Константин Леонтьев

Письма к матери

 

(1854–1856)

1854

1

23 сентября. Керчь. — 1854

Сегодня в полдень приехал сюда¹. — Начальству явлюсь завтра поутру. — Еникаль — это что-то вроде продолжения Керчи на берегу моря, и там-то мой гошпиталь²; однако верст 12 отсюда; такая чепуха. — Всё благополучно. Здоровье слава Богу, тарантас вынес испытание со славой. — Керчь очень красивый городок; построен на горах амфитеатром; но море не произвело на меня никакого впечатления, хотя я и гулял уже сегодня по берегу при лунном сиянии; всё очень хорошо; однако я уже с этим знаком по картинкам; да и некогда мечтать; голова не тем набита. — Хозяин гостиницы грек³ и весьма любезный; он кой-что порассказал мне о военных обстоятельствах. — Говорят, что на днях французов заставят положить оружие. — Меншиков посылал будто бы к Сент-Арно предложение не проливать кровь по пустому, так как корпус Лидерса явился уже сюда от Дуная и подступил к ним с тылу⁴. — Казаки больше 300 человек половили на арканы; в том числе одного графа de la Gondi, посланного для рекогносцировки⁵; а 20 тысяч турок, первые пущенные в бой, разбиты наголову⁶; пострадал только сильно Московский полк⁷. Сказывают, при первом натиске от своей же горячности и от превосходства ружей у неприятельских застрельщиков. — Неприятельская армия стоит между Евпаторией и Севастополем, окруженная со всех сторон⁸. — Войска, говорят, у нас теперь не меньше, чем у них.

Вот вам реляция военная; а здесь и помину о неприятеле нет.

Мои дела не совсем еще плохи. — 35 целковых есть. — Квартира, говорят, будет казенная и столовые деньги. — Завтра зовут на практику в какой-то дом. — Не знаю — пойду или нет. <…> Отвечайте поскорее и не охлаждайтесь. — Это будет очень скучно. — Хоть и далеко, а всё как-то не считаешь себя одиноким на свете человеком. <…>

2

4 октября. 1854 г. Еникале

<…> Не могу вам сказать, сколько дней я в Еникале; здесь все дни похожи один на другой и счет их от этого теряется. — Дней с 5 прошло уже, как я принял должность. — Встаю в 6 часов; от осьмого до 12-го в палатах, где на мою долю достались все больные, бывшие до моего приезда на руках главного лекаря⁹. — Их меньше несколько, чем у другого ординатора, но зато у меня все трудные. — Это мне очень приятно; скажу без самохваления, но по душе, что они меня очень занимают.

Я вхожу во внутренний дух здешнего гошпиталя постепенно и стараюсь насколько могу делать пользу. — Здесь надо иметь своего рода увертливость, чтоб согласовать леченье с средствами военной аптеки, которые весьма ограничены. — Не знаю, что будет дальше. Но пока я просто доволен. — Конечно, если бы я знал, что вся эта жизнь продлится долго, мне бы не было так хорошо; но, так как и при продолжении войны на будущий год я все-таки (как, конечно, мне теперь кажется!) буду, вероятно, проситься куда-нибудь еще по окончании года, так оно и ничего. — Как бы это сказать пооткровеннее? — Я, знаете, доволен, что занятия мои достойны меня. — Не смейтесь над этой фразой; другая не выразила бы так кратко и ясно главного основания моего удовольствия среди такой пустой крепости и при довольно сложной обязанности. — Труд уже сам по себе есть вещь спасительная, я теперь это вижу, когда на душе не совсем весело. — Грустить некогда! — Оно не цветисто, не поэтично; да что ж делать; за неимением лучшего и спокойствие души хорошо! — Вы, которая так добросовестно трудились всю жизнь вашу до сих пор, верно, превосходно поймете меня. — Кстати вспомните и то, что я вам говорил не раз в годы моей тоски и бездействия: поверьте, что я не лишен ни энергии для труда, ни добросовестного желания исполнять мой долг! Но я был болен тогда и душой и телом, а долга никакого прямого перед собой не видал. — Вот всё, что касается прямо до меня, мой друг. — Прибавить можно, что теперь погода прекрасная, и я в свободные часы гуляю по берегу моря, в поле. — Деревьев здесь почти нет и трава совсем другая; но в хорошую погоду в степи довольно душистый воздух.

Тарантас я свой рассудил продать, по двум причинам — во-1-х, хотя здесь и не слыхать о французах, но все-таки на случай в военное время лучше иметь деньги, чем такую громоздкую вещь; во-2-х, потому, что до мая жалованья я получать не буду¹⁰. — Живу я у смотрителя¹¹ <…> он здесь тоже человек новый, и мы еще не устроились как следует, потому что старый смотритель до завтрашнего дня был также с нами. — Квартира чистая и безденежная (казенная, конечно). — Образ жизни моего хозяина весьма скромный. Вы можете себе представить, как я это ценю! — Кроме смотрителя есть тут в крепости 2–3 служащих, другой ординатор 40-летний чудак, только что кончивший курс в Петербургской Академии, и главный лекарь с женой, довольно добродушные, по-видимому, и простые русские люди. — Вот и всё наше общество. — Они сбираются каждый вечер за преферансом, а я пользуюсь этим временем для занятий и писем. <…> Пишут, что Сент-Арно умер здесь в Крыму¹². — Вот мой адрес еще раз: Таврич<еская> губ. в г. Керчь, младшему ординатору Керчь-Еникальского военного госпиталя.

3

14 октября. Еникале. 1854

<…> Что вам сказать о себе? <…> есть и дурные, и хорошие минуты. — Больных умирает много; теперь осеннее время и на походах солдаты простужаются беспрестанно. — Вот и тяжело немножко, но я, слава Богу, ничего не унываю. — Стараюсь быть с каждым днем аккуратнее, разом не хотел ничего слишком выказывать. А так всё понемножку стараюсь. — Неаккуратным быть и невозможно тут; кругом всё пакости разные (как и везде бывают!); ни на одного фельдшера ни на минуту положиться нельзя, — без брани не проходит дня; принужден даже был раза два постучать палкой. — Вот вам дурная сторона дела; а вам, вероятно, покажется, что мне весело, если я говорю, что не унываю….. Куда! Веселья-то здесь нет, а когда и сгрустнется, некогда предаваться грусти; и к тому ж я ей и раздолья не даю, стараюсь всё набивать себе голову тем, что такого рода практические испытания были бы у меня везде при той карьере, которую я пока избрал, и надо еще благодарить судьбу за то, что здоровье есть теперь. <…>

Самые сладкие минуты у меня те, когда я один в своей комнате, пишу к вам или пишу что-нибудь для печати, отделавшись от госпиталя. — И странно — чем больше сделаешь в день, тем больше и пишется после; должно быть, оттого, что не даю время притупляться в себе первому вдохновению. — К тому же часто вспоминаю много, на что вблизи не так обращалось внимания. <…> Не сердитесь на меня за мой отъезд, — я употреблю все усилия, чтоб этот год одиночества пошел впрок моим познаниям и моей карьере. — Если французов к лету прогонят из Крыма и я получу добрую сумму от Краевского¹³, так, может быть, устрою себе отпуск на три месяца летом, поеду на Южный берег и вас туда зазову. <…>

4

28 октября. Еникале. — 1854 г.

<…> Сегодня была у нас довольно приятная варьяция. — Здешний Генерал-Губернатор (кажется, что так, наверное не знаю) Хомутов¹⁴ осматривал наш гошпиталь и пробовал пушки, которые на всякий случай наставлены на здешних крепостных стенах¹⁵. — Общее мнение, однако, то, что неприятель будет сюда разве будущей весной и то, если теперь не достаточно разобьют их войска под Севастополем. — А то им на такой ничтожный пункт, как наш, и обращать внимания нечего. — О делах под Севастополем мы решительно ничего не знаем. — Вернее всего, что ни то, ни сё, как и в Балтийском море¹⁶. — Хомутов этот — старик прекрасной наружности, как говорят, очень хорошей души. — Вообще его особа в полуказацком костюме¹⁷ произвела на меня весьма приятное впечатление. — Стрельба ядрами тоже вещь довольно эффектная, особенно, когда ядро идет по морю рикошетом. — Мои дела всё в том же виде; день идет за днем, очень однообразно и, благодаря занятиям, быстро. — Единственное мое развлечение бильярд (конечно, не в деньги!), да прогулки небольшие по берегу моря; много гулять невозможно, потому что очень пусто и скучно в степи. <…>

1855

5

24 января 1855. Еникале

Вчера принесли мне опять письмо от вас, мой друг, через князя Гагарина¹⁸. — Вы беспокоитесь насчет чумы? — Будьте уверены, что я сам при случае буду осторожен; тем более эта осторожность легка, что чуму Бог один знает, чем бы стали лечить! <…> здесь ее так же мало ожидают, как землетрясения, и я вижу, что все слухи страшно растут, пока доберутся до Москвы; так что я вам советую всегда допускать только 8-ую долю слышанного, чтобы не ошибаться каждый раз. <…>

6

Керчь. — 8 февраля 1855 г.

В настоящую минуту я в Керчи <…>. Сегодня же получил от вас письмо из Москвы, где вы объясняете, почему ваша поездка в Керчь не может осуществиться во время войны. <…> Ну что ж делать; будем ждать весны, хорошей погоды и решительных происшествий!! Не знаю, откуда вы думаете достать денег в Петербурге, а я так оттуда не имею ни строки; — точно будто бедное «Лето на хуторе» пропало; Тургенев молчит, Краевский безмолвствует!!¹⁹ Гошпиталь в Керчи продолжает формироваться; сегодня в Воронцовской гостинице²⁰ я встретил аптекаря и главного лекаря — уже прибывших сюда вместе с несколькими младшими лекарями. — Не знаю, что сделают из меня; вернее — оставят на старом месте <…>.

7

3 марта. Еникале. 1855 г.

Передо мной 2 последних ваших письма

№ 7 и 9; 8-ой получил прежде; с истинной радостью читал я последнее, в котором вы так мило беседуете со мной обо всем, что вас окружает, но лучше всего для меня то, что вы, кажется, немного спокойнее с тех пор как стали получать от меня аккуратнее письма. В одном из ваших вы говорите, что хотите хлопотать в Петербурге об месте вроде сестры милосердия при Керченском госпитале. — Вот это уж напрасно, мой друг; не думайте, чтобы это было так легко; ходить за больными надо без отвращения и с некоторою ловкостью, чтобы не повредить и больным и своему собственному самолюбию. — А я знаю вашу впечатлительность; неужели вы думаете, что одно мое присутствие заменит вам решительно всё, и ваша нервная система сделается другою? — Разве вам легко будет целые сутки после того, как вы утром насмотрелись на гнилые язвы в пол-аршина длины; я и привык ко всему подобному, а иной раз, при наших озорных гошпитальных средствах для леченья, — сам рад бы носу в палату не показывать!… Впрочем, вы сами пишете, что соберетесь сюда тогда только, когда минует опасность; а тогда, вероятно, и сестер милосердия не будет нужно и вам все-таки придется ехать на свой счет. — Я же буду рад, конечно, вам, в каком бы вы виде ни приехали, лишь бы я был уверен, что вам будет спокойно. <…> На днях я получил письмо от Тургенева, где он очень любезно извиняется за долгое молчание и говорит, что повесть моя поступит в цензуру только к марту²¹. — Я уже давно считал ее погибшей и потому такой сюрприз, дающий возможность надеяться, мне был значительно приятен. — Вы знаете, как я запутан в долгах, и занимать еще мне нет ни у кого охоты; у вас, я знаю, сколько средств; каких-нибудь 20–30 рублей — вот всё пособие возможное с вашей стороны, да и то в крайности; а жить тут без денег не слишком легко; я уже вперед прожил (при самой скромной и однообразной жизни) почти всё свое майское жалованье и хотя не отчаяваюсь найти какие-нибудь исходы, но во всяком случае 100–150 руб. сер<ебром> были бы истинным даром неба. — Итак, вот довольно приятная надежда, которой я себя немного утешаю за неимением лучшего. — Кроме этого известия перемен никаких нет; живу довольно спокойно; у нас уже весенний воздух и трава зеленеет; довольно много хожу и чувствую себя порядочно; болезней вы не бойтесь; кроме лихорадки, к которой я мало склонен, теперь ничего серьезного нет; тифозных настоящих почти нет. — Был у нас праздник на прошедшей неделе: Хомутов приезжал с духовенством освящать батареи²²; погода была прекрасная, и всё было довольно эффектно. — Есть еще важные политические новости, от которых можно ожидать мира, но я об этом пока умолчу; если слухи совершенно основательны, то вы это еще вернее меня знаете и, конечно, догадаетесь, о чем я говорю! <…>

8

10 марта 1855 г. Еникале.

<…> Вы, конечно, прежде меня узнали о кончине Государя²³; к нам пришел манифест только на этой неделе и мы третьего дня присягали. — Дай Бог Наследнику счастливо царствовать; от всей души желаю это ему; про него всегда было слышно столько хорошего, что нельзя его не любить!

Здесь всё спокойно; но в Севастополе перемены; Меньщиков уехал, а на место его Горчаков; говорят даже, что он будет командовать Керченским отрядом, а Остен-Сакен в Севастополе²⁴. — Если это сбудется, так можно будет позаботиться о протекции через Анну Павловну²⁵. — Вы тогда это сами узнаете и, конечно, сделаете все, что нужно. — Сегодня был у нас Генерал Штаб-Доктор Попов²⁶; остался доволен нашим гошпиталем и сказал мне, что я могу с разрешения главного лекаря вскрывать и анатомировать сколько хочу… <…>

9

1855 года апреля 4. Еникале

Письмо ваше по экстра-почте²⁷ получил третьего дня, chere amie [Дорогой друг (фр.)]. — За посылки, которые я в исправности получил обе в один день, благодарю <…>. Даже корпия пригодилась тотчас же; на другой день я делал две операции (отрезал пальцы у одного и всю кисть у другого), хорошей корпии не оказалось под рукой, и я употребил 2 пучка своей. — Итак, вы уже знаете, что у меня есть между прочим мысль перейти в Смоленский гошпиталь, если война продлится. — Но это так далеко еще и столько до тех пор может быть перемен, что и говорить об этом трудно. — Кстати: и последняя моя попытка перейти в Керчь не удалась. — Если бы там были больные, то, вероятно, меня бы туда назначили; но отделение стоит пустое, и приготовлено только на случай бомбардировки или сухопутного дела, — для раненых. — Так что теперь и нет там врача.

Здесь, впрочем, всё по-прежнему; в отношении службы, особенно бранить нечего, да и хвалить нельзя. — Извлекши из Еникале всё, что мне было нужно, я бы с удовольствием поразнообразил себе жизнь переходом в Феодосию, или даже в порядочный полк (там гораздо больше жалованья), но для 1-го надобны деньги, а для второго необходимо знать — где какой полк стоит, на берегу ли моря или в голой степи и т.п. — Всё это так затруднительно, что я ограничусь, я думаю, одной мыслью о разнообразии, и с благоразумием (!) буду ждать.

Впрочем, погода стоит превосходная; персиковые деревья в цвету, как у нас яблони в мае, и трава на поле уже очень большая. <…> Прощайте, на этот раз, мой друг; уже 11 часов ночи, а завтра в шесть надо просыпаться и на работу. <…> Все говорили о высадке в Феодосии; об ней и помину нет.

10

Апреля 10

Vraiment, ma chere amie, vos letters sont charmantes; jamais je ne les relisais avec autant de plaisir que maintenant. — Toutes les petites choses dont v<ou>s les remplissez me procure<nt> une vraie jouissance, car elles me prouvent, que v<ou>s trouvez de l’agrement veritable а causer avec moi [Поистине, мой дорогой друг, Ваши письма очаровательны; никогда я не перечитывал их с таким удовольствием, как теперь. — Все мелочи, которыми Вы их наполняете, доставляют мне истинную радость, потому что они доказывают мне, что Вы находите подлинное удовольствие беседовать со мной (фр.)] <…> Статей и вопросов различных столько, что не знаю, на какой начать отвечать….

Начну с того, что скажу Вам о здешних обстоятельствах, так как вы этим больше интересуетесь, чем всеми московскими делами, о которых вы мне пишете. — Сегодня в 7-м часу (утра) я вернулся из Керчи, где провел ночь у одного г. Иваницкого²⁸. <…> Поездка эта мне ничего не стоила, и так как у меня в кармане было письмо к Шатилову²⁹ от знакомого ему моряка, то я и отправился доставить это письмо к Иваницкому (я уже с ним несколько недель знаком), который, между прочим, состоит в большой приязни с Осипом Николаевичем и с Ветлицким³⁰. — У него посидел, провел с час времени в клубе, ночевал у него и утром к самому сроку перевязки, т.е. к 7 часам на его лошадях поспел сюда. — Как съездишь в Керчь, так не хочется оттуда возвращаться. — Керчь мне вообще очень нравится. — Cette petite ville est fort poetique [Это местечко очень поэтично (фр.)] — Жаль, что нельзя там служить! — Алексей Оболенский действительно был в Керчи у Хомутова³¹, и я был там в одно время с ним; да не пошел к нему…. Бог их знает этих аристократов; еще, пожалуй, встретит с каким-нибудь недоумением на лице! — Осмотрительность ваша переходит за всякую границу, мой друг! — Вы боитесь, чтобы не нашелся какой-нибудь комиссариатский чиновник³², который, распечатав мое письмо, где я браню казенные аптеки, не наделал бы мне вреда за это³³. — Спасибо за совет, но нельзя оставаться совершенно равнодушным, когда не хватает необходимых лекарств; твой больной знает только тебя; какое ему дело до комиссариата, до главных врачей и пр.; он знает, что лихорадка не оставляет его и, конечно, приписывает это недостатку моих знаний; а причина проста: нам постоянно не хватает сульфата хинина и хинной корки, которые нам крайне необходимы; — лихорадка, как бы она ни была сильна, почти всегда излечима вначале, с помощью сульфата хинина, который нужно давать в больших дозах. Не отвратительно ли видеть, что молодой, крепкий человек гибнет и получает водянку не из-за неизлечимой болезни, а из-за недостатка хинина! — К счастью, я не принимаю этого близко к сердцу (я притерпелся — уже), но разум никогда не сможет примириться с этим свинством.

Кстати, о моем сердце! — В одном из писем вы говорите, что иногда у вас возникают опасения за меня, опасения разного рода. — К примеру, вы, кажется, боитесь, как бы тесная дружба не связала меня с молодым недавно прибывшим сюда врачом и как бы мои идеи или нечто в этом роде не скомпрометировали меня!³⁴ Я долго смеялся, друг мой... Почему же вы думаете, что этот молодой человек так уж мне нравится? — Потому что я рассказал вам о нем? — Но надо же было что-нибудь сказать о нашей здешней жизни; и потом, почему не отдать каждому должное? — Что же касается дружбы.... Мне кажется, многое нужно, чтобы ее добиться; потому что в моей душе есть такие тонкие струны, а свежесть чувств так слаба по сравнению с недоверчивостью, которую я приобрел после первых разочарований в 19 лет³⁵, что очень понравиться мне не легко. — Кроме того, теперь я думаю только о себе, о службе, о том, как добиться честной независимости, а потому вся эта дружба, все эти разговоры уже не то, чем могли быть года 3 или 4 тому назад, когда я весь был больное сердце и экзальтированное до испорченности воображение.... Что касается моих идей (кроме, разумеется, самых сокровенных), я их открыто сообщаю всякому человеку, который кажется мне порядочным (не в светском смысле).... В моих идеях нет ничего особенно предосудительного или компрометирующего. — Но я должен сказать, что благодарен этому молодому человеку за разъяснение некоторых медицинских вопросов; он окончил курс в Петербурге, а за экзамены получил золотую медаль. — Вот и всё. — Право, не стоило труда столько говорить об этом предмете.

Вы ошибаетесь, думая, что служащие в Керчи относятся к категории тех, у кого каждый месяц службы считается за год; эта привилегия есть только в Севастополе. — На днях мы получили известие о сражении, вернее, нападении, которое рискнули предпринять французы³⁶. — Говорят, они потеряли 10 000 человек. — Наши потери еще неизвестны. — Надо же было, чтобы старик Пеликан обманул меня!³⁷

Вы мне предлагаете составить небольшой перечень инструментов, которые мне необходимы? — Я хотел бы иметь полный комплект и сказал об этом просто так. — Впрочем, благодарю за намерение. — Та же причина сказать вам что-нибудь заставила меня говорить о дорожной аптечке. — Я знаю, что это дорого и что не стоит присылать ее из Москвы. — Поверили бы вы, что у меня нет времени как следует закончить письмо? — Этой ночью меня разбудили в 3 часа, чтобы остановить геморрагию³⁸ (кровь) у больного, которого я оперировал месяц тому назад. — В 6 часов я уже снова был на ногах, а в первом часу хочу воспользоваться случаем и поехать прогуляться в Керчь. — Надо немного проветриться. — Прощайте, целую вас, дорогой друг и нежная матушка. — Вот если бы вместо инструмента вы прислали мне кофейник спиртовой хороший, а то не в чем сварить кофе. — Я уже из экономии хочу попробовать пшеничный. — Чай и дорог и надоел! — Будьте здоровы и чаще вспоминайте обо мне.

11

28 апреля 1855 года. Еникале³⁹

Что сказать вам на этот раз, друг мой? — При такой жизни, как моя нынешняя, почти лишенной событий, чтобы написать письмо, даже адресованное самому дорогому человеку, полагаешься только на сиюминутное вдохновение. — Погода великолепна; обещанная мне изнуряющая летняя жара еще не наступила; трава еще не высохла, и даже говорят, что в этом году она красива, как никогда; вчера я весь день провел в Керчи благодаря неожиданному сокращению числа больных, а сегодня с новым удовольствием вернулся к делам; — в полном одиночестве наслаждаюсь благоуханием и физическими силами, которые заметно прибывают с каждым днем. — Хотя мое окно выходит прямо на склон холма и хотя я не могу любоваться ничем, кроме зелени, неба, нескольких пар свиней и каменной ограды на верху холма, — я, право, не становлюсь от этого более несчастлив! Сегодняшний день на редкость хорош.

Я сказал вам, что больных стало меньше: причина в том, что три дня <тому назад> бoльшую часть (тех, кто мог двигаться) увезли на пароходе в Фанагорию⁴⁰. — Было получено сообщение, что 50 неприятельских кораблей находятся у входа в пролив, вернее, в небольшой залив, который <простирается> от Керчи до Черного моря. — Впрочем, всё это было только фарсом. — Говорят, они хотели отвлечь внимание, а согласно последнему известию, они направились к Кавказскому побережью, чтобы там высадиться. — Вход в наш залив им совершенно недоступен, они прекрасно это знают; помимо батареи Св. Павла, защищающей вход в порт (Керчи), есть много затопленных судов, в более глубоких местах — якоря⁴¹, а прочее довершает природа, оставляя лишь очень узкий проход под огнем батареи; да говорят, и этот проход тоже затруднен. — У них остается одна возможность: высадиться ближе к Черному морю; но полагают, что на это они не пойдут, так как знают, что у нас было время с осени собрать войска в Арабате⁴², Керчи, Феодосии и т.д. Но поскольку предосторожность не повредит, нас разбудили в 11 вечера, собрали больных и переправили их на другой берег. — У нас остались только лежачие, но так как на другой день всякая тревога прекратилась, то мы отделались бессонной ночью, уже возместив ее свободным временем. — Знаете ли вы, как его ценишь, когда устаешь? — Поверите ли, что до того, как я стал служить, я почти не знал этого чувства, давно уже ставшего прописной истиной?! <…>

Что замечательно в этом климате — это что с марта месяца я почти не ем мяса, это я-то, бывший таким плотоядным⁴³; это не мешает иметь лучший цвет лица, чем прежде. — Керчь прелестный город, хотя зелени мало. — Право, я, должно быть, рожден художником — живописный вид этого города и непринужденная атмосфера, которой там дышишь, привлекают меня больше всего прочего; потому что общества там теперь нет. — На мой взгляд, только Нижний может соперничать с Керчью тем чувством изящного, которым я там проникаюсь⁴⁴; быть может, это потому, что на юге я не видел ничего лучше? <…>

12

1855. 3 мая. Еникале

<…> В вашем последнем письме <…> вы не согласились со мной в одном пункте; это касается перехода в какой-нибудь полк⁴⁵. <…> Мой друг, вы по-прежнему страшитесь за мою несчастную жизнь; но ведь переход возможен совсем не в Севастополь; те, кто был более удачлив или ловок, так заполнили там госпитали и полки, что без особой рекомендации там невозможно найти какое-нибудь место. — Впрочем, это вполне естественно, так как решившись стать военным врачом, т.е. приняв на себя все неприятные стороны такого рода службы, нужно использовать оказии, которые могут улучшить положение, и сейчас только из-за бессмысленной трусости можно бы было предпочесть наш госпиталь севастопольским (полагая, впрочем, что у предпочитающего имеется в кармане небольшая сумма для переезда). — Что касается меня, то я просто хотел перейти в один из полков, стоящих в окрестностях Керчи, в Арабате, в Феодосии, в общем в этой части армии, которой командует Врангель⁴⁶. — Немного поразмыслив и собрав мнения о том, как поступают в подобном случае (разумеется, все это в Керчи, чтобы в госпитале ничего не знали), я отправился к Врангелю, человеку очень вежливому и очень любезному в обращении с подчиненными. — Представляюсь, скромно и в то же время с достоинством, и устно излагаю ему свое желание. — Он не сказал мне ничего определенного⁴⁷; но через несколько дней я снова еду в Керчь, и дивизионный врач⁴⁸ (тот молодой человек, о котором мы уже говорили) сообщает мне, что Врангель уже написал в Севастополь (т.е. генерал-штаб доктору⁴⁹), прося его разрешить мой переход. Ответа еще нет; я не хочу заранее верить в успех, чтобы не быть слишком шокированным неудачей, но мало вероятно, чтобы подобному лицу ответили отказом. — Мне сказали, что старому генералу понравились мои ответы, когда неделю назад он посетил наш госпиталь⁵⁰ и задавал мне вопросы по поводу больных. <…>

Я полагаю, что если ответ из Севастополя будет благоприятным, то меня назначат врачом в казачий полк в Арабате⁵¹. <…>

13

23 мая 1855⁵²

Спешу сообщить вам, дорогая мама, что я жив и здоров, как никогда! — Теперь мы остаемся на месте. — Мы отступили на версту от Керчи, и я думаю, мы ждем подкрепления; потому что союзники высадились в числе, превосходящем наши здешние силы. — Эти господа, кажется, боятся отойти от берега моря, так как на равнине останутся без судов, которые стреляют ядрами очень далеко.

Что еще сказать? — Мы ведем бивачную жизнь; что касается денег, то сейчас мне хватает; но не хватает белья <…> будьте добры, сшейте мне несколько рубашек и пошлите их прямо в Керченскую почтовую контору, состоящую при штабе командующего Армией Крыма Генер<ал->Лейтен<анта> Врангеля⁵³. — На этот раз ей-Богу не могу ничего писать, потому что пишу под телегой, лежа на животе, и очень неловко. — Вам удобнее; пишите больше и чаще. — Осенью надеюсь увидать Вас. — Целую вас 100 раз. — Будьте здоровы и надейтесь на Бога; а я, ручаюсь Вам, буду цел. <…>

14

<Июнь 1855 г.>

<…> Вероятно, друг мой, вы теперь сильно за меня тревожитесь; не стану уверять вас ни в чем, потому что знаю бесполезность всех подобных убеждений; да и в самом деле кто за будущее может поручиться? — Молю только Бога, чтобы вы по возможности терпеливо переносили мысль о том, что я нахожусь в так называемой действующей армии, хотя всё действие ограничивается пока небольшими рекогносцировками и до сих пор не было ни одной встречи с неприятелем. — С тех пор как мы здесь стоим, уже было до 5 дезертёров, 2 грека из турецких солдат и 3 француза; — с двумя я говорил, когда их проводили через наш лагерь, и угощал их у себя молоком. <…> Здоровье мое <…> так хорошо, как не бывало уже лет 5. — На него я не буду жаловаться; насчет денег не знаю как выразиться…. Их, конечно, прибавилось; но зато и трат довольно; купил лошадь довольно дорого (40 р<уб.> сер<ебром>); лошадь не молодая, но очень покойной рыси и хорошего шага; и хоть я не совсем доволен, хотя и жаль денег, да делать нечего; откладывать покупку не было никакой возможности, — не сегодня-завтра может быть передвижка; у козаков в полках казенных лошадей нет, а каждый рядовой имеет собственную; и меня бы всё мучала совесть, что я езжу на собственности бедного человека. — Проклятые деньги вечно мешают всему!! <…> Дела у меня почти нет никакого; даже читать нечего, потому что часть книг, которую я успел спасти, находится при деньщике в обозе. — Если судьба поможет купить палатку, тогда заниматься будет больше возможности, а то теперь я редко очень бываю один; живу с козацким поручиком и даже теперь ушел в татарскую деревню, в пол-версте от лагеря, чтобы написать вам письмо в тени и тишине. <…>

О настоящем почти нечего больше сказать; жизнь однообразна довольно; проснулся в 5 <–> в 6 часов утра, напился чаю; до полудня пролежал в палатке, покурил. В полдень пообедал большею частью у полковника⁵⁴; а там опять то же до ужина. — Поговорим лучше о будущем или о тех предприятиях, которые могут иметь на него влияние. — Если не случится похода за границу или чего-нибудь подобного, могущего соблазнить, я полагаю осенью перепрашиваться в Московский военный госпиталь с тем, чтобы попробовать поготовиться на доктора. — Знаете, как вспомнишь, что уж скоро 25 лет⁵⁵, а всё живешь в нужде и не можешь даже достичь до того, чтобы быть хоть одетым порядочно, так и станет немного досадно, вспомнишь, сколь<ко> неудач на литературном поприще пришлось перенести с видимым хладнокровием⁵⁶, сколько всяких дрязг и гадостей в прошедшем, так и захочется работать, чтобы поскорее достичь хоть до 1000 р<уб.> с<еребром> в год. — В крымской моей жизни было много трудностей, много того, что зовут борьбой с обстоятельствами, но я не ошибся, предсказавши сам себе, что такая жизнь в глуши и посреди новой обстановки должна исцелить мою душу от прежней болезненности, от этого глубокого равнодушия ко всему, которое препятствовало мне жить в Москве; — я благодарен Крыму до сих пор, хотя никогда в жизни я не был принужден отказывать себе в стольком, как в настоящую пору; оно и выходит на поверку, что человек не лишенный ума и души может переносить всё, если только самолюбие его не оскорблено, уважение к себе не унижено зависимостью от пустых людей, и особенно если он не видит около себя тех людей, которые слишком живо напоминают ему его недавние страдания.

<…> Так как переход в Москву не есть легкий перевод из одного крымского места в другое и без содействия Медицинского Департамента, вероятно, состояться не может, — то вам придется похлопотать немножко осенью письменно, если не лично. — Хитровы тут могут быть очень полезны⁵⁷, как мне сдается. — Вы, конечно, понимаете цель, с которой я вам рассказываю о плане, который раньше 3–4 месяцев я не могу приводить в исполнение? — Цель та, чтобы Вы знали о моем желании вернуться на родину и быть с вами и чтобы мысль об этой цели, если она вам приятна, хотя немного вознаградила вас надеждой за беспокойства в настоящую минуту. <…> Пишите по такому адресу: в Керченскую Почтовую Контору, находящуюся при штабе Командующего Восточной частью Крыма Генерал-лейтенанта Врангеля; в Донской № 65 полк. <…>

15

<Июнь 1855 г.>

<…> Не верьте половине того, что могут рассказывать у вас; даже и здесь было так много ложных слухов, тогда как мы стоим в 40 верстах от Керчи. — Говорили все первые дни, что турки перерезали греков в Еникале⁵⁸, а после оказалось, что греки с утра, когда еще неприятель был у Керчи, оставили город. — Говорили, что в Керчи большой грабеж, и это оказалось вздором, сначала турки закутили было и вместе с татарами стали насиловать женщин и отнимать вещи, но союзники расстреляли несколько человек; жители покинули Керчь, но не все; турок огородили редутами в Еникале и оставили их на произвол судьбы; англичан же и французов нет теперь на берегу. — Турки до того боятся отойти от защиты пароходов, которые могут стрелять, если наши войска подойдут к Еникале, что в недавно бывшей с нашей стороны рекогносцировке целая толпа турок, гулявших в Керчи, поскакала в Еникале оттого только, что адъютант с 6-ю козаками решили выехать в предместье! — Наши тоже не пойдут брать Еникале по недостатку средств в настоящую минуту, и, вероятно, здесь еще долго не будет ничего серьезного. — Вчера было молебствие по случаю неудавшегося неприятельского штурма, который затеял под Севастополем новый Главнокомандующий их Пелисье⁵⁹. — Говорят — потеря их очень велика.

Я с своими козаками живу теперь в татарском ауле, а день провожу в хате, скрываясь от жары, а ночую на воздухе. — Татары эти bon grиs mal grиs* очень гостеприимны. — Здоровье мое в совершенно хорошем состоянии.

Гусары стоят верстах в 15 от нас⁶⁰, и я вчера провел целый день у Соковнина⁶¹. — Он меня постоянно смешит; он очень остроумен, и главное хорошо то, что ухарства кавалерийского вовсе в нем незаметно. <…>

16

29 июня. Аргино

А от вас всё еще нет писем, милый дружок <…>. Меня утешает несколько то, что все жалуются на почту, и я ваше молчание могу приписать одной трудности сообщения. — А мы, благодаря новой перестановке аванпостов, вернулись на старое место, в Аргино, откуда и писал вам первое письмо после взятия Керчи⁶². — Только тогда мы стояли лагерем в поле все; а теперь наш штаб занимает дом помещика⁶³, и я с свойственной мне догадливостью пробрался в бель-этаж и занял там очень хорошую комнату. — Странно как-то после двухмесячного спанья на земле и часто а la belle etoile [Под открытым небом (фр.)] попасть в комнату с красивыми обоями и довольно модной мебелью; Бог знает один — долго ли мы здесь простоим, но отчего же мимоходом не воспользоваться чужими зеркалами, креслами и т.п.; — в виде разнообразия оно очень приятно. — Жизнь мы ведем старую; раза 2 в неделю козаки ходят на рекогносцировку под Керчь; я не езжу, потому что перестрелки и тому подобного не предвидится при этих путешествиях и мне колотиться по-пустому на седле верст 200 слишком не стоит. — Третьего дня наш полковник давал вечер в этом доме или, лучше сказать, в саду. — Гусары и в их числе Федор Петрович Соковнин отличались между прочим, и хотя женского пола не было, но веселились достаточно; сам Бригадный Генерал⁶⁴ танцовал мазурку и шампанское пили как следует до утренней зари. — Сегодня у гусар будет тоже праздник; я приглашен с утра, да не поехал; Бог с ними; всё это хорошо изредка, а то надоест. — Турки почти вовсе бросили Керчь и прячутся в Еникале; мерзавцы порвали у меня там русских медицинских книг рублей на 2 серебром, а иностранные, должно быть, взяли французы. — Так по крайней мере рассказывал мне медик пруссак, возвратившийся из плена, в который он попал из Еникале вместе с частью больных⁶⁵. — Здесь общее мнение то, что под Керчью дел не будет. — Вероятно, к зиме Еникале очистят, потому что тогда в пароходах их не будет им защиты, и они не захотят дождаться осады с нашей стороны. — Не знаю — правда ли, но говорят, что сегодня должен был повториться штурм Севастополя; не знаю почему, но мне как-то и не думается, чтобы могли его взять. — Что же сказать вам еще? — Писем ровно ни от кого не получаю, до того умер для всех и переселился в новый мир; ну пусть так; знать бы только, что вы здоровы, а там хоть трава не расти!! Вернусь, так напомню как-нибудь о себе. — Вот Краевский молчит — это хуже всего!⁶⁶ <…>

17

12 июля 1855 г. Феодосия

<…> Отряд наш рассыпан между Арабатом и Феодосией; сперва (т.е. до прошлой недели) донцы, при которых я состою, занимали аванпосты в Керчи и я с полковничьим штабом странствовал из одного аула в другой. — Наконец нас перевели в имение Генерала Ладинского (Аргино)⁶⁷; там, как я уже и писал вам, мы попользовались с неделю комфортабельными комнатами в оставленном доме. — После чего в авангард пошли черноморцы⁶⁸, а донцы отправились в Главный Штаб на отдых и я с ними. — От Феодосии всего 23 версты; я и заблагорассудил на досуге заняться своим здоровьем. — Третьего дня вечером приехал сюда, завтра подаю бумагу в госпиталь (т.е. пациентом), но жить буду дома, т.е. на вольной квартире, и уже начал наслаждаться морскими купаньями; — Госпитальная купальня превосходная. — Феодосия почти вся пуста. — Нельзя не пожалеть о таком прекрасном городке; недостатка в зелени, единственного недостатка несчастной Керчи, здесь нет; есть прекрасные деревья и маленький город весь из хорошего камня. — Пустота, впрочем, страшная. — Я полагаю пробыть тут с месяц, если союзники не обеспокоят; в противном случае 23 версты недолго сделать верхом или на телеге. <…>

18

<13–14 июля 1855 г.>

13 июля. Феодосия⁶⁹

Вот уже неделя, милый друг, как я нахожусь в Феодосии, чтобы принимать морские ванны и возобновить лечение рыбьим жиром, которое не мог продолжить прошлой зимой в Еникале из-за расстройства желудка. — Наш отряд продолжает вести очень мирную войну, исключительно против жары, лагерных блох и вшей, и я пользуюсь этим затишьем, чтобы выполнить свой скромный план лечения морской водой. — Я устроился в квартирке за 6 р<уб.> сер<ебром> в месяц; домик даже не видно с улицы, потому что каменная ограда и ворота выше его. — Я совсем один с деньщиком; квартира очень чистая, и с утра до ночи я наслаждаюсь бесплатным концертом. — У старухи-хозяйки дома (старой гречанки из мещан) есть две дочери⁷⁰, которые только и делают, что поют то русские романсы, то польки и т.д. — Городок очень красив; он кажется древнее и чище Керчи, но богаче зеленью, а кроме того, здесь есть руины, настоящие живописные руины, какие я вижу первый раз в жизни. — Это развалины генуэзских укреплений⁷¹. — Впрочем, сейчас трудно судить об этом городе, потому что он почти совсем обезлюдел; похоже, французы полагают, что его слишком легко взять, и не дают себе труда послать сюда войска или корабли. — Наш штаб находится в 23 верстах отсюда, и в случае высадки я успел бы добраться до лагеря в 3 раза быстрее, чем смогла бы высадиться хоть одна колонна. — Между тем, стоит сильная жара, и мозг отказывается от всякой работы, требующей вдохновения. — Я купил необыкновенно тонкой шерстяной ткани, чтобы сшить себе домашнее платье; потому что забыл сюртук в Керчи в день высадки⁷², и у меня есть только плащ из толстого сукна, который кажется шубой в эти летние южные дни.

Во время моих первых прогулок по Феодосии случалось, что я несколько раз думал о вас. — Я думаю, вы с большим удовольствием наслаждались бы вместе со мной; я полагаю, такого рода красота была бы совершенно новой для вас? — Очень грустно, что ваши письма не приходят регулярно; как видите, едва устроившись, я спешу написать вам побольше, хотя трудно каждую неделю сообщать новости о жизни крайне однообразной; потому что говорить о моем окружении не стоит труда, ведь вы никого здесь не знаете; и я поневоле вынужден всегда говорить только о себе <…>⁷³

Об Севастополе не слыхать ничего нового после того, как отразили штурм Пелисье⁷⁴. — Пелисье, говорят, однако, в отставке и на место его назначен Мальян⁷⁵. У наших убили Нахимова в то время, когда он объезжал батареи⁷⁶; то же самое, сказывают, случилось с Канробером⁷⁷. — Его увидали, и кто-то поддразнил нашего штуцерного⁷⁸, советуя попробовать на Канробере свою меткость. — Тот изловчился. — Новее этого я ничего не знаю. — Надо вам заметить, что я прервал свое письмо на целые сутки, убедившись, что почта из Феодосии отходит в среду, а не во вторник, как я привык было в Керчи. Что же сказать вам в заключение, мой друг, вообще о моем внутреннем человеке?⁷⁹ — Право не знаю. — Довольным я не хочу еще назвать себя; теперь я думаю только о неожиданном случае, который судьба доставила мне купаться в море и именно в такое время, когда отсутствие работы в лагере дает мне полную возможность позаботиться о себе без всякой укоризны совести. — Не знаю, впрочем, долго ли я останусь в Казачьем полку по окончании водяного курса… Много неудобств у них в службе и неудобств не столько физических (к ним я порядочно приучил себя), а неудобств другого рода — служебных. <…>

19

10 августа. Феодосия

В субботу или воскресенье, chere maman [Дорогая мама (фр.)], я думаю оставить Феодосию; т.е. ровно месяц покупавшись в море. — Дальше оставаться трудно по служебным расчетам. — Вдобавок и вода стала так сильна от свежих дней (которые начались уже с неделю), что купаться можно всего один раз. — Отряд наш по-прежнему в летаргическом сне, а мои козаки опять сменили Черноморских козаков на аванпостах, так что Штаб наш находится в Аргине, где, как я уже как-то прежде писал, такой славный дом⁸⁰. — Вчера я ходил за город с одним гусаром; день был свежий и сухой; мы гуляли и ели виноград в саду Котлеревского⁸¹, и я вспоминал об вас, зная вашу любовь к подобным прогулкам. — Из этого сада видно море и часть города, который построен у подошвы полукруглой горы⁸². — Дача же Котлеревского в стороне, верстах в полутора от заставы, на довольно крутой и сухой возвышенности. — Мы были и в доме, где много старинных гравюр; и, наконец, случайность навела меня на пациентов, находившихся там без всякого пособия⁸³. <…>

В Симферополе все дамы и девушки одеваются по-русски⁸⁴ и ополчение уже там⁸⁵. <…>

20

20 августа. Аргино

Милый дружок мой! — Вот я опять в Аргине, в своей комнате с шоколадными обоями; дни стали совсем осенние, и хотя и грустно что-то в этой степи, да всё же лучше несносной июльской жары. — Сейчас только вернулись мы от всенощной из здешней церкви⁸⁶. — Я очень много думал об вас. — Вы ведь знаете, что осень любимое мое время года, и этот большой дом в деревне беспрестанно напоминает мне Кудиново; здесь я получил, вернувшись из Феодосии, 2 письма от вас и от Бориса⁸⁷. <…> На прошедшей неделе я провинился перед вами второй раз после моего отъезда в Крым, — пропустил неделю. <…> я сбился в днях отхода почты. — В Порпачах⁸⁸, где теперь Керченская почтовая контора, посылаю всегда во вторник и пятницу, а в Феодосии в среду и субботу. — В среду я не писал потому, что, выписавшись из гошпиталя (где я считался, хотя и жил на квартире), отправился верхом за 17 верст в горы, в гости к одной помещице⁸⁹ (или лучше сказать к ее дочери); жаль было упустить случай видеть начало или близкое подобие южного берега. — А в четверг, забывши, что в лагере в субботу не ходит почта, считал по-феодосийски и преспокойно поехал восвояси и очнулся только вчера вечером (т.е. в пятницу). — Ну, Бог даст, письмо это не слишком запоздает!! — Что касается до моей поездки, так я был вполне вознагражден за свои 17 верст! — Надо вам сказать, что M-lle Жизневская довольно пухлая и неглупенькая барышня: figure chiffonnee [Смазливое личико (фр.)], которую я знал еще в 52 или 51 году, словом мы ехали вместе в рогожной повозке из Москвы до Малого Ярославца в ту знаменитую весну, когда на нашем горизонте блистал Иван Владимирович⁹⁰. — Барышня эта только что вышла из Патриотического Института⁹¹ и, конечно, очень интересовалась всем встречным, почему запомнила и мою физиономию; узнала меня на Феодосийском бульваре и меня ей представили. — Там я в первый раз увидал горы, хотя и не снежные, но все-таки очень порядочные и притом на берегу моря. — Самая растительность тут другая; по полю всё молодой дуб и кизил (красные ягодки, барбарис en grand [Увеличенный (фр.)] по форме); а в деревне у них прекрасно; огромные грецкие орехи, бездна пирамидальных, уже старых тополей, фрукты какие угодно; селение лежит в круглой долине, как в чашке какой-нибудь, по горам мелкий кустарник; а самая татарская деревня и несколько помещичьих домов совершенно как бы в одном огромном саду. — Можно вообразить, как это красиво весной, когда и деревья и трава на горах в цвету. — Теперь же трава давно желтая на степи и на горах. — Живем мы в Штабе по-прежнему. — Полковник, казначей⁹², человек весьма не глупый и вообще порядочный; адъютант Андреянов, товарищ по дворянскому полку⁹³, bon-enfant [Добрый малый (фр.)] в самом лучшем смысле; иногда еще какой-нибудь есаул или сотник⁹⁴ придет, а то аргинский поп. — Всё это, конечно, не весело, и однообразно, но по крайней мере довольно спокойно. — Неприятель от времени до времени пожжет какую-нибудь деревню на берегу Азовского моря или отправит из Еникале отряд за скотом и т.п. Козаки сейчас туда; мы укладываемся; я тотчас же хлопочу, чтобы деньщик уложил в сумы мои chef-d’oevres [Шедевры (фр.)], и всё это опять часа через три-четыре разбирается, потому что наши посмотрят с берега, а те с пароходов и разойдутся. — Вы пишете, что в Аргине опаснее, так как это аванпосты. — Это ничего; пока дойдут до нашего штаба — они должны встретить несколько пикетов, а на пикетах всегда стоят шесты с соломой и разложен огонь. — Главная же безопасность в том, что у них нет кавалерии.

У нас говорят положительно, что в немецких газетах объявлен союз между Россией, Австрией и Пруссией, возобновление того Священного Союза, к которому немцы приступили, когда увидали, что Наполеона бьют⁹⁵. <…>

Сию минуту принесли мне ваше письмо от 2 августа. <…> Вы напрасно думаете, что я непременно хочу перейти к гусарам. — Я, кажется, и не писал вам об этом comme d’une decision [Как о деле решенном (фр.)], а просто подумывал и рассчитывал, и вам написал потому, что люблю с вами говорить обо всем, что я думаю и что вижу. — Козаки со мной хороши, и я на них лично не жалуюсь; но, чтобы быть правдивым, скажу, что они себя не узнали бы в том портрете, который вы нарисовали. L’eau-de-vie est surtout leur element, tandis que les hussards preferent fort souvent le jus de la vigne, et s’il faut choisir entre les deux — je me declare pour le dernier!! Leurs vertus militaires sont hors de doutes, mais quand а leur morale, leur simplicite patriarcale — helas — je ne puis <pas> parvenir а les admirer particulierement!!! Je repete pourtant, qu’il y en a de tres bons et qu’en general, ils sont tres aimables pour moi. —

Adieu jusqu’ а demain, ou jusqu’ а lundi; si je puis garder la lettre jusqu’ а mardi j’ajouterai peut etre encore quelque chose; mais il paraоt que notre envoye partira demain pour Porpatсh. — La lettre est assez grande et je me flatte qu’elle v<ou>s distrairera un peu dans votre solitude. — Adieu, je v<ou>s embrasse et je v<ou>s aime [Основное у них главным образом водка, в то время как гусары чаще всего предпочитают виноградный сок, и если уж выбирать между тем и другим, я отдаю предпочтение последнему!! Их военные доблести вне сомнения, но что касается их нравственности, их патриархального простодушия — увы! — мне не довелось ими особенно полюбоваться!!! Впрочем, повторяю, что среди них есть очень хорошие люди и что в целом они очень любезны со мной.

Прощайте, до завтра или до понедельника; если мне удастся задержать письмо до вторника, я, возможно, добавлю еще кое-что, но, кажется, наш посыльный отправляется завтра в Порпач. Письмо довольно велико, и я льщу себя надеждой, что оно немного развлечет вас в вашем уединении.

Прощайте, я вас обнимаю и люблю (фр.)]. <…>

21

29 августа. Аргино

<…> На аванпостах у нас всё благополучно и дни стали совсем осенние; только в хорошем, а не в дождливом смысле. — Впрочем, со мной случилась еще одна перемена, которую я вам сейчас же напишу, полагая, что вы интересуетесь всеми моими приключениями. — Я перешел или лучше сказать переведен вниз из комнаты с красивыми обоями. — Бригадный генерал⁹⁶ велел очистить ее на случай своих приездов и в числе прочего сора вымели и меня. — С неделю тому назад у нас произошла преглупая тревога. — Неприятельский пароход высадил на берегу Азовского моря (верстах, я думаю, в 20 от нас) человек 100 пехоты, чтобы набрать хлеба в одном помещичьем оставленном доме. — Пока одни брали хлеб, а другие обольщали татарок; несколько человек <сели> на татарских лошадей и выехали на пригорок в виде пикета для предохранения от наших козаков. — Козаки увидали; дали знать к нам; от нас по начальству пошло дальше. — Говорят все: кавалерия!! — Верстах в 8 от нас тоже на берегу, но в скрытом месте была поставлена часть одной нашей сотни в виде резерва для козачьего отряда, который в то время был продвинут к занятому селению для наблюдения. — В этот резерв мы отправились с полковником en deux [Вдвоем (фр.)] (конечно, не считая наших вестовых97) — он для распоряжений в месте более близком, а я на случай перевязки. — Одним словом дело приняло драматический ход. — Patapan, patapan!! — как говорил Eugene⁹⁸, когда кто-нибудь скачет. — Мне достался огромный верблюд из-под какого-то козака-гиганта (надо заметить, что свою лошадь я продал в Феодосии, потому что она начала криветь, и в ту минуту я пользовался полковничьей конюшней или лошадьми больных, как случится). — Прескверная лошадь! Наконец доехали. — Командира этой сотни не было дома, я тотчас же распорядился взять у него с тележки халат на меху, надел его под свою солдатскую шинель и, скрывшись от ветра вместе с полковником за холмик, подложил под голову седельную подушку. — Вся эта беготня кончилась, как и следовало ожидать, — ничем. — Скоро разузнали, что кавалерии нет и следа, да и 100 человек пеших убрались на пароход очень мирно. — Между тем в наше Аргино выдвинули весь полк Веймарских гусар⁹⁹ и батарейный генерал¹⁰⁰ приезжал, и, так как знает вообще, где зимуют раки, то и идет прямо (всё это во время моего донкихотства на берегу Азовского моря) в мою комнату… отворяет дверь, видит кто-то лежит на кровати в красном с белыми полосами одеяле… Ему говорят: «это доктор спит». — Генерал не велел меня трогать и хотел уйти в другую комнату; но сопровождавшие его открыли подлог. — На постель, под мое одеяло забрался мой деньщик и спал с свойственным многим деньщикам непробудным сном. — Генерала это возмутило (он сам занимал всегда эту кровать, когда его штаб был в Аргино) и он велел очистить комнату. — На другой день пришел ко мне старичок гусарский полковник¹⁰¹, начальник аванпостов, и начал рассказывать мне об этом приключении. — Приписал всё это моей молодости и прибавил: «Вот вы еще прежде лазяли из окна на балкон, не затворили окна, а ветром перебило стекла… Управляющий мне жаловался… Видите, душа моя, это всё пустяки, но это неопытность!» — Я скромно возразил: «Действительно, полковник, я лазил из окна на балкон, потому что двери были заперты; и это, конечно, вы можете приписать молодости; странно было бы видеть, если б вы, например (он совершенно стар, мал ростом и вообще безобразен, но добр), полезли по окнам!!» — «Нет, говорит он, mon cher docteur [Мой дорогой доктор (фр.)], я бы полез там, да…. Запер бы после окно! — Вот в чем неопытность!!» Я юношески потупил глаза, но в эту минуту вспомнил об Аграфене Павловне¹⁰² и о том, как бы они могли сойтись во взгляде на жизнь!.. De cette maniere je fus bafoue!!! Mais je n’ai <pas> fait que gagner au changement, car la petite chambre que je partage maintenant avec notre aide-de-camp, (un ancien camarade de Regiment des Nobles) est propre et chaude. – [Таким образом я был посрамлен!!! Но я не стал добиваться перемены, потому что маленькая комната, которую я теперь делю с нашим адъютантом (старым товарищем по Дворянскому полку), удобна и тепла (фр.)]

22

5 сентября. Феодосия

Завтра я ворочусь в Порпач, куда наш полк прошел дня четыре тому назад, а я съездил сюда за некоторыми из своих вещей, которые оставались у прежней моей хозяйки под сохранением. — Рубашки¹⁰³, chиre amie [Дорогой друг (фр.)], я получил, но сигары погубили их; посылка, должно быть, была подмочена; сигары развалились, а рубашки все насквозь пропитались табачным соком, так что только верхняя и нижняя годны в употребление, хотя и в пятнах; остальные 3 рвутся от одного прикосновения. — Вчера вечером часов в 10 явился вдруг ко мне Осип Николаевич Шатилов; конечно, я был очень рад и мы много говорили о Пречистенке¹⁰⁴. <…>

Что же вам сообщить нового? — Да! — Почти верно, что Горчаков, видевши слишком большую и бесполезную потерю на Южной стороне Севастополя, отступил на Северную и уничтожил мост, шедший через бухту¹⁰⁵. — Говорят — будто после этого маневра неприятелю труднее будет действовать посредством артиллерии, потому что Северная сторона выше Южной, а им придется стрелять с Южной. — У нас всё смирно, от времени до времени покутят, попляшут, козаки сходят на рекогносцировку, в награду их побранят за что-нибудь; от времени до времени съедутся парламентёры и, потолковавши о каких-то овцах, принадлежащих испанскому консулу в Керчи¹⁰⁶, выпьют вместе Клико¹⁰⁷ и т.п. — Полковник наш с некоторого времени стал постоянно сморкаться за обедом в руку и вытирать нос салфеткой, сидя vis-а-vis [Визави (фр.)] со мной. — V<ou>s pensez bien comme cela doit aiguillonner mon appetit! [Вы хорошо понимаете, как это возбуждает мой аппетит! (фр.)] — Василий Павлович¹¹⁹ грозит своим прибытием в Крым…. Пелисье трепещет…. Я, au fond de la chose [В сущности (фр.)], по-прежнему нахожу, что скучно! — Соковнин¹⁰⁹ поссорился с своим начальством и переходит в пехоту под Севастополь. — Осип Николаевич не шутя предлагал мне молить Бога о скорейшем изгнании французов из Крыма; после чего он мне дает 700 р<уб.> сер<ебром> в год и жилище в Мохалатке¹¹⁰ на Южном берегу само собою разумеется как домовому врачу! — Песня далекая и Бог знает сколько новых столкновений может случиться в жизни, если и жив будешь! — К несчастию дела в Крыму до сих пор laisse<nt> а desirer beauc<o>up [Оставляют желать лучшего (фр.)].

Замечаете ли вы, что тон газет стал вообще лучше во многих отношениях с последней весны; по мне, впрочем, многое стало лучше; форма даже наша стала удобнее и немного благообразнее¹¹¹. — Да я и забыл вам сказать, что повесть моя «Лето на хуторе» (которую я вам читал) напечатана в «Отечеств<енных> Записках»¹¹², но много попорчена остроумием цензуры. — Деньги еще в Москве были взяты вперед. — Прощайте, chere maman [Дорогая мама (фр.)], будьте здоровы и сколько можете спокойны. — В Феодосии много персиков, и я надеюсь, что мы с вами их поедим вместе, если скучный Пелисье воз<ь>мется за ум и уступит мне поле битвы. — Пора уже ему, старому, оставить всё это! — Надо же и другим пожить; а он как гоголевский начальник отделения в «Записках сумасшедшего» «поклялся мне вредить!»¹¹³

23

13 сентября. Порпач¹¹⁴

Спасибо, дорогой друг, за ваши письма, которые теперь приходят довольно регулярно. — Я не всегда могу с точностью соблюдать нумерацию моих писем, как это делаете вы, проставляя номер вверху первой страницы; потому что беспорядочность кочевой жизни едва позволяет хранить вещи, уже не думая о сохранении их в порядке. — Письма (которые я имею привычку хранить, как и прежде) засунуты то в ранец, то в книгу, то среди моих сочинений. — Каждый раз, устроившись где-нибудь на неделю или 2, я привожу свои бумаги в какой-то порядок; но через 7 или 8 дней они снова вперемешку, и когда лагерь приходит в движение, мне остается только кричать деньщику: «прежде всего береги бумаги! Даже если начнется перестрелка, если ты побежишь, бросай всё, но береги мои бумаги!!» И слава Богу, ни один листок не потерян. — Несмотря на беспорядок (который сейчас достиг крайнего предела, так как книги и бумаги битком набиты в кожаные мешки по причине моего обитания на холме под прикрытием камышового шалаша) — я думаю, что ваше последнее письмо — это № 31 от 22 августа. Вы по-прежнему тревожитесь за меня; я не стану больше говорить о незначительности опасности, которой подвергаюсь, потому что это бесполезно. — Лучшее утешение, которое я могу вам предложить, это то, что я хочу оставаться в Крыму только до Рождества или до Нового года. — Уезжать раньше этого срока я считаю неразумным. — В пехотном полку (куда я пытаюсь теперь перейти) в центре Крыма (не в Севастополе, который вас пугает; Севастополя больше нет) я получал бы, как кажется, около 80 р<у>б. сер<ебром> в месяц; таким образом я мог бы, если обстоятельства позволят, немного откладывать, чтобы найти место в военном госпитале в России, например, в Харькове, в Киеве; потому что в госпитале голодаешь, если не найдешь пациентов в городе. — Я вспоминаю Еникале! — А пока найдешь пациентов, придется сидеть без гроша до мая, когда платят жалованье. — Январское мне больше не принадлежит со времен Еникале, когда мне пришлось влезть в долги для поездки в Керчь, чтобы кое-что там написать. В Керчи, живя один в меблированных комнатах, я забывал свои страдания неопытного врача и всю грязь военного госпиталя и мог писать с ощущением подлинного счастья. — Вы видите, что я говорю с вами откровенно, и понимаете, что я прав?

Вы говорите, что не желаете, чтобы я приехал к вам, потому что думаете, что здесь мне лучше. — Вы ошибаетесь, мой ангел, я очень хотел бы снова увидать многих людей и многие места, даже не считая вас, ведь вы, я очень надеюсь, не сомневаетесь в моей дружбе; но что поделаешь. — Вернуться таким, каким уехал, даже не имея утешения думать, что сделал всё возможное для улучшения своего положения, — стоило ли труда наделать столько шума и выбрать образ жизни, совершенно чуждый прежним привычкам? — Не так ли? — Если я не преуспею, я хотя бы буду знать, что об этом может сказать моя совесть. — А моя совесть — это особа, которой, из-за моего самолюбия, я боюсь больше, чем всех ядер и пуль на свете.

Чтобы вас успокоить прежде, чем газеты сообщат вам эту новость, я должен сказать, что здесь было сражение; но к вашей радости судьба распорядилась так, что я оказался в Порпаче, когда африканские стрелки и английские гусары имели стычку с нашими донскими и черноморскими казаками в 15 верстах от Аргина¹¹⁵. — Казаки одержали маленькую победу, но с обеих сторон были раненые; здесь возмущались, что по беспечности, вместо того, чтобы иметь врача на аванпостах, меня потащили за 65 полком, хотя он отправлялся на отдых (в Порпач). — Один полковник из штаба, руководящий всем, хорошо знаком с молодым врачом госпитального отделения, находящегося в Кулеш-Мечети¹¹⁶, т.е. в татарской деревушке, еще более удаленной от неприятеля, чем Порпач; вероятно благодаря этой дружбе молодой человек будет переведен, как говорят, в Аргин, чтобы иметь случай быть на глазах, я же буду сослан в Кулеш-Мечеть. — Видите, как судьба вам угождает, даже наперекор мне, потому что ожидающая меня дыра не особенно мне улыбается! Впрочем, возможно, что Симферополь вытащит меня оттуда.

Вы, несомненно, уже знаете, что Севастополя больше нет; Горчаков приказал его взорвать. На сей раз прощайте, милый друг. — Будьте здоровы и благословите меня. <…>

24

<21 сентября 1855 г., Феодосия>

21 Septembre. Theodosie

V<ou>s voilа de nouveau effrayee de me voir а Theodosie? [Вдруг вы вновь напуганы моим появлением в Феодосии? (фр.)] — Пожалоста, будьте покойны; если бы и был десант, они должны употребить несколько времени, чтобы дойти по берегу до города, а госпиталь при первом сигнале увезут; я же считаюсь больным и уйду с ним. — Вот вам раз навсегда! — В лагере меня заели мыши, погрызли шинель и не давали спать, надоело до смерти там жить; но на выручку пришла маленькая потайная лихорадка и я, приняв ее очень радостно, отрекомендовался ею для новой поездки в Феодосию, покончив дела в полку, где меня несколько времени задерживали неспособные к полевой службе козаки; их надо было осмотреть, переписать, обдумать дело и наконец при рапорте представить высшему начальству. — Полковник, которому я нарочно сказал о своем намерении оставить его полк для того, чтобы он после не обиделся моим секретным procede [Поступком (фр.)], — выпил в этот день (если не ошибаюсь, по случаю поста в день Воздвиженья¹¹⁷) и трогательно пенял мне за подобное пренебрежение. — Насилу я растолковал ему, что там втрое больше рационов¹¹⁸ и к тому же, что это еще не решенное дело и весьма легко может прийти отказ в переводе!… Наконец, он стал читать мне наставления для будущего моего вовсе не кстати, надоел и рассердил меня и потом, когда я уже сказал ему, что вообще не охотник до наставлений, — велел запречь лошадей своих и отправил меня в Феодосийский гошпиталь, где я и считаюсь, хотя для комфорта и уединения живу на вольной квартире и буду жить до прибытия ответа от Генерала Штаб Доктора. — Будет — «да», — поеду в Симферополь; «нет» — вернусь к своим козакам или, лучше сказать, к безделью, к 32 р<уб.> сер<ебром> рационов и к водке (т.е. не столько пить ее, сколько видеть пьющих). — Полковник с приятным жестом (он вообще выпивши становится элегантным) сказал, что я буду принят так же радушно, как и был, если получу отказ! Дай ему Бог здоровья!

Живу я у прежних хозяев¹¹⁹, обедаю скромно в трактире и сегодня принимал хинин для полного успокоения совести. — Вообще не скучаю. — Погода прекрасная; читаю и гуляю на берегу. — Жаль, что этот живописный городок так опустел! — А Керчь была еще лучше; или, может быть, это мне так памятны редкие дни, которые я там проводил, приезжая из Еникале. — Знакомых у меня в Феодосии почти нет; молодой доктор пруссак, бывший еникальский коммиссар¹²⁰, chicondart [Щеголь (фр.). Правильно: chicandard] средней руки, но довольно добродушный (по-видимому) и приятный для беседы. — Плац-адъютант¹²¹ с небольшим наростом за ухом. — Впрочем, по приезде пил чай у главного доктора, худощавого человека из поляков и красноречиво вторил ему в порицании тех из его соотечественников, которые опять некстати нападают на Россию и бранят ее; да и вообще я был очень любезен, во-первых, потому что давно уже при лагерной жизни не имел такого хорошего чая, как у него, и не ел свежего масла, да и хотел добыть позволения жить на вольной квартире! — Нельзя же! — Больше сказать на этот раз нечего. — Прощайте, душа моя; будьте здоровы <…>. — Желаю вам веселиться в Москве по вашей собственной методе и по вашему вкусу и обнимаю вас. <…>

25

24 сентября. Феодосия. Суббота.

Сегодня я получил от вас письмо самого печального содержания; вы опять в тревоге за мою особу; не понимаю, отчего нет моих писем? — всё время не прекращал заведенного порядка и нынче пишу сверх комплекта под влиянием вашей записки от 10 августа. — Что ж мне делать? — Я не знаю как вы, а я, право, почему-то не теряю надежды на Бога и думаю благополучно воротиться из Крыма. — Теперь вы, конечно, уже получили то письмо, в котором я извещал вас о том, что подал прошение в Симферополь¹²². — Куда бы меня ни назначили — в полк ли, в госпиталь ли, в самый ли Симферополь, в окрестность ли, — всё равно, я рад тому, что вы можете быть спокойнее; там везде столько войска и так еще безопасно, что жителей, купцов и раненых множество. — Пока неприятель доберется до Симферополя (а это в самом худшем случае не может случиться скоро), все успеют выбраться. — Тут уже им нельзя стоять под прикрытием своих судов и бить с них на целые версты в наши войска; придется идти в чистом поле на пролом! — А вы, надеюсь, разочтете, что наша пехота ширма недурная для симферопольских жителей? — Что касается до моего желания быть в полку, то хотите верьте, мой друг, хотите нет, а я прав, и вы верно согласитесь со мной, даже в отношении вашего собственного чувства (о своих расчетах я пока не говорю). — Всё равно в отношении рода службы что полк, что гошпиталь во всех войсках, находящихся под командой Горчакова. — По причине большого количества раненых, — младших медиков полковых прикомандировывают к подвижным гошпиталям, оставляя одних старших при полках, а вы сами знаете, что я старшим не могу еще быть, не имея даже чина! — Зато эти младшие лекаря, которых штатное место в полку, получают рационы на три лошади и этими рационами живут; напротив, настоящие госпитальные, кроме жалованья ничего не имеют, а я уже по опыту знаю, чтт значит одно жалованье! <…> О последствиях служебных толковать заранее не стоит; — это дело чистого случая; да и легко может случиться отказ! — Там везде так много врачей! — Что касается до перевода в Россию к зиме, то это предоставится вам, когда мои финансы позволят мне подобную поездку. — Вы похлопочете в Петербурге; я с своей стороны, быть может, сделаю что-нибудь. — Вот, например, микроскопическая, но все-таки какая-нибудь подмога и попытка. — Когда я еще был в Еникале, мне случилось не то чтобы лечить (это было невозможно), а наблюдать одного гипохондрика-солдата, который скоро умер и был мною вскрыт; случай был довольно редкий и любопытный; я написал об нем мемуар всего на полу-лист и прибрал его. — Теперь обработал немножко и хочу послать в «Военно-Медицинский журнал»¹²³; вероятно, придется посылать через Департамент¹²⁴. — Entre n<o>u<s> soit dit [Между нами говоря (фр.)] — ведь это не беда воспользоваться случаем показать из себя человека наблюдающего, тем более, если действительно не пренебрегал возможностью улучшить свое знание? — Кто знает — быть может, заметят имя, и ваша просьба о переводе в Харьков или по крайности в Киев — будет принята благосклоннее.

Вы спрашиваете: почему же не желать в Москву, или, например, в Смоленский госпиталь? — Друг мой, хотелось бы! — Да разве можно соединить всё? — Чем жить в Москве? — В губернском городе практика скорее приобретается; в Смоленске же нет клиники; в Харькове и Киеве есть, и мне бы хотелось призаняться хоть немного женскими болезнями, акушерством и судебной медициной, которые, как вы помните, читаются на 5-м курсе и, следовательно, довольно плохо известны мне¹²⁵. — Дело очень бы полезное для практики; а без университета почти невозможно обойтись для этих отраслей. — Без него и труд и расходы будут тройные! — Только лучше, если моя откровенная беседа о надеждах и планах, которые могут и не сбыться, останутся между нами. — Вам обо всем этом я могу говорить как себе; вы знаете, надеяться приятно и полезно; и вы будете надеяться вместе со мной. — А другие пусть и не знают до времени! <…> Я совершенно здоров. — Глупая лихорадочка, которая вздумала было посетить меня и привела меня снова в Феодосию, слава Богу, прошла, благодаря доброму приему хинина. <…>

26

1 октября. Феодосия

Ничего нового, chere maman! [Между нами говоря (фр.)] — Завтра еду в Келеш-Мечети, о котором я уже Вам писал¹²⁶. — Что будет — не знаю. — По крайней мере буду в хате; можно заняться. — По здешним слухам, Крымские дела принимают новый оборот; Государь в Николаеве¹²⁷ и слышно о походе во Францию. — Не знаю еще, как я буду настроен в подобном случае. — С этими военными обстоятельствами нельзя делать никаких планов. — Здоровье мое в удовлетворительном состоянии; но мне начинает сильно надоедать Восточная часть Крыма. — От Генерала Штаб-Доктора насчет перевода в Симферополь еще не было настоящего ответа, а был вопрос, на чей счет я воспитывался. — Я отвечал на запрос и жду решения. — Вчера вечером было веселее обыкновенного. — Дивертисмент был такого рода. — В бухту забрались два неприятельских мачтовые судна и многие (в том числе и я) уже полагали, что придется прогуляться пешком до наших лагерей с котомкой на спине, предоставив все остальные вещи во власть неприятеля. — Народ собрался на берег бухты, на бульвар; но неприятель, кажется, сам был совершенно сконфужен и не стрелял в ответ на пальбу Феодосийской батареи. — Они распустили наконец паруса и пошли в море, а мы вместе с другим медиком пошли пить чай; тем и кончился дивертисмент. — По этому примеру вы можете судить, как род войны в нашей стороне невинен, и не тревожиться так. <…>

27

18 ноября. Феодосия

Третьего дня вечером я приехал в Феодосию, потому что в Келеш-Мечети гошпиталь закрыли, и мне пришло предписание воротиться в полк. — В прошедший раз я, кажется, Вам писал, что здешний комендант, узнав от меня, что я не прочь прикомандироваться на время к госпиталю, обещал похлопотать об этом¹²⁸. — Вчера поутру надел шпагу и пошел к нему за приговором. — Вы можете себе представить, как приятно, получая по полковому положению 43 р<уб.> сер<ебром>, прожить в таком хорошем городке ненастные месяцы и вместо Полковника, сморкающегося в руку, водки и праздности иметь работу в хорошем госпитале, читать, жить в светлой комнате, а не татарской хате. — На месяц, по крайней мере, на целый перемена будет чувствительна.

Прихожу, говорю, что отправляюсь в полк; он посоветывал мне сходить к Отрядному Доктору¹²⁹ и сказать, что Комендант князь Гагарин желает, чтобы я был в Феодосии. — Ну, скажите, — прилично ли это сказать мне самому? — Я прямо так и отвечал ему, поблагодарив его предварительно за его доброту и любезность. — Только вдруг тут вмешался ополченный офицер Щербачев (московский; он еще за Лизой Кротковой приволакивался)¹³⁰ и говорит: «Mais je pense, mon Prince, que v<ou>s pourriez le dire v<ou>s mкme a M-eur Усов [Но, я полагаю, Князь, вы могли бы сами сказать это г-ну Усову… (фр.)]. (Доктор)». — Комендант сейчас же сказал, что, конечно, может сказать и скажет. — Словом, мне велено ждать 5 дней в городе до окончательного решения, и я очень рад, что почти не хлопотал, а главное, не кланявшись никому, могу рассчитывать на счастливое окончание этого дела.

Pour le moment je suis content; peut кtre perdrai je mon argent pour les chevaux; mais cela ne fait rien, la meilleure de choses c’est que je ne perdrai pas mon temps pendant tout l’hiver, saison ou l’homme est le plus dispose aux occupations. — Voici la seule nouvelle qui ai de l’importance tant sоit peu [В настоящее время я доволен; может быть, я лишусь тех денег, что предназначены на покупку лошадей; но это ничего не значит; самое лучшее, что я не буду терять времени зимой, когда человек более всего расположен к деятельности. Вот единственная новость, которая имеет хоть сколько-нибудь важности (фр.)]. — Бог знает, впрочем, что будет; замечательно, что, не будучи ничем болен, я сейчас худею и бледнею от жизни в хате; тогда как летом в лагере я был совсем другой. — Вот и говорите, что лагерная жизнь дурна для здоровья! <…>

28

<27 ноября 1855 г., Феодосия>

27 Novembre. Theodosie. –

Меня, chere maman [Дорогая мама (фр.)], прикомандировали к Феодосийскому госпиталю¹³¹, по протекции здешнего Коменданта. — Пока я, конечно, доволен, во-1-х, на зиму покойно, во-вторых, перемена. — Особенного ничего нет. — Но у меня до вас есть просьба; если вам всё равно когда ни ехать в Петербург, так, пожалоста, подождите, пока я буду в состоянии, соображаясь с обстоятельствами, написать вам как действовать; проситься ли в город и в какой именно. — Мне кажется, что невозможности здесь нет никакой. — Впрочем, делайте как вам удобнее. — В последнем вашем письме Вы говорите, что напечатание медицинской статейки¹³² встретит затруднение по недоброжелательству пожилых людей к начинающим. — Тревожиться и хлопотать о такой ничтожной статейке не стоит, и к тому же я вовсе не такого дурного мнения о петербургских редакторах; лишь бы статья была умна и не противоречила их медицинским мнениям, так они всегда напечатают. <…>

(Окончание следует)

Подготовка текста и примечания О.Л.Фетисенко