Марина Голубкова, Владимир Грачев-мл.

«…И так тепло сияют тени отполыхавшего огня…»

        Дар живописца, дар поэта,
        А может быть, они — одно,
        Один поток добра и света,
        Распахнутое в мир — окно.

Так в 1963 году поэтесса Надежда Павлович, младшая современница Блока и Ахматовой, надписала свою книгу поэту и прозаику Дмитрию Голубкову. Ему было тогда тридцать три.

Наш отец и дед Дмитрий Николаевич Голубков (1930–1972) родился в семье ветерана Первой мировой войны — фельдфебеля Русского экспедиционного корпуса, сражавшегося на Западном фронте и на Балканах. Николай Голубков был георгиевским кавалером, кавалером французского «Круа де гер» и сербского военного креста¹. Мать Мити Екатерина — полуполячка, полуитальянка, вынужденная скрывать свое старинное, аристократическое происхождение, всю жизнь служила машинисткой. Она беззаветно любила поэзию, так же страстно увлекалась музыкой. Несгибаемость израненного в боях отца, его артистизм (после тяжелых прорабских будней играл в любительских спектаклях) в соединении с поэтической натурой матери «приохотили» воображение сына к темам старины, к опере и живописи.

После войны исполнилась заветная Митина мечта: его приняли в художественную школу им. В.И.Сурикова. Но уже тогда он понял, что любит литературу «не только как читатель, а пристрастно, родственно». Тем не менее до 18 лет все помыслы были отданы изобразительному искусству: юноша и лепил, и писал красками, и рисовал. Но пройдет еще совсем немного времени — и он вдруг поймет, что видит и чувствует гораздо больше того, что может выразить на полотне.

В тот день родилось его первое стихотворение «Утро в Подрезкове». Так он стал стихотворцем.

Его поэтическим наставником был известный русский поэт Сергей Митрофанович Городецкий. Он «внушил бодрое и мучительное чувство: надо работать, долой баловство! Глядеть, видеть, ощущать!». «Говорит, что я самый умный его ученик», — в сентябре 1952 года записывает Дмитрий в дневнике, который методично вел с 1945-го, с 15 лет. Тогда же в «Московском комсомольце» появилась его первая публикация — стихотворение «Деревья».

О себе в дневнике говорит: «…Стараюсь жить честно и чисто. Крестился (крестный отец — Дмитрий Федорович Тархов)». Тархов — выдающийся, но полузабытый тенор, «русский Карузо», непрямой потомок Лермонтова по отцовской линии².

В 1955 году Дмитрий Голубков окончил журфак МГУ и стал работать редактором в Гослитиздате. Занимаясь переводами, познакомился с великими: А.А.Ахматовой, Б.Л.Пастернаком, С.Я.Маршаком... Об этих встречах Голубков также расскажет на страницах дневника и записных книжек, а связанные с ними документы: письма, фотографии, дарственные надписи на книгах — отложатся в его архиве.

Как и Варлам Шаламов, Ольга Ивинская, Павел Антокольский, Голубков переводил стихи для однотомника Галактиона Табидзе (вышел в Гослитиздате в 1958 году). Неоднократные поездки в Армению, Грузию и Кабардино-Балкарию сделали его энтузиастом переводческого труда, дали темы и образы для многих собственных стихов. В этих поездках Дмитрий сблизился с Кайсыном Кулиевым и надолго стал его любимым переводчиком. Голубков переводил также стихи Важи Пшавелы, Ованеса Туманяна, Назыма Хикмета. Его переводы из Рабиндраната Тагора вошли в «Библиотеку всемирной литературы» (1973), а переводы из Гамзата Цадасы и других видных дагестанских лириков включены в большую серию «Библиотеки поэта».

Десять лет, с 1957 года, Голубков проработал старшим редактором в издательстве «Советский писатель». Здесь, в редакции русской советской поэзии, благодаря его стойкому заступничеству увидели свет книги Анатолия Жигулина, Арсения Тарковского, Андрея Вознесенского и других, не сразу признанных талантов.

В 1960 году наконец выходит его первая книга стихов «Влюбленность», и вскоре, «под рукоплескания» (цитата из дневника), его принимают в Союз писателей. В 1962-м издан его второй поэтический сборник — «Свидание», а еще через два года — книга лирики «Зов». Постепенно влюбленность в мир, к которому он спешил на свидание, слыша его зов, сменялась философскими раздумьями о жизни. Четвертую книгу стихов автор назвал «Твердь»:

        Душа росла,
        И было мало
        Земли
        Душе моей земной.

В 1968 году вышел его сборник «Человек, как звезда, рождается» — стихи и рассказы. Если в ранних своих стихах он живописал словами, то в более поздних стремился не только к красочности. На эту особенность поэтики Голубкова обратил внимание его товарищ по поэтическому цеху Евгений Винокуров, подаривший ему свою книгу «Поэзия и мысль»: «Дорогому Диме Голубкову — за твои статьи о поэзии, которые люблю...»

Голубков по-прежнему вел дневник, куда записывал все, что не давало покоя:

«Когда же кончится… эта неистовая пропаганда бодрячества и сов. мещанства? Когда можно будет печатать просто хорошие, просто взволнованные, просто человечные и, следовательно, нужные человеку вещи? Тоскливо не за себя — сам я не смирюсь и рифмованную погань не буду писать, хотя б меня распяли, никогда — тоскливо за прекрасную и униженную, и закрепощенную душу русской Поэзии…» Голубков хотел, чтобы поэзия стала «служительницей, а не прислужницей эпохи», — так закончил он в следующем, 1969-м свои ответы на вопросы сборника «День поэзии».

Автор увидит напечатанными 13 своих книг (поровну — поэзии и прозы), но главные его произведения — романы «Восторги» и «Недуг бытия» — выйдут в свет лишь после его смерти. Даже многие стихи — казалось бы, безобидные с точки зрения цензуры (не говоря уже об «острых»), при его жизни не были опубликованы: всегда требовалось «что-нибудь побросовитее» или «к юбилею Октября». Вынужденная «эмиграция» в подмосковные леса и в XIX век — к Пушкину, Лермонтову и Боратынскому помогала ему «в грязь не падать лицом средь болота». Но издательское начальство пеняло поэту на «растворенность в природе», а коллеги по перу упрекали в старомодности.

«Для Мити была роковой принадлежность прошлому столетию с его кодексом чести и тиранством совести», — когда-то писал его друг, поэт Владимир Леонович.

Он никогда не плыл по течению: принципиально не вступал в ряды КПСС, сочувствовал диссидентам, письменно и устно боролся за экологию.

«В Голубкове больше, нежели в ком-либо из окружения, казалось, были элементы гения: талант, безыскусность, сосредоточенность, уважение к классикам, равнодушие к славе, душевное трудолюбие и, наконец, главное, без чего при таких условиях не может состояться русский писатель, — совестливость, мучительным заложником которой он, в сущности, и оказался, не сумев перейти из идеалистических и полных надежд 60-х годов в цинические, “предательские” 70-е». Это — слова Павла Басинского из его отклика в «Российской газете» на выход в 2013 году изданной нами книги «Дмитрий Голубков. Это было совсем не в Италии… Изборник». В ней мы постарались как можно полнее представить стихотворца и прозаика, его незаслуженно забытое разножанровое творчество. Впервые опубликованные полностью дневники всей его жизни даны в обрамлении десятков стихотворений, отрывков из исторических и лирических поэм («Живописец радости» — о К.Коровине, «Поручик Лермонтов», «Державин в Карелии»; «Метель в Вологде», «Разведенец»); из повестей («Доброе солнце» — о художнике М.Сарьяне, «Пленный ирокезец» — о поэте А.Полежаеве); из многочисленных рассказов, романов («Восторги» — о художниках периода культа личности и «Милёля» — о жизни семьи священника в старой Москве) и, наконец, из самого зрелого создания Голубкова — «Недуг бытия: хроника дней Евгения Боратынского». Этот третий и последний роман писателя вызовет панегирические, как сказал бы он сам, отзывы маститых критиков — но он их, увы, уже не услышит…

Дмитрий Голубков был немного старше Евтушенко и Вознесенского, немного моложе Ю.Казакова и В.Соколова. Он ощущал себя на равных с этой плеядой, а она себя — с ним.

Так, еще в конце 1960-х Евтушенко советовался с Голубковым о составе задуманной им антологии поэзии России.

Про Казакова: «Превосходный его рассказ прочел (“Осень в дубовых лесах”). Понял: это писатель звука (не мысли: банален; не страсти — спокоен); вроде ранней Ахматовой и раннего же Бунина: очень просто, почти ничего, а — воздух, звук, гармония. Но — только “вроде”, только дальний и бедный родич».

Голубков умел радоваться чужим удачам: «В “Лит<ературной> России” сегодня — обаятельнейшие стихи Володи Соколова. Беглые, небрежные, артистичнейшие прикосновения к самому сердцу…» Наш отец и дед был красивым, светлым, мужественным и честным человеком. Подлинный русский интеллигент. Его жизнь трагически оборвалась в ноябре 1972 года, но остались написанные им картины, книги, дневники. Осталось еще немало интересного в его архиве: письма Николая Глазкова, Анны Ходасевич, Александра Гладкова, Ады Владимировой и подаренные Голубкову книги с автографами Булата Окуджавы, Василя Быкова, Арсения Тарковского, Александра Межирова, фотографии Ахматовой и Пастернака... Архив был бы более внушительным, если бы львиная часть его не была распродана вдовой (именно в ее квартире он хранился) и сыном писателя в начале 1990-х и если бы десятки писем и книг с автографами Пастернака, Заболоцкого, Твардовского, Солженицына, Глазкова, Жигулина, Ваншенкина, Вознесенского, Евтушенко и других не были разворованы осенью 2012 года. Некоторые из чудом уцелевших реликвий мы и представляем сегодня читателям.

Заглавием нашей заметки послужила строка из непубликовавшегося стихотворения Дмитрия Голубкова 1962 года:

Мы разучились. Мы не смеем
Жить горделивей и мудрей.
Земля становится музеем
Высоких дел, больших страстей.
Листаем сказки, лица, даты,
Над фолиантами склонясь...
Все было. Все ушло куда-то,
Все — не о нас и не для нас.
Тогда и души жарче были,
И звезды ярче и добрей.
Все миновалось. Все в могиле.
Все, все давно сдано в музей.
И непонятное смятенье
Томит нас на исходе дня,
И так светло сияют тени
Отполыхавшего огня…

В 1990 году Союзом писателей создана Комиссия по литературному наследию Дмитрия Голубкова. Десятки стихотворений при жизни автора в лучшем случае были напечатаны с купюрами целых строф, и у каждого — своя история умолчания (полувекового «небытия»). Понятно, например, почему не могло быть напечатано при жизни автора стихотворение «Балкарский аул»: о трагедии балкарского народа, изгнанного Сталиным с родной земли, даже упоминать запрещалось строжайше! И когда в рассказе «Эльбрус» (первый сборник прозы Голубкова «Отцовский табак») автор попытался лишь намекнуть об этом пробежавшей строкой («балкарцев после войны переселили»), то и она была вымарана бдительным цензором. «Их не переселяли», — возразили ему. «Умилительное фарисейство!» — негодовал он в дневнике³. Или стихотворное посвящение поэту и переводчику — видному советскому «еретику» — Н.Глазкову, которое, как и поэтическое обращение к другому «крамольнику», — Н.Коржавину, было абсолютно непроходимо в советской печати (автор даже не перепечатал их тексты на машинке, как делал обычно). Но почему не были изданы такие вещи, как «Страшное», «Смерть Пушкина», «Поэзия», «О сходстве» и другие, — остается только гадать. Видимо, та внутренняя свобода, которая досталась Дм. Голубкову в наследство от его великих поэтических учителей, заставляла цензоров чувствовать себя неуютно. Стихи «К зиме» впервые были опубликованы только в горбачевскую перестройку, в 1986-м (зимняя береза сравнивалась там с женой библейского Лота). В «дальнем ящике» мы нашли другой вариант стихотворения, с иным, сугубо личным финалом, который никогда не издавался. Что касается стихотворения о Пастернаке, то при жизни автора в значительно урезанном виде и с зашифрованным заголовком («Воспоминание о поэте») оно было напечатано лишь однажды — в книге стихов «Светает...» (1966). Но автор любил читать его с эстрады.

1 Мемуары Н.Д.Голубкова «На Западном фронте незадолго до перемен» опубликованы нами в: Дружба народов. 2016. № 5.

2 См. об этом в очерке Д.Н.Голубкова «Дмитрий Федорович» («Русский Карузо»), опубликованном посмертно: Музыка и время. 2014. № 8. Недаром именно Тархову Дм. Голубков посвятил поэму «Поручик Лермонтов» (1956–1968).

3 См.: Голубков Д.Н. Это было совсем не в Италии... Изборник. М., 2013. С. 370.