Ольга Фетисенко

Война и Юг

К.Н.Леонтьев и его письма времен Крымской кампании

В 2016 году отмечается 160-летие окончания Крымской войны, и на этот же год приходятся две юбилейные даты, связанные с мыслителем и писателем Константином Николаевичем Леонтьевым (1831–1891), автором трактата «Византизм и славянство» и изящных «восточных повестей», эстетического манифеста «Анализ, стиль и веяние» и «высокой публицистики», обличающей всемирную цивилизационную нивелировку и пророчащей о «социалистической монархии», — 185-летие со дня рождения и 125-летие со дня кончины. Для Леонтьева несколько лет, проведенных в Крыму (во время войны — лекарем в госпиталях, сразу после нее — домашним врачом в имении одного из крупнейших землевладельцев Таврической губернии И.Н.Шатилова), стали временем взросления, излечения от болезненности и душевных смут, сопровождавших его студенческие годы в Московском университете, временем многих творческих замыслов. Здесь среди феодосийских греков он встретил свою будущую жену, и здесь же происходит провиденциальная для Леонтьева (впоследствии пришедшего к идее «новой восточной культуры»¹, которая должна спасти русскую цивилизацию от растворения в «средне-европейской») первая встреча с живым, настоящим Востоком², с античным и византийским наследием.

Присущий Леонтьеву с юности интерес к многообразию народов и культур находит в Тавриде обильную пищу: он рассматривает Крым как «страну по преимуществу антропологическую»³. Константин Николаевич так полюбил это место, что позднее сделал Крым родиной главного героя незавершенного романа «Две избранницы» (1870–1882) Александра Матвеева, которому отдал многие собственные черты, и его полного тезки из неоконченного автобиографического романа «Подруги» (1889–1890); туда же он «переселил» бежавшего от столичной суеты рассказчика повести «Исповедь мужа» (1867)⁴.

Поскольку обретение Крыма происходило у Леонтьева во время войны, это еще более усиливало остроту впечатлений и ощущение неповторимости каждого прожитого дня. Крымская война отразится во многих художественных произведениях Леонтьева. Кроме вышеназванных повести и романов, это рассказ «Сутки в ауле Биюк-Дортэ» (1858)⁵, великолепный автобиографический очерк «Сдача Керчи в мае 1855 года» (1887), романы «В своем краю» (1864), «От осени до осени» (1865–1867)⁶ и «Одиссей Полихрониадес» (1872–1882)⁷. Кроме того, некоторые произведения не сохранились: незавершенный роман «Война и юг»⁸ (его название заимствовано для заглавия нашей публикации), часть эпопеи «Река времен»⁹.

Однако к идее о войне как «Божественном учреждении», во многом позаимствованной у Ж. де Местра, Леонтьев придет значительно позднее своего собственного соприкосновения с войной. Он отправился на войну вовсе не из патриотических побуждений¹⁰, а просто по сложившимся обстоятельствам: можно сказать, что это было бегство от себя к себе новому. Как скажет позднее писатель об одном из героев-протагонистов: «…на войну он пошел больше для себя, чем для России», «сражался для жизни, а не за идею» (5, 101, 102). Ср. в автобиографических записках: «Ехать я решился; — я бы пешком тогда пошел в Крым, чтобы только не упустить из моей жизни такой редкий случай, как большая война, чтобы броситься в жизнь¹¹ <…> чтобы переменить на что-нибудь более мужественное и драматическое ту мирную и будничную среду, к<ото>рая меня окружала в Москве. — Я бы презирал себя до сих пор, если бы не поехал тогда в Крым…» (61, 59).

А случай действительно выпадал редкий, всё устраивалось само собой: правительство предложило студентам четвертых курсов медицинских факультетов и Медико-хирургической академии, готовым ехать на войну, досрочный выпуск, получение звания лекаря и двойной годовой оклад. В 1854–1855 годах таких охотников (так называли тогда добровольцев) нашлось около 700 человек¹².

Но у студента, а теперь уже «лекаря» Леонтьева, конечно, были и другие соображения, кроме «меркантильных» (включая насущную прагматику самовоспитания): «большая война» давала возможность не только переменить свою жизнь, но и стать участником «большой истории». Свои чувства писатель позднее передал герою романа «Две избранницы», который, «как безумный, мчался на почтовых к осажденному Севастополю, и сам он не мог бы тогда сказать, что сильнее обуревало его душу: жалость ли о покинутом доме, или радость, что он скоро примет участие в тех событиях, которыми тогда гремел весь мир» (5, 92). Правда, чем кончится война, и Леонтьева, и его героя занимало не сильно: чуть дальше о том же Александре Матвееве говорится (и за этим стоят подлинные ощущения самого повествователя): «Боевые ощущения, полковая жизнь, бесчисленные встречи занимали его больше, чем требования русской политики и государственной чести. Лишь бы русские стояли и бились бы молодцами, и лишь бы его душе жилось привольно между ними, а к торжеству или поражению он был, как и многие тогда, довольно равнодушен» (5, 101).

18 мая 1854 года Леонтьев получил свидетельство о досрочном окончании курса, 20 июня он определен батальонным лекарем в Белевский егерский полк¹³, который в это время участвовал в боевых действиях на Кавказе¹⁴. Но Леонтьев там служить не захотел (сам он позднее писал, что просился в Севастополь, где не оказалось вакансий; см.: 61, 626) и сразу перевелся в Крым. 1-м августа датирован приказ о назначении его младшим ординатором в Керчь-Еникальский военный госпиталь. (Позднее, 3 января 1855 года, Леонтьев заметит в письме к матери, что в эту «пустыню» попал «сюрпризом»¹⁵, т.е. помимо своей воли.)

Перед отъездом туда в конце августа — сентябре он побывал у матери в калужском имении сельце Кудиново и как будто не спешил его покидать: собирался отправиться туда на неделю, как писал А.А.Краевскому из Москвы 25 августа¹⁶, а пробыл несколько дольше: выехал 16 сентября (в записках ошибочно называет 16 августа — 61, 57). До Керчи добирался в материнском тарантасе, который потом сразу продал, семь дней¹⁷.

С собой в качестве то ли денщика, то ли камердинера он захватил чужого крепостного, отпущенного на оброк, — некоего Дмитрия, который, судя по упоминаниям в письмах, был чем-то вроде фельдшера-самоучки. В Крыму этот русский Фигаро станет чуть ли не искать частной практики, да к тому же лихо пьянствовать, так что Леонтьев быстро отпустит его искать счастья где хочет (причем ему будет за это грозить тяжба с помещиком Дмитрия).

Еникале (тюрк.: Новая крепость), где начал свою службу Леонтьев, находился в 12 верстах от Керчи. Этот городок, населенный тогда преимущественно греками¹⁸, был основан в XVII веке на месте генуэзских укреплений и завоеван Россией в 1771 году. Военный госпиталь существовал здесь с николаевских времен и окончательно был упразднен только в 1880 году. «Крепость наша, — вспоминал Леонтьев в конце жизни, — была построена на крутом и неровном скате берега к морю; больничные строения и жилища служащих были рассеяны там и сям по этому склону, внутри старинных каменных зубчатых стен, и потому одно строение не заслоняло другому вид. Мое жилище было на пол-горе, и с крылечка моего был свободный и прекрасный вид на пролив» (61, 629).

По акварелям У.Симпсона, запечатлевшим виды оккупированной в мае 1855 года крепости и окрестностей¹⁹, ясно, что это было унылое местечко. В мирное время здесь можно было бы сойти с ума от скуки, но теперь на уныние и саможаление не осталось бы сил: «Мне сразу дали более ста разных больных. — Я решительно первые дни не знал, кто чем болен. — Я терялся; но не показывал вида…» (61, 61).

Один из сверстников Леонтьева, такой же «необстрелянный» досрочный выпускник (только 1855-го, а не 1854 года), так вспоминал начало своей службы в Крыму²⁰: «…первое время моей врачебной деятельности я положительно изнемогал не столько от физического напряжения, сколько от подавляющих впечатлений, производимых на меня массой изрезанных, исстрелянных, поломанных, изуродованных людей, и положение мое представлялось мне тем невыносимее, что, казалось, веренице скорбных картин не было конца. <…> я по временам впадал в отчаяние. Я похудел, сделался нервным до крайности, упал духом и вообще был близок к меланхолии»²¹. С Константином Николаевичем все было иначе: тяжкий труд и «скорбные картины» как раз излечивали его от всех видов «меланхолий», которые он испытывал в Москве, в том числе и в связи с занятиями медициной²².

Младший ординатор Леонтьев был честолюбив, хотел всё делать хорошо, не испытывая за себя стыда. «…Я не лишен ни энергии для труда, ни добросовестного желания исполнять мой долг!» — писал он матери вскоре после водворения в Еникале²³. Описывая через 20 лет свои крымские годы, Леонтьев употребит слова, которые могут быть применимы и к его дипломатической службе²⁴: встреча «с действительной ответственностью» (61, 57; ср. в мемуарном очерке о первых консульских годах признание о том, что ему помогала «привычка к серьезной ответственности», которую он «приобрел уже <…> как врач…»; 61, 164). Необходимо было действовать решительно и в то же время продолжать учиться и по книгам, и на собственном опыте²⁵, и консультируясь с более знающими коллегами (так, он радовался оказавшемуся в этом смысле чрезвычайно полезным знакомству с прикомандированным из Севастополя молодым доктором В.В.Лотиным²⁶). В записках «Моя литературная судьба» Леонтьев так описал свой обычный день в Еникале: «От 8 часов утра и до часу — до 2-х едва кончался обход палат; было много раненых и вообще наружных, которых осмотр берет много времени через перевязку. — После обеда устав требовал второго хотя бы краткого посещения. <…> Я вставал в 6-ть часов, чтобы прочесть что-нибудь о непонятом мною накануне; — и после обеда, когда другие играли в карты, я учился опять» (61, 62).

Неизбежным было столкновение с неприглядными сторонами войны, с ее «изнанкой»²⁷, олицетворяемой интендантами-«комиссарами», смотрителями госпиталей, малограмотными главными лекарями, которым война помешала тихо свековать в подведомственных заведениях. Любопытна реакция Леонтьева на соприкосновение с этой средой. В отличие от мемуаристов и публицистов, испытывавших, по их признаниям, от лицезрения «изнанки войны» настоящую Weltschmerz, он был настроен мирно: ведь это была среда, которую он так хорошо знал по гоголевским «Мертвым душам», по собственным впечатлениям провинциальной, да и столичной русской жизни. Ординатор Леонтьев не противопоставлял себя этой «изнаночной» среде, не бросал на своих «грешных» сослуживцев взоров «москвича в гарольдовом плаще»²⁸, он просто сразу решил не уподобляться ей, т.е. не делать ее дел (поэтому из Крыма он и будет возвращаться фактически нищим, на телеге, повторяя стихи Беранже о «Боге простых людей»²⁹), поменьше отвлекаться от своих прямых обязанностей, а с окружающими сближаться ровно настолько, насколько требуют эти обязанности и обычаи человеческого общежития (например, однажды «против обыкновения» не отказался от преферанса³⁰). На крымских страницах его беллетристики «изнанка войны» если и показывается, то тоже без наведения резкого фокуса «обличительного направления», легким штрихом, хорошо понятным для современников. Так, в романе «В своем краю» есть эпизодический персонаж — князь Самбикин, перешедший на время войны из кирасирского полка в провиантский комиссариат и тем значительно поправивший свои и материнские дела. Об одном из способов соблюдения собственной выгоды он рассказывал так: «…я <…> никого никогда не обижал. А возьму, например, половину капусты себе; если давать щи, как казна отпускает, так уж будет очень густо!..» (2, 167). Точно так же действовал госпитальный смотритель Житомирский³¹, просвещенный либерал, почитывающий «Жирондистов» Ламартина, один из персонажей рассказа «Сутки в ауле Биюк-Дортэ»: «Видите ли, есть кое-какие выгоды… Например, если печку топят антрацитом, залить половину, когда уже тепло истопилось; или, если полагается десять полен на печь, взять одно… Почувствует ли это тот, кто должен греться в комнате, кому назначены дрова?..» (1, 246).

Пользуясь малейшим свободным временем, Леонтьев уезжал в Керчь. Этот город он сразу полюбил, а со временем нашел здесь знакомых, с которыми уже мог себя чувствовать не как Аполлон, пасущий «стада у царя Адмета» (61, 633)³². Поэтому он и хотел перейти в устраиваемый здесь временный госпиталь. Однако штат нового заведения был к этому времени сформирован, и тогда «лекарь Леонтьев», как многие его коллеги, изнемогавшие от госпитальной каторги, решает добиться перевода «на позиции».

Под Керчью собрано несколько кавалерийских частей.

В день, когда Леонтьев, уже получивший разрешение на прикомандирование к 65-му Донскому казачьему полку, приезжает в город, чтобы отрекомендоваться новому начальству, союзный флот высаживает десант на берег и почти беспрепятственно занимает Керчь. Леонтьев догоняет свой полк в степи. До осени он служит с казаками «на аванпостах», а затем сменит еще несколько больших и маленьких госпиталей в восточном Крыму, местности, тогда опасной для жизни врача не меньше, чем севастопольские батареи: там смерть от пули, здесь — от тифа, холеры и крымской лихорадки. Многие молодые коллеги Леонтьева умерли и в Севастополе, и в Карасу-Базаре, он же чудом лишь «чуть не умер там» (61, 65). Перечислять все перемещения и командировки Леонтьева нет нужды: в публикуемой подборке представлена вся сложная траектория его крымских странствий.

В этих странствиях Леонтьев возил с собой портфель с рукописями незавершенных романов, комедий, позднее статей, с письмами матери, тетушек, Краевского и И.С.Тургенева и нескольких друзей. Денщику своему в минуты опасности кричал: «…бросай все, но береги мои бумаги!!»³³. Если вспомнить, что из его писем и творческих рукописей тех лет почти ничего не сохранилось, крымские письма к матери, обстоятельные, как дневник, представят особую ценность.

То, что письма адресованы матери, предопределяет и содержание, и форму посланий: «…не всегда близкому человеку (особенно матери) можно писать о себе издали и с театра войны правду, чтобы ее не напугать и не расстроить напрасно» (61, 675). Это нужно помнить, тогда не вызовет удивления, что в письмах почти ничего не сказано о Севастопольской катастрофе, разве что коротко: «Севастополя больше нет»³⁴. Сын даже не сообщает матери «полной правды» о том, какие суровые были эти две зимы³⁵, а только заверяет ее, что он всегда тепло одет (видимо, это был один из «пунктиков» материнской заботы).

Новости приходили в госпиталь поздно и в основном по слухам³⁶. В письмах из Еникале, например, ничего не говорится об Инкерманском сражении (24 октября 1854 года), но ведь не случайно генерал М.Г.Хомутов приезжал проверять пушки Еникальской «крепостцы»! Леонтьев рассказывает об этом 28 октября и не то что скрывает, а явно ничего не знает о произошедшем. Напротив, он с уверенностью говорит: «…если теперь не достаточно разобьют их войска под Севастополем», однако разбиты в это время были как раз осаждаемые, а не осаждающие.

О Федосье Петровне Леонтьевой (1794–1871) говорится в статье Е.М.Варенцовой, но и нам необходимо коснуться нескольких деталей семейной истории, некоторых особенностей личности матушки Константина Николаевича и своеобразия их отношений.

Фанни Карабанову выдали замуж рано, сразу после выпуска из Екатерининского института (1811), за малознакомого человека и явного «неровню» по вкусам и образованию. В первые годы их, вероятно, соединяли хотя бы плотская привязанность (Николай Борисович Леонтьев в молодости был хорош собой) и попечение о чадах, которых было шестеро, но потом отставной прапорщик, выгнанный некогда из гвардейского полка за «буйство», все больше опускался и проматывал последнее состояние. Федосья Петровна взяла кормило семьи в свои руки (имение было переписано на нее), а мужа отослала в дальний флигель. Константин Николаевич, седьмой ее ребенок, рожден не от своего «номинального» отца. Недавно опубликованные документы позволили узнать имя его отца «фактического» — это Василий Дмитриевич Дурново (1789–1833), помещик Мещовского уезда, который помог Федосье Петровне спасти имение³⁷.

Поздний сын, «Вениамин родства»³⁸, был воспитан матерью и, по его собственному признанию, «довольно женоподобно» (61, 61). Об этом много написано, и на этом биографы Леонтьева «кормились» достаточно (вспомним хотя бы фрейдистскую концепцию Ю.П.Иваска), не обойдена эта ставшая своего рода мифологемой тема, конечно, и в новейших книгах К.М.Долгова, О.Д.Волкогоновой и М.П.Чижова. С.Н.Дурылин даже считал, что Леонтьевым создана особая, «единственная в русской литературе, эстетика матери»³⁹. Общеизвестно, что от матери Леонтьев унаследовал любовь к красоте и изяществу, особенно утонченный эстетизм. Но ведь это далеко не всё. Именно от Карабановых, от матери в нем прямота характера, отсутствие лукавства и притворства, самодостаточность, жизнь в своем внутреннем мире — без глубокого сближения с окружающими.

Их отношения не были умилительными. Напротив, они постоянно спорили. «Жорж-зандисту» и поклоннику Белинского (каким был Леонтьев в юности) мать представлялась крепостницей; он же долго, чуть не до 30 лет, казался ей пустым, ничего в жизни не достигшим человеком. 1 мая 1857 года сын писал: «…да и как же: вы кропотливы и щепетильны, я небрежен в хозяйстве; вы пуританка по образу мыслей, а я больше а la Беранже по нравственности»⁴⁰. Но в том же письме есть и другие слова: «…можно расходиться в образе мыслей и любить человека от души. Ваша неправда приятнее мне иногда, чем иная правда других, к которым я совершенно равнодушен»⁴¹. Из писем мы узнаём: Леонтьева радовало, что мать относится к нему «как к сыну-другу» и не стесняется поругать его, высказывая свое мнение (письмо от 19 июля 1857 года)⁴². Сам же он с завидным постоянством «воспитывал» свою матушку: «…я хочу попытаться сделать из вас мать-друга, принимающую сына таким, каков он есть, предпочитающую смотреть на его странности, на его мнения с хорошей стороны…» (письмо от 31 января 1857 года)⁴³.

Цель этого эпистолярного воспитания была такой: сделать так, чтобы было возможно в дальнейшем жить вместе (с Федосьей Петровной из-за ее властного характера трудно было ужиться): «Ради этого я дал себе слово писать вам длинные рассуждения, которые гораздо лучше предупреждают разногласия и споры»⁴⁴. Любопытно, что Леонтьев даже приглашал мать приехать в Крым, останавливали эти планы только финансовые трудности и трезвомыслие Федосьи Петровны.

В 1860-е годы, судя по ее письмам к внучке, М.В.Леонтьевой, отношения с младшим сыном оставались непростыми, но на фоне большинства детей (многие из них не только не навещали мать, но даже не писали ей) Константин Николаевич оставался самым верным, и, несмотря на многие достаточно резкие слова, прорывалась в материнских отзывах и большая любовь к былому «Костиньке». Так, когда Марья Владимировна впервые приехала к дяде в Янину, где он тогда был консулом, и описала бабушке устройство тамошнего дома⁴⁵, Федосья Петровна отвечала: «Мне очень приятно слышать, что у моего сынка порядок вроде моего; стало быть, между нами есть некоторое сходство. Жаль, что судьбе не угодно, чтобы я жила под его покровом. Впрочем, он всегда тяготился жить под моей ферулой; но ведь это не одно и то же»⁴⁶.

В отличие от своей племянницы Леонтьев писал матери всё реже, в это время он грустил, болел, начал задумываться о монашестве. Федосья Петровна опасалась умереть одна, т.е. на руках чужих людей и вдали от дома. Случилось не совсем так. По зимам она приезжала в Петербург, чаще всего останавливалась в меблированных комнатах, выбирая их поближе к квартире сына Владимира. В феврале 1871 года Федосья Петровна скончалась у него в доме. Младший сын позднее перенес ее прах на погост села Велина, где она любила говеть Успенским постом.

В художественной прозе Леонтьева есть множество образов, для которых Федосья Петровна послужила прототипом. Первые появились еще при жизни матери: Марья Николаевна Солнцева (тетушка героя-рассказчика, Володи Ладнева) и отчасти — в истории отношений с мужем — Евгения Никитишна Ржевская в «Подлипках» (1861); Марья Павловна Львова в романе «От осени до осени» (отчество заменено на парное к реальному «Петровна» — от поминаемых вместе св. первоверховных апостолов Петра и Павла — Павловна; фамилия прозрачно «шифрует» подлинную — Леонтьева); Анна Петровна Киселева в «Генерале Матвееве» (так роман назывался вначале — тоже еще при жизни матери, а позднее переименован в «Двух избранниц»; итак, опять «Петровна», как в жизни; теперь это бабушка главной героини Сони Киселевой, чьим основным прототипом была М.В.Леонтьева). В этом произведении мы видим уже «петербургские зимы» Федосьи Петровны, надломленной, но не сломленной жизненными трудностями.

В «Одиссее Полихрониадесе» в двух эпизодах мелькнет тень матери консула Благова — «Лизы Благовой, урожденной княжны Масальской», в которой также можно узнать несколько романтизированный образ Ф.П.Леонтьевой (4, 315-316, 713-714). А в романе «Подруги» происходит занятная трансформация: некоторые детали биографии Федосьи Петровны переданы мужскому персонажу — деду главных героев Петру Васильевичу (образ деда, воспитавшего Александра Матвеева, введен и в роман «Две избранницы»). Присутствует здесь и тема тайны происхождения Матвеева.

Есть посвященные матери страницы и в мемуарно-автобиографической прозе. Большинство из них связано с волновавшей Леонтьева темой его пути к Богу. В «Афонских письмах» (1872–1884; в посмертной публикации сокращенная редакция этого произведения носит название «Четыре письма с Афона») мать вспоминается как «воспитательница» и «благодетельница» (71, 145, 146) коротким реквиемом⁴⁷. Незавершенные записки «Мое обращение и жизнь на Св. Афонской Горе» (1889) остановились после первых глав, почти целиком отданных воспоминаниям о детстве. Несколько эпизодов передано в созданных в 1874–1875 годах записках «Моя литературная судьба» (в обеих частях — и в той, что рассказывает о знакомстве с Тургеневым, и в той, что посвящена первым месяцам по возвращении с дипломатической службы, но содержит много отступлений в прошлое). В 1882 году Леонтьев начал публиковать в «Русском вестнике» записки Федосьи Петровны о 1812 годе, а еще через несколько лет подверг подлинный текст другого мемуарного произведения матери небольшой обработке, снабдил его своими пояснениями и дополнениями из устных рассказов матери. Так появился очерк «Рассказ моей матери об Императрице Марии Федоровне»⁴⁸.

Перелистывая все эти произведения, обращаешь внимание на то, что Леонтьев запечатлевает одни и те же черты: его героиня всегда «твердая», величавая и умная (5, 8, 44), она «горда и самолюбива» (5, 64), имеет «щегольские и весьма изящные привычки» (там же), у нее даже в старости сохранились «следы когда-то блистательной наружности» (5, 9); она религиозна, но не церковна (ср.: 5, 111-112).

В романе «Две избранницы» среди множества отголосков реальных семейных происшествий есть сцена мужественно-сдержанного прощания матери с сыном, уезжающим на Крымскую войну:

«Поздно, темным осенним вечером выехал из дому Матвеев. Он не плакал и родных с утра еще упросил не плакать в последний миг расставанья. Все сдержали слово <…>. Пока он садился в телегу на дворе, мать отворила окно и села на нем молча.

Когда телега тронулась, мать сказала только ему вслед: “Прощай, мой милый друг!” — и он слышал, как она закрыла окно. Видеть в темноте сын ее не мог…

Отойдя от этого окна, она упала в обморок…» (5, 92).

Точно так обстояло дело в сентябре 1854 года, об этом сам Леонтьев свидетельствует в одном из своих писем к матери⁴⁹. С самых первых дней пребывания в Крыму устанавливается его регулярная переписка с матушкой, осложняемая почтовым неустройством⁵⁰. Вернее, поначалу из-за этих неустройств корреспонденция долго была односторонней (ответы на первые письма задерживались, их пришло потом сразу несколько). «Я из крепости писал ей аккуратно, нередко и принуждая себя…» — вспоминал в 1887 году Леонтьев (61, 648). Эта аккуратность (со старанием не пропустить ни одного почтового дня) соблюдалась не только в крепости: даже с походных привалов, когда перевелся в казачий полк, Леонтьев не забывал послать хотя бы короткую записку домой. В очерке «Сдача Керчи в 55 году» он вспоминал, «как оригинально и по-лагерному» писал он матери с первого из таких привалов: «…казаки <…> навесили для меня большой чей-то пестрый ковер на оглобли какой-то телеги, и я, в тени этого ковра, доставши где-то этот клочок серой бумаги, положил его на казацкую седельную подушку и писал» (61, 675-676).

В том же очерке Леонтьев рассказал, как был удивлен, узнав уже после смерти матери, что она сохранила его письма из Крыма, чего в других случаях не делала (61, 674). На память у нее хранилось лишь «по одному хорошему письму от детей» (61, 579). Но подлинники не уцелели. Хранились они после смерти адресата у М.В.Леонтьевой, которая сделала рукописную копию с отдельными небольшими купюрами⁵¹. Скорее всего, копия предназначалась для собрания сочинений, которое издавал один из учеников Леонтьева, протоиерей Иосиф Фудель⁵²; Мария Владимировна была опорой этого издания. С течением времени вышло так, что эта единая копия оказалась разделенной между двумя архивами: фондом С.Н.Дурылина⁵³ в РГАЛИ (Ф. 2980. Оп. 1. Ед.хр. 1014, 1015; письма на русском языке, содержащие и фрагменты на французском) и фондом Леонтьева в Государственном литературном музее (Ф. 196. Оп. 1. Ед.хр. 54; письма на французском языке, в свою очередь — с фрагментами русского текста).

Всего после соединения этих копий выявлено 97 писем Леонтьева к матери из Крыма (сентябрь 1854 — сентябрь 1857) и два из Москвы (ноябрь — декабрь 1857)⁵⁴. Они могут составить отдельную, достаточно объемную книгу. Для журнальной публикации мы решили остановиться только на письмах военного периода и первых месяцев после заключения мира — до «демобилизации» Леонтьева (осенью 1856 года Высочайшим приказом он был отпущен в отпуск на полгода) и его устройства у Шатилова. В публикацию не включены ранее опубликованные письма⁵⁵. Из-за большого объема в отобранных текстах пришлось прибегнуть к купюрам (они обозначены общепринятым знаком: <…>).

Письма печатаются по рукописным копиям М.В.Леонтьевой с сохранением авторских орфографических и пунктуационных особенностей. Письма на французском языке (окончание п. 10, пп. 11–13, 18, 23 — в 1-й и 1–3, 6, 9, 10, 12, 13, 15, 19, 22 во 2-й ч. публ.) даются в переводе Е.Л.Яценко, франкоязычные фрагменты из «русских» писем переведены нами и В.А.Котельниковым. Чтобы русские вкрапления не потерялись среди перевода французских писем и не слились с курсивом, передающим авторские подчеркивания, такие места (чаще всего это отдельные слова) выделены разрядкой.

Письма К.Н.Леонтьева к матери и воспоминания Ф.П.Леонтьевой подготовлены к публикации при финансовой поддержке РГНФ (проект № 15-04-00034; «Константин Леонтьев и его мать: воспоминания, письма, документы»).

ПРИМЕЧАНИЯ

1 См. подробнее в нашей книге «“Гептастилисты”: Константин Леонтьев, его собеседники и ученики» (СПб., 2012).

2 Одно из самых важных для Леонтьева здешних открытий — быт крымских татар.

3 Слова из записки «О Крымском полуострове» (1857). См.: Леонтьев К.Н. Полн. собр. соч. и писем: В 12 т. / Подгот. текста и коммент. В.А.Котельникова и О.Л.Фетисенко. Т. 7, кн. 2. СПб., 2006. С. 278. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием в скобках тома (при необходимости — книги) и страницы.

4 Местом действия этого произведения он сделал самую южную оконечность Крыма — мыс Ай-Бурун, и в единственной прижизненной публикации в «Отечественных записках» повесть (впрочем, вопреки воле автора) была озаглавлена по этому топониму.

5 Леонтьев не был доволен этим произведением, потому что видел в нем приметы натуральной школы, с которой он уже тогда намерен был побороться.

6 Единственная сохранившаяся (пусть только в черновике) часть из уничтоженной автором в 1871 г. эпопеи «Река времен».

7 В применении к последнему точнее будет сказать: не Крымская, а Восточная война (в одной из глав описывается вступление русских войск в Добруджу, историческую область на Нижнем Дунае).

8 Леонтьев думал о нем еще в 1855 г. «…Напишу большой роман: “Война и Юг”… Мой герой будет юноша… <…> такой, как я… Только не военный лекарь… <…> он будет гусар… Молоденький гусар <…> Немного женоподобный и даже боязливый сначала от самолюбия… А в деле окажется храбр…» (61, 648).

9 Действие третьего из задуманных романов, как явствует из письма Леонтьева к его другу К.А.Губастову от 29 сентября 1867 г., должно было происходить в 1853–1857 гг., и герой, прототипом которого был сам автор, выступил бы здесь точно в его положении периода Крымской войны, т.е. «военным доктором» (Памяти Константина Николаевича Леонтьева: Лит. сб. СПб., 1911. С. 195).

10 Еще в одной из своих первых повестей («Немцы», «цензурное» название «Благодарность») он высмеял наивные патриотические порывы гимназиста николаевской эпохи.

11 Леонтьев повторяет здесь совет, данный ему И.С.Тургеневым: «Смелей бросайтесь в жизнь!» (61, 56).

12 См.: Соловьев Н.И. Скорбные листы Крымской кампании // Русский вестник. 1872. Сент. С. 343.

13 См. формулярный список, датированный 1 сентября 1854 г.: РГАЛИ. Ф. 290. Оп. 2. Ед.хр. 5. Л. 2. Полк был сформирован в 1763 г., неоднократно переустраивался и менял названия (последнее: «Белевский 71-й пехотный»). «Белевским егерским» именовался с 1833 г.

14 В 1854 г. полк входил в 18-ю дивизию под командованием генерал-лейтенанта кн. А.И.Гагарина и участвовал в сражении при Кюрюк-Дара (24 июля 1854) и штурме Карса. См.: Трубецкой Н.С. Действия конницы под Кюрюк-Дара // Военная быль. 1974. № 129. С. 2-9 (то же на сайте «Русская императорская армия». — URL: http://www.regiment.ru/Lib/C/215.htm).

15 Леонтьев К.Н. Собр. соч.: [В 9 т.] М., 1913. Т. IX. С. 162.

16 «Завтра я еду к матери в деревню всего на неделю и оттуда прямо на место службы, на которое я уже и то опоздал» (РНБ. Ф. 391. Ед.хр. 482. Л. 7об.).

17 Этот срок упомянут в письме от 3 января 1855 г. (Леонтьев К.Н. Собр. соч. Т. IX. С. 162).

18 Уроженец Керчи, раскаявшийся народоволец Л.А.Тихомиров вспоминал Еникале как «небольшой городок эмигрантов, ушедших из Греции после восстания <1821 г. — О.Ф.> и очень гордившихся своим чисто эллинским происхождением перед крымскими греками смешанной крови» (Тихомиров Л.А. Тени прошлого. М., 2000. С. 58).

19 См. на сайте «Старая Керчь». — URL: http://www.oldkerch.narod.ru/1855.html.

20 В Симферопольском госпитале, где он лишь чуть-чуть «разминулся» с Леонтьевым.

21 Л–ский И. Впечатления военного врача в Крымскую кампанию // Русский вестник. 1873. Июль. С. 269, 278.

22 Ср. в романе «В своем краю» о студенческих годах доктора Руднева: «На воображение его раздирающим образом действовали трупы синие, зеленые, худые, раздутые водой, удавленники, замерзшие пьяные женщины, одинокие старички и старушки, которых никто не требовал для похорон и которых терзали на куски для студентов… Он должен был прожить целый год в борьбе с самим собою, чтобы привыкнуть к постоянному созерцанию смерти во всех ее самых грязных, самых скучных видах <…> сносить всю тоску мнительности больного и не привыкшего к научным тайнам человека, который начинает везде видеть яд и смерть вокруг себя…» (2, 9-10). Следует пояснить, что на медицинский факультет Леонтьев поступил, как писал Н.А.Бердяев, «под давлением внешних обстоятельств»: на другие факультеты в 1849 г. не было приема.

23 Письмо к матери от 4 октября 1854 г. (РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед.хр. 1014. Л. 3).

24 В 1863 г. он поступил на службу в Азиатский департамент Министерства иностранных дел и уже к концу года получил первое назначение — секретарем консульства на о. Крит. В дальнейшем он прослужил на различных постах в Турецкой империи около 10 лет.

25 «Я сделал в первую же зиму 7 ампутаций; — из этих людей — умерло 3-е, а 4 ушли домой здоровые; — эта пропорция для воздуха тесных больниц и изнуренных скорбутом, ранами и лихорадкою людей — очень хорошая» (61, 63).

26 Самого же доктора он быстро распознал как типичного для госпитальной среды тех лет «практического человека» и резкими чертами описал в очерке «Сутки в ауле Биюк-Дортэ».

27 Напомним название «резонансных» статей Н.Н.Обручева в «Военном сборнике» 1858 года («Изнанка Крымской войны»).

28 «…я <…> начинал почти любить даже и взяточников, сослуживцев моих <…> я находил в них много “человеческого” и ничуть не враждовал с ними…» (61, 623).

29 «Другие доктора возвращались с войны нажившись от воровства и экономии; — я возвращался без денег, без вещей, без шубы, без крестов и чинов <…> я ехал, бедствуя и наслаждаясь сознанием моих бедствий; ибо я был одним из очень немногих, которые могли из Крыма уехать не краснея перед открывшимся тогда либеральным и честным движением умов…» (61, 69). В одном из писем к матери Леонтьев сообщает комический эпизод («Гоголевские сцены») о том, как один из офицеров «протянул» ему «что-то в бумажке», желая получить свидетельство об увольнении от службы (Леонтьев К.Н. Собр. соч. Т. IX. С. 159).

30 Письмо от 1 февраля 1855 г. (РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед.хр. 1014. Л. 27-28).

31 Современник отмечал, что эти должности преимущественно и были заняты поляками (Л–ский И. Впечатления военного врача в Крымскую кампанию. С. 265-266).

32 Ср.: «Я считал себя, улыбаясь всем снисходительно, чем-то вроде Олимпийского бога, сошедшего временно на землю» (61, 64).

33 Письмо от 13 сентября 1855 г. (см. ниже в наст. публикации).

34 См. то же письмо. Не стоит забывать и о том, что письма перлюстрировались. И всё же отдельные важные для хроники Крымской войны детали здесь есть: сетование на отсутствие простейших и самых необходимых лекарств и хирургических инструментов (по свидетельству Н.И.Соловьева, многие хирурги в Крыму обходились собственными инструментами (у кого они были) — за отсутствием казенных; см.: Русский вестник. 1872. Сент. С. 318); упоминания о больших поступлениях раненых, сопоставимые по времени с датами важных сражений.

35 Ср. у современника: «Туманы сменялись дождями, дожди — снегом…» (Соловьев Н.И. Скорбные листы Крымской кампании. С. 363).

36 «Чтобы узнать подробнее о том, что делается в Севастополе, надо было съездить за 12 верст в Керчь» (61, 625).

37 См. подробнее в комментариях к мемуарному тому Полного собрания сочинений (62; по указателю).

38 Это выражение Леонтьев употребляет в романе «Подлипки» (1, 379).

39 Дурылин С.Н. Эстетическое мировоззрение Леонтьева / Публ. Т.Н.Резвых // Христианское чтение. 2016. № 1. С. 79.

40 Леонтьев К.Н. Собр. соч. Т. IX. С. 185.

41 Там же.

42 Отдел рукописей Государственного литературного музея. Ф. 196. Оп. 1. Ед.хр. 54. Л. 41-42.

43 Там же. Л. 35 (перевод с французского Е.Л.Яценко).

44 Там же. Л. 37.

45 О нем можем узнать и мы — из воспоминаний М.В.Леонтьевой (см., например: 62, 73-93).

46 Письмо от 16–18 июня 1869 г. (РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед.хр. 1064. Л. 15об.-16; год установлен по содержанию).

47 «Всю жизнь в борьбе с нуждою, вскормленная у отца в богатстве, самолюбивая, умная, высокообразованная, привычная ко вкусам и понятиям самого высшего общества времен Александра I-го <…> окружающие не умели вполне ценить и понимать ее; — большинство детей ее было гораздо глупее и ниже ее; — они больше боялись, чем любили ее, и не постигали ее изящных и вместе с тем строгих требований. — Она стала взыскательна, раздражительна, иногда несправедлива в гневе <…> но <…> какая глубина благородства, любви и какой-то мрачной доброты проявлялась в ней до последнего издыхания… Мир ее высокой душе! мир подай, Господи, ее страдальческому праху!» (71, 145).

48 Впервые опубликован в 1887 г. в «Литературном приложении» к газете «Гражданин».

49 «…я часто вспоминаю темную ночку, в которую я выехал от Вас, и Ваше последнее слово: adieu, mon cher! Bon voyage! — без слез, без всяких сцен…» (Леонтьев К.Н. Собр. соч. Т. IX. С. 170).

50 Современник отметил «совершенное расстройство почт» в Крыму (Соловьев Н.И. Скорбные листы Крымской кампании. С. 303).

51 Об одном письме на французском языке (между 3 и 23 мая 1855 года), пропущенном в копии, говорится: «№ 29 письмо не переписано за незначительностью» (ГЛМ. Ф. 196. Оп. 1. Ед.хр. 54. Л. 9).

52 О. Иосиф открыл небольшой подборкой из этих писем том мемуарной прозы Леонтьева. Тома писем не успели выйти до Первой мировой войны, во время которой собрание было прервано, так что, если бы издатель поместил письма из Крыма в 10-й, а не 9-й том, читатели бы не познакомились даже с той малой частью, что была опубликована в 1913 г.

53 С.Н.Дурылин был преемником о. Иосифа в праве издания сочинений и писем Леонтьева. См. подробнее: Резвых Т.Н. «Я чувствовал себя как бы его внуком — через сына — через отца Иосифа…» (Отец Сергий Дурылин — исследователь творчества К.Н.Леонтьева) // Христианство и русская литература. Сб. 7. СПб., 2012. С. 274-356.

54 Напомним, что Леонтьев оставался в Крыму и после войны, поступив домашним врачом в имение И.Н.Шатилова Тамак.

55 С «фуделевским» собранием сочинений теперь можно познакомиться и в Интернете. Кроме того, тексты писем из этого собрания частично включались и в томик «Избранных писем» Леонтьева, который тоже можно найти в цифровом виде. Следует только предупредить читателя, что это издание (СПб., 1993) печально известно своими многочисленными погрешностями как в текстологической составляющей, так и в примечаниях.