А.А.Реформатский

Настройщик

1

В это летнее воскресное утро по давно заведённому обычаю Семён Леонтьевич, выпив два стакана пустого чаю с калачом, пошол¹ к обедне, — не то, чтобы он был религиозен, но пение любил и сам не прочь был подтянуть старческим баском в разводах хитроумной «херувимской» или в раскатистом «аллилуя». Слухом наделила его природа прекрасным, это и решило его судьбу, когда ещо безусым юнцом столкнулся Семён Леонтьевич с вопросом: что же предстоит делать ему в этой жизни? И если не смог он стать сам знаменитым, то многие прославленные и непрославленные, благодаря его трудам, могли восхищать своих слушателей, извлекая прекрасные звуки из «Тишнеров» и «Блютнеров»².

Семён Леонтьевич стал настройщиком.

Теперь вот он — старик, с большой лысиной, обрамлённой седыми космами; живёт тут в уездном городишке уже больше тридцати лет. А когда-то, в молодости, он жил в Петербурге, и его приглашали в очень благородные и известные дома.

А был раз и совсем замечательный случай. Приехал в Петербург сам Лист... Семён Леонтьевич из последних средств разорился на билет, чтобы увидеть и послушать знаменитого музыканта. И случись же так, что видевшие виды струны не выдержали мефистофельского натиска фантастического пьяниста и на третьем такте трели этюда «Кампанелла»³, впервые тогда исполнявшегося, верхнее «дис»⁴ возьми да и оборвись! Тут и осенила Семёна Леонтьевича смелость выйти и предложить свои услуги поправить беду, и Лист, сам великий Лист протянул ему руку, что-то весело приговаривая и улыбаясь из-под нависшей брови одним глазом. Такими случаями богата не всякая биография! Давно это было...

Теперь приходится довольствоваться скромным званием лучшего настройщика, правда, в городе, но в каком городе! И рояли то тут все наперечот да притом — неважные, ни одного мало-мальски приличного инструмента. И настраивают то их больше из приличия. Работы хотя и немного, но и с деньгами зато пусто бывает. Приходится иной раз (стыдно сказать!) и балалайки заклеивать, и разным приказчикам гармошки продувать. А на прошлой неделе до какого дошол унижения: часы чинил! Конечно, часовой механизм — вещь и сложная, и тонкая, что твои демпфера⁵ выравнивать — и глаз требуется, и рука верная, да в том ли дело? Вот когда доберёшься до хорошего «Блютнера» — и ум, и сердце радуется. Наклонишься ухом к клавиатуре, возьмешь квинту, а в призвуках нет чистой децимы, — подвернёшь (рука чует насколько) — и тютелька в тютельку прояvснится!

Тут уже ремесленнику нечего делать, здесь нужен мастер, музыкант! Да-с: му-зы-кант!

В таких грустных размышлениях дошол Семен Леонтьевич до собора.

Протискавшись к правому клиросу, он не спеша встал у самых ступеней амвона и степенно подтянул: «Подай, Господи...». Шла просительная ектенья.

Толстые, как из теста, купчихи сонно махали руками при каждом прошении. На левом клиросе, деревянно подбоченясь, стоял градоправитель с супругой и выводком дочек. Диакон уныло басил.

Семен Леонтьевич перевёл глаза под купол, но сосредоточиться сегодня ему не удавалось: то в разнобой вступят, то альт подоврёт, а то опять часы проклятые вспомнятся...

Так, не дождавшись креста, боком, боком вывалился он на паперть. Целый рой нищих старух окружил Семёна Леонтьевича, но он сегодня ничего не мог им дать и даже пробурчал что-то вроде:

— Ожурдюи жё нэ па даржан, мадам...⁶

Великолепный июльский день уже вступил в свои права. Солнце начинало припекать. В глубине большой соборной площади, поросшей тут и там травой, шумел базар, и две дородные свиньи упорно ковырялись в никогда не просыхавшей луже в углу. Семён Леонтьевич посмотрел на них, махнул с досадой рукой и, опираясь на свою суковатую палку, медленно поплёлся домой.

Ничего, кроме маленькой чорной дощечки с полустёртыми золотыми буквами: «Настройщик из Петербурга С.Л.Музгин», не выдавало, что в этом покосившемся деревянном домике обитает он, Семён Леонтьевич, музыкант, удостоившийся когда-то рукопожатия самого Листа... Ребятишки, столпившись гурьбой перед воротами, что-то с жаром обсуждали, показывая пальцами во двор.

Входя в калитку, Семён Леонтьевич нос к носу столкнулся с чернявым малым в безрукавке и в шапочке с павлиньими перьями; в глубине двора стояла пара буланых и рессорная коляска с большими железными фонарями.

— Вы что ли будете настройщик? — спросил парень.

— Да, я...

— Так вот письмо вам, — парень вытащил из-за пазухи большой мятый конверт, запечатанный сургучной печатью. На адресе стояло: «Настройщику из Петербурга С.Л.Музгину, в собственные руки».

— Так что же? Закладать прикажете?

Семён Леонтьевич стоял в нерешительности, переворачивая осторожно пакет. Сладкая надежда сосала где-то внутри.

— Погоди, любезный; дай вот очки пойду надену.

Семён Леонтьевич поднялся по скрипучей лесенке в свою комнату, порылся в куче отвёрток, ключиков, щипчиков и других принадлежностей своего ремесла и, вытащив старые серебряные очки, с волнением вскрыл пакет.

Это было действительно приглашение его, Семёна Леонтьевича, в Пухлиму, имение N-ских, для настройки рояля по случаю бала в день именин хозяйки дома, 22-го сего июля. Перечитав три раза послание, Семён Леонтьевич бережно, трясущимися руками спрятал его в глубине бокового кармана.

— Через пол часика подавай! Сейчас соберусь только, — крикнул он в окно кучеру, который методично хлестал кнутом промеж гогочущих гусей.

Не ранее как через час кончились сборы Семёна Леонтьевича. Старый фрак, не надёванный уже несколько лет и лежавший на дне сундука, был измят и сильно потёрт, да и руки, такие верные в обычной работе, никак не хотели продеть нитку в иголку, а дом словно вымер: все у обедни ещо. В пятый раз проверял Семён Леонтьевич, все ли инструменты положил он в свой кожаный мешок. С радостным волнением взглянул старик в последний раз на висевший на стене портрет столь почитаемого им Листа и, почему-то перекрестившись, стал спускаться по лестнице.

Парню, очевидно, надоело ждать, и он мирно спал, развалившись поперёк коляски.

— Поедем, милейший, — теребил Семён Леонтьевич его за кумачовый рукав.

Ребятишки плотным кольцом окружили буланок, перешоптываясь и хихикая. Семён Леонтьевич в своей широкополой шляпе и старомодной крылатке, торжественный и сияющий, пошарил в засаленном кошельке и, вытащив пятак, кинул его ребятам:

— Это вам на пряники!

2

Коляска, протарахтев по мостовой, свернула налево и резво зашлёпала по пыли немощоной окраины меж капустных огородов. Удивлённые коровы недоумевающе тыкались в канавы.

— А далеко ли до этой Пухлимы? — спросил Семён Леонтьевич, когда проехали пёстрый шлагбаум, и буланки зацокали по шоссе.

— Да кто ж его знает, — отвечал кучер, — кто говорит пятнадцать, кто — восемнадцать вёрст будет. По саше то всего девять, а там просёлком.

— А что же, богатые там господа?

— Господа, так уж значит богатые, — ухмыльнулся парень.

— Ну, а дом то как вообще — приличный?

— Чего-с? — переспросил кучер.

— Дом то, я говорю, хороший? — нагнулся Семён Леонтьевич.

— Дом как дом, — не спеша, отвечал парень, перекидывая вожжу пристяжки, застрявшую под шлеёй.

Жара была в самом разгаре, солнце крепко припекало, и с загорелой, в скобку подстриженной, шеи кучера катился тяжолыми каплями пот.

Семён Леонтьевич, с развевающимися из-под шляпы седыми кудрями, прищурившись от яркого света, мягко покачивался на пружинном сиденье, весело мурлыкая что-то из турецкого рондо Моцарта.

Он, очевидно, задремал, убаюканный спокойной рысью буланок, и проснулся от внезапного толчка: коляска стояла посередине большого села перед грязноватым зданием с многовещательной надписью: «Трактир».

Переминаясь с ноги на ногу и теребя руками павлинью шапочку, кучер заискивающе, нараспев промолвил:

— Вот бы теперь косушку впору с вашей милости.

Семён Леонтьевич засуетился и, обнаружив в кошельке один единственный четвертак, нерешительно сунул его парню. Тот подкинул его на ладони и, как-то особенно ловко прищолкнув языком, соскочил с козел.

— Я мигом обернусь.

«Что же мне жалеть мелочь, когда, конечно, я за такой выезд уж наверное рублей пятнадцать, а то и двадцать получу, да я бы и от двадцати пяти не отказался...», — рассуждал Семён Леонтьевич сам с собой. — «А потом приятно: на званом вечере, гости, дамы... Отвык я, правда, от хорошего то общества. А, может, и тост придётся произнести?» Он приосанился и, забыв о том, где он и что он, Семён Леонтьевич начал репетировать жесты и интонации своего воображаемого тоста.

После шкалика кучер стал значительно словоохотливее и сам рассказывал про их поместье. Оно, по его рассказу, было в закладе, но хозяева жили весело и денег не жалели, хоть хозяйство шло не больно гладко, но уж тут виноват управляющий — со-ба-ка! А сами господа — люди добрые и жалостливые.

Теперь уже ехали просёлком, и весёлые полоски, то покрытые стойками, то ершащиеся не сжатой ещо жолтой гривой, полукругом разворачивали свой веер слева направо. Дорога подымалась в гору, и чорная тень, уродливо сплющенная высоко стоявшим солнцем, тащилась по пыльным колеям, как тяжолый бархатный шлейф.

— Вот будет мосточек, а там и усадьба начинается, — радостно тыкал в гору кнутовищем кучер.

С горы пустил вскачь; прогремел мосток, и коляска покатилась по широкой берёзовой аллее к дому.

3

На крыльцо выбежала девочка лет четырнадцати с двумя коротко остриженными кадетами и, увидав подъезжавшую коляску, захлопала в ладоши с радостным визгом: «Настройщик! Настройщик!» — побежала в дом. Кадеты, разминувшись со стоявшим в нерешительности Семёном Леонтьевичем, фыркнули и, ввалившись со смехом в коляску, приказали кучеру катать их по аллее.

На крыльцо вышла горничная в белой наколке.

— Барыня просят вас пройти к ним.

Семён Леонтьевич дотронулся до своей шляпы и пошол по ступенькам в дом.

— Пальто оставьте здесь, — горничная показала на маленький чуланчик, примыкавший к передней, — а то там гости будут вешать.

Семён Леонтьевич откашлялся и, сняв крылатку и шляпу, встал на ципочки, чтобы дотянуться до высокого гвоздя, рука его неуверенно срывалась. Горничная, улыбаясь, смотрела, как он поправлял свой старомодный галстук. Зажав под мышкой мешок с инструментами, Семён Леонтьевич для храбрости прищолкнул пальцами и отправился в комнаты. Очутившись перед хозяйкой, он церемонно раскланялся.

— Вы — настройщик? Что же вы так поздно? Ведь уже три часа, сейчас обед, а в восемь надо открывать бал!

Семён Леонтьевич, из вежливости — тенорком извинился, что де не был дома, когда ему оказали честь...

— Ну, ладно, давайте не терять времени, — прервала его энергичная дама и, зашумев шолковым платьем, повела к инструменту.

— Вы, сударыня, насколько я осведомлён, сегодня именинница, так позвольте вам принести поздравление музыканта, которого вы удостоили своим приглашением... — предвосхитил он свой прорепетированный тост. Дама остановилась и несколько удивлённо посмотрела на поровнявшегося с ней настройщика, потом улыбнулась. Не то действительно её тронул странный чудак, не то его забавная фигура вызвала эту улыбку.

— Благодарю вас, — просто сказала она; руки однако же не подала.

В глубине большой двухсветной залы, с диванчиками в простенках между окнами, стоял коричневый рояль.

— Он у нас давно не настраивался, знаете; как следует играть то некому. Свои и так брянчат, а вот сегодня уж нельзя так, — и она взяла несколько аккордов. Рояль задребезжал, резко детонируя расстроенными струнами.

Семён Леонтьевич нахмурился и опытным жестом провёл хроматическую гамму через всю клавиатуру: низы издавали прекрасный густой звук, медиум фальшивил, а верха как-то крикливо выстукивались. Лицо старика прояснилось, дама вопросительно взглянула на него.

— Да ведь у вас чудесный инструмент, сударыня, и все его дефекты, наверняка, устранимы. Надо взглянуть внутрь.

Семён Леонтьевич нагнулся к мешку, вытащил отвёртку и, развинтив пюпитр и подняв крышку, стал ощупывать молоточки. Дама, отвернувшись к окну, смотрела на улицу.

— Прекрасный инструмент... прекрасный инструмент, но в каком забросе! Ай-яй-яй! — бормотал Семён Леонтьевич, нагибаясь над струнами.

— О каком вопросе? — повернулась дама.

Семён Леонтьевич вскинул на неё глаза.

— Я вас ни о чом не спрашивал, сударыня.

Он был теперь при исполнении своих обязанностей, и от недавней растерянности не осталось и следа. С озабоченным видом он отвинчивал и привинчивал, вынимал и вставлял, священнодействуя, как кудесник, одному ему известной тайной магических предметов.

Дама пожала плечами, очевидно, удивившись сухости его тона.

— Так рояль, значит, будет в исправности к сроку? Уж вы постарайтесь, голубчик.

Семён Леонтьевич молча поклонился и продолжал свои кропотливые изыскания.

4

Весь дом находился в большом оживлении. Прислуга таскала мебель и посуду. Стряпали, чистили, гладили; у кухни резали цыплят. Хозяйка посылала то за поваром, то за садовником; молодёжь шумела и мешала, а хозяин с кем-то из родственников пробовал привезённые из города вина, переливал из четвертей в графинчики разных фасонов и размеров.

Методичное постукивание Семёна Леонтьевича терялось в общем гуле, наполнявшем большой дом. Он весь ушол в работу: давно не приходилось ему сталкиваться с таким чудесным инструментом; старик улыбался и любовно постукивал по винтикам и гаечкам, словно боясь причинить «ему» боль...

Солнце уже было где-то за сараями, и один пронзительный покрасневший луч откуда-то сбоку окрашивал уголок залы с нагнувшейся фигурой в старомодном фраке.

Старик глядел куда-то в пространство; он что-то вспоминал, должно быть, что-то очень приятное. Лицо его улыбалось. Может быть, ему опять вспоминалось отдалённое время его пребывания в Петербурге?

Лёгкий шорох заставил его обернуться: перед ним стояла маленькая фигурка в беленьком платьице — девочка внимательно смотрела на него.

— Вы — это настройщик? — спросила она, нарушив безмолвие большой залы.

Семён Леонтьевич виновато улыбнулся, как застигнутый врасплох школьник, и, нахмурившись, ответил:

— Да, барышня, я — настройщик.

— Там вот все говорят, — продолжала девочка, — настройщик, настройщик, я и пришла посмотреть, кто это такое настройщик.

Старик опять улыбнулся и стал с недовольным видом шарить в своём мешке.

— Нет, погодите, господин настройщик, мне хочется узнать, как вы это делаете?

Семён Леонтьевич обернулся с мешком в руке и недоверчиво посмотрел на девочку.

— Мне всё хочется посмотреть, как вы это там-там, там-там делаете? — упрямая складочка залегла у неё между бровей.

Семён Леонтьевич опять улыбнулся, уже совсем по-хорошему.

— А это я, милая барышня, тон пробую.

— Меня зовут Оля, пожалуйста, называйте меня так.

— Ну, хорошо, Олечка. Так и буду, так и буду...

Девочка потрогала своей маленькой ручкой клавиши.

— А теперь они все звенят?

— Все, все звенят, Олечка, — улыбаясь ответил Семён Леонтьевич.

— И это значит, потому что вы их стукали?

— Не только стукал, но и подвинчивал, милая, и выправлял, и подтягивал, вот глядите ка сюда. — Семён Леонтьевич приподнял девочку к струнам. Девочка доверчиво прижалась к нему, внимательно рассматривая странную клетку, в которой, как маленькие зверьки, сидели молоточки.

— Это они играют?

«А-а-а-а…» — загудело в рояле.

— Как он забавно аукается, — Олечка рассмеялась, и смех, как эхо, прокатился по струнам.

— Нет, Олечка, играют то люди, музыканты, а молоточки то и струны только слушаются их.

— А настройщики — тоже музыканты?

— Бывают и они музыканты, — со вздохом произнёс Семён Леонтьевич, всё ещо держа девочку на руках.

— А вот вы, наверное, тоже музыкант? Заиграйте что-нибудь для меня, — попросила Олечка, ласково смотря в глаза растерявшегося настройщика. Старик как-то быстро-быстро заморгал глазами и, осторожно поставив девочку на пол, суетливо побежал к стулу.

— Сейчас, милая девочка, что-нибудь для вас и вспомню.

Олечка, забравшись с ногами на диванчик, приготовилась слушать. Солнце уже совсем зашло, но красный отблеск вечерней зари причудливым зайчиком играл на поблёкшем лаке рояля.

Сделав несколько прелюдирующих аккордов, Семён Леонтьевич дрожащими пальцами заиграл ласкающую и трогательную «Мелодию» Глука⁷. Что-то томительное и сладкое трепетало в душе старика, подступая к самому горлу. Плечи его вздрагивали, и, дойдя до репризы, он вдруг запнулся, смешался и, упав головой на клавиатуру, заплакал, тяжело и глубоко всхлипывая.

Олечка проворно соскочила с диванчика, подбежала к старику и, ласково прижавшись к нему, стала гладить по рукаву.

— Не надо. Нe плакайте, дедушка!

Старик тихо всхлипывал, гладя одной рукой маленькую головку.

Кто-то распахнул дверь и чиркнул спичку.

— Вот тебе и нимфа, и старый сатир, пар экзам<п>ль⁸, — проговорил мужской голос.

— Ба, да ведь это настройщик! Мишель, этот старый крокодил, пожалуй, съест твою дочь! — раскатисто захохотал другой, в гусарской форме.

Семён Леонтьевич быстро встал, поджав губы и наспех вытирая платком глаза.

— Папа! Как ты меня испугал! — укоризненно сказала Олечка, подходя к штатскому.

— Ну, старый барабанщик, что ж твоя музыка скоро перестанет нас услаждать? — обратился к настройщику гусар.

— Я вас прошу, милостивый государь..., — начал, запинаясь, Семён Леонтьевич...

Олечка вся съёжилась и прижалась к отцу.

— Это меня то просишь? Ах, шельма, милостивый государь, — закатился опять гусар.

— Ну, Жак, — лессе пассе, лессе фэр!⁹ Ты же должен понять, что дёван ле занфан это нэ па конвенабль дё говорить энси...¹⁰ — проговорил хозяин, равнодушно поглаживая дочку по головке.

— Вам, господин настройщик, придётся заночевать здесь, нет лошадей, чтобы вас отвезти сегодня, да и поздно уж... Как у вас? Всё закончено с фортепьяно?

— Да-с, я закончил работу, — с достоинством отвечал старик.

— Ну, пойдём, Мишель! — тянул гусар хозяина под руку. — Племянница! Эскадрон — рысью!

Взволнованный всем происшедшим, Семён Леонтьевич ощупью собрал свои инструменты и, бережно закрыв рояль, стоял в нерешительности, не зная, что дальше делать. Вошла горничная с лампой в руке.

— Барыня приказали отвести вас кушать.

Теперь только Семён Леонтьевич вспомнил, что он ничего не ел с самого утра. Он молча пошол за горничной.

В маленькой комнатке стоял стол, на тарелке лежал большой кусок пирога, жареный цыплёнок и солёные огурцы.

— Мне бы хотелось поговорить с барыней; пойдите, доложите ей, милая, — обратился Семён Леонтьевич к горничной. Та фыркнула.

— Есть у барыни сейчас время со всеми разговаривать, гости съезжаются, а вы тоже... Вот вам лампа, только глядите, чтобы не коптела! — горничная вышла, захлопнув за собой дверь.

Семён Леонтьевич сел к столу и принялся за цыплёнка. «Что это за люди пошли — никакого уважения! И разговор недостойный, и всё», — думал он, отрезав себе пирога.

За стенкой слышен был разговор:

— Мама! Ты знаешь, этот дедушка, настройщик, он ужасно милый, и он мне музыку играл...

— Ну, ладно, ладно, деточка. Мне очень некогда, шла бы ты к себе в детскую.

— А знаешь, Мари, презабавный чудак этот настройщик; такая крыса ветхая! Надо ему поднести пойти, он ещо чего-нибудь городить будет...

— Ах, Жак! Кель дроль фантэзи дё самюзе авек эн мизерабль!¹¹

— Но он сатир, ма шер¹², сатир — вот увидишь! Мы ему подкрепительного дадим, ха-ха-ха!

Шпоры зазвенели, дверь хлопнула. «Ещо чего доброго и впрямь найдёт меня», — подумал Семён Леонтьевич и, не доев пирог, приоткрыл дверь и ощупью пошол по тёмному коридору.

5

Дом был освещон, в окнах мелькали лица, белые платья, открытые сюртуки и военные мундиры. Сквозь гул голосов прорывался визгливый смех барышень и звон шпор.

Семён Леонтьевич стоял в тени, за колонной балкона и смотрел в окно. Несколько человек обступили сидевшего за роялем человека с большой чорной шевелюрой и что-то его, очевидно, просили. К ним подошол «дядюшка»-гусар и, пошушукавшись о чом-то, круто повернулся на каблуках и захлопал в ладоши. Кавалеры побежали к дамам, сидевшим, обмахиваясь веерами, на диванчиках. Человек за роялем заиграл кадриль; пары сходились, поворачивались и, покрутившись, опять расходились. Через угол залы Семёну Леонтьевичу были видны прилепившиеся к стёклам бородатые лица, жадно смотревшие на танцующих.

«Кучера, должно», — подумал Семён Леонтьевич.

Сад смыкался чернотой за клумбами, на которые падал свет из окон. Со двора доносилось позвякиванье бубенцов и фырканье лошадей.

Хорошенькая барышня с кадетом (один из тех, что видел Семён Леонтьевич, когда приехал) выбежали на балкон, с шумом распахнув стеклянную дверь. Кусок музыки с утроенной силой вырвался из залы.

— Ах, Петя, как страшно пойти сейчас в сад, там так темно!

— А хотите, я для вас схожу и сорву розу, — храбрился кадет.

— Нет, не надо, не ходите!

— Ну, велите! Я хочу показать вам, что я храбрый!

Кадет застучал по лестнице, добежал до клумбы и, прокричав: «Я вам несу розу», — винтом прилетел обратно.

— Я и так верила, что вы, Петя, храбрый... Ну, идёмте скорей! Слышите: мазурка! Ах, как я люблю!

И они побежали в залу.

Семен Леонтьевич перевёл глаза опять во внутрь. Сквозь полураскрытую дверь бравурно гремела мазурка. В первой паре, лихо позвякивая шпорами, мягко припрыгивал «дядюшка», ведя на протянутой руке едва касавшуюся пола именинницу-хозяйку. Обойдя ещо пол круга, он круто перевернулся и, упав на одно колено, поцеловал обе руки своей дамы. Все кругом захлопали, а она, раскрасневшись от быстрого движения, улыбаясь и махая веером, прошла к дверям.

Мазурка продолжалась.

Дверь на балкон отворилась, и из комнат вышел какой-то молодой человек в светлых брюках и ловко обтянутом сюртучке. Пройдя в противоположный от Семёна Леонтьевича край балкона, он сел на перила, насвистывая какой-то итальянский мотивчик. Семён Леонтьевич притаился за своей колонной, не желая снова ввязываться в неприятные разговоры. Через некоторое время дверь снова скрипнула, и на балкон вышла дама, закутанная в чорный платок.

— Серж, вы здесь? — Семён Леонтьевич узнал голос хозяйки.

— Да, Мари, я здесь, — отвечал из-за колонны молодой человек.

— Тссс! — она направилась к говорившему.

Они разговаривали шопотом, и Семён Леонтьевич не мог уловить слов; потом он явственно различил звук поцелуя... Ещо и ещо раз! «Вот новая беда, — подумал настройщик. — Теперь скажут — подглядывал...»

Дверь снова отворилась, на балкон вышла старушка, очевидно, нянька.

— Барыня, вы тута будете?

Семён Леонтьевич видел, как за перила скользнула тень. Хозяйка, натянув платок, вышла из-за колонны, и на неё упал свет от окна.

— Что тебе, няня?

— Господи Исусе! Да вы застудитесь так! — всплеснула старушка руками.

— Да нет, няня, ну, что тебе надо?

— Да что: чистое наказанье! Олечка всё капризится, спать не желает. Вот подай ей, видишь, этого дедушку, настройника, что ли?

— Настройщика?

— Ну, да, его.

— Так пойди и найди его, только, пожалуйста, меня не беспокой; видишь, у меня голова болит, — она покрутила бахромку от платка и, оглянувшись назад, прошла в дверь.

— Да я ни к чему, — забормотала нянька.

Семён Леонтьевич выступил вперёд из своей засады.

— Меня, говоришь, бабушка, спрашивает?

— Ух ты, батюшки-светы! Да ты кто такой? — испугалась старушка.

— Да я самый и есть настройщик, с барышней вот играл на рояле, — старик провёл пальцами по воздуху гамму.

Нянька повела его садом к заднему крыльцу. Музыка таяла в слепящей черноте сада. Среди сиреневых кустов на скамейке сидел какой-то человек и играл хлыстиком с собакой. Собака заурчала, но, принюхавшись, вильнула хвостом и замолчала. «Должно быть, этот любовный герой», — подумал Семён Леонтьевич.

Через чорный ход прошли они в коридор и очутились в большой уютной спальне. Олечка лежала в маленькой кроватке, повернувшись к стене, и, всхлипывая, бормотала что-то.

— Ну, вот, андел мой, привела я тебе его.

— Уходи, нянька! Мне дедушку надо.

— Да я пришол, Олечка, — застенчиво сказал старик.

Олечка повернулась, и сквозь непросохшие ещо слёзы глаза её заулыбались.

— Ну, что же вы так долго не шли?

Успокоенная, она повернулась на другой бок и, свернувшись калачиком, протянула ему руку.

— Вот сядьте тут и рассказывайте мне, только интересное чтобы...

— Ну, ты посиди, батюшка, а я подремлю пока, день то ноне хлопотный вышел, вот и намаялась. Ты побуди меня, как заснёт то...

— Иди, иди, няня, — капризно велела девочка.

Семён Леонтьевич сидел на маленьком детском креслице около кроватки и гладил Олечкину ручку.

— Что же вам рассказать то, милая?

— Да вот что-нибудь, — она зевнула, — об интересном, про путешествие какое-нибудь, только не страшное.

— Да нет, Олечка, я про страшное ничего не знаю, а вот путешествие, правда, было одно...

И старик, пригревшись в маленьком креслице, стал рассказывать ей, как он был молодым, как поехал в Петербург, — а он большой, большой; как стал он рояли настраивать и как через это с одним знаменитым человеком познакомился...

Девочка давно уже заснула под монотонное журчанье его повествования, разметавшись ручками по подушке, а чудной старик, устремив глаза куда-то вверх, всё продолжал свой любимый рассказ о чудесном знакомстве с великим музыкантом...

Вдруг дверь отворилась, и Семён Леонтьевич ясно почувствовал, что это — ОН вошол! Настройщик с трудом повернулся: в длинном сюртуке, сухой и подтянутый, стоял перед ним сам Франц Лист! Протянув обе руки, он произнёс:

— Наконец то я тебя нашол, старый друг! Идём же скорей: гости все сели за ужин, и только тебя не хватает.

Семён Леонтьевич восторженно пожал протянутые ему прославленные руки, и они пошли. Путь их лежал через какие-то ходы и переходы, мимо колонн и лестниц. Лист шол впереди, храня глубокое молчание. Наконец они вышли в залу, полную гостей. Большие столы были уставлены пирогами, цыплятами и солёными огурцами; какие-то люди расступались перед ними, говоря: «Лессе пас<с>э, лессе фэр!»¹³.

Лист посадил Семёна Леонтьевича рядом с собой и налил ему большой бокал шампанского. Они встали оба, и, держа его, настройщика Семёна Леонтьевича, руку в своей руке, Лист громко сказал, поднимая бокал:

— Я пью за прекрасного музыканта, «Настройщика из Петербурга, С.Л.Музгина», он когда-то благородно подтянул оборванную мной струну, а потом он ужасно милый и никогда не плакает...

6

Кто-то громко говорил в комнате... Семён Леонтьевич испуганно встряхнулся. Солнце уже взошло и освещало ещо неуверенным лучом маленькую кроватку: девочка мирно спала, слегка посапывая пухлым ротиком...

— Залезть в спальню, в грязных башмачищах! Ткнуться своими грязными космами на подушку! Уведите его отсюда! Это безобразие! — истерически била себя в грудь возмущонная хозяйка дома.

Сбежалась прислуга.

Семён Леонтьевич, сконфуженный и оскорблённый, исподлобья смотрел на всех.

— Я и сам уйду, не кричите на меня.

— Вон из этого дома! — топнула ногой разъярённая дама. — От вас потом и зараза, и гадость всякая... Какое нахальство — в спальне расположился!

Схватившись за сердце и нелепо махая руками, старик как-то боком пробрался к двери и, стуча тяжолыми башмаками, пошол к выходу.

— Да тише же! — пронзительно крикнула барыня. — Ведь в доме все спят!

* * *

Семён Леонтьевич не помнил, как он надел свою крылатку и шляпу, как не забыл мешок с инструментами, — в висках стучала горькая обида и какой-то туман застилал глаза.

Опомнился он только тогда, когда, взойдя в гору, остановился, чтобы отдышаться.

Внизу протекала речка, от мостика шла широкая берёзовая аллея, по которой он вчера ехал...

Вдруг старик вспомнил, что ведь ему так ничего и не заплатили. Он с ожесточением стиснул свой мешок с твёрдой решимостью вернуться.

Но, взглянув на безучастно дремавший сад, скрывавший странный дом, где его постигли такие необыкновенные злоключения, он постоял с минуту в раздумье, с горечью плюнул на дорогу, блестевшую серебром свежей росы, и зашагал дальше.

17–19 марта 1926

1 В текстах А.А.Реформатского в большинстве случаев сохраняется авторское правописание. Явные описки исправляются без оговорок.

2 Известные в XIX в. фирмы производства роялей; на рояле фирмы «Тишнер» играл М.И.Глинка.

3 Campanella — колокольчик (итал.); вошедшее в употребление название фортепианной пьесы Ф.Листа (из цикла «Шесть этюдов по Паганини», 1851), написанной на тему финала второго скрипичного концерта Н.Паганини; здесь в оркестре используются колокольчики.

4 Ре-диез.

5 Деталь механизма фортепиано.

6 Aujourd’hui je n’ai pas d’argent, madame. — Сударыня, у меня сегодня нет денег (фр.).

7 Фортепианное переложение музыки К.В.Глюка из оперы «Орфей и Эвридика» к номеру «Танец блаженных духов» с солирующей флейтой. Вторая редакция, 1774.

8 Par exemple — здесь: полюбуйся (фр.).

9 Laissez passer, laissez faire! — Оставь его, что тебе за дело! (Фр.).

10 Devant les enfants (это) n’est pas convenable de (говорить) ainsi... — При детях неприлично говорить такое… (Фр.).

11 Quelle drole fantaisie de s’amuser avec un miserable! — Что за нелепая фантазия — развлекаться с каким-то несчастным! (Фр.).

12 Ma chere — моя дорогая (фр.).

13 Здесь: пропустите, не мешайте!