А.А.Реформатский

Из воспоминаний о С.И.Консторуме

Автор публикуемых мемуаров, Александр Александрович Реформатский (1900–1978), видный ученый-языковед, представитель московской лингвистической школы, известный своими научными исследованиями, преподавательской деятельностью, лекторским мастерством. Из-под его пера вышло немало работ по разным проблемам лингвистики, оставивших яркий след в науке о языке, и среди них неоднократно переиздававшаяся книга «Введение в языковедение», включенная сейчас в серию «Классический учебник». По ней вступали и продолжают вступать на профессиональный путь многие поколения филологов.

Автор публикуемых мемуаров, Александр Александрович Реформатский (1900–1978), видный ученый-языковед, представитель московской лингвистической школы, известный своими научными исследованиями, преподавательской деятельностью, лекторским мастерством. Из-под его пера вышло немало работ по разным проблемам лингвистики, оставивших яркий след в науке о языке, и среди них неоднократно переиздававшаяся книга «Введение в языковедение», включенная сейчас в серию «Классический учебник». По ней вступали и продолжают вступать на профессиональный путь многие поколения филологов.

Воспоминания посвящены Семену Исидоровичу Консторуму (1890–1950) — московскому врачу-психиатру, одному из основоположников отечественной клинической психотерапии. Он принадлежал к тому типу российских докторов, для которых профессия была исполнением нравственного долга — помощи страждущим. Уроженец Риги, Консторум годы учения провел в Петербурге, а потом в Германии. В период Первой мировой войны возглавлял фронтовой санитарный поезд № 190, весной 1917 года организовал на нем рейс в Сибирь за освобожденными после Февральской революции политкаторжанами, среди которых было много ослабленных и заболевших. Через десять лет он попытался восстановить по памяти подробности этого путешествия, придав тексту вид дневниковых записок; его перепечатала с рукописи жена Консторума, моя тетя Анастасия Васильевна Нейман (1887–1959), носившая фамилию своего первого мужа, полкового врача, погибшего на фронте в 1915 году. Она в качестве сестры милосердия сопровождала рейс в Сибирь. О сочувственном отношении к поездке Анастасии среди ее близких говорит дневниковая запись начала марта младшей из сестер, Надежды (моей мамы), ученицы последнего класса гимназии: «Между прочим, 190 поезд едет в Сибирь за политическими. Это страшно интересно. Если бы не учение, обязательно поехала».

Консторум многие годы работал в московских психиатрических клиниках и диспансерах. Он был еврей, но в Великую Отечественную войну отказался от эвакуации ради пациентов, которых не мог оставить, прекрасно зная, что фашисты в первую очередь уничтожают психически больных и евреев. Он даже поселился на время войны в здании больницы Ганнушкина, на Потешной улице, зашив в ворот рубашки ампулу с ядом на случай катастрофического хода событий. Последующая пора тоже не была радужной для Семена Исидоровича: тяжелые мысли о родственниках, погибших в рижском гетто, бремя домашних забот (болезнь жены, репрессии близких), антисемитская кампания конца 1940-х годов. И в довершение — бесперспективная ситуация с изданием собственной монографии «Опыт практической психотерапии», попавшей под удар за «космополитизм» и упоминание Фрейда*. Однако всё это не помешало ему написать полные воодушевления и художественных тонкостей воспоминания о дирижере Артуре Никише, кумире его меломанской молодости. Они были напечатаны более чем полвека спустя**.

Впечатления о музицировании самого Консторума сохранил дневник моей мамы за 1918 год: «Мне ужасно нравится его игра. Он играет с таким жаром, глубиной, весь уходит в ноты. И в это время у него делается замечательным лицо». По рассказам моих родителей, живших с ним долго в одной квартире, из его кабинета, во время домашнего приема больных, нередко слышались звуки классической музыки, которую он использовал в терапевтических целях.

Врач, горожанин, Семен Исидорович был крайне неприхотлив к скудным условиям деревенской жизни, которые были привычны для всех Реформатских. Его не смущали ни обилие псов, ни санитарные условия жилья, в котором обитала его падчерица Елена Александровна Нейман-Рузская (1909–1986), после ареста в 1943 году отбывающая ссылку в животноводческом совхозе «Красный Октябрь» под Ростовом Великим. Он регулярно туда приезжал ее навестить. Воспитанный на германской культуре, Семен Исидорович чувствовал необыкновенное сродство с русской музыкой, литературой и природой. В его душевном строе было что-то левитановское. Я никогда не забуду, как он проникновенно, почти до слез, читал своему внуку*** и мне «Степь» Чехова. Из большой маминой родни Реформатский**** более всего был близок и откровенен с Консторумом. Несмотря на разницу в возрасте и кажущееся несходство человеческих типов, они были большими друзьями.

М.А.Реформатская

* Книга вышла только в оттепельную пору, в 1959 г., переиздана в 1962 и 2010 гг. К 3-му изд. добавлены «Предисловие», «Биографическая справка» и «Список опубликованных работ», выполненные профессором М.Е.Бурно. О судьбе книги см.: Бурно М.Е. Трагедия С.И.Консторума // Независимый психиатрический журнал. 1992. Вып. I–II. С. 86–89.

** См.: Консторум С.И. Из воспоминаний об Артуре Никише (к 25-летию со дня смерти: 23 января 1922 — 23 января 1947) // Мир искусств: Альманах / Гос. ин-т искусствознания. Вып. 5. СПб., 2004. С. 461–477. При жизни автор воспоминаний удостоился восторженного отзыва Реформатского в письме (март 1947), хорошо отражающем атмосферу тех лет: «…терпеть не могу “грядущего” <…>, а вот прошедшее — в том числе мемуары, и особенно такие, как ваши — меня влекут нещадно <…> судьба наша с Вами удивительно схожа — “передовые” идеи “взяты на тормоз” цензурой: у вас Фрейд и подобные, у меня “структурализм”, который я придумал и назвал даже (sic!) независимо от европейской науки... Гнусно писать диссертации (это — эгоизм), а ещё их “подлаживать”. А писать-то вообще хочется и можется».

*** См. его очерк о приемном деде: Нейман С.Ю. Семен Исидорович Консторум // Плющиха. Два: История. Имена. Воспоминания. Впечатления. М.: Близнецы, 2013. С. 204–217.

**** Подробный рассказ об А.А.Реформатском и о его ненаучной прозе см. в следующем номере журнала.

* * *

Рано ушел из жизни умный врач-психиатр, прекрасный музыкант и чудесный человек — Семён Исидорович Консторум¹.

Я познакомился с Семёном Исидоровичем через семью Вахмистровых, членом которой он был как муж старшей сестры — Анастасии Васильевны. Было это в 1917 году, когда мы в одной компании ставили «Чеховский спектакль», в котором играли многие «алфёровки»² и среди них — младшая из сестер Вахмистровых Надежда.

В тот период я мало «вкусил» Семёна Исидоровича, и видел его мало, а больше только слышал о нём. Зато в 1920–23 годах, когда мы вместе с Н.В.Вахмистровой учились в Московском университете, работали в тех же семинариях, я часто бывал в доме 15, в квартире 53, что в 7-м Ростовском переулке, где они жили. Тогда я с ним познакомился «вплотную», особенно же с конца 1923 года, когда я стал мужем Н.В.Вахмистровой и переселился в 7-й Ростовский переулок... И стали мы с Семёном Исидоровичем соседями даже по комнатам.

Нас сразу сблизила музыка, и прежде всего — классическая (Бах, Моцарт, Бетховен, Шуман...) и русская (Глинка, Даргомыжский, Мусоргский, Бородин, Скрябин...). Но среди этих имён оказалось одно, которое я почти не знал: это Брамс; а сам Семён Исидорович был убежденный «брамсианец» и меня обратил в эту веру. Он наигрывал мне кусочки из разных произведений Брамса на рояле, и я тогда стал ловить в афишах всё, что было связано с именем Брамса. Семён Исидорович сумел мне внушить, что Брамс не просто музыкант, но и философ, и что он умел в своих симфониях и концертах передать эту философию. Но и я был горд тем, что влюбившись в С.Прокофьева³, сумел увлечь этой страстью и Семёна Исидоровича, и он стал большим поклонником Сергея Сергеевича. Позднее меня Семён Исидорович ознакомил и с «Мейстерзингерами» Вагнера, и с «Кавалером розы»⁴, что я услыхал только в 1970 году, когда приезжала Венская опера и показывала эту прелестную оперу. Пробовали мы с ним играть в четыре руки, но он постоянно бранил меня за плохое соблюдение ритма и за слабое уменье играть «с листа»; меня же поражала его способность игры «с листа». А я его порицал за сухой и слишком техничный удар, то есть, говоря профессионально: «за туше». Да, туше у него настоящего не было. Но не в этом дело. А как он знал музыку!

Когда в 1923 г. переселился из Петрограда в Москву давнишний приятель Семёна Исидоровича музыковед

Е.М.Браудо (С.И. звал его «Кваб»)⁵, то он некоторое время жил в квартире по 7-му Ростовскому переулку у Семёна Исидоровича, и они с бешеным звучанием каждый день играли в четыре руки «Половецкие пляски» из «Князя Игоря» Бородина. Позднее, когда Семён Исидорович заведовал санаторием «Мцири» (Лермонтовское Середниково, возле станции Фирсановской Октябрьской железной дороги), то он с таким же увлечением разыгрывал с доктором Берковитцем⁶ фортепианные переложения квартетов Бородина. А сколько мы с ним переслушали хорошей музыки! Тут была и «Высокая Месса» h-moll Баха («Grosse Mеsse in h», как её называл Семён Исидорович), и Бетховенские и Брамсовские симфонии и квартеты, и концерты С.С.Прокофьева, и его же «Скифская сюита», и «Прометей» Скрябина, и Klavierabend’ы⁷ Нейгауза, Рихтера, Ведерникова, Гилельса, Зака⁸ и многое другое, но всегда избранное и высокое. Даже в самое тяжёлое время поздней осени 1941-го года, когда Семён Исидорович с женой жили на квартире моего покойного отца (Дурновский переулок, 13, кв. 2 в пустовавшей в то время комнате И.А.Витвера⁹), завесив окна, мы изучали Klavier «Орлеанской девы» Чайковского, оперы, которую мы с ним не знали (особенно акт у Короля, лучший по музыке). Он восхищался вступлением к скрипичному концерту Чайковского и плевался на третью часть, которую Ганслик называл «Stinkende Musik»¹⁰; познакомил он меня и с известной книгой Ганслика «О музыкально прекрасном»¹¹, а я начинял Семёна Исидоровича статьями В.Г.Каратыгина, напечатанными в «Музыкальном современнике» и в приложениях к нему в 1916–18 гг. Свидетельством глубокого понимания музыки и даже техники дирижирования может служить написанный им очерк «Воспоминания о Никише»¹².

Меня всегда бесконечно пленяли восторги Семёна Исидоровича перед такими шедёврами, как «Свадебный марш» из «Свадьбы Фигаро» Моцарта, C-dur’ная токката Баха, первое «Kyrie» из Баховской h-moll’ной мессы (он говорил: «Уже от первого квартсекстаккорда в h появляются слёзы на глазах...»), первая часть d-moll’ного концерта для фортепиано Брамса, Allegretto из 7-й симфонии Бетховена (а мы её слушали у Вейнгартнера!)¹³, первая часть g-moll’ной симфонии Моцарта и очень многое и замечательное. Семён Исидорович жил в Лейпциге и много раз бывал на концертах «Gewandhaus’а»¹⁴, о чем мне и другим своим друзьям он живо и занимательно рассказывал. Штудировали мы и «Бориса», и «Хованщину», и «Китеж» (3-й акт мы исполняли почти целиком, где Семён Исидорович был уже слушателем, а за роялем была Т.Д.Петрушевская, профессиональный концертмейстер¹⁵; басовые партии исполнял её муж, И.А.Руденко, певец передвижной оперы, баритоновые — я, остальные — кто во что горазд). Семён Исидорович справедливо считал, что 3-й акт «Китежа» — вершина этой оперы, а потом идёт спад (не считая «Сечи при Керженце»); в «Борисе» же и в «Хованщине» Семён Исидорович любил всё, вплоть до песни про Куму, хора стрельцов a capella в 3-м акте, или «Юродивого» и Варлаама...

Благодаря своему живому темпераменту и склонности к юмору, Семён Исидорович не гнушался и «лёгкой музыкой»; он очень любил вальсы Й.Штраусса (особенно «Am blauen Donau»)¹⁶; когда появились только-что фокстроты, Семён Исидорович уморительно играл по какому-то немецкому листку «Komm, wir machen eine Mondschein Partie»...¹⁷

Во время НЭПа, когда начал входить в моду джаз, мы тоже устраивали «вечера джазбанда», исполняя на всевозможных дудках, свистульках, бутылках и трещотках невозможные и возможные «музыкальные опусы», при чем в качестве ударных использовано было цинковое корыто, обладавшее «недюжинным звуком». Семён Исидорович, будучи значительно старше большинства участников этих «вечеров», также активно участвовал и дирижировал этим «домоджазовым» оркестром. В санатории «Мцири» он аккомпанировал находящимся на излечении «самодеятелям», репетировал с ними на своей докторской казённой квартире песни Варяжского и Индийского гостей и всякие там «Мы сидели с тобой...»¹⁸. А это бывало уже по вечерам, после большого рабочего дня!

И заставлял повторять, и указывал на «оттенки».

Возвращаясь к 7-му Ростовскому переулку, не могу не вспомнить один наш дружеский обычай: в воскресенье мы просыпались в 6 часов утра, соединялись в столовой, где сидели часок «за графинчиком» в сопровождении лёгкой, но изысканной закуски (особенный успех имела печень налима!), и говорили на самые утонченные темы, а затем расходились по своим комнатам и «досыпали» часика два.

Семён Исидорович учился в Риге и за границей, в Германии, прекрасно владел немецким языком, был всегда живым в любой беседе и радовал собеседников своим юмором и остроумием. Он хорошо знал и любил русскую и немецкую литературу. Не говоря уже о немецких и русских классиках, обращало внимание его искреннее пристрастие к Лескову. Семён Исидорович постоянно цитировал «Печерских антиков», а одного своего друга — филолога-классика и библиографа, Н.А.Королёва (из Иванова-Вознесенска), Семён Исидорович всегда так и звал «Николавра», как это у Лескова в «Печерских» про доктора. Любил Семён Исидорович и Чехова, перечитывал и зачастую цитировал.

В доме Семёна Исидоровича бывали интересные люди, и вовсе не только врачи (это своим чередом, Ю.В.Каннабих, Вяч. А. Левицкий, В.С.Хольцман, К.Я.Грюнберг¹⁹ и другие); бывали уже упомянутый Николай Алексеевич Королёв («Николавра») и его жена — математик Олиша, художник К.Ф.Юон, с которым Семён Исидорович дружил по Мцири, где рядом, в деревне Лигачово, у Юона была своя изба, бывал Е.М.Браудо, которого мы охально разыгрывали, бывали артисты: Н.А.Белёвцева, тогда ещё молодая и весёлая, Варвара Осиповна Массалитинова²⁰, бесподобная и талантливейшая чудачка, которая, бывало, подвыпив, одна изображала «за всех» оперу «Демон» (особенно смешно она, ворочая пятками, «выезжала» в роли Ангела!), помню там и Екатерину Павловну Пeшкову, с которой мне довелось как-то вместе варить глинтвейн... Всех и не упомнишь!

И среди его пациэнтов встречались интересные люди: артистка театра Вахтангова Е.Берсенева, мой приятель конца двадцатых годов Лёша Грибов, уже тогда показавший себя как большой артист, очень милый музыкант (аккомпаниатор М.П.Максаковой) Алексей Мефодиевич Беленький, литературовед Гриша Абрамович и многие другие. Семён Исидорович был удивительным психотерапевтом: он великолепно чувствовал своего пациэнта, понимал с полуслова его недуги и умел на редкость спокойно «внушить» (и даже в гипнотическом смысле!) ему то, чтo нейтрализовало «беспокойное состояние» этого болящего. Не раз и я был благодарен Семёну Исидоровичу за мудрые советы, когда я попадал в какое-нибудь «трудное положение»; при этом Семён Исидорович обнаруживал не только свои медицинские познания, но и уменье понять состояние вопрошавшего, и... знание юридических норм и законоположений.

Я никогда не слышал, чтобы Семён Исидорович кого-нибудь ругал, с кем-нибудь бранился, был груб или просто невежлив. Этого с ним не случалось. Но это не мешало ему быть строгим и принципиальным, когда того требовала ситуация. Я неоднократно слышал его неколебимые реплики по телефону в разговорах и с пациэнтами, и с теми, с кем он был связан по службе; такие тактичные, но твёрдые.

Я был чрезвычайно рад, что и мне удалось познакомить Семёна Исидоровича со многими интересными людьми, такими, как мой отец, химик А.Н.Реформатский, мой любимый учитель и большой друг языковед Д.Н.Ушаков; мои друзья: К.К.Юдахин, А.М.Сухотин, Г.О.Винокур, Р.И.Аванесов, С.И.Ожегов, А.Б.Шапиро, Б.В.Горнунг, А.Н.Робер²¹ и другими. Они с ним быстро осваивались, а, например, общительный и экспансивный Алексей Михайлович Сухотин прямо таки привязался к Семёну Исидоровичу.

Меньше всего Семён Исидорович подходил к деревне, уж очень он был «городской человек», и, как теперь говорят, «плохо вписывался» в деревенский пейзаж. Встречались мы с ним в этих условиях в совхозе Ярославской области у его падчерицы, зоотехника Е.А.Нейман-Рузской, куда мы ездили на охоту. Там Семёну Исидоровичу поневоле приходилось «fairе bonne mine au mauvais jeu»²²; но он отнюдь не фырчал и не был кому-нибудь в тягость. А ведь это в непривычной для него обстановке!

Помню я один вечер в марте 1940 года, когда отца моего уже не было в живых, а жили мы, главным образом, не в 7-м Ростовском, а в Дурновском переулке (с 1952 это уже называлось: «Композиторская улица»). Были мои друзья: А.М.Сухотин, С.И.Ожегов и ещё кто-то; была и моя мать. И вот, подвыпивши, Семён Исидорович встал перед ней на колени и стал ей патетически восклицать: «Екатерина Адриановна! Какая судьба у русской музыки! Ведь Глинка был сифилитик, Чайковский — педераст, а Мусоргский, великий Мусоргский — онанист! Но какая гениальная музыка!!» Мама была несколько сконфужена, хотя половину сказанного по своей удивительной наивности и не поняла... А Семён Исидорович почти плакал! Она его успокаивала. В это время позвонил телефон, и Женя Шиловский (сын Елены Сергеевны Булгаковой) мне сказал: «Дядя Миша умер». Это был день смерти Михаила Афанасьевича Булгакова, а Женя был его пасынок...²³ Весной 1950-го года у Семёна Исидоровича был «ударчик», пока-что небольшой, но правосторонний. Он прихрамывал, плохо владел правой рукой, но речи не терял, хотя она и была несколько затруднённой. Оправившись, он решил ехать со своим закадычным другом Андреичем (это: Вл. Андр. Проскуряков, тоже психиатр²⁴) в Елатьму по Оке на пароходе, а предварительно он поехал подлечиться в санаторий в Покровском-Стрешневе (где был когда-то монастырь). Мы в это время поехали на охоту в Бармино Горьковской области и ждали туда приезда сестры Надежды Васильевны Елены Васильевны, но она запаздывала²⁵.

Как-то в один из дней начала августа мы пошли на озёра, что возле Волги и взяли с собой дочь, Машку 12-и лет. Маша, набрав грибов, решила вернуться домой, а мы продолжили наш поход и нам даже удалось найти пару битых тетеревов, которых не могли найти, идучи вперёд. Погода была прекрасная, собаки работали нельзя лучше... Мы в прекрасном настроении вернулись с охоты домой. Навстречу нам по деревне бежит Машка: «Мама! Принесли телеграмму; кто-то умер...» В смятении мы пришли домой и увидали текст телеграммы: «Вчера хоронили Семёна, задерживаюсь Лёля».

Нас как холодным душем обдало. Замолчали, и так было до вечера. Машка, конечно, всего этого ещё не могла толком понять, но, видя, что родители сидят, как воды в рот набравши, тоже стала молчать. Всё как-то померкло, хотя и не верилось, что Семён Исидорович — такой всегда весёлый, крепкий, жизнелюбивый — и умер. И его уже нет. Это не укладывалось ни в какие рамки жизни. Впрочем, это была смерть, а она почти всегда непонятна. А здесь была не только горечь от потери очень близкого друга, но и сознание того, что из жизни ушел большой человек.

Искандер Ислахи²⁶

28/VIII — 2/IX 74 Борт теплохода «Илья Муромец». Волго-Балт

Примечания:

1 Этимологически правильнее была исконная форма этой фамилии: «Консисторум», под которой и жил двоюродный брат Семёна Исидоровича. Но «сокращенная» фамилия Консторум была удобнее, и хотя и загадочна, но выразительна. В ней было что-то латинское: «Constorum ex constoris»... (Примеч. А.А.Реформатского.)

2 Домашний спектакль по произведениям А.П.Чехова был поставлен учащимися известных частных гимназий Москвы, основанных А.С.Алфёровой (женская) и А.Е.Флёровым (мужская).

3 Об увлечении музыкой Прокофьева см.: Реформатская М.А. С.С.Прокофьев в восприятии москвичей-меломанов // Археографический ежегодник за 1997 год. М., 1997. С. 304–309.

4 Комическая опера Р.Штрауса (1909–1910).

5 Евгений Максимович Браудо (1882–1939) — музыковед; рижанин. Кваб (вероятно, от нем.: Quabbe) — толстячок, увалень.

6 Эльмар (Альмар) Альбертович Берковитц (1892–1938) — врач-психиатр; также рижанин по рождению. Расстрелян на «Коммунарке». Реабилитирован в 1956 г.

7 Klavierabend — сольный фортепьянный концерт (нем.).

8 Реформатские были большими поклонниками Г.Г.Нейгауза и его фортепианной школы.

9 Иван Александрович Витвер (1891–1966) — географ, историк, музыкант, профессор МГУ. Приходился дальним родственником А.А. по материнской (Головачёвской) линии. В описываемое время был в эвакуации.

10 Вонючая музыка (нем.). Буквальный перевод самого П.И.Чайковского, который он приводит в письме к Н.Ф. фон Мекк от 15 / 27 дек. 1881 г. (см.: Чайковский П.И. Переписка с Н.Ф. фон Мекк. В 3 т. Т. 2. [М.; Л.], 1935. С. 586.

11 Речь идет о русском издании книги Э.Ганслика «Vom Musikalisch-Schenen. Ein Beitrag zur Revision der Osthetik der Tonkunst» (1854) в переводе Г.И.Лароша (М., 1910).

12 См. вступ. заметку к воспоминаниям.

13 Феликс фон Вейнгартнер (1863–1942) — австрийский дирижер и композитор. В апреле 1926 г. гастролировал в Москве с симфонией Бетховена № 7.

14 Гевандхауз — дом одежды (нем.), предназначенный для демонстрации образцов платья на Лейпцигской ярмарке. В его зале с великолепной акустикой с 1781 г. стали проходить регулярные концерты классической музыки. Новое здание, построенное в 1884 г., сохранило прежнее название. Восторженные похвалы лейпцигскому концертному залу и выступавшим в нем музыкантам см. в упоминаемом очерке Консторума об А.Никише.

15 Татьяна Дмитриевна Петрушевская (1901–1985) — пианистка, преподавательница кафедры концертмейстерского искусства Московской консерватории, подруга Н.В.Реформатской по Алфёровской гимназии.

16 На голубом Дунае (нем.).

17 Приди, устроим вечеринку под луной (нем.).

18 Романс П.И.Чайковского на слова Д.М.Ратгауза (Op. 73, 1893).

19 Юрий Владимирович Каннабих (1872–1939) — психиатр и психотерапевт; Вячеслав Александрович Левицкий (1867–1936) — врач-гигиенист, организатор санитарного дела; Вольф Семенович Хольцман (1886 или 1888–1941) — врач-фтизиатр. Расстрелян на «Коммунарке». Реабилитирован в 1956 г. Карл Яковлевич Грюнберг (ум. 1948) — психиатр. См. о нем в кн. Н.А.Белёвцевой «Глазами актрисы» (М., 1979).

20 Наталия Алексеевна Белёвцева (1895–1974); Варвара Осиповна Массалитинова (1878–1945) — актрисы Малого театра. Об их театральной жизни, о дружбе Н.А.Белёвцевой с С.И.Консторумом и К.Я.Грюнбергом, ставшим ее мужем, см. в упомянутой выше кн. Белёвцевой.

21 Кроме отца, Александра Николаевича Реформатского (1866–1937), химика, и Александра Николаевича Робера, доктора, охотника, все названные мемуаристом лица — известные отечественные языковеды, учителя, коллеги и друзья А.А.: Дмитрий Николаевич Ушаков (1873–1842), Константин Кузьмич Юдахин (1890–1975), Алексей Михайлович Сухотин (1888–1942), Григорий Осипович Винокур (1896–1947), Рубен Иванович Аванесов (1902–1982), Сергей Иванович Ожегов (1900–1964),

Абрам Борисович Шапиро (1890–1966), Борис Владимирович Горнунг (1899–1976). Об их общении см.: Реформатская М.А. Как в ненастные дни собирались они часто // Литературное обозрение. 1997. № 3. С. 59–64; Она же. Цвяток (еще раз о Григории Осиповиче Винокуре) // Язык. Культура. Гуманитарное знание: Научное наследие Г.О.Винокура и современность. М., 1999. С. 405–412.

22 Делать хорошую мину при плохой игре (фр.).

23 Евгений Евгеньевич Шиловский (1921–1957) — близкий друг по 110-й школе Игоря Реформатского, сына А.А. от первого брака. Зная о неизлечимой болезни Михаила Афанасьевича, А.А. был в данный момент потрясен неожиданным известием и смог в ответ вымолвить лишь: «Женя, поцелуй маму…» (Запись А.А. 1968 г.).

24 Владимир Андреевич Проскуряков (1887–1975) — друг Консторума со времен совместной работы в команде санитарного поезда № 190.

25 Не только сам А.А., но и его жена Надежда Васильевна Реформатская (1901–1985), а также Елена В. (Лёля) Вахмистрова (1889–1968), санитарный врач в Загорске, были страстными охотниками.

26 Псевдоним А.А. (не совсем точная калька с арабского «Александр от Реформ»), используемый им в последний период жизни в частной переписке и неофициальных текстах.

Публикация и примечания М.А.Реформатской