Журнал "Наше Наследие"
Культура, История, Искусство - http://nasledie-rus.ru
Интернет-журнал "Наше Наследие" создан при финансовой поддержке федерального агентства по печати и массовым коммуникациям
Печатная версия страницы

Редакционный портфель
Библиографический указатель
Подшивка журнала
Книжная лавка
Выставочный зал
Культура и бизнес
Проекты
Подписка
Контакты

При использовании материалов сайта "Наше Наследие" пожалуйста, указывайте ссылку на nasledie-rus.ru как первоисточник.


Сайту нужна ваша помощь!

 






Rambler's Top100

Музеи России - Museums of Russia - WWW.MUSEUM.RU
   
Подшивка Содержание номера "Наше Наследие" № 121 2017

А.В.Щекин-Кротова

К истории моего портрета

Портрет написан в 1932 или в 1933 году — точно не помню. Следовательно, мне было тогда 22 или 23 года — я родилась в 1910 году.

Мы познакомились с Владимиром Алексеевичем в Ленинской библиотеке. Я, наверное, готовилась там к очередному экзамену, если это был 1932 год — училась я тогда в Московском институте иностранных языков. А с 1933 года я работала гидом-переводчиком в «Интуристе» и, кроме того, читала своим коллегам-гидам историю русского искусства на экспозиции Третьяковской галереи, просто-напросто «натаскивала» их, готовила к проведению экскурсий по залам ГТГ, так как буквально каждый иностранный турист непременно хотел побывать в Третьяковке, и экскурсоводов в музее не хватало. Вот я все свободное от переводческой работы время проводила в Ленинке, читала, делала выписки, составляла конспекты. Как пригодилась мне впоследствии, когда я стала заниматься творчеством Фалька, эта подготовка!

Как-то в один прекрасный день или вечер зашел в библиотеку и Владимир Алексеевич Милашевский. Ведь ему приходилось много читать для своих иллюстраций к произведениям классической литературы, он работал очень серьезно и увлеченно, как я убедилась потом, ознакомившись с его творчеством. Владимира Алексеевича сопровождал молодой журналист Павел Кравченко1, буквально влюбленный в художника. Павла я знавала в детстве, на юге2, а потом он внезапно возник в Москве и буквально прожужжал мне уши о великолепном художнике и интереснейшем человеке, Милашевском. Павлик звал меня нагрянуть как-нибудь в гости к художнику, чтобы посмотреть его работы. И хотя я любила живопись, бывала на выставках, я считала такое вторжение в дом художника нескромным и навязчивым.

А тут вдруг, в читальном зале, совершенно неожиданно Павлик появился у меня за спиной и зашептал, что он здесь с Милашевским и что художник очень хочет познакомиться со мной. Я вышла из зала и увидела у перил лестницы высокого, стройного, немолодого человека, с проседью в коротко и аккуратно подстриженных волосах и с густой щеточкой усов на сухом, загорелом лице. Одет он был скромно, но изящно: в светло-серый костюм и «при галстуке», вопреки моим представлениям, что художник должен всегда носить блузу и длинные волосы. Он расшаркался передо мной весьма учтиво и с места в карьер попросил меня позировать для портрета. «Мне просто необходимо Вас написать! — настойчиво повторял он. — Конечно, если Вам понравятся мои работы». Что-то в его манере говорить, в походке напомнило мне тех офицеров царской армии, которых мне доводилось видеть в моем родном провинциальном городке на Украине до революции. Ему больше бы подошел офицерский китель, галифе и, конечно, звон шпор3.

По правде сказать, мне очень польстило предложение позировать для портрета, но я не могла ответить ни «да», ни «нет», пока не попрошу разрешения у мамы4. «Я сам испрошу ее высочайшего соизволения», — решительно сказал Владимир Алексеевич и в один из ближайших дней появился у нас дома5, познакомился с моей матерью, рассказал о себе, о своей жене. Мама разрешила. «Но только не мучайте ее, она у меня слабенькая, часто болеет. Тут писал ее один студентик Вхутеина, он просто всех нас уморил этими сеансами по многу часов, моя Геля даже заболела, а портрета он, кажется, не кончил»6. — «Не беспокойтесь, я работаю быстро — один-два сеанса, от силы три! — мне достаточно».

В воскресенье, солнечным весенним днем, Павлик повез меня в Кусково. Сейчас Кусково — один из крупных районов Москвы, а тогда это был дачный поселок под Москвой, с парком в центре его и дворцом-музеем. Владимир Алексеевич с женой Еленой Васильевной7 жили в маленьком дачном домике безо всяких удобств8. С Еленой Васильевной я сразу почувствовала себя уютно и спокойно. А вот Владимир Алексеевич казался мне каким-то колючим, раздражительным, даже несколько озлобленным. Только много лет спустя я поняла, в силу каких условий мог он мне таким показаться: жить в «деревенских» условиях с больной женой, бывшей актрисой, бывшей красавицей, и зарабатывать на жизнь договорной работой для издательств, зависеть от вкуса редакторов, от сроков — совсем не сладко, на благодушный лад это настроить не может. А еще ведь надо было помогать сыну-школьнику от первого брака9. По молодости я совершенно не вникала в эти обстоятельства, а кроме того, все вокруг, и наша семья в том числе, жили тогда тоже трудно и находили это вполне естественным.

Но вернемся к портрету. Владимир Алексеевич посадил меня в удобное кресло красного дерева. Две маленькие комнаты Милашевских были заставлены пожившей старенькой мебелью из «хорошего дома», в них было тесно от множества книг, папок и рулонов бумаги. На узких подоконниках стояли банки и вазы с кистями и инструментами.

Я была одета в простенькое, серое в клеточку, платье с голубым бантом на груди.

Я носила удобную прическу, которая не растрепывалась и не требовала особых забот — стрижка а lа Romeo с чёлочкой. Холст был уже заранее установлен на мольберт, и Владимир Алексеевич с радостной яростью набросился на него. Он как-то хищно высовывался из-за холста, но что-то его не удовлетворяло в натурщице. «Э! Слишком уж благородно, так не пойдет, надо что-то поострее, чем-то перебить эту тональность мирискусническую. Лёля, дай что-нибудь поярче, погрубее!» Елена Васильевна подала мне какой-то ярко-оранжевый шарф. Я безо всякого удовольствия послушно накинула его на плечи. Но Владимир Алексеевич был очень доволен: «Вот этак-то куда лучше». Писал он, не отрываясь, два часа, а то и больше, но я не очень устала. Владимир Алексеевич все время задавал мне вопросы о моей работе, и я с увлечением болтала без умолку, так как работа моя была мне внове, я жадно впитывала впечатления от встреч с туристами, от непривычной обстановки: гостиницы, автомобили, чужой язык, — калейдоскоп так называемых «объектов показа»: музеи, старинные церкви, подмосковные парки, помещения заводов, детских садов, студенческих общежитий, театров, концертов. В вечном напряжении, собранная, как бы всегда готовая к обороне, я чувствовала себя очень важным и ответственным представителем нашей советской культуры, словно бы самим Максимом Максимовичем Литвиновым10 в меньшем масштабе. Мне теперь вспоминается, что Милашевские и потешались моей увлеченностью, и умилялись. А Павлик грустил в соседней комнате, лениво перелистывая книги и презрительно фыркая. Он был, конечно, голоден, не успел позавтракать. Елена Васильевна это поняла и взмолилась: «Володя! Отпусти свою жертву. Детей уже пора покормить».

За обедом Владимир Алексеевич как-то по-новому приглядывался ко мне: «Я еще напишу Вас, но помягче, с фиалочками». Надо сказать, что когда Владимир Алексеевич показал мне в конце дня свою почти законченную работу — яркую, резкую, даже жестокую, я не сумела скрыть своего разочарования — такой я себя не представляла. Владимир Алексеевич заметил это и больше уже, после двух последующих сеансов, портрета мне не показал. Второго портрета, «с фиалочками», он так и не написал — то ли я не смогла больше позировать, то ли он разочаровался в модели — не помню.

А когда спустя несколько лет я спросила его о судьбе моего портрета, он небрежно бросил:

«Я его, кажется, уничтожил, мне он надоел». И хотя портрет мне не нравился, все же было обидно.

* * *

Владимир Алексеевич как-то неожиданно появился у нас после смерти жены11. Он заметно постарел, осунулся, но держался молодцом, не жаловался, бодрился. Только сейчас я понимаю, как трудно ему пришлось в тот год, когда болела и умерла Елена Васильевна. Но в молодости мы плохо представляем себе все эти печальные обстоятельства болезней и смертей, пока жизнь не столкнет нас с ними в нашей собственной семье, пока мы не испытаем сами такого горя. Поэтому я и моя младшая сестра12 обрадовались приглашению Владимира Алексеевича приехать к нему в воскресенье: погулять по парку, пообедать, но нам не пришло в голову спросить его, не надо ли нам чем-нибудь помочь в его хозяйстве? Поехали, как на пикник. Трамвай, пригородный поезд, зеленые улицы. Новогиреево и Кусково.

День выдался чудесный — солнечный, теплый. Владимира Алексеевича мы встретили на пороге дома — он в полном снаряжении: с папкой, складным стульчиком, с этюдником собрался в поход. Пошли к пруду; Владимир Алексеевич выбрал местечко в тени, надвинул на глаза кепи и принялся быстро набрасывать акварелью пейзаж — легкий подмалевок, на котором он тут же рисовал карандашом и тонкой кистью фигурки гуляющих, купающихся, очень метко выхватывая из толпы наиболее характерные типы13. Своим сосредоточенным видом он напоминал мне охотника: подстерег, пиф-паф — готово! Попал в цель! Пейзажи заполнялись фигурками, один лист сменялся другим, их уж было более десятка. Мы с сестрой стояли возле и глазели на его работу, тогда он нетерпеливо отмахнулся от нас: «Идите, девочки, погуляйте. А потом я накормлю вас чудесным борщом». Мы бродили по парку, который наполнялся постепенно народом: на берегу пруда было шумно, в воде барахтались взрослые и детишки, а под деревьями на траве непринужденно расположились семьями, веселыми обществами приехавшие сюда в выходной день москвичи, со своими припасами — бутербродами, термосами, бутылками. У нас тоже появился изрядный аппетит, а вот еды мы не прихватили, денег с собой было только-только на обратный путь. Издали мы видели, что наш художник продолжает увлеченно работать, не обращая внимания на зрителей за его спиной. Сестра стала возмущаться: «Разве так обращаются с гостями? Тогда зачем он нас звал? Давай уедем домой». Но мне казалось, что будет очень невежливо, кроме того, мне хотелось посмотреть этюды.

В конце концов мы приблизились к художнику. Он как раз уже истратил весь запас бумаги и складывал свои инструменты.

В доме мы ели остывший борщ и смотрели «урожай» сегодняшнего дня. Пока смотрели, вернее, пока сам художник рассматривал свои работы — чем-то был очень доволен, что-то отбрасывал прочь, — он был оживлен, остроумен: «Эх, как я ее схватил тут, эту красотку! Здесь блики солнца на воде — чуть-чуть, а горят!» Потом вдруг погас, как и солнце за окном, и... отправил нас домой, даже не проводив к поезду. Устал, выдохся.

В середине 30-х годов я уже работала не в «Интуристе», а в Центральном Доме Художественного Воспитания Детей14, куда меня пригласила заведующая «изосектором» Г.В.Лабунская15, прочтя (как редактор) мою статью о детском национальном рисунке16. (Я написала ее под впечатлением посещения Международной выставки детского рисунка, главным организатором которой была Галина Викторовна.) Лабунская предложила мне работу в изосекторе, мне было поручено заведовать постоянной выставкой детского рисунка и принимать участие в организации целого ряда подобных выставок у нас в Москве и за рубежом через ВОКС17.

Владимир Алексеевич, как, впрочем, и некоторые другие художники, заходил на выставку. Рисунки самых маленьких его приводили в восторг. «Какая смелость! Какая непосредственность!» Я занималась с кружком дошкольников — ходила с ними в зоопарк, гуляла, читала сказки, ставила натюрморты из плодов и чучел зверушек, и мы рисовали, лепили, клеили, расписывали, сочиняли. Было очень весело работать с ними. Работать? Нет, скорей — играть. «И не надо их учить — только портить», — говорил Милашевский. Со старшими детьми занимались художники, среди них были и ученицы Фалька по ВХУТЕМАСу18. Здесь я познакомилась с Р.Р.Фальком, когда он приехал на родину из Франции. <…> Владимир Алексеевич иногда заходил за мной к концу рабочего дня и приглашал меня пойти с ним посидеть в саду «Эрмитаж» в Каретном ряду (Центральный Дом Художественного Воспитания располагался недалеко от пл. Маяковского, в Мамоновском переулке). «Вы будете сидеть со мной за столиком, есть мороженое и пить кофе, а я буду рисовать. Вы мне очень поможете — когда сидишь с дамой, то меньше мешают, не виснут так нахально за спиной». Я охотно соглашалась, я люблю наблюдать за работой художников.

Я заметила, что Владимир Алексеевич выбирал для зарисовок лица определенного типа — он в то время работал над иллюстрациями к Лескову и Салтыкову-Щедрину, к «Пошехонской старине». Своим взором охотника он нацеливался на добычу, и вот уже на листе альбома возникали нужные ему черты в очень обостренном виде, т.е. характерность их была подчеркнута. Он был тогда очень занят образами «пошехонских барышень», засматривался на женщин с выпуклыми лбами и круглыми глазами. Меня он в это время уже совсем «не видел», даже досадно было — я привыкла, что он постоянно приглядывался-примеривался ко мне. Наверное, мой тип ему был в свое время нужен для каких-то иллюстраций, а вот теперь — точно на мне шапка-невидимка — не видит! Заметила я тоже, что увлекала Милашевского острота образа, подчеркнутость, иногда даже карикатурность. Отрицательные типы у него получались очень убедительными. Разве только в иллюстрациях к Диккенсу «Пиквикский клуб»19 была еще при всем том какая-то мягкость в изображении Пиквика, зато Джингль и дамы, толстый парень и другие герои того же рода были бесподобно окарикатурены, спасали эту карикатурность смелость линий, изящество штриха. Лондон с его узкими улицами, старинными фонарями, струями дождя и клочьями тумана вызывал какую-то щемящую грусть. Мне кажется, что «Пиквикский клуб» — самая удачная работа Милашевского. В ней есть и лирика, и острота, и глубокая человечность.

Его серия «Цирк»20 поразила меня своей жестокой правдой. Я не люблю цирка, мне всегда кажется, что за блеском его стремительных номеров скрывается бездна муки, сверхчеловеческого напряжения, жестокой муштры. Все это раскрывают листы Милашевского. Как это непохоже на очаровательных наездниц Фонвизина21, возникающих из радужных акварельных переливов!

Помню, как два этих художника, т.е. Фонвизин и Милашевский, явились к нам на выставку детского рисунка и дружно восхищались творчеством малышей. Это было весной 1939 года. Тогда в Доме писателей на улице Воровского открылась небольшая выставка картин и акварелей Фалька. Приятели пришли сюда как раз после посещения выставки Фалька. Мое восхищение этой выставкой возмутило их. Оба они кипели злобой; быть может, они просто завидовали Фальку, что он много лет прожил в Париже? Они наперебой бранили его живопись: она-де вялая, бесцветная, скучная, просто, мол, не верится, что художник столько времени торчал в Париже и ничего в нем не увидел. Мне было очень неприятно все это слушать, но я понимала, что спорить с ними бесполезно: ведь восприятие чужого искусства у художников очень субъективно, каждый тут танцует от своей печки, смотрит со своей колокольни. Владимир Алексеевич уговаривал меня пойти с ним вместе на выставку Фалька: «Я Вам все объясню на месте», — но я отвергла это предложение. Вспомнила, как я вместе с ним была в Музее новой живописи на Кропоткинской (сейчас в этом здании Академия художеств), и вкусы наши резко расходились. Я любовалась импрессионистами, он восторгался рисунками Лотрека, даже у Матисса нам нравились вещи разные. Но все же я уважала его отношение к своему делу, а чем я его привлекала — мне до сих пор непонятно. Я очень полюбилась Елене Васильевне, его покойной жене, может быть, поэтому он относился ко мне с несвойственной ему теплотой. Но все-таки Фальк положил предел нашим дружеским отношениям.

Помню, шли мы, я и Милашевский, по самому красивому в Москве мосту — Крымскому — в Парк культуры и отдыха им. Горького. Владимир Алексеевич хотел «поохотиться» там — порисовать. Я остановилась на мосту, поглядела на берега — влево и вправо. «Вот, — сказала я. — Вы все критикуете Фалька, а мне его живопись открыла глаза на красоту самых простых вещей. Фальк словно заколдовал меня — я вижу все сейчас в гармонии, в музыке. Раньше я глядела бы только вот туда, вправо, где деревья парка отражаются в воде — сюжет, освященный традицией, а вот налево — эти домишки и заборы — я сейчас смотрю на них по-новому и представляю, как бы Фальк написал их, создал бы прелестный лирический пейзаж». (Сейчас на этом берегу — пустырь и здание нового выставочного зала и будущей Картинной галереи)22. Помнится, что я убеждала Милашевского понять, что живопись Фалька сделала глаза мои зоркими, счастливыми и добрыми. Владимир Алексеевич сбоку, искоса заглянул мне в лицо с каким-то злым любопытством: «Влюбились Вы, что ли?»

В парке мы уселись на скамью, отвернувшись друг от друга. Владимир Алексеевич сердито молчал и не показывал мне своих рисунков. Примирили нас две девчушки: они застыли перед нами, следя зачарованными глазами за быстрым карандашом художника. Владимир Алексеевич стал их расспрашивать: где они учатся, что «проходят» по литературе. Состоялось забавное интервью: «Так что же вы сейчас проходите?» — «Капитанскую дочку». — «А про что там?» Одна из девочек, видно отличница, бойко прострекотала: «Про борьбу угнетенного крестьянства и казачества с царским самодержавием». — «А кто там в кого был влюблен?» Молчание, девочки смутились. «Ну как девушку звали?» — «Маша». — «А молодого человека?» — «Гринев». — «А кто он был?» — «Он был продукт... продукт крепостничества...» — «Ах, девочки! Он был храбрый молодой офицер, а никакой не продукт. А почему его Пугачев не повесил? Ну, вспоминайте, вспоминайте... заячий...» — «Тулупчик», — закричали девочки. — «Вот видите, хоть и разбойник, а добро помнил, — пожалел бедного влюбленного и помог ему». Мне очень понравился разговор Милашевского с детьми, и поэтому он так врезался мне в память. «Ладно, пусть он не понимает Фалька, а все-таки он умница и молодец», — решила я.

Но, увы! — умница и молодец не нашел ничего лучшего, чем позвонить моей маме и наговорить ей всяких былей и небылиц из биографии Фалька, обрисовал его злодеем и Синей бородой и уверял маму, что «девочку надо спасать». (А мне было 29 лет.) На маму этот разговор произвел большое впечатление, и она очень бы хотела «запретить» мне видеться с Фальком. В результате — я ушла насовсем к Фальку.

Владимиру Алексеевичу я резко сказала, что так мужчины не должны поступать, так делают только бабы-сплетницы. Он очень обиделся, мы раззнакомились. Теперь жалею, что обидела его, ведь он желал мне по-своему добра. <…>

Владимир Алексеевич так мне и не показал законченного портрета, уверял, что он его уничтожил. <…>

Примечания

1 Сведений о нем найти не удалось.

2 А.В.Щекин-Кротова родилась в г. Лебедине Сумского уезда Харьковской губернии, где ее семья жила до 1918 г.

3 Ср.: «Глядя на его прямую, подтянутую фигуру и пружинящую походку, многие думали, что в прошлом он гусарский офицер, хотя он никогда не был кадровым военным» (Панов М.Ю. Владимир Алексеевич Милашевский // Милашевский В.А. Вчера, позавчера… Воспоминания художника. 2-е изд., испр. и доп. М.: Книга, 1989. С. 380). «В моем существе была некая “бравость” <…> Недаром ведь я был внуком севастопольского героя» (Милашевский В.А. Вчера, позавчера… С. 245). Летом 1916 г. Милашевский по «студенческому» призыву попал на военную службу, откуда вернулся спустя четыре года, летом 1920г.

4 Мама — Елена Ивановна Щекин-Кротова, урожденная Вержбицкая (1890–1988).

5 С начала 1920-х гг. семья А.В.Щекин-Кротовой жила в двух комнатах густонаселенной коммуналки по адресу: ул. Остоженка (в 1935–1986 гг. — Метростроевская), д. 42, кв. 1.

6 Этим художником был Георгий Васильевич Дмитриев (1904–?). В 1923/1924 г. он окончил Единый Художественный Рабочий Факультет при Высших государственных художественно-технических мастерских (ВГХТМ) и был командирован во Вхутемас на живописный факультет (Личное дело Дмитриева Георгия Васильевича // РГАЛИ. Ф. 681. Оп. 1. Ед. хр. 747. Л. 3), где учился у А.А.Осмеркина. Дмитриев хотел представить портрет А.В.Щекин-Кротовой в качестве своей дипломной работы во Вхутеине, но, подвергшись критике студентов за выбор «декадентской модели» и «эстетизм», уничтожил работу. Подробнее об этом см.: Щекин-Кротова А.В. Осмеркин и Фальк // Осмеркин. Размышления об искусстве. Письма. Критика. Воспоминания современников. М., 1981. С. 268–269.

7 Елена Васильевна Бух (по первому мужу — Торлецкая, домашнее имя «Лёля») — актриса, вторая жена В.А.Милашевского. «Вторая жена Милашевского его обожала, и он от ее любви совсем расцвел. В подарок принеся ему приданое: дачу в Кускове <…>» (Гильдебрандт-Арбенина О.Н. Девочка, катящая серсо… Мемуарные записи. Дневники / Сост. А.Н.Дмитренко, вступ. ст. Н.В.Плунгян. М., 2007. С. 82).

8 С начала 1900-х гг., после окончания Варшавского института, Е.В.Бух служила учительницей в семье владельца усадьбы Ивана Александровича Торлецкого (1859–1918), приемного сына коммерсанта, первого владельца сельца Гиреево А.А.Торлецкого), а в 1908 г. стала его третьей женой. О ней см: Турманина Е.И. (урожд. Файдыш, 1893–1973). Мои последние годы в имении Торлецкого: Из воспоминаний — http://www.liveinternet.ru/users/4316166/post268566958/

9 Сын Даниил (Данилка, Данечка) — «белокурый и тихий» (по воспоминаниям О.Н.Гильдебрандт) — родился у Милашевского и его первой жены, латышки по имени Виктория, вскоре после их переезда из Петрограда в Москву, в декабре 1924 г. Ко времени описываемых событий мальчику было 8–9 лет. Сын художника рано ушел из жизни: он погиб в конце Великой Отечественной войны (по некоторым сведениям, сгорел в танке).

10 Максим Максимович Литвинов (1876–1951) — государственный деятель, нарком иностранных дел СССР (1930–1939).

11 Дата кончины второй жены Милашевского не установлена.

12 Ирина Васильевна Щекин-Кротова (1915–2002), пианистка, педагог.

13 Ср.: «Я помню, как, живя в Новогирееве, он ежедневно летом ходил на кусковский пруд рисовать публику пляжей. Это было в те простодушные времена, когда купальные костюмы были необязательны и пляжи сияли мифологической наготой золотого века» (Кузьмин Н.В. Мои встречи с Милашевским // Милашевский В.А. Вчера, позавчера… С. 390).

14 Созданный в 1929 г. Центральный дом художественного воспитания детей им. А.С.Бубнова (ЦДХВД, с 1946 г. — Институт художественного воспитания АПН РСФСР, ныне Институт художественного образования и культурологии Российской академии образования) занимался вопросами внеклассной и внешкольной работы, в частности, разработкой методики художественного преподавания в школе.

15 Галина Викторовна Лабунская (1893–1970) — художник, педагог, заведующая сектором изобразительного искусства ЦДХВД (см. прим. 14), ученица А.В.Бакушинского. Собранная ею в 1931–1940-х гг. уникальная коллекция детского рисунка («Коллекция Г.В.Лабунской»), не имеющая аналогов в мире по масштабу и широте представленных образцов детского творчества, ныне хранится в НИИ художественного воспитания в Москве. В 47-страничной брошюре, написанной ею совместно с А.В.Щекин-Кротовой, разрабатывались критерии качественного отбора произведений детского творчества (Лабунская Г.В., Щекин-Кротова А.В. Конкурсы и выставки детского изобразительного творчества / Центральный Дом художественного воспитания детей. М., 1939).

16 Щекин-Кротова А.В. О чем говорят детские рисунки. (О рисунках детей народов СССР) // Начальная школа». 1937. № 11. С. 110–116.

17 ВОКС — Всесоюзное общество культурной связи с заграницей — общественная организация, основанная в 1925 г., объединяла представителей науки, литературы, искусства, образования, спорта. В 1958 г. ВОКС был преобразован в Союз советских обществ дружбы и культурной связи с зарубежными странами.

18 Речь идет о художницах — ученицах Р.Р.Фалька, работавших с начала 1930-х гг. в ЦДХВД, в секторе изобразительного искусства: Галине Алексеевне Назаревской (1901–1957), Евгении Емельяновне Рожковой (1900–1988), Варваре Васильевне Лопатиной (1891–1950-е) и Раисе Вениаминовне Идельсон (1894–1972).

19 Цикл иллюстраций к роману Ч.Диккенса «Посмертные записки Пиквикского клуба», заказанных Милашевскому в 1932 г. издательством «Academia», был выполнен очень быстро, за несколько месяцев 1932 г. (издание вышло в 3-х т.: 1933 — т. 1, 2; 1934 — т. 3, однако в т. 3 уже были помещены рисунки не Милашевского). «Диккенс — это я», — признавался художник в письме к Э.Ф.Голлербаху, считая эту работу достойной своего таланта (ОР ГТГ. Ф. 200. Ед. хр. 393. Л. 3). «Пиквикиана» Милашевского стала не только большой личной удачей художника, но и заметным явлением в советской книжной графике того времени. «Большинство этих рисунков — конгениальны Диккенсу!» — передавал Милашевский слова К.И.Чуковского (Милашевский В.А. Моя работа в издательстве «Academia» // Russian Philology and History: In Honour of Professor Victor Levin. Jerusalem, 1992; републ. в сети: Милашевский В.А. Моя работа в издательстве «Academia» / Подгот. к печ. и коммент. Л.Юниверга, предисл. И.Широнина).

20 «Цирк» — серия рисунков (акварель, тушь, перо), выполненных Милашевскимв 1931 г.

21 Артур Владимирович Фонвизин (1883–1973) — акварелист.

22 Сегодня на месте пустыря раскинулся парк искусств «Музеон», а в упомянутом здании размещаются Центральный дом художника и Третьяковская галерея на Крымском валу.

Публикация и комментарии Ю.В.Диденко

Портрет искусствоведа А.В.Щекин-Кротовой. 1928. Холст, масло. 60,5х50,5 см. Запорожский областной художественный музей, Украина. Работа получена в 1978 году из семьи художника. Мемуары уточняют  дату создания портрета

Портрет искусствоведа А.В.Щекин-Кротовой. 1928. Холст, масло. 60,5х50,5 см. Запорожский областной художественный музей, Украина. Работа получена в 1978 году из семьи художника. Мемуары уточняют дату создания портрета

Ангелина Щекин-Кротова. 1935. Фотография. Частный архив, Москва

Ангелина Щекин-Кротова. 1935. Фотография. Частный архив, Москва

Кузьминки. 1935. Бумага, акварель, тушь, спичка. МВК «Новый Иерусалим»

Кузьминки. 1935. Бумага, акварель, тушь, спичка. МВК «Новый Иерусалим»

Т.А.Маврина. Милашевский на бульваре. 1939. Холст, масло. ГТГ. Публикуется впервые

Т.А.Маврина. Милашевский на бульваре. 1939. Холст, масло. ГТГ. Публикуется впервые

Лист из серии «Кусково». Выходной день. 1932. Бумага, акварель, тушь, спичка. МВК «Новый Иерусалим»

Лист из серии «Кусково». Выходной день. 1932. Бумага, акварель, тушь, спичка. МВК «Новый Иерусалим»

Лист из серии «Кусково». 1934. Бумага, акварель, тушь, спичка. МВК «Новый Иерусалим»

Лист из серии «Кусково». 1934. Бумага, акварель, тушь, спичка. МВК «Новый Иерусалим»

Иллюстрации к роману Ч.Диккенса «Посмертные записки Пиквикского клуба». 1932. Бумага, тушь, перо, сепия

Иллюстрации к роману Ч.Диккенса «Посмертные записки Пиквикского клуба». 1932. Бумага, тушь, перо, сепия

В.А.Милашевский в Кускове. 1970-е годы. Фотография. ОР ГТГ. Публикуется впервые

В.А.Милашевский в Кускове. 1970-е годы. Фотография. ОР ГТГ. Публикуется впервые

Р.Р.Фальк. Женщина в шубке (портрет жены художника А.В.Щекин-Кротовой). 1940. Бумага, акварель, гуашь, карандаш. Государственный музей изобразительных искусств Республики Татарстан, Казань

Р.Р.Фальк. Женщина в шубке (портрет жены художника А.В.Щекин-Кротовой). 1940. Бумага, акварель, гуашь, карандаш. Государственный музей изобразительных искусств Республики Татарстан, Казань

 
Редакционный портфель | Подшивка | Книжная лавка | Выставочный зал | Культура и бизнес | Подписка | Проекты | Контакты
Помощь сайту | Карта сайта

Журнал "Наше Наследие" - История, Культура, Искусство




  © Copyright (2003-2018) журнал «Наше наследие». Русская история, культура, искусство
© Любое использование материалов без согласия редакции не допускается!
Свидетельство о регистрации СМИ Эл № 77-8972
 
 
Tехническая поддержка сайта - joomla-expert.ru