политике страуса» — это она про себя говорит. Я, кажется, тоже следую политике страуса — стараюсь не думать, как мы будем жить зиму и что я предприму, ибо что-нибудь придется предпринять для заработка, — а как это сделать? Откладываю это на будущее время, а пока работаю — делаю свои картинки, которыми, верно, сыта не буду. Последнее время почему-то особенно усердно работаю (мож<ет> быть предчувствуя, что нельзя будет вовсе). Делаю сразу иллюстрации и к Майск<ой> ночи, и к Царю Салтану, и переделываю и оканчиваю Конька и Аленушку⁷. Начаты масляные. Поэтому, т.е. от работы, чувствую себя хорошо. Иной день на улицу не выхожу — сижу с утра до вечера в своей комнате. Первый раз в жизни испытываю от работы такую — не радость — а полноту жизни. От осмотра Лермонтовских вещей еще больше захотелось работать, хоть и знаю, что она гораздо талантливее меня. Ну, вот тебе и обо мне. Времени не хватает на все, что хочу сделать.

11 авг. <по старому стилю>

Теперь о деле: Константин Васильевич говорил, что записал меня членом в какое-то общество и что этот билет дает право на въезд и жительство в Москве, — кажется так? Так нельзя ли мне этот билет прислать — мож<ет> быть я приеду в Москву. Знаешь, узнавала я о цене стекол — стекло размера моих картинок (30Ч40 см) стоит 5–6 рублей. Чорт знает что. Думаю пока не делать, а приготовить картинки и все остальное для окантовки, и уже в Москве только избранные иллюстрации остеклить. Кстати, и везти их будет легко.

13 авг. <по старому стилю>

Вчера заходила ко мне Шихманова, рассказывала, что К.Петр<ов>-Водк<ин> в Сестрорецке, что у него в класс Академии набирается 19 чел<овек>, а надо не меньше 20. Уговаривают ее, но ей не хочется, как она говорит, «закабаляться на 5 лет». А на короткое время Кузьма Серг<еевич> не соглашается принимать — говорит, что хочет своих теперешних учеников сделать серьезными, настоящими художниками, а то ведь все прежние были немножко дилетанты. Ловко сказано?⁸

Занимается теперь сферической перспективой и ученикам проповедует⁹. Интересно, что она вспомнила про сферич<ескую> перспект<иву>, смотря на мои иллюстр<ации> — мои наклонные и полукруглые горизонты. Кажется, великие умы сходятся. Только я, признаться сказать, не знала, что это так называется — дилетантизм-то и сказывается.

Ну, прощай пока. Крепко тебя целую. Н.Г.

1 Ед.хр. 24. Л. 96–99.
2 О работе Оболенской для этой постановки см. в ее письме от 23 июля 1918 г. и примеч. 15 к нему.
3 См. о ней примеч. 31 к вступ. ст.: НН. № 121. С. 68.
4 Петр Александрович Бадмаев (?–1920) — известный петербургский врач, знаток тибетской медицины, общественный деятель. Зимой 1919–1920 гг. находился в заключении и через полгода умер.
5 Адрес Н.В.Лермонтовой в Петрограде: Екатерингофский просп., д. 63.
6 Фавста Николаевна Шихманова (1880 — арестована в 1937) — художница, училась в школе Званцевой несколько лет под руководством Петрова-Водкина (с 1910 г.). В 1922 г. вернулась в его мастерскую при Академии художеств на непродолжительное время и получила диплом Академии. Небольшое количество работ, оставшихся после художницы, свидетельствуют о ее таланте.
7 Грекова сотрудничала с Н.В.Лермонтовой и ее родственницей, Л.В.Шапориной, которая организовала кукольный театр в Петрограде. Грекова писала декорации по рисункам Лермонтовой к пьесе «Сказка о царе Салтане». Спектакль с декорациями и костюмами Лермонтовой состоялся 12 апреля 1919 г. (см.: Шапорина Л.В. Дневник. В 2 т. М., 2012. Т. 1. С. 517). Там же Шапорина пишет о театральной мании в разгар войны и голода.
8 Когда декретом от апреля 1918 г. Императорская Академия художеств была упразднена, последовала череда переименований, слияний и роспусков, напоминавшая ситуацию с театрами того же времени. Среди этого хаоса Петров-Водкин стремился утвердить, на возможно более длительный срок, свою позицию ведущего педагога и теоретика. Подруги были задеты его отзывом о своей школе и бывших учениках, но не очень удивлены: как видно из их более ранних писем, высказывания их учителя нередко определялись интересами момента. (Один из таких забавных эпизодов из переписки: когда зимой 1915 г. Петров-Водкин слегка ухаживает за Оболенской, он рассыпает комплименты работам своих бывших учеников, на что Нахман иронично замечает: «Водкинскими похвалами тронута, но удивляюсь им, ведь он очень давно не видел моих работ, с осени 1913 года».)
Письма Грековой 1912 г., когда Петров-Водкин гостил и работал у нее в имении, тоже характеризуют его неоднозначно, хотя она (как и другие домочадцы) не могла не поддаться обаянию его личности и дара. Из последующих писем Грековой мы знаем, что осенью 1918 г. их теплые отношения с Петровым-Водкиным полностью восстановились.

9 Сферическая перспектива — художественный прием, теоретически обоснованный Петровым-Водкиным и широко используемый им в живописи.

8. Ю.Л.Оболенская — М.М.Нахман¹

4–7.IX.1918. <Из Москвы в Ликино>

Милая Магдочка, сегодня получила твою открытку и усовестилась. В бюро моем лежит со времени твоего письма — огромное послание тебе. Я тотчас по получении настрочила длиннейший и восторженный ответ. Восторг был по поводу твоего решения приехать, Каналетто² и тысячи дел, представлявшихся нам, как то:

1) Приглашение нас с К.В. декораторами в IIIю студию (заказ — марка и постановка «Там внутри» — давно провалилось, т.к., видимо, не хватило средств на открытие)³.

2) Приглашение нас в Iю студию, постановка «Изнанка жизни» Бенавенте⁴. Это еще предстоит, но придется совместно с актерами работать. Они уже два раза были у нас со своим режиссером Диким⁵. Славная молодежь. Станиславский уже знает про нас. В связи с этим намечались кое-какие перспективы, о кот<орых> сейчас не пишу, т.к. теперь мое настроение не то, что тогда.

3) Были у нас по рекомендации Маргариты Вас<ильевны> <Сабашниковой>⁶ некий monsieur и какая-то твоя кузина — по поводу нашего кукольного театра. Были очень милы, говорили о привлечении и тебя к этому делу, заказали маме кукол для музея народных театров, с обещанием поставлять весь материал, но ничего не доставили. Умоляли меня и К.В. записаться в проф. союз прикладников и бывать на их собраниях. Но не известили и канули в вечность.

После этого меня замучили мигрени — неделя без перерыва рвоты и болей. Потом через день. Это и задержало мое письмо, т.к. все опротивело, я ослабела и «сдала». Кроме того, обозлилась на незлобинцев, требовавших нелепых переделок «Потонувшего Колокола»⁷, вроде — «чтобы одна половина сцены была фантастическая, другая — реальная». Я отказалась, т.к. не понимаю, что это значит. Кроме того, я лучший месяц потратила на работу, потратила деньги и т.п., а они прислали совсем новый план постановки, с чего надо было начинать, по-моему. Я все это написала Званцову⁸, он не ответил ни слова, и я бросила это дело. Мне не жаль заказа, но времени: у меня за лето нет ни одной работы для себя, a дни пошли на убыль.

Теперь 4) Была у меня Каменева⁹ и секретарь ее Эйхенгольц¹⁰, и образовали мы с ней, К.В. и мамой инициативную группу по Кукольному театру. Здесь уже средства дадут, т.к. это советское учреждение. Маме обещали мастерскую. Чтобы освободить ее от лишних забот, она будет шить только головы. Обещали все, что нам надо для этого дела. Я думаю, как бы привлечь тех кукольников из союза прикладников, видно, у них денег нет, а здесь, я думаю, дадут. Можно создать огромное дело¹¹.

Таким образом, я все время в лихорадочной деятельности, не отдыхая, ничего не сделав для себя. Перспектив тысячи, успевай ловить. Одно лопается, к<а>к дождевой пузырь, выскакивает новое. Я думаю, можeт для всех быть работа, т.к. начинают нас знать. Михаил <Исаев>¹² все дивился нашей работоспособности, охал и ахал. Он уехал на 2 нед<ели> в Мстеры. Совсем Москву не бросает, т.к. назначен профессором Социалистич<еской> Академии и будет постоянно приезжать. Комната остается за ним. Если нас не выселят — здесь эпидемия выселений. Нас уже гнали, но пока отстояли. Длинная была история, также мешавшая писать письма. Выселены семья сестры К.В.<Кандаурова>, выселяют Земанов. Ну, ладно, что будет, то будет. Пока живем, надо думать лучшее, а не худшее, не то и жизни не увидишь.

Итак, вижусь я с людьми по делу: студия¹³, большевики. Раю <Котович-Борисяк>¹⁴ мало видаю. <Леонид и Вера> Исаевы¹⁵ на днях у меня были. Леонид худеет и юнеет до неприличия — на 17 лет выглядит.

Получила письма от Макса <Волошина>, Богаевского¹⁶, Ольги <Рогозинской>¹⁷. От Макса два письма от февраля и марта, поэму «Аввакум» и 3-е письмо, современное¹⁸. Живут тихо и мирно теперь. К.Ф.<Богаевский> пишет очень теплое нежное письмо. Но верх прелести письмо Оленьки <Рогозинской>: надо сказать, что я от нее ничего не получала год. А письмо ее приблизительно такое: «Дорогая Юленька, получили несколько слов от тебя и крестного. Как хорошо у вас в Москве! Как я завидую. Как плохо здесь. Впрочем, теперь уже лучше.

К<онстантин> Ф<едорович> <Богаевский> просил, чтобы К.В. выслал ему красок — вот забыла, каких, ну если будет еще оказия, напишу. Больше писать не могу, т.к. за окном ругаются, а на улице грязь». Ей-Богу, не вру.

Наташа <Грекова> хочет приехать сюда. Она видела Шихманову¹⁹, и та ей сообщила, что Кузьма <Петров-Водкин> устраивает в Академии серьезный класс (т.к. прежние ученики были, по его мнению, дилетанты). Он приглашал Шихманову туда, она убоялась закабалиться. Хвалю ее, т.к. чего же можно ожидать от профессора, признающегося в дилетантизме своих учеников, бывших 3–4 года в полном повиновении и без всякой иной мысли и заботы, как угодить ему. Видимо, вина не их, а профессора, не умевшего с таким податливым материалом справиться. Прямо недобросовестно. И поэтому плоха надежда на Академию и на «сферическую перспективу»²⁰. Плохо дело!

Что еще тебе сказать? Каждый день приносит новое: то дело, то неприятность. Забываешь, что было. Приезжай-ка, наладимся что-нибудь делать наверное. Хорошо, что ты отдохнула. Я все-таки чувствую, что живу из последних сил. Этого хватит надолго еще, я думаю, т.к. выносливость в натуре есть. Но лучше же освежиться и быть совсем обновленной. Михаил <Исаев> все пророчит, что я не выдержу. Он очень привык к нам за это время, с мамой они величайшие друзья, он скучает уже, уезжая надолго. Но странно, что хотя со стороны он мне очень мил, то есть нет ничего в нем, что бы мне не нравилось, но личного отношения тоже нет. Верно, это от того невнимания его вначале. И хотя теперь это переменилось очень резко, я уже не подхожу ближе. Впрочем, все мы заняты своими делами, и некогда заниматься еще друг другом. Да, еще мне предлагали иллюстрации к М.Горькому. Я и тебя пропагандировала. Да тоже разошлось дело.

Выставка закрылась²¹. Она совсем не посещалась вследствие отсутствия рецензий и летнего времени. Твои вещи думаем отправить к Рае <Котович-Борисяк>, т.к. я беру Наташины, и то все еще не уверена в квартире своей. Продажа была т<ысяч> на 7. Нашего ничего. На дому К.В. продал «твоему» картинолюбу две свои вещицы — букет и летний пейзаж. Мама сшила Афанасия Ив<ановича> и Пульх<ерию> Ив<ановну>²², а для Исаева Принца и Принцессу. Но заказчик исчез куда-то. Женился и самый младший сын Исаевых на днях²³.

Фельдш<тейна>²⁴ больше не видала. Меня порадовал отклик Макса <Волошина> в одном из писем на эту тему. Я тебе покажу его, когда увидимся. Конечно, Макс подробностей не знал, я ему писала о факте 1-го мая и бойкоте обормотов²⁵, он на это отвечал очень хорошо, как и следовало.

Мое письмо верх бессвязности, но ты не можешь и вообразить темпа московской жизни, а потому снизойди. Целую тебя. Очень соскучилась. Привет маме. К.В. кланяется.

1 Ед.хр. 7. Л. 26–29. Ответ на письмо Нахман от 15 авг. 1918 г.
2 См. примеч. 5 к письму Нахман от 15 авг. 1918 г.
3 III-я студия — имеется в виду студия МХТ, которая впоследствии стала театром им. Е.Вахтангова. «Там внутри» — пьеса Мориса Метерлинка (1894).
4 I-я студия — в 1924 г. преобразована во МХАТ 2-й.
Х.Бенавенте — испанский драматург, лауреат Нобелевской премии за 1922 г. Его пьеса «Игра интересов» (1907) несколько раз шла в московских театрах под названием «Изнанка жизни».
5 Алексей Денисович Дикий (1889–1955, Москва) — театральный режиссер и актер. Посещал драматические курсы С.В.Халютиной, в 1910 г. был принят в МХТ, учился у Станиславского. В 1914–1917 гг. служил в армии. В 1918 г. возобновил актерскую, потом режиссерскую деятельность. Впоследствии лауреат многих премий за режиссуру, народный артист СССР.
6 См. о ней примеч. 9 к письму Нахман от 15 авг. 1918 г.
7 См. примеч. 15 к письму Оболенской от 23 июля 1918 г.
8 Николай Николаевич Званцoв (Званцев) (1870–1923, Нижний Новгород) — оперный певец, актер, режиссер. В 1913–1919 гг. был режиссером театра Незлобина. Брат Е.Н.Званцевой (см. примеч. 2 к вступ. ст.: НН. № 121. С. 67).
9 Ольга Давыдовна Каменева (1883–1941, расстреляна) заведовала управлением театров (ТЕО) в Наркомпросе в 1918–1920 гг. После реорганизации ТЕО в 1920 г. ее сменил Мейерхольд.
О театральной деятельности Каменевой см., например, воспоминания В.Ходасевича («Белый коридор», глава 1): «К концу 1918 года, в числе многих московских писателей <...>, я очутился сотрудником Тео, то есть Театрального отдела Наркомпроса. Это было учреждение бестолковое, как все тогдашние учреждения. Им заведовала Ольга Давыдовна Каменева, жена Льва Каменева и сестра Троцкого, существо безличное <...>. В Тео преимущественно заседали, но, вероятно, не было и двух заседаний с одинаковым составом участников. Поэтому ни один вопрос не ставился точно и ни одно дело не доводилось до конца. Впрочем, никто и не знал, что надо делать. <...> Мы старались протащить классический репертуар: Шекспира, Гоголя, Мольера, Островского. Коммунисты старались заменить его революционным, которого не существовало. Иногда приезжали какие-то “делегаты с мест” и, к стыду Каменевой, заявляли, что пролетариат не хочет смотреть ни Шекспира, ни революцию, а требует водевилей: “Теща в дом — всё вверх дном”, “Денщик подвел” и тому подобное. <…>» (Впервые опубл.: Сегодня. 1937. 14, 28 нояб. и 12, 19 дек. Ранняя ред. воспоминаний появилась в газ. «Дни»: 1925. 1, 3 и 6 нояб.).
10 Марк Давидович Эйхенгольц (1889–1953, Москва) — литературовед, переводчик.
11 В 1918 г. Оболенская много пишет о возможностях сценической работы, надеясь на государственное финансирование и поддержку.
12 См. о нем примеч. 25 и 26 к вступ. ст.: НН. № 121. С. 68.
13 Студия «Петрушка» — см. примеч. 14 к письму Оболенской от 23 июля 1918 г.
14 О Р.И.Котович-Борисяк см. примеч. 6 к письму Оболенской от начала июля 1916 г.: НН. № 121. С. 69.
15 См. примеч. 26 к вступ. ст.: Там же. С. 68.
16 См. о нем примеч. 3 к письму Оболенской от 2 авг. 1916 г.: Там же. С. 71.
17 Ольга Артуровна Рогозинская (1888–1971) — жена В.А.Рогозинского; см. примеч. 7 к письму Оболенской от начала июля 1916 г.: Там же. С. 69.
18 Крым с апреля 1918 г. занят немецкими войсками и отрезан от Москвы. Письма передаются с оказией и доходят с большим запозданием. В январе 1918 г. Оболенская, по просьбе Волошина, переслала ему «Житие» Аввакума; письмо с поэмой Протопоп Аввакум — его «отчет о проделанной работе».
19 См. примеч. 6 к письму Грековой от 19–26 авг. 1918 г.
20 См. письмо Грековой от 19–26 авг. 1918 г. и примеч. 9 к нему.
21 2-я выставка картин профессионального союза художников-живописцев в Москве; проходила с 21 июля по 8 сент. 1918 г.
22 Герои повести Гоголя Старосветские помещики — в данном случае персонажи кукольного театра (см. примеч. 14 к письму Оболенской от 23 июля 1918 г.).
23 Речь идет, по-видимому, о младшем брате, а не сыне Михаила Исаева.
24 См. о нем примеч. 19 к вступ. ст.: НН. № 121. С. 68.
25 О бойкоте 1 мая см. вступ. ст.: Там же. С. 64–65.

9. М.М.Нахман — Ю.Л.Оболенской¹

21.IХ.1918. <Из Ликина в Москву>

Милая Юленька, письмо твое получила и очень обрадовалась, т.к. совсем истомилась без известий, кроме тебя и Наташи никто не пишет, а у меня появилось стремление в мир. Не знаю, хороший это или дурной признак. Задержусь здесь, пока не приедет брат. Ждем его в ближайшем будущем, надо узнать хоть что-нибудь о денежных делах, есть ли надежда на деньги или нет.

Между прочим, м.б. он с семьей переедет в Москву (Павел), но это еще не наверное. Мечтаю в таком случае поселиться с ними. Пока же предстоит ненавистная обормотская квартира, хотя я отношусь спокойнее сейчас². Эфроны и все, что их,— уже безвозвратно прошлое, надо идти к новому. В тебе же, в К.В., в немногих друзьях у меня есть вечное зерно, остальное приложится, раз главное есть. И так Эфроны не подорвут моего отношения к людям. Кто-то толкнул за меня то, что должно было упасть, туда и дорога. Жалею, что придется развестись с М.В.<Сабашниковой>³, хотя я и не виновата.

Днем работаю, вечером лампа зажигается одна и то ненадолго, все сидят при ней, читают вслух, дети галдят — тут не до Штейнера, читаешь что-нибудь полегче, хотя три книги Шт<ейнера> я все-таки прочла, но написать ничего не успела, как того хотела М.В. Изложи ей это если увидишь. Рабочее же время не могла отдавать антропософии. Иногда надо работать в огороде, или ставить самовар, или идти в лавку, или за грибами. Долгое время еще обучала племянников — все, от чего я не имела права отказываться, живя здесь. Сейчас принялась за шестую иллюстрацию — они получаются страшноватыми и чересчур разными. Кончаю портрет сестры⁴. По-прежнему холодно и отвратительно, поэтому, не имея с собой теплой одежды, хожу чучелом гороховым, в маминых старых вещах. Хочется в город, а жалко расставаться с покойной жизнью — опять вечно думать о том, чего нет. Не знаю, как получу пропуск в Москву — ведь теперь военное положение, а кроме того, у меня пропуск выдан Нахману, я не успела заняться им перед отъездом. Надо навести справки. Здесь все очень сложно из-за ужасного отношения к интеллигенции — того и гляди в тюрьму угодишь, расправа коротка. Зять обещал все разузнать. Ведь для выезда отсюда тоже нужно разрешение. Может, написать в Професс. союз? Ведь застрять навеки здесь тоже неохота.

Итак, о жизни моей сообщать нечего. У зятя горе — умерла его мать⁵, у него нервы разошлись и настроение здесь грустное. Не знаю, как с едой в Москве. Здесь плохо, едим больше картофель, хлеба мало, яиц и молока почти нет. Напиши про московское пропитание, мне важно знать.

Про Кузьму <Петрова-Водкина> мне Наташа писала. Сперва огорчилась я, но не потому, что поверила ему, а тем, что он мог так отнестись к нам, хотя его мнения легковесны и зависят вполне от момента. Как он не понимает, что позорит себя? Он воображает, что может дать больше, чем дает. Ведь мы ушли не потому, что чувствовали себя готовыми, а понимая, что он больше не может дать и незачем сидеть в школе. Будь иначе, не просидели бы мы с радостью и 6 лет? Но в Академию, будь это возможно, я теперь, пожалуй, ненадолго пошла бы из-за натуры и чудесных мастерских. Раньше хотелось повидать Водкина, теперь больше нет. Ведь он отрекся от нас, пусть ему будет стыдно. Хотя у него медный лоб.

Мои вещи можно прямо отправить ко мне на квартиру, если уж отправлять, а то Рая <Котович-Борисяк> будет меня попрекать ими, только не говори ей, что я это пишу. Не знаешь ли кого, кто собирается из Пб. в Москву? Дело в том, что в Пб. есть старая меховая шуба, очень хочется ее достать и исправить, моя разлезается и я замерзну в ней.

Вашим декорациям слегка завидую. Если бы мне достать приличную работу! Проклятый Эфрос, выжил из кооперации⁶.

Четыре раза писала на Патриарший⁷ — и ничего. Ну, Бог с ними. Вашему дому сердечный привет

Магда

Все-таки Оля Р<огозинская>⁸ принадлежит к числу тех несчастных людей, которым кажется, что хорошо именно там, где их нет, и то, что им недоступно. Она не понимает, что вы и в Феодосии создали бы себе хорошую жизнь, а она бы завидовала хорошей феодосийской жизни. С одной стороны судьба, с другой случай, и через случай мы должны творчески воплощать судьбу. Она живет в прекрасном месте с прекрасным мужем, с такими друзьями как Макс<имилиан> <Волошин>, Пра⁹, Богаевский, Ал<ександра> Мих<айловнa> <Петровa>¹⁰. К ее услугам Максина библиотека, наконец, у нее дети, кот нужно воспитывать, а она скучает. Пора понять, что факты не изменишь, а что нужно до конца использовать, что получаешь. На ней особенно видно, какая великая вещь характер и как необходимо работать над ним. Увы, тосковать о невозможном значит терять возможное и доступное и остаться нищим. Именно все это особенно выяснилось мне за лето.

1 Ед.хр. 45. Л. 93–94, 94об. Ответ на письмо Оболенской от 4–7 сент. 1918 г.
2 Об Эфронах и обострении отношений с ними в результате «бойкота 1-го мая» см. вступ. ст.: НН. № 121. С. 64–65.
О квартире на Мерзляковском см. примеч. 23 к вступ. ст.: Там же. С. 68.
3 О занятиях антропософией с М.Сабашниковой см. примеч. 9 к письму Нахман от 15 авг. 1918 г.
4 Портрет Эрны оставался в Ликине многие годы. В советское время, как и другие вещи «бывшей жизни», он много лет хранился в сундуке, свернутый в трубку, с глаз долой (там же хранились страусовое перо, длинные лайковые перчатки, веера и тому подобные ненужные предметы из другой жизни). Вешать на стену картину, написанную эмигрировавшей родственницей, было рискованно. Со временем краски с портрета осыпались, и его выбросили. (По рассказу внучки Эрны Кнорре, 2016 г.)
5 Алексей Павлович Кнорре, муж Эрны Нахман. Его мать, Алиса Карловна Кнорре, была дочерью ученого-лесовода К.Ф.Тюрмера. См. примеч. 28 к вступ. ст.: НН. № 121. С. 68.
6 См. о нем в письме Нахман от 15 авг. 1918 г. и примеч. 12 к нему.
7 Патриарший — см. примеч. 26 к вступ. ст.: НН. № 121. С. 68.
8 Об О.А.Рогозинской см. в письме Оболенской от 4–7 сент. 1918 г. и примеч. 7 к ее же письму от начала июля 1916 г.: НН. № 121. С. 69.
9 См. примеч. 2 к письму Оболенской от начала июля 1916 г.: Там же.
10 Александра Михайловна Петрова (1871–1921) — учительница Александровского училища в Феодосии, друг и корреспондент Волошина, часто бывала у него в Коктебеле и дружила с посетителями дачи.

10. М.М.Нахман — Ю.Л.Оболенской¹

<Начало мая 1919 г. Из Ликинав Москву>

Юленька! Так хочется знать что-нибудь о тебе и К.В. Что у Вас происходит? Или ничего не происходит? Я с некоторой мрачностью думаю о том, что мне что-то перестало везти на белом свете. Вот я волею судеб заброшена сюда в лес, а что будет дальше со мной? Денег у меня нет, заработка еще не нашла. И когда можно будет опять жить? Неужели я уже не художник и больше не буду писать? Пока занимаюсь домашними делами и смотрю на весну. Она холодная и нежная, снег сошел понемногу, чуть зеленеет трава, деревья тонкие и обнаженные, только ели и сосны зеленые, и вот сейчас ветер шумный. Так понемногу расцветает весна как белый цветок. Копалась немного в саду, рассаживали цветы: нарциссы, ирисы, подснежники, колокольчики, пионы. Перекапывали землю, сеяли овощи. Воздух бесконечно чист и свеж. Так понемногу проходят дни. Думаю о многих. Видела Олю <Рогозинскую> во сне, страшно ясно, будто она приехала ко мне и я ей рада. Вспоминая их, думаю, что не может быть, что моя жизнь кончена, и даже живопись, и даже возможность видеть юг у меня отняты совсем. Если бы знать, что к осени все кончится! Как спокойно я бы прожила лето!

Знаешь, недавно умерла Аносова². Она зимой все говорила мне, что знает, что ее жизнь кончена, что ей нечем жить, и это была правда, и вот она умерла. Действительно нельзя было представить ее жизнь дальше. Может быть грешно сказать, но смерть была для нее естественным исходом. Но мне ужасно много чем жить, и поэтому все-таки, все-таки верю, что моя жизнь пойдет дальше по этапам необходимым к необходимому концу.

Знаешь, что было лучшее в Иванове-Возн<есенске>³? Чудесная шатровая колокольня и замечательная книга, которую я там нашла и, увы, выражаясь нежно, увезла с собой. Биография поэта Брoунинга и его жены⁴, выдержки из их писем, из разговоров, стихов (они оба поэты). Это была любовь такая совершенная, что потрясает. Когда читаешь, то понимаешь, что это сама «любовь» в величайшем и глубочайшем значении слова. Весь круг жизни замыкается в ней, т.е. вернее жизнь их мысли, творчество, все проникается ею, ее сиянием. И прекрасно то, что это было на самом деле.

Именно ты и никто другой понял бы эти жизни. Раино <Котович-Борисяк> чувство уже другого порядка.

Ну вот, пиши обо всем, обо всех. К.В. низкий поклон. Маме, брату⁵ привет.

Целую. Магда.

1 Ед.хр. 45. Л. 156–157. Письмо без даты; датируется по контексту.
2 Аносова (?–1919) — соученица Нахман и Оболенской по школе Званцевой. Она присутствует на нескольких групповых фотографиях школы.
3 В Иваново-Вознесенске Нахман рассчитывала получить работу художника через Э.Э.Понтовича (1886–1941, Магадан), юриста, правоведа, ученого, работавшего в это время в Иваново-Вознесенском политехническом институте, знакомого и коллегу М.С.Фельдштейна. В письме Оболенской, не вошедшем в эту подборку (б/д, очевидно июнь 1919 г.), Нахман пишет: «Будешь у Фельдшт., скажи Мих. Сол., что мне очень понравился Понтович, что он мил чрезвычайно и обожает М.С. (не по заслугам, по-моему). Его симпатия и уважение прямо трогательны. Сам он лучше и милее М.С., есть в нем особое очарование. Так что, пожалуй и лучше, что уехала из Иванова, чего доброго он слишком бы пленил меня (т.е. Понтович), а с меня довольно бесплодных терзаний. (Последнего Ф. не говори, конечно)».
4 Роберт Браунинг (1812–1889) и его жена, Элизабет Баррет-Браунинг (1806–1861) — выдающиеся английские поэты.
5 Леонид Леонидович Оболенский (не путать с его сыном — известным кинематографистом, носящим то же имя). O семье Оболенской см. вступ. ст.: НН. № 121. С. 63.

11. Н.П.Грекова — Ю.Л.Оболенской¹

10.V.1919. <Из Балашовав Москву>

Милая, дорогая моя Юленька!

Вместо Крыма еще осенью, мы оказались в Балашове весной. Зимой так трудно и скучно жилось, что не хватало духу писать тебе. Уехать в Крым не удалось. По приезде из Москвы осенью я работала дней 10: по эскизам Кузьмы Сергеевича <Петрова-Водкина> писала плакаты к октябрьским празднествам, — перезнакомилась с новыми учениками К.С., было очень приятно и полезно и в смысле знакомства с клеевыми красками и исполнением больших плакатов и в смысле заработка — все-таки я заработала 1700 р. Потом всю зиму я пилила дрова, причем мы с Ритой сваливали сами большие березы и ели в нашем павловском саду, носила воду, мыла посуду, топила печи — уставала так, что ничего другого делать уже не могла даже если оставалось немножко свободного времени. При этом впроголодь, конечно.

На Рождество помогала Надежде Владимировне <Лермонтовой> исполнять декорации к кукольному театру². Она делала эскизы. Опять имела дело с клеевыми красками и теперь уже декорациями – тоже интересно.

Дотянули мы в Павловске до Масленицы, брат получил место в Ригу, съездил туда, нашел, что дело подходящее, т.е. там есть пища сравнительно недорого, и мы в 4–5 дней собрались и уехали в Ригу. Ехали в теплушке, топили печь. Сначала была провизия, взятая из дома, потом кончилась, а обетованная земля не показывалась. На станциях, где за неделю до того было много хлеба и сравнит<ельно> дешево, теперь достать было ничего нельзя. Поголодали изрядно; для детей буквально выпросили у каких-то беженцев немного молока и хлеба, а сами, съев конину (взятую из Павловска), изжаренную на вертеле (на солдатском штыке), не ели ничего, кажется, двое суток. Приехали в Ригу, а там тоже достать ничего нельзя. Квартира с электричеств<ом>, газовой плитой, а есть нечего. Ну, поголодали мы там так, что и вспоминать не хочется. Да и холодно было. И обыск испытали. Дети пухнуть стали от голода буквально. Вассерзупами* питались. Совсем без хлеба по неделям жили. Вы мож<ет> быть тоже все это испытывали. Тогда, придя в отчаяние, мы садимся в теплушку, собравшись почти моментально, и едем в Саратов. При этом брат не получил еще место в Саратове, а только надеялся на это.

Перед Пасхой на Страстн<ой> неделе мы прибыли в Саратов, брат сейчас же получил место в Балашове, и мы, пробыв в Саратове 2 дня и посетив всех родственников, уехали в Балашов. Здесь место хлебное, народ сытый.

Я до сих пор не могу равнодушно видеть куски хлеба величиной иногда с трехдневную порцию петроградца 1-ой категории, валяющиеся на земле, особенно около железной дороги. Почти у всех есть белый хлеб, пшено и даже мясо, хоть оно и дорого здесь. Ну, теперь мы сыты, только без жилища, ибо квартир в Балашове нет. Живем <в> вагоне. Нельзя сказать, чтоб очень удобно. Главное теперь, когда прошел голод, захотелось работать, а не знаю будет ли возможность. Теснота и неудобно, да времени опять нет, приходится много помогать. Главным образом занимаемся приготовлением и добыванием пищи. Готовить приходится на маленькой чугунной печке в вагоне. Продаем и меняем на продукты все свои тряпки — принесли пользу они нам.

Нина Бобохова³ здесь. На днях получила место в каком-то Исполкоме что-ли. Я все-таки мечтаю, что устроюсь как-нибудь с работой. Напиши мне, пожалуйста, поскорее. Что ты, как живете. Все вспоминаю, что надо ценить жизнь, каждую минуту уходящую ценить, а все как-то больше приходится жить или воспоминаниями, или надеждой на будущее. Гнусно.

Что Магда? Как Константин Васильевич? Екатерина Ивановна? Напиши про всех. Я всем шлю привет. Не писала потому, что уж очень не хотелось ныть, а вспоминала вас всех всегда и так хотелось бы повидаться. Странно, я так давно не работала, а кажется, что стоит только приняться, так все сделаю, что захочу.

Ну, до свиданья! С нетерпением буду ждать ответа. Целую крепко, крепко.

Любящая тебя твоя Н.Г.

Адрес мой: Балашов. Ревизору движения П.П.Грекову для НГ.

1 Ед.хр. 24. Л. 111–114.
2 См. примеч. 7 к письму Грековой от 19–26 авг. 1918 г. и примеч. 6 к письму Оболенской от 16 июня 1919 г.
3 Нина Бобохова — знакомая Нахмaн, Оболенской и Грековой, в 1918–1919 гг. работала в Балашове, сотрудничала в провинциальных театрах. Благодаря ей москвички узнавали новости о Наталье Грековой.

12. М.М.Нахман — Ю.Л.Оболенской¹

23.V.1919. <Из Ликина в Москву>

11 дней твое письмо было в дороге — 22 мая я получила его и была так рада вести о тебе, вести из другого мира². Хочу, чтобы ты меня помнила, потому что мне ужасно тоскливо здесь жить. Пришлось поступить на службу, и я теперь 6 часов провожу в грязной конторе и считаю все время на счетах. Хуже занятия придумать трудно. Страшно утомительно и непродуктивно. Конторщики все безграмотная сволочь, хотя и считают лучше меня. А придешь домой, нет своей комнаты, нет даже своего стола, никогда нельзя быть и одной, и мама по-старому мучается, и меня терзает, и жалко мне ее. Так дни потихоньку идут; холодно, но на березках душистые листочки и фиалки в лесу цветут, а в саду нарциссы, муравьи чинят свои муравейники, в огороде прорастают семена. Тихо дышит и движется жизнь, как странно слышать ее. И кажется мне, что я и люблю ее и ненавижу, ненавижу от какой-то жадности, от жажды, которая, я знаю, никогда не утолится, потому что мне не дано ничего, кроме неутоленности. И эта неутоленность как-то не дает мне покою. Наташа говорит, это чувство проходит с годами, но я не хочу забыть, я хочу утолить жажду. И вот кажется, пока я сижу здесь, жизнь уйдет совсем от меня, что она уже прошла мимо меня и я этого не заметила, потому что была всегда слепой, беспомощной и глупой и сама виновата в своей судьбе.

Бросила писать, увидев, что пишу лишнее.

Продолжаю письмо на следующий день.

С ужасом думаю о том, что осенью не смогу вернуться в Москву, кажется, что зимы здесь не переживу. Ведь здесь даже освещения нет. Надо было не ездить в Иванов³, но я была в таком отчаянии тогда. Он меня и погубил, нельзя было без денег возвращаться. Теперь из заработка каторжного и скудного надо понемножку будет выкраивать долги. Так что к осени денег накопить не удастся. Ты видишь, что только и остается поставить крест над собой и остаться конторщицей, ибо никакой прекрасный принц не явится спасать меня из плена.

Очень была бы счастлива, если бы вы приехали. Думаю, что не комфортабельно можно было бы здесь устроиться, т.е. без мебели, сенники и т.д., главная помеха — это еда. Кормить никто не берется. Молоко доставать можно и дешевле, чем в Москве, но что касается остального? Случайно бывают масло, творог, яйца, но не всегда. Сейчас здесь продается мука 1050 р<ублей> п<уд>, но через месяц ее может не быть. В двух верстах от нас есть советская столовая, мож<ет> быть, там можно устроиться с едой, но хлеба там не дают. Я узнаю. Конину здесь еще никто не ел, презирают ее. Яйцо 50 р. десяток, масло 120 р. фунт. Видишь, цены немного ниже московских.

А как я была бы рада вам! Как хорошо побродить вместе по лесу! Побыть с «людьми».

Не знаю, почему Моня⁴ так ужасно многозначительно написал: меня «спрашивали» Ваш адрес. Очевидно, о Мише⁵. Он почему-то жаждет моей переписки с ним. Не понимаю, на что ему?

Коллективное письмо я получила и было грустно, что Патриаршие не соберутся ничего написать мне, кроме ерунды. Я несколько раз им писала. От моих «дев»⁶ ни слуху, ни духу.

О смерти Аносовой⁷ писала Лидия, но без подробностей. Странно, что каждое письмо приносит известие о чьей-нибудь смерти. Как дико, что наш коктебельский Кеськесе⁸ повесился. Почему?

Откуда ты узнала? Бедный «вечный жених»! Как ужасно не вяжется с ним такой конец. Скажи, можно писать в Крым⁹? Откуда ты узнала о Максе <Волошине>? На ком женится Исаев¹⁰?

А.В.<Кандаурову>¹¹ отправляйте в Крым, пока она еще не передумала. Самое лучшее, что может быть. Назад вернуться ей нелегко будет. Мне лично Исаев как-то всегда был неприятен, хотя он и красив.

Понимаю твое чувство жизни, твое впечатление от многого. На Пасху я тихо сидела дома. Варила Пасху и делала сыр — сестра лежала. Таял снег и грязь была непролазная. Пасхальные яства и мне изголодавшейся показались райской пищей: столько было во всем масла, сметаны, творогу. Едим мы скромно сейчас, но не слишком постно, пьем молоко; я, наверное, потолстела. Ходасевичей часто поминаю, скажи им это, а они, верно, забыли «черненькую», даже написала бы им, но нет надежды на ответ.

Странно, что ты встречаешься с Грифцовым¹². Какой он из себя? Какое впечатление от встреч? Недавно я видела его во сне. Приснилась хорошая встреча, точно он раскаялся и стал относиться как простой хороший человек. Конечно, этого никогда не будет. И зачем вообще встретилась я с ним в этом мире? Не дай Бог никому такой встречи. Часто думаю о Наташе <Грековой> и как-то болит душа за нее.

Недавно перечитала Галеви Жизнь Ф.Ницше¹³. И так меня взволновала эта книга, так мучалась я за него, что часто была не в силах читать. Никогда так реально еще не жила жизнью ушедших, не любила так остро как его и Гете. С таким благоговением и благодарностью. Сейчас он для меня живее многих живых. Меня спасают здесь книги в частые моменты тоски. Между прочим, есть у меня просьба. Зайди как-нибудь на Трубниковский 19 кв.15 (во дворе второй подъезд), дом страхового общества, очень большой. Живет там некий Иван Григорьевич Тамра Курэк. У него я оставила пакет книг для Алексея Павл<овича> Кнорре¹⁴. Их никто не хочет брать сюда. Возьми их, может быть, как-нибудь пошлешь их заказной бандеролью. Он бывает дома, я думаю, после четырех, но их дадут м.б. и без него.

Целую тебя, нужно на службу.

Магда

1 Ед.хр. 45. Л. 119–122.
2 Это письмо Оболенской (от 11 мая) в ее архиве не обнаружено.
3 О поездке Нахман в Иваново-Вознесенск см. вступ. ст. (НН. № 121.
С. 66) и примеч. 3 к письму Нахман от начала мая 1919 г.
4 С.Ю.Копельман — см. примеч. 4 к письму Оболенской от 23 июля 1918 г.
5 М.М.Исаев. Речь идет о шутливой записке, отправленной обитателями квартиры на Патриарших вскоре после отъезда Нахман в Иваново-Вознесенск.
6 «Девы» — соседки Нахман по московской квартире. См. примеч. 23 к вступ. ст.: НН. № 121. С. 68.
7 См. письмо Нахман от начала мая 1919 г. и примеч. 2 к нему.
8 Кеськесе — возможно, Михаил Павлович Вьюшков (1884–1919) — архитектор.
9 Идет первый месяц немецкой оккупации Крыма. Письма иногда удается передавать с оказией.
10 Видимо, имеется в виду один из четырех братьев Исаевых: не Михаил и не Леонид.
11 Об отношениях в семье Кандауровых см. вступ. ст. и примеч. 11 и 12 к ней: НН. № 121. С. 67.
12 О Б.А.Грифцове см. вступ. ст. и примеч. 18 к ней: Там же. С. 68.
13 Daniel Halevy, La vie de Frederic Nietzsche; перевод на русский выпущен в СПб. в 1911 г. В Петербурге Магда следила за книжными публикациями, так что, вероятно, это ее собственная книга.
14 См. о нем в письмах Нахман за авг.–сент. 1918 г. и примеч. 28 к вступ. ст.: НН. № 121. С. 68. В письме от конца июня 1919 г. Нахман называет др. имя и указ. др. квартиру знакомого, у которого оставила книги.

13. Ю.Л.Оболенская — М.М.Нахман¹

30.V.1919. <Из Москвы в Ликино>

Дорогая Магдочка,

Получила письмо с березовыми листочками, по ним видно, как долго оно шло, т.к. сейчас листья по крайней мере в 5 раз больше. Где-то в глубине я чувствую неодолимую тоску по земле: иногда по югу. (На улице, когда в жару пахнет горячей пылью). Или просто по траве, в которой хочется лежать, глядя на проходящие облака, как то было в Перми² — тогда прямо спирает дыхание. Но я все это давлю в себе, все это все-таки наважденье. Такое же наважденье, по-моему, и то, что ты пишешь о жизни. Мне сначала было очень тяжело от твоего письма, пока передо мной не расплелась эта сеть, тогда огорченье осталось от мысли, что ты иногда сама точно нарочно делаешь себе же хуже, как напр<имер> было с этой поездкой в Иваново-Вознесенск, такой очевидно ненужной. Но не стоит говорить о том, что прошло. Конечно, остаться навеки конторщицей ты можешь только при особенно сильном напоре этого упрямства во вред себе, о кот<ором> я только что говорила, т.е. если ты не будешь искать способов со временем (не говорю «сию минуту») устроиться более подходящим образом; конечно, «прекрасный принц» не явится хотя бы потому уже, что совершенно несовременен в своем монархическом аспекте, а в аспекте пролетарском он уже отвергнут тобою, несмотря на предложенье работать за тебя! Не надо только обманывать себя. Бывают периоды усталости, когда хочется бросить весла, так и надо помнить, что это усталость говорит и надо дать ей пройти. Для меня важнее было то, что ты говоришь об удовлетворении от жизни, потому что я очень, очень хорошо знаю эти минуты, когда глядишь на нее «и с ненавистью и с любовью». Я сейчас очень много думаю, и мне кажется, что в каждой жизни неповторяемая прелесть и надо только узнать ее и утвердить своим признаньем. Должно быть, это очень трудно. В ранней юности это мы, в частности ты — по-моему знала лучше, чем последнее время. Сейчас у всех нас появились какие-то мерки счастья, что ли? Или, не знаю как назвать, исправление собственного издания по каким-то неизвестным подлинникам. Это-то вот и есть наважденье, так удивительно замеченное Блоком в «Незнакомке» в ряде нелепых встреч. Простирается это на всю жизнь: люди делают своими руками будущую жизнь, и когда изготовили ее, то вдруг не узнают и опрометью кидаются прочь как от пугала — разве мы на каждом шагу не видим этого? (Это я вспомнила о знаменитом «праве» Веры <Эфрон> судить о твоем первомайском прегрешении³). В частности о личной жизни, вспомни только кого хочешь из женщин и мужчин, кого мы знаем. О ком ты могла бы сказать, что получил то удовлетворение, которого у тебя нет? Даже если тебе это кажется, то он-то непременно видит его в другом. Вспомни Олю⁴, которая как будто не знает, что делать с семьей, Еву Ад<ольфовну> <Фельдштейн>⁵, Варю⁶, наконец, всех своих родных. То семья вовсе не кажется первым в жизни, то она распадается после целого ряда громоздких забот и остается то же одиночество (твоя мама). Каждому, вероятно, кажется, что у него было бы иначе, ближе к неизвестному подлиннику. Да конечно и бывает, а все же все дело в принятии данной вещи за то или другое. И, к сожалению, не могу вспомнить точно очаровательных слов Henri de Regnier⁷ в одном из рассказов — о том, что составляет в воспоминании ценность жизни. Помнится, что это не события, а какие-то глухие воспоминания об отдельных моментах, не сумею этого передать. Я пишу нынче так бессвязно, что ты, верно, ничего не поняла из моей нескладной болтовни. За окном гроза, и мысли спутаны, как тучи. Вчера у Раи <Котович-Борисяк> говорила о твоем письме. Рая отнеслась неожиданно элегически и сказала, что нам всем пора «ретироваться», что мы эпохе нашей не нужны. Я спросила — отчего? «Да оттого, что и я и Магда служим», — сказала она. Она хочет еще поговорить на эту тему, но я не буду, т.к. мы тогда поссоримся. Если бы Рафаэль (кот<орый> в наши годы уже умер) сидел бы в Гусёвке⁸ и разводил куриц как Наташа <Грекова>, то причем тут эпоха? Все наваждение! Разве Ван-Гог не служил приказчиком, Гоген — в меняльной конторе и т.п.? Надо же видеть, что от избытка молодости мы были излишне ленивы (я хочу думать, что от этого). <Здесь письмо обрывается, вероятно, следующие страницы потеряны.>

1 Ед.хр. 7. Л. 30–31об. Ответ на письмо Нахман от 23 мая 1919 г.
2 В Перми некоторое время жил брат Оболенской. В 1915 г. она провела там лето с его семьей.
3 О «бойкоте 1-го мая» см.: НН. № 121. C. 64–65.
4 О.А.Рогозинскую. См. о ней в двух предыдущих письмах Оболенской и Нахман.
5 Е.А. и М.С. Фельдштейн в это время расходятся.
6 Возможно, имеется в виду В.П.Климович-Топер. Cм. примеч. 5 к вступ. ст.: НН. № 121. С. 67.
7 Анри де Ренье (1864–1936) — французский поэт-символист, один из самых читаемых поэтов в кругу Оболенской и Нахман.
8 Гусевкa (Гусёвка) — деревня рядом с бывшим имением Грековых.

14. М.М.Нахман — Ю.Л.Оболенской¹

<8 июня 1919 г. Из Ликина в Москву>

Получила твое письмо от тридцатого. Ты почти мой единственный вестник из великого мира. Спасибо тебе за это.

Только одно меня огорчило: твоего письма о Наташе я не получила. Ради Бога, напиши о ней еще раз подробно, я так много думаю о ней. Я знаю, что во многом виновата в своей судьбе, но от этого еще мучительнее, прозреваешь слишком поздно. Когда я читаю о Ницше, я вижу с каким-то особым восторгом несравненное величие этой жизни. Но единственной прелести своей жизни я видеть не умею. Это место из Regnier я помню, и именно эта область была для меня очень большой областью переживаний. Но мне нужно совсем другое, еще общечеловеческое, человек, которому я была бы нужна до самого дна своей души. Не так, как я нужна маме — случайно, а с глубочайшей неизбежностью. Тогда я бы больше чувствовала себя, была бы самой собою. Я знаю, что в моей судьбе виновато то раздвоение, которого я не могу преодолеть. На него обратила внимание Маргарита Васильевна во время моей последней встречи с ней². Вот мое несчастье, моя задача на преодоление. Я знаю, когда я изменюсь, судьба изменится. Нужно «воплотиться», но где найти этот способ воплощения? И вот всегда терзает эта неутолимость души. Конечно, я не навсегда останусь конторщицей. Но ведь жизнь уходит непрерывно, и я оглохну³, это неизбежно. Вот этот близкий и странный предел пугает меня, хочется до него изжить как можно больше. С моими ушами хуже, опять головокружения, а лечиться — нет возможности.

Когда я ехала в Иванов, я была в состоянии умоисступления. За эту зиму меня замучило многое, и я еще сейчас с ужасом вспоминаю о жизни на Мерзляковском. Дорого я заплатила за эту комнату. Все-таки теперь душа стала спокойнее, не чувствуя больше непрерывной критики и вражды и того бесконечно бабьего суждения, атмосферы дурной женской природы. Они не пишут, наверное, новые причины нашлись для недовольства мной. Но Бог с ними. Сейчас я нашла себе пристанище в избушке, которую сперва предназначала вам, но забраковала, найдя лучше. В ней я пристроила краски и книги. Положила краски на полку, а на столе поставила желтые одуванчики. Поют птицы, пахнет душистым вечерним лесом. В комнате зеленоватый свет от освещенной солнцем густой травы. С одной стороны нежная озимь, с другой лес. Дорожка к дому давно заросла травой. От прежних жильцов остался только легкий слой серого пепла в печке. Сидя у окна, вдыхаю легкий ветер и не чувствую себя больше бездомной, ибо здесь я совершенно одна и никто мимо дома не пройдет.

Многое из того, что ты говоришь о судьбе, я думала уже, но увы, сердце не хочет быть мудрым. Прости бессвязность, но почему-то вдруг вспомнилась Елизавета Брoунинг. Она много, много лет почти не вставала с дивана и не выходила из комнаты. Р.Брoунинг⁴ пришел к ней в первый раз, когда ей было лет 36, он был моложе ее, она выглядела старше своих лет. Судя по портрету, ее маленькое, некрасивое и болезненное лицо было удивительным, непередаваемо прекрасным. Он полюбил с первого взгляда эту больную навеки неподвижную женщину. И с ней случилось чудо: она встала и стала ходить, поехала с ним в Италию и жила там прекрасной жизнью. И это действительно была любовь неотвратимая, совсем не болезненная, а совершенная. Оба поэты, они бесконечно любили и ценили творчество друг друга. 15 лет они прожили вместе, и она умерла. А он прожил до глубокой старости, любя ее всю жизнь, без воплей, без отчаяния, а радостной любовью. Какие изумительные письма они писали друг другу! Всегда воспоминание о них дает мне какое-то примирение. Не потому, что я жажду той же судьбы, а потому что это было, на самом деле было, и люди эти дышали и жили, и судьба их была торжественна и совершенна. Как далеко все это от житейских рассуждений о любви и как мудро. Еще бессвязно прибавлю цитату из Метерлинка: «Со всеми, окружающими нас, беспрестанно случается тысяча приключений, по-видимому, чреватых семенами героизма, и однако ничего героического не происходит, лишь только приключение рассеялось. А Христос встречает на своем пути толпу детей, прелюбодейную жену или самаритянку, и человечество три раза подымается на высоту Бога».

Вообще я в назидание себе перечитываю Sagesse et Destinee⁵.

Опять из другой оперы. Я нашла здесь женщину (рядом со школой), кот<орая> берется готовить для вас, продавать вам молоко, творог и масло — у нее две коровы. Ты мне ничего не писала больше по поводу приезда — или вы испугались и передумали? Я так об этом мечтала! Погода стоит чудесная, цветет сирень и ландыши и нарциссы. А земляника цветет, как «не запомнят старожилы». Приезжайте землянику есть и чернику, купаться в пруду, бродить по лесу, забавляться причудами козлят и котят. Что-то в этом году не видно монашек и странников, а то бы они спели Вам духовные стихи про Богородицу и про Лазаря.

Удивительное семейство Котовичи⁶: им все кажется, что они ничего себе не позволяют, что они страшно экономные. Не могу забыть, как Рая, уповая на Бога, заказала себе костюм в 600 р. и Бог оправдал ее надежды! Она совсем не пишет, я ей от времени до времени посылаю открытки, письма не хочется писать, если нет надежды на ответ. Нет, я не думаю, что мы вообще не нужны. Должно быть, надо сильнее верить в себя. Знаю, что я маловерная. Спасибо, что пишешь обо всех, здесь так хочется все знать, обо всем слышать, даже о пустяках. У Морозова⁷ я никогда не была. И теперь перед отъездом не успела — слишком было плохо на душе.

Странно думать о Гр<ифцове>, что он существует, после того, как все во мне сгорело и перегорело и вот между нами навеки стеклянная стена, за которой все прошедшее. Помню изумительную Страстную субботу, балкон Обормотника⁸, высокая дуга вечерней весенней радуги, желтые цветы у всех в руках, и он милый и скромный, как мальчик. Было, ушло, где все? А люди все те же живут, и он такой же как был, и весна все снова повторяется. Ох, старая и неразумная, не надо болеть прошлым. Сегодня Троица, мальчики⁹ нанесли березок.

Дорогому Константину Кандаурову, милому другу и тебе, единственная моя — привет. М.

1 Ед.хр. 45. Л. 123–126. Ответ на письмо Оболенской от 30 мая 1919 г. Письмо без даты, датируется по контексту: Троица в 1919 г. пришлась на 8 июня.
2 Речь идет о занятиях антропософией с М.В.Сабашниковой.
3 O своих проблемах со слухом Нахман писала и раньше.
4 В первый раз Магда пишет о Браунингах в письме от начала мая 1919 г.
5 Очерк «Мудрость и судьба» Мориса Метерлинка неоднократно издавался в России в начале ХХ в.
6 Имеются в виду две сестры: Раиса Котович-Борисяк и Вера Исаева (в девичестве Котович). См. примеч. 26 к вступ. ст.: НН. № 121. С. 68.
7 Возможно, имеется в виду собрание картин Ивана Абрамовича Морозова (1871–1921). Коллекция была национализирована в 1918 г.
8 O Грифцовe см. вступ. ст. и примеч. 18 к ней: Там же. С. 68. «Второй Обормотник» — большая квартира с балконом на седьмом этаже в доме 8 на Малой Молчановке, где до 1916 г. сестры Эфрон занимали одну из комнат, а Грифцов — другую.
9 Племянники Магды Нахман, братья Павел и Виктор Кнорре.

15. Н.П.Грекова — Ю.Л.Оболенской¹

26.V–8.VI.1919. <Из Пинеровки в Москву>

Цыгане шумною толпой
По Бессарабии кочуют...
Подобно птичке беззаботной
И он, изгнанник перелетный,
Гнезда надежного не знал
И ни к чему не привыкал.
Ему везде была дорога
Везде была ночлега сень:
Проснувшись поутру свой день
Он отдавал на волю Бога

Милая моя, дорогая Юленька!

Получила твое письмо и так хорошо, что опять знаю о вас, что опять связь возобновилась. Мы теперь в деревне около Балашова, живем по-прежнему в вагонах, о квартире не думаем больше и чувствуем себя хорошо².

Сейчас я ходила прогуляться — сильный ветер, так и жужжит в ушах, степной, теплый, душистый ветер. Места как наши. Река, лес, песок — иногда трудно представить себе, что мы не дома (конечно, когда не дома, т.е. не в вагоне). Наши вагоны стоят на конце деревни, с одной стороны близко только домики станционных служащих да какие-то гумна. А в нескольких шагах с другой стороны начинается сыпучий песок, где хорошо играть детям, песок спускается к разливу, там квакают по-весеннему лягушки и гудит выпь. А дальше и река, за рекой лес и соловьи поют. Песчаная гора на берегу реки, усаженная маленькими сосенками и лозой, полынь, щебрец — кажется, иначе называется «чабёр» — душистая трава — знаешь. Я шла сейчас и думала о тебе, хотелось, чтобы ты была здесь. Солнце светит, песок блестит ослепительно, ветер душистый треплет платье, развевает волосы — хорошо.

Вкладываю тебе в письмо полыни и мелкие цветочки: дикие анютины глазки и щебрец.

Сегодня Троица. Наши вагоны тоже разукрашены зеленью, за которой мы с Шуркой³ вчера ходили в лес. Паровозы проходят мимо тоже с ветками. Мы стоим в тупике, а мимо идут поезда, мелькает много лиц, все с любопытством смотрят на наши подвижные дома — у нас 2 товарных вагона. Готовим пищу себе мы на кирпичиках около вагонов, на топливо собираем всякие щепки, палки, теперь впрочем нашли сухой хворост. Покупаем кизяки. Все-таки удивительно. Приехали сюда ни с чем, в дороге истратили последние деньги, в Саратове пришлось занять немножко, а теперь живем хорошо, сыты совершенно, и все благодаря нашим тряпкам, на которые вымениваем себе пищу или продаем. Рита с нами, и вот она-то и занимается этим трудным делом выменивания и продажи. Она молодец — работает, как вол. Стряпает на всех, я помогаю по мере сил, и много времени уходит на это. Но последнее время немножко устроились, и я думаю, что можно будет приняться за свою работу — за живопись. Хочу прежде всего просто пописать этюды с натуры — давно не писала.

Странно, теперь мы точно отдыхаем от своего имущества. Все наше с нами в вагонах, об остальном нечего уже думать. Вот только бы еще братьев нам. Из Павловска имели известие, что описали там все наше оставшееся имущество и собираются устроить там детскую дачу. А из Гусёвки пишут, что хутор наш цел, там устроили паровую мельницу. Увезли из дома мебель и пианино. Сад и даже мои розы целы. Странно представить себе теперь наш хутор. Мы чувствуем себя как-то спокойно. У меня теперь ясное ощущение, что везде на земле может быть чудесно: была бы земля, небо, солнце, луна и звезды.

Ты спрашиваешь о плакатах К.С.<Петрова-Водкина>, и какой я писала — нас было 12 человек, и работали над плакатами все вместе⁴. Я брала себе отдельные фигуры, кот<орые> мне больше нравились или которые поручал мне К.С. Сюжеты плакатов — Микула Селянинович, Стенька Разин, 3) Василиса Премудрая и 4) Иван-дурак. Кроме того, 8 малых плакатов из цветов и фруктов.

Это, собственно говоря, были не плакаты, а большие картины или фрески, над которыми надо было работать не 10–12 дней, как это было, и не людям, часто совсем не умеющим, как там некот<орые> были. Сам бы К.С. их должен был писать, ну с помощью только более опытных его учеников. К.С. так и относился к ним, как к картинам, и поэтому требовал невозможного, нервничал, сердился, ругался как извозчик. Впрочем, не меня — мною он остался доволен и особо благодарил. Я оказалась наиболее умелой. Стенька Разин — многофигурная вещь, которую написали в 4 дня. Писали, конечно, не все, так как сразу выделились не могущие, которые или почти не приходили, или варили клей, разводили краску и тому под<обное>. Похвастаюсь уж — все нашли, что и по качеству, и по количеству больше всех сделала я. Мне было это очень приятно. Приступала-то к работе я со страхом — как такие громадные фигуры писать. Но К.С. сказал «Верьте клетке», я так и делала, и выходило. Очень было полезно познакомиться с клеевыми красками и вообще некот<орыми> приемами декорат<ивной> живописи.

Мы работали в Александровском Лицее, и мне и теперь приятно вспоминать громадный зал, в кот<ором> на полу по очереди писались плакаты, другие залы поменьше, где писались малые плакаты, длинные коридоры и лестницы, общественная столовая, куда мы бегали обедать, последняя бессонная ночь, когда мы в количестве 3–4 чел<овек>, дрожа и коченея от холода, оканчивали Ивана-дурака. Что значит одна школа — я чувствовала себя с новыми ученицами К.С. как с давно знакомыми людьми, и они ко мне очень хорошо относились, и знали и меня и всех вас, и интересовались нами. По их словам, К.С. всегда упоминал о нас. А их отношение к К.С. напомнило мне наше первоначальное к нему почти обожание и преклонение. Я рада была, что благодаря этим работам я опять сблизилась с К.С. и увидела, что он относится к нам ко всем хорошо; с интересом расспрашивал о работах, кот<орые> я видела в Москве. Между прочим, ему очень понравился портрет-этюд Шурки, кот<орый> я сделала перед отъездом в Москву. Уже незадолго до отъезда в Ригу (но еще не знали, что уедем) я получила от него приглашение приехать к нему для переговоров о какой-то предполагающейся работе.

Я явилась, но не в назначенный день, так как его письмо ко мне запоздало. Так что была одна, а не с его учениками и ученицами. И вот с 10–11 ч. до 3 часов ночи он не переставая развивал передо мной свой план обучения рисованию, уже в начале разработанный, а дальше только намеченный. Он перечитал почти все существующие руководства к обучению рисованию и сам придумал нечто совершенно новое. Было очень интересно слушать — и он с увлечением рассказывал, к неудовольствию М.Ф.⁵, кот<орая> неск<олько> раз пыталась его уложить спать. Но которая, между прочим, очень мило и дружелюбно ко мне относилась. Все-таки он удивительно талантлив.

Работы его последние я, к сожалению, не видала. В его мастерской было зимой очень холодно, и он хотел показать мне свои вещи весной, а мы уехали. Так я и не видела ничего, кроме, впрочем, того, что висело у него в квартире и 2 nat morte, купленных его ученицей — вещи великолепны по настоящему цвету и до того реальны, что хочется потрогать, чтобы убедиться, что это не настоящая бумага, и т<ому> под<обное>. А все-таки хорошо. Пейзажи как-то взятые под каким-то <Несколько страниц утеряны. После лл. 115–120 идет л. 121, бумага другая, но сверху пометка почерком Ю.Оболенской «26-V-19». Очевидно, далее говорится о Н.В.Лермонтовой.> ...пластом и до того похудела, что узнать нельзя. До чего мне жаль ее.

Знаешь, за эту зиму я очень сблизилась с ней и полюбила ее, и она перестала щетиниться, а была со мной очень ласкова и видно полюбила меня. Она делала эскизы к «Вертепу» Кузмина и к «Царю Салтану» Пушкина⁶. Все костюмы по ее рисункам делала Кити. Я помогала писать декорации. Это была для меня просто некоторая практика в обращении, опять-таки, с клеевыми красками и декорациями. В театре я, к сожалению, так и не видала эти декорации, т<а>к к<а>к театр только недавно стал действовать. Эскизы хороши. Должно быть, это ее последняя работа. Как зимой я боялась каждый раз, когда подходила к их дому — как она; так и теперь, пиша ей письмо, все думаю, застанет ли оно ее в живых. Знаешь, отец ее умер перед Рождеством. Это тоже сильно на нее подействовало.

Ну, прощай пока, милая, дорогая моя. Целую тебя крепко. Будь здорова и по возможности бодра и весела. Напиши мне адрес Магды. Нина <Бобохова>⁷ поступила на службу в Балашове.

Твоя Нат. Грекова

1 Ед.хр. 24. Л. 115–120, 121. Эпиграф из «Цыган» Пушкина над текстом письма, мелкими буквами, очевидно дописан Грековой позже. Рядом дата: 8.VI, Пинеровка (поселок под Балашовом).
2 В течение 1919 г. Балашов оказался в эпицентре Гражданской войны и летом переходил из рук в руки по крайней мере три раза.
3 О членах семьи Грековой см. примеч. 2 к ее письму от 30 мая 1917 г.: НН. № 121. С. 74.
4 См. об этом письмо Грековой от 10 мая 1919 г. и письмо Оболенской от 16 июня 1919 г., где время работы Грековой с Петровым-Водкиным над плакатами отнесено к окт. 1918 г.
5 Мария Федоровна, жена К.Петрова-Водкина.
6 О постановке «Царя Салтана» см. в письме Грековой от 19–26 авг. 1918 г. и примеч. 7 к нему.
7 См. примеч. 3 к письму Грековой от 10 мая 1919 г.

16. Ю.Л.Оболенская — М.М.Нахман¹

<11–13 июня 1919 г. Из Москвы в Ликино>

1919 г.

Мемуары злополучного исполнителя поручений

(11-13-VI)

том Iй

Москва

Милая Магдочка, мне только что принесли твое письмо и сто рублев на краски, бумагу и прочие несуществующие в природе вещи². Завтра побегу на поиски, хотя сильно сомневаюсь, чтобы резинки, например, давали без каких-либо карточек или разрешений. Что до «какой-нибудь простенькой бумаги» — то сразу видно, что просительница — глухая провинциалка. Все же, что у тебя дома, надеюсь завтра выручить, если твой девичник³ не завел еще каких-нибудь стяжательных племянников. Об успехах этих предприятий узнаешь ты из дальнейшего, а пока хочу поболтать с тобой, благо есть минута свободная. Мне кажется, что мои письма не доходят, а то я нередко пишу тебе и ответа не получала уже на 2 письма (одно о Наташе, другое с ругательствами на какие-то Раины и твои пессимистические выводы). Ты знаешь, у меня с глазами было что-то похожее еще в Бакстовские времена; двоились натурщики, ученики, а месяц я до сих пор вижу не иначе как <Здесь рисунок двух месяцев; один побольше, другой поменьше.>, а иногда просто два. Я думаю, это переутомление зрения и какая-нибудь неправильность в положении глаз при твоих занятиях; не приходится ли слишком присматриваться к чему-нибудь, не темно ли в комнате? Я ужасно рада, что отпившись молоком, ты захотела работать, это прекрасно. Работа с натуры такое успокоение, вернее удовлетворение. Я тут рискнула пописать в окно свое какой-то несчастный клочок зелени и переживаю целые волны зелени, ветра, теней, солнца до упоения, точно (смешно сказать) ем какую-то прохладу или купаюсь очень рано утром в море. (Я особенно любила это купанье, когда солнце невысоко, берег пуст и тени косые и голубые, это не просто купанье, а что-то вне слов). Боже, какая здесь мазня, но я ни при чем, бумага Константинова <Кандаурова>. Этот клочок из окна я пишу не дольше часу в день; вообще я не писала уже очень давно и не могу писать, от городского сиденья, вероятно. К. принес свои летние крымские работы, и в них я вижу его настоящую линию, с которой в городе он постоянно сбивается. Я только теперь как следует поверила его постоянному стремлению на юг. Вообще прихожу к убеждению, что неправда — утверждение, будто художнику должно быть безразлично, где и что писать. Во всяком случае, есть художники, для которых это безразличие — абсурд. К.В. яркий пример таких одухотворенных живописцев, т.е. (не говорю о литературе) за живописью в себе — у них стоит какое-то личное отношение к миру (не сознательное, не литературное). Ведь вот Кончаловский⁴, например, везде может существовать и быть одинаковым, но обратное свойство еще вовсе не «сюжетность», а какая-то внутренняя вера в тот <В архиве стр. 7–10 письма отсутствуют.>

12/VI. Хорошенького понемножку. Была сегодня на Мерзляковском. С адскими ругательствами вымазалась по уши твоими незакрытыми красками, пылью и чуть удар не хватил меня. В твоей комнате кто-то обитает, чуть ли не Зоя. Ася⁵ заявила: «от Магдиной комнаты ничего не осталось». Насилу отыскали не «на», а «в» туалете коробку с красками, не знаю, та ли. Ввиду того, что краски большей частью без пробок, я рискнула погрузить все это в ящик — и везти удобнее, и целее будут, да и не донести бы мне до дому иначе; так что не ругайся. Папку Ася так завалила, что находила невозможным ее достать, только вытащила несколько рисунков. После ее ухода я все же выудила папку, сложила туда рисунки (очень хорошие рисунки), а бумагу взяла. Теперь вот что: твой принц уезжает в субботу⁶, а Союз открыт только в пятницу вечером, значит, не успею купить красок; и кроме того не знаю, что тебе надо и сколько, т.к. очень небрежно составлен твой список. Ты просмотри, что я посылаю, и если чего-нибудь не хватает, напиши точнее, я поищу и если есть, пришлю посылкой. Насчет бумаги ума не приложу, нужны всякие документы, но если б и не надо было, то какая «простенькая» бумага? И сколько? Напиши все точнее, хотя думаю, что бумаги никакой нет. Где ее искать, ведь магазины не торгуют, а в Союзе нет. Твоих денег я не тратила ни копейки и буду ждать насчет красок твоего решения. Конечно, твои декоративные в сто раз лучше той дряни, какую теперь делают. В oбормотнике⁷ встретила Лилю <Е.Эфрон>, она чуть в обморок не упала, приняв меня за привидение, но была очень приветлива и предложила твое бывшее место декоратора.

<Страницы утеряны.>

...за исключением «скрипок», которые мне пока не нужны. (Я очень давно не была у Щукина⁸). Вообще, я стала видеть гораздо яснее и точней. Вечером того же дня мы трое ринулись в Петровский парк⁹, разумеется, пешком, лежали в траве, лопали мороженое. Было большое гулянье (народное). Все ходили с цветами. Мы тоже. Было очень празднично весь день (Троица). Нынче нам хочется чаще выходить из дому, а прошлое лето мы все работали в 4-х стенах. Теперь этого не вынести.

Ты все пишешь о приезде <в Ликино>, но ведь ты же знаешь, что проехать нельзя. Конечно, не придется. Да и невозможно из-за 2-х недель входить в такие расходы, не стоит заводить хозяйство. С деньгами и так туго теперь приходится. Ты что-то писала о Рае: она не может исполнять поручений, т.к. целый день на службе. Андрей <Борисяк> поправился. И виолончель получил свою наконец. Что за вздор тебе сказали о Петербурге¹⁰? Не верь, кто это выдумывает только?

Пишу очень торопливо, т.к. уже третий час и безумно хочу спать, а завтра много дела и не успею написать. К.В. продал портрет Елиз<аветы> Ник<олаевны> Репина¹¹, и мы радуемся, что снесем ей денег. Брат мой совсем увлекся живописью, увидев ее впервые в жизни. Кажется, всего милее ему Моне и Ван-Гог. Прочел все биографии и монографии залпом, и мне было даже непривычно, что в мое отсутствие за столом подымался в нашем доме разговор о живописи, т.к. он, читая за кофе и чаем, ругал Тугендхольда*¹² и разговаривал об этом со всеми, тогда как у нас, как известно, говорят только о продовольствии, дровах, да о службе изредка¹³.

Мы с К. завели для себя на окне огород в 3-х горшках. Виноград мой погиб. Картошки нема больше. К.В. возится с устройством Восточного Музея и приходит чаще после обеда, т.к. теперь долго светло. Ну, довольно этой чепухи, Магдочка. Целую тебя и жду дальнейших распоряжений насчет твоих денег и красок. Не сердись, что так вышло, но мне неясно, что именно следует прикупить, и нет на это времени до отъезда твоего посланного. Привет маме.

К.В. кланяется.

1 Ед.хр. 7. Л. 36–45об. Третья часть письма, от 13 июня 1919 г. (л. 43–45об), в подборку не вошла.
2 Предыдущее письмо (не включенное в эту подборку, от 6 июня 1919 г.) Нахман передает с посыльным и просит: «...Даю ему с собой сто рублей. Если тебе не неприятно, пойди на Мерзляковский. Там в рыжей большой папке Бристоль и французская, купи еще какой-нибудь простенькой для набросков, также штуки две резинки. Есть у меня там и краски: <...>. Что от денег останется, передай К.В. в зачет долга...»
Ответное письмо Оболенской — это книжечка в ј листа, сложенная из гнутых пополам страниц; заголовок на специальной обложке; страницы нумерованы.
3 «Девичник» на Мерзляковском.
4 Петр Петрович Кончаловский (1876–1956, Москва) — художник, председатель объединения «Бубновый валет».
5 В.А.Жуковская. См. примеч. 23 к вступ. ст.: НН. № 121. С. 68. Зоя и Женя — квартирантки на Мерзляковском, общие знакомые семьи Эфрон. Упоминаются в др. письмах Нахман, а также в письме 1923 г. Е.Эфрон брату Сергею, без указания фамилий.
6 См. примеч. 2 к настоящему письму. Письма, а особенно посылки, все чаще передаются с оказией.
7 Оболенская называет обормотником бывшую московскую квартиру Нахман, так как часть жильцов принадлежала к компании «обормотов».
8 Собрание картин С.И.Щукина было объявлено государственной собственностью в 1918 г. и получило название «Первый Государственный Музей нового западного искусствa».
9 5 сентября 1918 г. (сразу после декрета СНК «О красном терроре») в Петровском парке состоялся публичный показательный расстрел заложников из числа бывших российских государственных деятелей. Всего было казнено около 80 человек. Тем не менее Петровский парк остался популярным местом народных гуляний.
10 «Вздором» Юлия называет слухи из письма Магды от 6 июня 1919 г.: «Говорят, П<етер>б<ург> уже занят. Теперь очередь Москвы». Слухи неверны, но их истоки понятны: это переломный момент Гражданской войны, идет наступление объединенных сил белых на Москву.
11 Е.Н.Званцева была ученицей Репина в Академии художеств. Он был страстно влюблен в нее. В течение 1889 г. Репин пишет пять портретов Званцевой. Один из них, единственный сохранившийся, Репин увез с собой в Пенаты. По его завещанию портрет был передан в дар музею «Атенеум» в Хельсинки, где он и находится в настоящее время. Здесь, очевидно, имеется в виду один из этих портретов.
12 Яков Александрович Тугендхольд (1882–1928) — российский художественный критик, искусствовед.
13 В 1930 г., в течение нескольких последних месяцев своей жизни, брат Юлии, Л.Оболенский, был директором Эрмитажа.

17. Ю.Л.Оболенская — М.М.Нахман¹

16.VI.1919. <Из Москвы в Ликино>

Милая Магдочка, по получении твоего письма и денег я немедленно привела в исполнение все, что касалось твоего домашнего имущества. Что же касалось покупок, то я отложила до твоего ответа, когда ты получишь посланное. Твои краски я упаковала в твой же ящик с приложением пары книжек, а бумагу и картон в сверток. Но посланный не пришел за ними ни в назначенный день и час, ни в следующие два дня. По моему разумению он и не придет совсем, т.к. прошел последний срок его пребывания в Москве. Теперь я не знаю, что делать с упакованными вещами.

Если посылать по почте, то, видимо, надо краски из ящика вынуть. Но они почти все без крышек, и в картонках их посылать рискованно. А что делать с бумагой? Ведь она помнется, пожалуй. Не будет ли другой оказии? Буду ждать твоего ответа. Мне досадно, т.к. ко всему у меня еще было написано письмо толщиной с Исаакиевский собор, кажется стр. 30. По почте его не пошлешь, т.к. нет подходящего конверта. А не дай Бог поинтересуются распечатать, то не смогут дочитать до конца, т.к. терпения не хватит, и выбросят. Там я пишу, что не успею до отъезда артельщика сходить за красками, но теперь уже выяснилось, что кроме кости и зеленой земли и еще изумрудной Фридлендера красок никаких нет. Что касается до бумаги, то ее ведь и при тебе уже нельзя было достать — ведь магазины закрыты и надо какие-нибудь специальные разрешения, удостоверения, также и на резинки. Кроме того, у тебя нигде не указано количество (сколько бумаги? а также какой именно? п<отому> ч<то> «простенькой» еще труднее искать, чем обыкновенно употребляющейся, ватм<ан> и Ingres, которую можно надеяться когда-нибудь найти хоть по случаю). Напиши мне обо всем этом². Деньги твои пока целы. Что с ними делать в случае X <так>. Ну вот, а он и пришел, оказывается, позабыл в пятницу зайти. Очень рада, что часть дела будет сделана. Вчера с К. ходили в Петровский парк к Ел<изавете> Н<иколаевне> <Званцевой> и Ел<ене> Ив<ановне>

<Кармин>, отнесли деньги за портрет³. У них прелестный домишко и садишко, заросший лопухами и пахнущий крапивой. С непривычки природа нас волновала, т<ак> ч<то> К. чуть не расплакался, и мы должны были уйти. Живется им не сладко: обе служат, правая рука Е<лизаветы> Н<иколаевны> безнадежно испорчена, а в крошечной прихожей стоят стволы деревьев, которые они сами должны распиливать на дрова (совсем большие бревна). И всё нe может Е<лизавета> Н<иколаевна> отделаться от привычки угощать, хлопотать... Беспомощны они до последней степени⁴. Я читала им удивительное Наташино письмо, только что пришедшее в ответ на мое. Оно, собственно, художественное произведение, и даже Елена Ив<ановна> это почувствовала с первых строк. Начинается оно с описания той, похожей на Гусевку, природы. Троица, везде цветы, в степи пахнет щебрец, ветер раздувает ее платье, она вспоминает меня.

Живут по-прежнему в вагоне и уже не ищут другого жилья⁵. У них чувство, что они «освободились от своих вещей», и это их радует. Готовят на кирпичах. Денег нет, выменивают продукты на тряпки. Ей кажется теперь странным, как она раньше не понимала, что жизнь везде прекрасна, где только есть солнце, небо, земля. Я не точно цитирую, у нее это все сказано гораздо лучше, но не имеет смысла выписывать отрывки, п<отому> ч<то> это не литература, а совсем безыскусственно, и потому как-то совестно нарушать цельность. Пишет, что бегая за кипятком на станцию, она видит тысячи лиц, и все это ей интересно, и хочется писать уже не только знакомые лица. Также вспоминает о работе с Петровым-Водкиным и его новыми учениками в октябре и пишет еще, что Над<ежда> Вл<адимировна Лермонтова> очень плоха, если еще жива. Она уже не видит и за нее пишет Китти⁶. Видимо, надежды нет, все доктора отказались, кроме Бадмаева⁷. Спасибо ему. Ах, какая судьба печальная, и сколько таланта в ней погибает, и никто не знает, в сущности.

Третьего дня был у меня Владислав <Ходасевич>⁸, один. Был необыкновенно хороший, хоть и пришлось угощать его цитрованилем от мигрени. Много рассказывал и очень интересно. Между прочим, тот инцидент с «Лермонтовым» он уладил и с 350 р. сбил цену до 75, но при этом так разругался со всеми, что хоть уходи из лавки⁹. Хотел, идя к нам, захватить эту книгу с собой, да после скандала неловко было. Мы порешили взять ее на следующий день — не тут-то было! Оказывается, «ее Линд¹⁰ давно уже продал за 60 р.», еще раньше, чем мы ее увидели.

Конечно, мы не верим такому вздору, подумай только: когда К.В. взял эту книгу, на него напали, что она еще и не расценена, затем назначили 350 р. и за эту цену мы бы могли ее унести. Но когда цена стала 75, то у нее нашелся собственник. Хотим отдать там свои долги и отойти. Противно¹¹.

Ты не находишь, что у меня развивается старческая болтливость? Я теперь вечно нахожу кучи каких-то «новостей»... Звонила Рая <Котович-Борисяк>. Усталая, разбитая. Служба заедает.

Самое тяжелое для нее, что эта служба не механическая, а требующая какого-то творчества — наряду с жюри из врачей, например. Она вечно не угождает, разумеется. Я согласна с ней, что это хуже конторы, но все-таки не представляю себе, как ты со счётами справляешься. Мне кажется, что мы с тобой можем считать только по пальцам¹².

Ну, целую тебя, милая. Пиши, будь здорова, привет маме.

Ю.

1 Ед.хр. 7. Л. 32–35об. Ответ на письмо Нахман от 6 июня 1919 г., не включенное в эту подборку.
2 Ответ Нахман в письме (не включенном в эту подборку): «Я не определила бумаги, т.к. не знаю какая имеется. Весной в союзе продавали. Ведь теперь выбирать нельзя, что дают, то бери. Мне хочется делать рисунки и наброски, а не на чем».
3 Елена Ивановна Кармин — художница, подруга и помощница Е.Н.Званцевой.
В предыдущем письме Оболенская пишет: «К.В. продал портрет Елиз. Ник. <работы> Репина, и мы радуемся, что снесем ей денег».
4 В письме к Нахман 1920 г. Оболенская описывает, как Званцеву и Кармин выселяли из квартиры. На следующий год Е.Н.Званцева умерла, если не от голода, то от лишений.
5 См. письмо Грековой от 26 мая — 8 июня 1919 г.
6 Е.В.Лермонтова. Надежда Лермонтова прожила еще два года. 30 июня 1919 г. она писала Оболенской из Петрограда: «Написаны мною эскизы к двум вещам: “Вертеп” (рождественский) М.Кузмина, и Царь Салтан. <...> Костюмы по моим эскизам делала моя сестра Катя, они вышли вполне точными» (РГАЛИ. Ф. 2080. Оп. 1. Ед.хр. 40. Л. 46). В апреле 1921 г. Китти написала Оболенской о смерти сестры, которая во время последних бессонных ночей говорила «о Баксте, о школе, о первых шагах в искусстве и о товарищах по искусству» (РГАЛИ. Ф. 2080. Оп. 1. Ед.хр. 39. Л. 2).
7 Cм. письмо Грековой от 19–26 авг. 1918 г. и примеч. 4 к нему.
8 Владислав Фелицианович Ходасевич (1886–1939, Париж) — поэт, писатель, критик, историк литературы. Познакомился с Нахман и Оболенской в Коктебеле, был в дружеских отношениях с Кандауровым. В 1922 г. эмигрировал в Германию, затем в Париж.
В 1918–1920 гг. Ходасевич много общался с Оболенской, иногда просто «забегал» в гости. В этот период он видит в революции позитивное начало: «Вся Россия ныне перетряхается, пересыпается в новый мешок. Гигантская созидательная работа становится задачей завтрашнего дня. Эпохе критической предстоит смениться эпохой творческой» («О завтрашней поэзии», 1918 г.). Hо к моменту эмиграции в 1922 г. Ходасевич уже убежден, что при новом режиме «происходит сознательное и планомерное разрушение культуры» (из письма к Вяч. Иванову 1924 г.).
9 Книжная Лавка писателей в Москве (1918–1922) — кооператив, организованный литераторами. Вели дела, главным образом, М.Осоргин и Б.Грифцов. Среди пайщиков (они же и приказчики) были Н.Бердяев, Б.Зайцев, М.Линд, В.Ходасевич, А.Чулкова. В 1922 г., когда большинство пайщиков эмигрировали или были высланы с одним из «философских пароходов», Лавка прекратила свое существование. По воспоминаниям M.Осоргина, «при ежедневном падении цены денег <...> торговля <...> давала нам возможность питаться не только просом, но иногда и кониной, и помогать нуждающимся писательским и профессорским семьям» (Наше наследие. 1989. № 6. С. 132). 10 См. предыдущее примеч.
11 Об инциденте в Книжной Лавке, в котором Ходасевич встал на сторону Кандаурова, Оболенская рассказывала в письме от 13 июня 1919 г., не включенном в эту подборку.
12 В ответном письме (не включенном в подборку) Нахман возражает: «Нет, все-таки моя служба хуже Раиной. Кажется, я даже стены бы красила с удовольствием, только бы кисть в руках иметь».

18. М.М.Нахман — Ю.Л.Оболенской¹

<Конец июня 1919 г. Из Ликина в Москву>

Прости, что пишу на таком обрывке, но тороплюсь, есть возможность послать письмо в Судогду. Как я жалею, что ты не здесь, стоят прекрасные дни. Цветут ночные фиалки. С другой стороны, хорошо, что ты не приехала. Поезд наш местный перестал ходить. Не дают больше паровоза. Так что тридцать верст от Волосатой хоть пешком иди². Почту возят пока на советских лошадях, но до 1го июля, что дальше — не знаю. Окончательная отрезанность от мира.

За книжки большое спасибо. Прочла уже дневник. Есть кое-что любопытное, но я предпочитаю твои личные мемуары. Скажи К<онстантину> В<асильевичу>, что он угадал мой вкус.

Иллюстрированный Боккаччио! Книга хорошая для часов одиноких размышлений. Стараюсь не думать о будущем. Рисовать хочется, но нет времени из-за огорода и службы, т.к. каждый день до вечера полем картошку и поливаем огород. Контора и огород — вот мой день, а время идет³. Красок пока хватит всех, кроме белил. Тем более, что писать много не придется. Постыло все порядочно. Получила письмо с Мерзляковского сразу после твоего посещения. Твой рассказ обо мне произвел впечатление. Оказывается, они обедают по столовым. Бедная Валерия Дм<итриевна>⁴ совсем ослабела и обленилась. Жалко ее очень.

Вспомнила, что давно не видела тебя в летнем платье. Если бы опять в Крыму! Живем слухами и только интересами ближайшего дня. Сюда начали приезжать беженцы (здешние жители) из Самарск<ой> губ<ернии>, убегают домой от боев⁵. Брат писал из Двинска, что его эвакуируют одним из последних из Двинска. После этого мама написала ему туда, но почта вернула письма за невозможностью доставки⁶.

На днях ко мне явилось два гимназиста 15 л. и объявили, что избрали меня почетным членом культурно-просветительного кружка. Не знаю, что буду с ними делать. Я не Лиля Эфрон. Они крайне речисты и самоуверенны. Конечно, начинают с театра, и конечно с Чехова. Обещала весьма неопределенно помочь им. Как-то не до них. Очень уж самоуверенные мальчишки, впрочем, это от молодости.

Контора ужасно скучна, обретаюсь на должности младшего конторщика и подчинена весьма безграмотному начальству. Денно и нощно молю о спасении из плена, уж очень заедает тоска и конца не видно. А зима здесь? Как прожить ее? Как жаль уходящих дней, времени, потраченного на бессмысленную работу. Сочувствую Наташе. Рае лучше, она не одна, а с близкими людьми, что-то видит, где-то бывает.

Сегодня воскресенье, сижу тихо дома и живу по-старчески воспоминаниями о жизни и приятным ощущением тепла, тоже по-старчески. Надеждами и мечтами жить страшно.

Сегодня еще день рождения племянника. Это празднуется жареной бараниной и сладкой белой булкой к чаю, также молочной лапшой. Видишь, пир!

Так что присылка белил тоже не к спеху. Всего нужнее бумага. Пришли какую легче достать. Ведь я не знаю, какая в продаже есть. Впрочем, если очень трудно достать, не присылай, не хочется тебя мучить. Очень прошу тебя зайти на Трубниковский 19 кв. 16 к Ивану Григорьевичу Тамрагу и взять книги, оставленные для Алексея Павл<овича> Кнорре. Боюсь, что пропадут.

Впрочем, это не к спеху. Прости за поручения. Вспоминала еще как весной, когда я у вас жила, на углу Садовой продавались цветы, и К<онстантин> В<асильевич> покупал и приносил.

Главное же поручение: пиши. Так я рада письмам твоим. Всегда жду почты. Письма — по средам и субботам, иногда реже.

Целую тебя, К<онстантина> В<асильевича> тоже, маму тоже. Сегодня буду еще есть картошку!⁷

1 Ед.хр. 45. Л. 97–97об. Oтвет на письмо Оболенской от 16 июня 1919 г. Письмо без даты; датируется по контексту.
2 Через поселок Волосатая проходила действующая железная дорога, а в Судогде находилась ближайшая почтовая станция. См. также примеч. 28 к вступ. ст.: НН. № 121. С. 68.
3 Магда, служaщaя лесной конторы, наблюдает развал хозяйства изнутри. Вот выдержка из ee другого письма (авг. 1919 г., не включено в эту подборку): «Что они проделали со здешним управляющим и служащими в конце 1917 года — прямо отвращение. Теперь, когда запахло в воздухе новым, и речи пошли другие и шепот о прошлых лучших временах. А ведь сами своими руками всё разрушили. Тупость, хамская природа, короткая память — всё это не от темноты только, есть люди пообразованнее и тоже в этом роде поступают. Всё это огромное и когда-то образцовое лесное хозяйство разрушено совершенно, работ никаких не производится, и держится всё одним надувательством. И везде кругом всё так, нигде работ не производится. Даже для себя дров здесь нет. А лес кругом. Когда-то же отсюда возили дрова в Москву» (Ед. хр. 45. Л. 136–137).
Управляющий, Павел Карлович Герле, о котором местные старожилы до сих пор говорят с уважением и благодарностью, действительно еле унес ноги из Ликина.
4 Валерия Дмитриевна Жуковская (ок. 1860–1937) — мать В.А.Жуковской. O квартире на Мерзляковском cм. примеч. 23 к вступ. ст.: НН. № 121. С. 68.
5 Весной и летом 1919 г. Восточный фронт проходил через Самарскую губернию.
6 Возможно, речь идет об Александре, старшем брате Нахман. Он учился в Ин-те инженеров путей сообщения, потом перевелся в С.-Петерб. ун-т на юридич. ф-т. Умер в 1925 г. в Вильно.
7 В письмах Нахман 1919 г. картошка служит метафорой для праздника дружбы и изобилия. Подробнее об этом — в следующем письме.

19. М.М.Нахман — Ю.Л.Оболенской¹

2.VII.1919. <Из Ликина в Москву>

Милый друг, ты меня очень бранишь и, может быть, за дело. Но так ужасно сидеть месяцами совсем одной и не начать хандрить. Впрочем, если бы могла заниматься живописью, я была бы счастлива. Все-таки твоя работа имеет хоть какое-нибудь отношение к искусству, хоть краешком касается его, и всегда с тобой человек, любящий его так, как К<онстантин> В<асильевич>.

А ведь для здешних жителей искусство, а поэтому и содержание моей жизни, пустой звук. Безвоздушное пространство, гасящее каждый звук. И времени нет работать, и бумага кончается.

Что касается рисунка, ты может быть и права. Я всю жизнь скучаю по нему, какая-то рутина, несвобода мешала всегда. Кажется, нужно стряхнуть какие-то путы, чтобы стать художником до конца и навсегда, но вот почему-то не умею этого сделать. Между прочим, этот рисунок сангиной был когда-то выруган Водкиным. Он презрел его.

Рисую иногда. Но так ужасно, что нападает страх и отчаяние. Мечтаю копировать рисунки старых мастеров, но откуда достать репродукции? Это было бы хорошей школой. Вообще я копий больше не боюсь, наоборот — жажду. Счастливый, счастливый Яковлев²! Он в Китае. Я вспоминаю о нем с завистью поистине кровавой. Я ненавижу его от зависти. А ты мучаешься с дураками, а я в каторге, а Рая <Котович-Борисяк> мечется, а Фалилеев³ желтее лимона и оранжевее апельсина. Темны пути судеб, и истинно каждый создает свою карму уже здесь на земле. Нет, положительно, я не создана для одиночества и монашеских искусов. Недавно стала завидовать автору иллюстраций к Бокаччио и думать, что мне так не нарисовать. A propos вспомнила Раиного губошлепа Вышеславцева. Как он? Процветает в числе Саулов⁴?

Бедная Рая, что ей приходится брать на себя уход за несчастной параличной свекровью. Изречение Ф<едора> К<онстантиновича> <Радецкого> и на расстоянии навело на меня уныние, но я не верю ему. Сознаюсь, тайно верю и надеюсь на такую комбинацию возможностей, которая даст возможность быть художником и сидеть в теплой комнате тебе, К<онстантину> В<асильевичу>, мне, Рае, Наташе и писать! и рисовать! и смотреть картины! и хорошие издания! Помнишь наши мечты о собственном доме, о мастерской, о саде? Как трудно быть одному и не жить прошлым.

Переживаешь столько разговоров, встреч. Помнишь «коридоры вечности» Радда-Бай⁵? Вот из этих коридоров приходит мне прошлое, и радует, и, мучает. А все-таки мир прекрасен сейчас.

Несмотря ни на что. Утренняя трава, холодная от росы, косые лучи солнца на белых стволах, и любопытные мордочки коз, выходящих из кустарника, и вся живая утренняя тишина, и шелест и зов ветра в листве. Все это любится не умом, а теплой кровью, чувствительной кожей, глазами, ушами, чувственно, ненасытно и радостно, глубже печали, потому что радость сидит еще под печалью, точно сцарапаешь печаль и все-таки будет радость. Отчего же так мучительно внутри что-то отчаивается и кричит — жить не хочет? И знать ничего не хочет.

Сейчас с великим удовольствием читала «Vie des Abeilles» Maeterlinck’a*. Очень хорошая книга, неожиданно увлекательная. Он все-таки очень умен. И всегда из узкого открывает окно в ширь и указывает на новые проблемы, и ставит новые вопросы; во всем этом есть что-то будящее и тревожащее — одним словом, заставляющее думать, что есть, несомненно, лучшее употребление «мозги», как говорит племянник.

О моей жизни здесь по-прежнему писать нечего. Лопаю сейчас лесную землянику, она краснеет на всех солнечных местах и прогалинках, скоро сенокос — вот события лета, поля и леса. Почта у нас пока снова действует, но поезд не ходит, так что пленение продолжается. Мама ужасно тоскует, племянники с ней невежливы⁶, сестра раздражается — все это не весело.

Дороговизна растет — ну, это старо. Людские мнения и разговоры слушать смешно. Диву даешься иногда, какой удобный шкапчик память и сколько мнений и воспоминаний можно оттуда вытаскивать по мере надобности, самых разнообразных. Сейчас у демократических элементов в моде превозносить интеллигенцию. Впрочем, Бог с ними, с разговорами. Мечтаю, все-таки мечтаю уехать отсюда на зиму, хоть в Башкирию, в Кабирию, в — ю, одним словом — хорошо там, где меня нет.

Целую тебя и К<онстантина> В<асильевича>.

Вчера поминала вас картошкой с постным маслом!

P.S. Слушай, когда я приеду, нужно будет совершить картофельный обряд братской трапезы⁷, о, я понимаю теперь, почему поминают многие едой. Да здравствует картофель с постным маслом! Надеюсь, что у вас водится и то и другое. У нас растет посаженная моими руками. Хочу, если удастся, заказать тебе «ступки». Это милые лапти фасона туфлей. Обещали сплести, но не знаю когда.

Итак, еще раз целую.

1 Ед.хр. 45. Л. 100–101.
2 Александр Евгеньевич Яковлев (1887–1938) — художник. Собирая этнографический материал для росписей Казанского вокзала в Москве, побывал на Дальнем Востоке, в Китае, Монголии и Японии. С 1920 г. жил во Франции, но поддерживал лояльные отношения с советским государством и даже выставлялся в Ленинграде в 1928 г.
3 См. примеч. 12 к письму Оболенской от 23 июля 1918 г.
4 Николай Николаевич Вышеславцев (1890–1952) — художник-портретист, знакомый Волошинa, адресат лирики Цветаевой (ему посвящено 27 стихотворений из цикла 1920 г. Большими тихими дорогами).
Сравнивая Вышеславцева с ветхозаветным царем Саулом, Нахман, скорее всего, намекает на его проживание «во дворце»: Дворце искусств на Поварской, 52, организованном Луначарским весной 1919 г. в бывшем доме графа Соллогуба. Вo флигелях находились общежития, где спасалась от разрухи часть писателей и художников. По сравнению с условиями жизни Нахман и Оболенской, общежитие действительно могло считаться дворцом — собственно, этот прекрасный особняк и был дворцом. А у Вышеславцева там была не только комната, но и служба в библиотеке.
5 Радда-Бай — псевдоним Е.П.Блаватской (1831–1891) — основательницы теософского общества. Коридоры вечности — из книги Е.Блаватской «Письма из пещер и дебрей Индостана» (1879–1886).
6 Племянники: Павел Кнорре (1903–1934, Беломорканал), Виктор Кнорре (1907–1954, лагерная шахта около г. Копейск, Сибирь) и Наталья Кнорре, в замужестве Шевелева (1910–1999). Павел был задумчивым мальчиком, а Виктор — озорником; он часто досаждал бабушке и тете (из писем Клары и Магды Нахман).
7 Картофельный обряд: весной 1919 г. Нахман жила некоторое время в квартире Оболенской. Однажды они разжились картошкой и устроили пир. С тех пор картошка стала их метафорой для праздника дружбы и изобилия, а Магда в письмах мечтает о времени, когда все вместе снова окажутся в Москве и организуют картофельный орден: «Я ввела здесь новое блюдо: картошку с постным маслом — и ем ее, совершая обряд воспоминания, как съедали в древности жертвенное животное» (из письма Нахман от 17 июня 1919 г., не включенного в подборку).

20. М.М.Нахман — Ю.Л.Оболенской¹

<Конец июля 1919 г. Из Ликина в Москву>

Шлю тебе привет. От лета стрекозиные крылья. Я их нашла на берегу пруда; по-моему они изумительны и драгоценны. Лето у нас в полном разгаре, погода прекрасная, в саду буйно цветут розы и птицы притихли. Сенокос, пахнет сеном. Я принимаю в нем участие, ворочаю сено, таскаю его на сеновал. Все нужно делать собственными руками. Зато уже вкушаем от плодов земных собственной посадки — поспевают овощи. Ем их с некоторым торжеством и чувством собственного достоинства. Но сознаюсь, я предпочла бы за это время поработать над этюдами. Да, живопись! Кажется мне, что я недостаточно ее любила, недостаточно глубоко, недостаточно сильно, слишком мало отдавалась ей душой, сердцем, чувством. И теперь несу наказание, ибо жизнь беспощадна к слабости. Мне кажется, если опять будет возможность работать и заниматься, я буду жить с наибольшей интенсивностью напряженья. У меня сейчас непрерывное, ненасыщающее сознавание себя художником. И так тяжко заниматься каждый день работой, которую лучше меня исполняет каждый конторщик, каждая поденщица, и не делать того, что никто не сделает, кроме меня. От огородных работ уклониться не могу, питаюсь здесь. Вся семья здесь работает с утра до ночи. Действительно, мы питаемся для нынешнего времени хорошо. Сейчас даже варим варенье из нашего сахара и предлагаем его к чаю. Щи свежие, земляника и черника. Это хорошо… Неприятностей мне никто не устраивает. Это тоже хорошо. Между прочим, здешний доктор сказал, что у меня неврастения, оттого эти истории с глазами, которые не прекращаются.

Знаешь, я уже думала сегодня о том, кого приглашу в Москве на новоселье, увлеклась этим и вдруг вспомнила, что все это еще очень далеко, но хочется верить, что будет скоро.

По-прежнему во сне меня посещают лица. Недавно видела Зелинских², вчера Льва³ и вспомнила о нем. Бог знает, жив ли он? Хотелось бы что-нибудь знать о нем. Милый он все-таки и хороший человек. Так прошлое навещает меня; спасибо ему, уж очень скучно без людей. Вот уже три месяца я ни с кем не говорю по-человечески. Одно утешение — твои письма. Решила пока о зиме не думать, столько может быть перемен до того времени. Я надеюсь и глубоко верю в то, что не суждено всем бессмысленно погибать от голода, холода и переутомления. Такой нарастающий ужас не может продолжаться бесконечно, и чем страшнее, тем ближе к концу.

Наташу взял в плен Сережа Э<фрон>, для нее это хорошо, т.к. она увидится с братьями, о которых столько думала, но мне это досадно⁴. Я совершенно эгоистически хочу одного: условий жизни, возможных для работы, и приму их, откуда бы они ни пришли, приму без колебаний. И пусть, кто хочет, с какими угодно «правами» судят и осуждают меня, слишком ясно я знаю, что нужно⁵.

Все-таки лето прекрасно, и облака великолепны всем великолепием небесного своего непостижимого торжества, они проходят мимо ослепительные в предвечернем свете и сияют неведомой радостью. Почему-то приходит в голову, что дело не в потрясающих событиях жизни, а в том, чтобы поставить свою жизнь перед горизонт <так> великих идей огромной <так> и богатой огромными событиями духа, и смотреть на все с тем внутренним молчанием, с каким смотришь на эти облака, на их неведомое ослепительное торжество, и тайна их сияния воплотится в дух.

Себе в утешение читаю Гете. Он прекрасен и мудр, и именно в нем силен жизненный инстинкт. Для меня он, может быть, совершеннейший человек, когда-либо живший на земле. Именно не герой, не поэт, а «человек», совершенная человечность, подобная человечности античной скульптуры с ее вечно правдивым, совершенно прекрасным и человечным жестом. И какими только помоями не обливали его современники — это непостижимая глупость и гнусность. И он ни разу на все это не ответил — из принципа. И это прекрасно. Вообще по отношению к нему я чувствую, как можно любить уже не живущих людей. Хотелось бы достать книги о нем, да неоткуда. Вообще сколько у меня намечено для будущей жизни! Хочу изучать Гете по-настоящему.

Затем изучать рисунки старых мастеров и копировать их, чтобы разобраться в их технике. Затем изучить школы с помощью Эдинга⁶. Затем хочу жить у себя дома, а не у чужих. Затем хочу устроить жур-фиксы и проявить общественные таланты на них (Да! именно! не смейся!) Затем займусь гравюрой. Это отчасти для заработка. Только бы жить опять! освободиться от плена.

Нет, не хочу умирать. Вся неврастения у меня пройдет. Избранных допущу к картофельному обряду⁷. Это будет орден. К<онстантин> В<асильевич> будет председателем, у него будет председательское кресло. Скажи ему, что он большинством голосов избран гроссмейстером картофельного ордена (ибо в твоем голосе не сомневаюсь). Рае и всем им со временем напишу оповещение о посвящении их в орден. Обряд посвящения будет обставлен соответствующими церемониями. Это будет прекрасный орден. Я довольна им, надеюсь, вы обa тоже. И думается, твой брат достоин быть членом.

Не сердись на меня за выдумки. Ведь это забава невинная. Это орден дружбы. Картошка стала для меня символической пищей дружбы.

Целую. Пиши. Пиши. Магда

1 Ед.хр. 45. Л. 140–141об. Письмо без даты; датируется по контексту (см. примеч. 4 к этому письму).
2 Зелинские — друзья Волошина, жившие под Феодосией в имении Бусалак. В юности оба участвовали в революционном движении 1870-х гг., подвергались арестам и заключению: Иосиф Викторович (ок. 1857–1928, Франция) — зоолог, в прошлом член Народной воли. В 1923 г. Волошин поселил его у себя дома, спасая от голода в Крыму. Жена — Екатерина Борисовна Туманова (1855 — после 1930, CCCP). Имение принадлежало ее семье. Дочь — Валентина (1892–1928, Франция) — художница. В 1917–1919 гг. с ней в Феодосии жила А.И.Цветаева. В 1920 г. эмигрировала, позже к ней присоединился отец.
3 См. о нем в письме Нахман от середины июня 1918 г. и примеч. 3 к нему.
4 Как мы знаем из писем Грековой, в это время «гражданская» часть ее семьи находилась в Балашове. B июне 1919 г. город был на советской территории, a c 1 по 18 июля — занят Деникиным. Братья Натальи Грековой к этому времени присоединились к Добровольческой армии, в которой сражалсяи Сергей Эфрон. Таким образом, письмо можно датировать по фразе «Наташу взял в плен Сережа Э.». 5 Нахман ссылается здесь на историю с «бойкотом 1-го мая» весной 1918 г.
6 Борис Николаевич фон Эдинг (1889–1919) — специалист по истории архитектуры, археолог (автор книги о Ростове Великом). Умер в Ростове от тифа спустя примерно месяц после отправки этого письма. 7 О картофельной символике см. также два предыдущих письма Нахман.

21. М.М.Нахман — Ю.Л.Оболенской¹

31/VII/1919. <Из Ликина в Москву>

Милый друг, только что получила два «бубново-валетных» письма, чему весьма обрадовалась, т.к. давно не получала весточки, а так тоскуешь без писем. За время путешествия твоего письма Балашов взят обратно белыми, бедная Наташа, воображаю, что там происходит при этих переходах из рук в руки. Какие приключения свалились на самую мирную из семей! Они все так не созданы для приключений. Сижу опять-таки в конторе и незаконно провожу время в писании письма. К сожалению, твои письма не при мне, а то как-то всегда перечитываю их перед ответом.

Напрасно ты думаешь, что я не одобрила дневника Шуваловой², он очень любопытен, хотя бы потому, что с обратной стороны видит события, чем их обыкновенно изображают. Ведь читаешь книги о Пушкине, декабристах, там отношения ко всему другие. У Ш.Шервуд <_> члены следственной комиссии тоже герои³. И странно думать, с каким количеством таких m-me Шуваловых был знаком Пушкин. Ведь это высшее общество его времени. Жаль, что эта дама не особенно наблюдательна, но и такая какая есть, она любопытна как представительница своего времени.

Сейчас понемногу читаю прозаические сочинения Гейне. Какой талантливый, чрезвычайно неприятный, болезненный, самолюбивый без настоящей гордости человек. Иногда изумительно остроумный, но его «кинжальные слова» весьма часто испачканы грязью. Вообще по прочтении этого фейерверка злобы, страсти, помоев, восторга, яда, отчаяния — что остается? Много в нем общих мест либерализма, безвкусия. В конце концов нет глубины и чего-то еще неуловимого и главного. Чего так много, например, у Пушкина, у Гете. Нет творчества в глубочайшем смысле, вот что. Нет в нем таинственного зерна, из которого, созревая, вырастает то, что выше времени, т.е. момента, все какое-то ненастоящее. Но читать его далеко не скучно, иногда он блестящ. Но когда читаешь, в конце о его жизни, об этом многолетнем медленном героическом умирании от страшной болезни, то трудно становится судить его, и находит то невыразимое, неопределенное чувство, которое находит, когда прочтешь о земном пути, уже пройденном человеком большим.

У Г<ейне> очень болезненное отношение к еврейству, иногда напоминает М<ихаила> С<оломоновича> Ф<ельдштейна>.

Между прочим, я рада, что М<аргарита> В<асильевна> <Сабашникова>, очевидно, поправилась⁴. Она мне очень мила. На мое письмо она не ответила. Думаю, что она со своей антропософией, должно быть, облегчает жизнь Еве <Фельдштейн>. В их семейной драме она победила, но по-настоящему ли? М<ихаил> С<оломонович>, верно, бродит по миру элегической тенью. Когда я думаю о Вере <Эфрон>, то кажется, что последние вершины любви ей недостижимы, какой-то высочайший подвиг. Пожалуй, Ева больше ее, но может быть, Вера от этого погибнет⁵.

Спасибо тебе за хлопоты о белилах. Пожалуй, придется писать серебряными. Но вернее всего совсем не придется писать. От огорода и т.п. работы уклониться нельзя, скажут, что я ем, а работать не хочу. Уж и так мелочами многое отравляется. Теперь отказались стирать мамино и мое белье. Отдать некому, в будни стирать поздно, а в воскресенье прислуга устроит скандал. Предоставить же его маме при ее здоровье я не могу, вообще как-то тяжко становится от этих мелочей, особенно если всегда дают тебе чувствовать, что тебе оказывают большое одолжение, и все-таки — уехать: будет чувство, что бросила маму на произвол судьбы. Она ужасно чахнет за последнее время.

Я перехожу, должно быть, на новое амплуа, а именно, берусь за культурно-просветительную деятельность — это почти окончательно. Из этого, думается, легче выйти, чем из конторы. Что буду делать — еще сама не знаю. Между прочим, очень прошу тебя, может быть, скажешь Вере Ис<аевой>, чтобы она сходила за книжками на Трубниковский. Может быть, она это сделает и перешлет их мне.

Очень смущает меня предстоящая ликвидация квартиры. Что я могу сделать для вещей? Ничего. Денег приехать, перевозить их — нет. Так что если они не нужны им, то уж не знаю. Возьми, по крайней мере, к себе художественные издания. Я же здесь связана по рукам и ногам и ничего сделать не могу. Может быть, они в крайнем случае продадут книги той же лавке писателей, что же еще делать. Там еще сундук с вещами, там моя муфта, шапка, платья — все драгоценности. Странно, что они не пишут — дадут знать в последний момент. Эта ликвидация вещей будет окончательным прощанием со всем прежним.

Сегодня во сне видела изумительного человека. Был он англичанином. Довольно большого роста, лицо бледное, необычайно прекрасное какой-то радостной одухотворенностью, сияющей нервной жизнью. Движения быстрые, развинченные немного. Волосы темно-русые, немного растрепаны, падающие на лоб. Глаза серые, веселые, немного лукавы, длинные, рот с приподнятыми уголками, возраст лет 35. Костюм одновременно хороший и небрежный. Он, очевидно, был известен и все время окружен людьми, которые были, должно быть, под его влиянием, я же восторгалась им, как и все остальные. Какое-то отношение имел к театру. Познакомилась с ним на каком-то причудливом спектакле — и вот его никогда на свете не было, он мой сон. Жаль, что поэтому не могу тебя познакомить с таким очаровательным человеком. По крайней мере, сон был хороший. Отчего не такой встретился мне в жизни? А встретился черствый и странный.

Как больно за вас обоих, что не работаете. Но в эту смерть зимой не верю. Не могу поверить. Отчего сумасшедшие мстерцы⁶ тащат своих дам в Москву? Не представляю себе, как С<оломон> Ю<льевич> <Копельман> будет продолжать свои заседания у Веры⁷ в комнате. Михаилу <Исаеву> я как-то написала несколько слов, желая узнать что-нибудь о нем, но ответа не получила, правда, послала прямо на Мстеру без ближайшего адреса, но заказное.

Бедная Ек<атерина> Ив<ановна>⁸, ужасно больно за старых людей. Рада, что Н<адежде> В<ладимировне> <Лермонтовой> лучше. Что касается Мани П<ец>⁹, то надеюсь, что ее Ирина не похожа лицом на отца.

О Ломоносове почитала бы с удовольствием, я мало что о нем знаю, но это изумительное стихотворение помню. М.б. он действительно равен Леонардо, и кто же знает о нем что-нибудь кроме имени?

Читаю еще книгу Фармаковского «Худ<ожественный> ид<еал> дем<ократических> Афин»¹⁰ и мысленно медленно брожу по Акрополю и трогаю рукой мрамор, нежный и горячий от солнца, чудится, что воздух там вроде коктебельского, душистый и сухой.

Действительно, думая о бессмысленной и страшной истории последней дуэли Пушкина, о том, что этот единственный человек был окружен сплошной сволочью, которая втравила его в смерть так мерзко и так беспощадно, то можно расшибить себе голову о стену. И сколько знакомых М-е Шуваловой среди них — и все ее приятельницы, наверное, чесали языком по этому поводу.

А Дантес процветал до старости.

Может быть, при моей новой профессии удастся писать немного, но едва ли.

Дай Бог тебе возможности работать. Напиши мне об условиях Соломона Юльевича <Копельмана>¹¹, хотелось бы попробовать заработать. Деньги для меня свобода.

Целую всех.

Магда (получила письмо сегодня)

1 Ед.хр. 45. Л. 180–183.
2 Tекла Игнатьевна Шуваловa (Валентинович; 1801–1873) — жена и наследница князя Платона Зубова, во втором браке — графиня Шувалова. Пушкин был хорошо знаком с Шуваловым и не раз упоминал в своих поздних дневниках имя его жены (как лестным, так и нелестным образом).
3 Возможно, имеются в виду незавершенные мемуары И.В.Шервуда-Верного (1798–1867) «Исповедь Шервуда», опубликованные Н.К.Шильдером в «Историческом вестнике» (1896. № 1). Шервуду было высочайше повелено именоваться Шервудом-Верным за то, что он донес Александру I о существовании тайного общества.
4 М.В.Сабашникова лежала в больнице несколько месяцев с тифом, чудом осталась жива.
5 В 1919 г. М.Фельдштейн окончательно разошелся с Е.А.Фельдштейн и снял квартиру вместе с Верой Эфрон. Ева Фельдштейн с детьми вскоре уехала из России.
6 Семьи М.М.Исаева и С.Ю.Копельмана в это время находились в Мстерах.
7 Имеется в виду бывшая жена С.Копельмана Вера Беклемишева, жившая в квартире на Патриарших прудах.
8 Е.И.Оболенская, мать Юлии, в это время тяжело больна.
9 Мария Робертовна (Маня) Пец-Блазновa (1883–1971, Хельсинки). Александр Петрович Блазнов (1865–1939, Райвола). Оба были живописцами, графиками, иконописцами. Пец училась в школе Званцевой до 1910 г., а потом ушла в школу А.П.Блазнова, за которого через несколько лет вышла замуж. После 1918 г. они поселились в поселке Райвола, входили в «Общество русских художников в Финляндии». Новости о жизни Пец и других общих знакомых, оставшихся в Петрограде, Оболенская узнала от Лермонтовой (письмо от 30 июня 1919 г.: Ф. 2080. Оп. 1. Ед.хр. 40. Л. 46, 46об.).
10 Пг.: Огни, 1918.
11 См. примеч. 4 к письму Оболенской от 23 июля 1918 г.

22. Ю.Л.Оболенская — М.М.Нахман¹

<Начало августа 1919 г. Из Москвы в Ликино>

Милая Магда, пишу лежа, ибо голова болит немилосердно. Получила твое безначальное письмо² и сильно подозревала Пугачева³, не искурил ли он его начало на цыгарки. Как бы то ни было, найдя конец письма, решилась противоположный конец считать за начало. Проделав это сложное умозаключение, я сразу удивилась: почему ты военнообязанная? Разве твоя контора военная? А я-то воображала, что вы торгуете там какими-нибудь еловыми шишками.

Как обошлось твое путешествие за мукой? Я думаю, ты мало понимаешь в муке, как бы тебе не продали отрубей или чего-нибудь совсем несъедобного. Напиши подробно, как ездила. Я что-то боюсь этого предприятия. Ты замучаешься. Ты пишешь о Лилином предложении⁴. Она мне тоже предлагала одно место, в эпоху посылки тебе красок: так я до сих пор и не слыхала о нем! Что касается до условий, о которых она тебе не сообщает, то я уверена, что она и не подозревает, что они бывают. Вообще предприятие сверхрискованное. Рая, конечно, совершенно противоположного мнения.

Я тебе очень подробно писала о вечере Ходасевича в заказном письме. Удивляюсь, что ты не получила, и знаешь о нем только из газет. Мы с К.В. неожиданно получили маленький заказ от Попова⁵ на повторение костюмов Войны Королей⁶ и уже сдали его. Все-таки маленький заработок; не знаю только, когда получим деньги.

Только что звонил Владислав <Ходасевич>, я пойти не смогла, и говорил с ним К.В. Оказывается, что со времени своего выступления он хворал две недели животом.

Вот еще беда — что за напасть с ребятишками⁷. Неужели ученья не будет, ведь они избалуются и родителей изведут. У нас вся надежда на Михаила <Исаева>: он обещал взять наших парней в свой пансион⁸. Но кто же поручится, что он сможет его оборудовать. Сейчас они все время голодны. Маленький запас муки, бывший у нас, поглощен с их помощью в две недели, а достать больше негде. Брат сделал странную ошибку, требуя немедленного их приезда: у них нет ни шуб, ни сапог, ни белья. Котя <Кандауров> ходит в моих сандалиях. Но ведь зимой не пойдешь в сандалиях.

Я немного удивляюсь Рае: она все спрашивает, переедешь ли ты в Москву скоро, считая, что лучше подвергаться всем страхам будущей зимы, чем оставаться тебе во Вл<адимирской> губ<ернии>. Отчего она в таком случае не хлопотала о переводе тебе брошенного ею места? М<ожет> б<ыть>, не от нее зависит, так Леонида <Исаева> можно было попросить. Другое дело, если место нужно для себя. Но если оно не нужно уже. Ей еще предлагал чудесное место Гершензон⁹. Оно оплачивалось, впрочем, скромно и было для нее лишним, т.к. она служила тогда.

Отчего она никого не рекомендовала? Мне, например, Гершензоново место было бы очень по душе, т.к. касалось книг. Хотя вообще, если говорить правду, было бы безумием тебе ехать сюда на зиму. Какая тут культурная жизнь. Не обманывай себя тем, что летом пригретые солнышком поэты с голодухи читают свои стихи перед публикой¹⁰. Ведь летом даже близ полюсов какая-нибудь клюква цветет; так и мы теперь во всем покорствуем природе. Вот если до весны дотянем, пожалуй, приезжай, если будет на чем.

Перечитываю Диккенса. Изумляюсь смеси огромного дарования первой степени с приторной мелодрамой, которую совестно читать. Как это могло случиться? Местами он несомненно гениален, местами возмутителен.

Хочется составить себе полную картину истории русского искусства, поэтому начала кое-что читать на эти темы.

Твое письмо было без начала, а мое будет без конца. Точка.

1 Ед.хр. 7. Л. 97–99. Письмо без даты; датируется по контексту.
2 Это письмо в архиве не обнаружено.
3 В письме от 6 июля 1919 г., не включенном в подборку, Нахман вспоминает: «Между прочим, у этого Пугачева был сродственник тоже Пугачев. В дни моего детства он объезжал всех здешних жителей на сивой кляче верхом, бледный, рыжий, страшный, и под угрозой поджога вымогал водку. Помню его лицо — очень белое как у рыжего, впалое с зеленоватым оттенком болезни, светлые мутные глаза без взгляда и грозные. Помню, как он ездил худой, больной, пьяный по проселочным дорогам. Видишь, что значит имя!» (Ед.хр. 45. Л. 98–99).
4 Лиля (Е.Я.Эфрон) предложила Магде Нахман место декоратора в Народном театре под Невелем, куда ее саму пригласили в качестве директора и режиссера. В итоге эта поездка состоялась в конце 1919 г., и они вдвоем проработали около года в деревне Усть-Долыссы. Большая часть переписки, которую Нахман и Оболенская вели в это время, сохранилась, и авторы этой публикации готовят ее к печати.
5 Попов — неустановленное лицо, видимо сотрудник ТЕО Наркомпроса. В других письмах 1918–1919 гг. упоминается о нескольких заказах на оформление театральных постановок, которые получили через него Оболенская и Нахман.
6 См. примеч. 14 о студии «Петрушка» к письму Оболенской от 23 июля 1918 г.
7 Здесь могли иметься в виду дети Леонида, брата Юлии Оболенской, и дети Сергея, брата Ф.Радецкого. См. примеч. 24 к вступ. ст.: НН. № 121. С. 68.
8 В это время Михаил Исаев организовывал интернат (опытно-показательную школу Наркомпроса) в Потылихе, где учились также его собственные дети. Интересно, что преподавателем математики и физики (а также воспитателем) туда вскоре пришел 19-летний студент Андрей Колмогоров, ставший впоследствии не только одним из известнейших математиков ХХ века, но и замечательным педагогом. «Двое среди учеников Колмогорова по потылихинской школе стали известными людьми: это Юра Беклемишев <сын С.Копельмана и В.Беклемишевой>, в будущем писатель Юрий Крымов, погибший на войне, и Алеша Исаев <сын М.Исаева> <...>, разработчик серии двигателей для космических кораблей “Восток”, “Восход” и “Союз”» (Тихомиров В. Андрей Николаевич Колмогоров (к столетию со дня рождения) // Квант. 2003. № 3).
9 Михаил Осипович Гершензон (1869–1925, Москва) — философ, литературовед. В 1917 г. организовал Всероссийский союз писателей, в 1918–1919 гг. — сотрудник Театрального и Литературного отделов (ТЕО и ЛитО) Наркомпроса. В этом качестве оказывал поддержку многим нуждающимся писателям и художникам.
10 Платные поэтические выступления в кафе в эти годы были одной из форм писательского заработка. О московских зимах 1918–1919 гг. приводим выдержки из дневника и писем Оболенской. «Ходила к Магде... Сидели за их обедом все в шубах…. У Магды мороз в комнате» (20 февр. 1919); через несколько дней: «...ходила к Магде больной, лежит в морож<еной> комнате; был доктор» (4 марта 1919) (ОРФ ГЛМ. Ф. 348. Оп. 1. Д. 3). Из письма Оболенской за дек. 1919 г.: «Вчера заходил Владислав <Ходасевич>; прочел мне новое стихотворение. Старуха тащит санки с дровами. Он дома прорубил стену в кухню и его комната отапливается кухонной плитой. Все трое спят в этой комнате, и потому работает он только у своего брата» (РГАЛИ. Ф. 2080. Оп. 1. Ед.хр. 7. Л. 113–115. Письмо в подборку не включено).

23. Ю.Л.Оболенская — М.М.Нахман¹

<Сентябрь 1919 г. Из Москвы в Ликино>

Магдочка, мы с К.В. решили, что стишки о банщиковом рыле², а также многие другие — произведения твоей собственной одичалой музы, и в назидание посылаем Владислава³. Сам автор страшен, нервен, желт, худ и раздражен донельзя. Больно его видеть. Анна Ив<ановна>⁴ читала мне по секрету свои стихи — на них лежит некоторый отпечаток Владислава. Мне запомнилась и понравилась, например, такая строка:

...Небо свой синий выгибает свод...

Тут большая простота и форма ясная. Я очень поддерживала ее, чтобы писала, ей это много дает радости. Нельзя себе представить, как она мучается тем, что она «ничто». Очевидно, все ее женские успехи не удовлетворили ее. Вот тебе.

От Михаила <Исаева> пришло брату <Леониду Исаеву> письмо. Он пишет: здесь я осел (т.е в переводе на русский язык осел)*. Соломон⁵ скрылся с моего горизонта. Очевидно, я напрасно делала иллюстрации. Это фатальное для меня занятие. Просто не знаю, где добывать денег: за комнату плачу отдельно, за содержание отдельно, на обед за себя и Кота⁶ покупаю ежедневно продукты, завтрак покупаю отдельно, хлеб, молоко тоже. За электричество, дрова, телефон и тп вещи взимается отдельно. А день мой таков: наскоро убрав утром свою комнату и личность, хватаю в одну руку грязный мешок, в другую жестяной кувшин и мчусь на базар. Вернувшись с дрожащими после тяжестей руками, свожу счета, что весьма не простое дело, т.к. я хорошо считаю только по пальцам, а их обычно не хватает. Продавщица же, занимающаяся коммерцией явно впервые, смотрит на тебя растерянно и глубоко уверена, что 2х2=11. Кроме того, все домочадцы несутся за мной до прихожей, осыпая меня бумажками неопределенной ценности и всякими поручениями. Разгадать, кто сколько и на что давал — ребус изрядный. Далее мытье посуды, которая, несмотря на то, что с К.В. нас всего 10 человек, обыкновенно всегда бывает в количестве 12-ти предметов: 12 чашек, 12 блюдец, 12 тарелок, 12 ложечек, 12 окурков, которые в ярости душевной выметаю из всех углов. На своих досадно, а каково было нанятому человеку. Тут приходит Кот. Кормлю его завтраком. Затем заканчиваю свою собственную уборку личности. Тут можно уже мыть кисти и заниматься более близкими к искусству делами. Но самое нудное стоять в хвосте за молоком. Я всегда простужаюсь и долго болят зубьи. А тут еще бабы ругаются.

Вчера наконец случилось чудо: Рая зашла и пробыла целых 1/2 часа, не снимая только шляпы.

Милая Магдочка, получила другое твое письмо о приезде в Москву. Я буду несказанно рада, если ты будешь в Москве, а Рая находит, что это очень благоразумно. Насчет комнаты: брат едет — не едет в Петрополь⁷. Во всяком случае, когда у него выяснится это дело, то будем считать комнату за тобой. Это письмо я пишу в несколько приемов. Одно время выяснилось, что наш дом не будет отапливаться, и было решено жить в 3-х комнатах, заперев остальные. Поэтому я тебе и отвечаю не сразу, не хотелось тебя разочаровывать. Но сейчас дело повернулось лучше.

Впрочем, ты ведь жила со своими девами в тесноте — я думаю, мы не хуже бы ужились, если бы пришлось стесниться? Вспомнили бы времена житья в гостинице. Хотя сейчас, повторяю, кажется, нет в этом нужды. Самое затруднительное только то, что брат и Михаил <Исаев> никак не выяснят вопроса о своих помещениях, т.к., кажется, Михаил вернется. Познакомились с женой его: она невероятно экспансивная и темпераментная женщина, довольно симпатичная. Наружностью две капли — Михаил в юбке⁸.

Ужасная, удручающая вещь: умер Б.Эдинг⁹ от сыпного тифа. Мне не хочется даже думать об этом, и странно, как Рая находит какое-то утешение в панихидах и т.п. внешности. Хорошо, что я его <лекции> не слушала тогда.

Умер Леонид Андреев от разрыва сердца¹⁰. Узнаешь все это частным образом, а прежде сколько шуму было бы хотя бы из-за смерти Репина. А теперь человек идет как ключ ко дну. Жена Эдинга¹¹ тоже в тифу. Желать ли ей выздоровления?

Милая Магдочка, ужасно хорошо, что увижу тебя, я уж на это не надеялась. Вместе даже мерзнуть веселее, по-моему. Я верю девам, что ссоры происходили от общих причин, дома я наблюдаю буквально то же самое. И сама стала плохо собой владеть, как ни стараюсь. В глубине души чувствуешь себя счастливой и благодарной, а глаза в это время плачут из-за какого-то пустяка. Или закричишь так, что сама испугаешься, а и злости-то не было никакой. Чепуха какая-то, наваждение.

Как это ты сравниваешь себя с девами? Никакого сравнения быть не может, т.к. они величины отрицательные, а ты положительная. У тебя ежеминутное творчество каждого мгновения жизни, у тебя, у Раи, у Фелицы <Нахман>¹², у Лермонтовой с ее сверх-неудачной судьбой. У Веры <Эфрон>, Аси <Жуковской>, Евгении Макс<имовны>¹³ нет творчества, несмотря на степень ума и всевозможные качества. Ценность и нужность прожитой жизни решают не обстоятельства, а вот эта творческая сила, играющая внешними ценностями.

Ну, будь здорова, желаю через все препятствия поскорее видеть тебя живущей на Тверской-Ямской.

Ю.

1 Ед.хр. 7. Л. 88–91. Письмо без даты; датируется по контексту.
2 В письмах Нахман цитируются местные частушки. Вот, например, несколько куплетов из письма от 18 авг. 1919 г.: Раньше был он вором, / Лазил по карманам, / А теперь в совете / Главным комиссаром. // Раньше был он повар, / Жарил он котлеты, / А теперь в Совете / Издает декреты. // Раньше была прачкой / И белье стирала, / А теперь в Совете / Комиссаршей стала.
3 Стихотворения из (еще не опубликованной) книги В.Ходасевича Путем Зерна.
4 Анна Ивановна Чулкова (Ходасевич) (1886–1967) — вторая жена В.Ходасевича (с 1911 по 1922 г.), сестра писателя Г.И.Чулкова, поэтесса, мемуаристка.
5 Соломон Копельман. Видимо, Оболенская делала иллюстрации по его заказу.
6 Кот — К.В.Кандауров.
7 С 1919 г. Л.Л.Oболенский, брат Юлии, работал в Москве: заведовал отделом налогов и пошлин в Наркомфине РСФСР.
8 Маргарита Борисовна Исаева.
9 См. примеч. 6 к письму Нахман от конца июля 1919 г. Раиса Борисяк поступила на службу к Эдингу за несколько месяцев до его смерти.
10 Леонид Андреев умер 12 сент. 1919 г.
11 Любовь Сергеевна Эдинг (урожденная Попова; 1889–1924) — художник-авангардист, сценограф.
12 Фелица Нахман (12 февраля 1888 — ?) — художница, подруга и двоюродная сестра Магды.
13 Вера, Ася, Евгения Максимовна (в других письмах Нахман упоминает Женю Ф.) — соседки Нахман по квартире на Мерзляковском («девы»).

24. М.М.Нахман — Ю.Л.Оболенской¹

25–26/IX/1919. <Из Ликина в Москву>

Милый друг, я надеялась, что писать писем не придется, но вышло иначе. Не обвиняй меня в нерешительности. Нельзя же ехать без пропуска, без денег, без хлеба, без свидетельства об увольнении. Хочу теперь за питание детей сестры учить и постараюсь рисунки сделать, чтобы деньги иметь. Деньги, которые я получу в конторе, уйдут на плату за содержание, я останусь «без ничего». Дай Бог сделать приличные рисунки. Кое-какой текст к ним напишу, а если покажется глупо, можно изменить. Но если возможно оставить комнату за мной, я за нее платить буду².

Стояли чудесные дни, сегодня настоящая осень. Светятся золотом деревья — знаешь, как это бывает в пасмурные осенние дни. Трудно мне думать, что вагон уже в Москве, а меня в нем не было. Я кому могла писала, прося работы, теперь это зря. Думала, попаду к Борисякам на именины, не вышло. В конторе доживаю последние дни. Уволят или нет — ходить перестану, тогда должны будут уволить за неисполнение обязанностей. Эта причина для увольнения законна.

26.IX. А впрочем, чорт знает, утверждают, что уволят не иначе, как если я представлю бумажку, что меня требуют на другое место — значит не увольнять совсем, а перевести. У меня есть бумажка о военнообязанности, ее должны послать в судогодский комиссариат, оттуда, пожалуй, не дадут разрешения уволить меня. Здесь одна девица была, ее не хотели тоже отпускать, но пропуск у нее был раньше и она уехала. Она представила бумагу, что ей нужно продолжать занятия в трудовой школе, и то ее не хотели уволить. Как быть в таком случае, совсем не знаю. В конторе сидеть я не в силах больше, а ехать в Москву сейчас не могу, ибо ведь нельзя ехать с пустыми руками. Мужик с хлебом пока надул. Деньги придется отдать сестре в уплату за питание, ведь ты наверное скажешь, что так ехать в Москву безумие, да и как заочно найти место в Москве. Ты найти место не можешь, Патриарший пруд, кроме общих благих пожеланий, ничего для меня не сделает. Ведь я помню, как они, когда я просила о работе, предложили самое дрянное место, для Раи же, когда ей понадобилось, сразу нашлось место. Писала я Мар<гарите> Вас<ильевне> <Сабашниковой>, но на нее не рассчитываю. Кого еще просить? Поступая сюда, я никак не думала, что вдруг окажусь военнообязанной и как бы крепостной. Боже мой, когда же будет мир на земле.

Под впечатлением твоего письма взялась почитать Ренана «Жизнь Иисуса». Ведь у него задача отыскать Христа человека, молодого назаретского плотника, учившего простых людей. Но он что-то не то делает, несмотря на доброе намерение, есть ненужный местами рационализм и точно подделка какая-то, и как-то еще француз через себя перескочить не может. Писать о Христе — задача не француза.

Писала я Лидии Максимовне³, но ведь у нее легкость мыслей в голове порядочная.

Не сердись на меня за письма, очень я гадкие пишу, но ведь с тобой только и говорю, оставь мне это утешение, не сердись на меня.

Магда

1 Ед.хр. 45. Л. 105–106, 106об. Ответ на письмо Оболенской за сент. 1919 г.
2 Когда Нахман в конце концов вернулась в Москву осенью 1920 г., она поселилась в этой комнате на Тверской-Ямской. Еще раньше, осенью 1919 г., во время ее переселения из Ликина в Усть-Долыссы, она прожила там несколько дней. Впоследствии Оболенская пишет Нахман об этой комнате, называя ее «твоя комната».
3 Видимо, Лидия Максимовна (Лиля) Сегаль-Бродская (1892–1977, Москва) — переводчица, художница-любительница. С осени 1920 до 1922 г. делила с Нахман комнату в квартире Оболенской и осталась там после ее отъезда. Среди брошенных бумаг обнаружила портрет Цветаевой (см. на стр. 107).

25. Н.П.Грекова — М.М.Нахман¹

<1921 или 1922 г., из Константинополя в Москву>

...Александра мы опять потеряли из виду. Наконец, приехали в Новочеркасск. Там нашли Владимира нашего и туда же вскоре приехал Александр². Осенью <1919 г.> мы уехали в Севастополь к отцу. По дороге в Харькове застряли и целый месяц прожили в вагоне пока освободился путь. Кругом был сыпной тиф. Масса вшей — знаешь, вспоминаю и вздрагиваю от отвращенья. Я ходила на базар, с грехом пополам варила или пекла картошку в вагонной печке и ставила самовар. Шурка нашел в вагоне бриллиант, который продали за хорошую цену, и это нас поддержало. Петр служил на железной дороге. Перед самым приездом в Севастополь Цапа и Зоя заболели сыпным тифом. Я разыскала отца, который не знал о нашем приезде, перевезли всех к нему на квартиру, а оттуда их свезли в городскую больницу. Вот тут были тяжелые времена. Через некоторое время и мама заболела, но Цапа успел вернуться, хоть и лежал долго еще как пласт. Мы с отцом оставались на ногах. Петька только что отнялся от груди — совсем маленький. Зое было очень плохо. Но все поправились. Вот страшно было каждый день бежать в больницу узнавать. Весной <1920 г.> мы с Шуркой и одним юношей ходили пешком в Георгиевский монастырь³. Я вспоминала вас с Юлией. Как там очаровательно хорошо. Совершили в том же составе еще несколько прогулок по окрестностям. Скоро переехали на дачу папину в 10 верст<ах> от Севастополя. Петр приходил только по праздникам, он служил на жел. дороге. На даче было очень хорошо. У меня сохранилось много рисунков, кот. я делала, когда сломала ногу и начала бродить с палкой. Я тогда ничего не могла делать по хозяйству, что обычно отнимало у меня много времени, и все время стала рисовать. Да, еще: на даче мы узнали о наших и скоро съехались сначала Санят, а потом и Рита — все это почти каким-то чудом. Они не знали друг о друге. Потерялись.

О Володе узнали, что он в Константинополе и скоро (осенью уже) туда уехал Санят, а потом и его семья. Мы уехали только за неделю до эвакуации Севастополя⁴. Помню последние дни на даче – цвел шафран — лиловые низкорослые цветы по всей степи. Хорошо было и мне было жаль уезжать. А море как мне полюбилось, когда пожила около него. И еще что хорошо там было это пустынность — никого кругом. Купались в море чуть не до отъезда. У нас завелись там куры и свинья, кот<орую> Петр купил маленьким поросенком и которую мама выкормила. Стала огромная свинья белая с прекрасными черными глазами — не смейся, действительно прекрасными, — продолговатыми черными с длинными загнутыми кверху белыми ресницами. Ее звали Уик. Всегда чистенькая, потому что купалась вместе с детьми в бухте, она как собака ходила за мамой и влезала к ней на постель, несмотря на мамины протесты. Очень умная, все понимала. Когда мы уезжали, то оставили ее папиному арендатору — нельзя же было резать. Кур перерезали.

От жизни на даче у меня остались самые приятные воспоминанья. Помню путешествия в Севастополь — приходилось ходить пешком, конечно. Лечила зубы и несколько раз пришлось ходить; идешь, бывало, и так приятно, кругом никого; редко попадается жилье, и то разрушенное, степь покрыта цветами — цвели ирисы и фиалки, набирала их полны руки и несла в город, там радовались им знакомые.

А на даче прогулки по берегу моря, которое вечно что-нибудь выбрасывало — вплоть до лекарства, нужного в данное время. Для топлива собирали кизяки (навоз сухой), а для самовара чурки, выброшенные морем. С мешком за плечами хожу, бывало, и знаешь, так почему-то радостно бывало на душе, что я пела — благо некому было слушать. Может быть, все это было и очень глупо, но хорошо. В общем я не могу жить умно, вечно глупости — горбатого могилка исправит.

Ну, о жизни в Константинополе не буду пока рассказывать — всего было, и хорошего, и дурного. В общем много интересного. Знаешь ли ты Зарецкого⁵? Из Мира Искусства? Он был здесь, а теперь в Берлине.

Мне сегодня приятно было тебе писать — вспоминать и как будто разговаривать с тобой. Я сижу сейчас за своим столом, на столе лежит развалившись кошка, за моей спиной собака мамина.

Окно открыто, совсем тепло. На окне несколько цветов, кот. мы с Ильей культивируем и из них некоторые приобретены еще мамой. На столе хризантемы в турецком кувшине — подарок (т.е. хризантемы) знакомой художницы. Лампа горит, светло и уютно. Как бы хотелось повидаться с тобой. Мне надо, чтобы кто-нибудь меня подталкивал, чтобы кто-нибудь интересовался тем, что я делаю; вот почему мне хотелось бы, чтобы урок состоялся. Магда, а у тебя матерьалы сохранились — краски, кисти и т.д.? Может быть, графикой могла бы пока заняться — у тебя хорошо выходило.

1 Ф. 769 (Кандаурова). Оп. 1. Ед.хр. 424. Л. 1–4. Письмо без даты, без начала и без конца, первые полторы строки зачеркнуты.

2 Перечень членов семьи Грековых см. в примеч. 2 к письму Грековой от 30 мая 1917 г.: НН. № 121. С. 74.

3 Свято-Георгиевский монастырь — православный мужской монастырь на обрыве над морем около Севастополя, основанный более 1000 лет назад. В 1929 г. обитель была закрыта (национализация имущества и арест настоятеля произошли еще раньше). В 1994 г. — открыта вновь.

4 Эвакуация Русской армии (и части гражданского населения) из Севастополя — 13–16 ноября 1920 г.

5 Николай Васильевич Зарецкий (1876–1959, Париж) — график, декоратор, коллекционер.

Публикация и примечания Лины Бернштейн, Елены Неклюдовой