К 150-летию со дня рождения Льва Шестова

Елена Лурье, Наталья Громова

«Твои мучения — твой духовный рост»

«Лев Шестов был философом, который философствовал всем своим существом, для которого философия была не академической специальностью, а делом жизни и смерти», — написал его друг Николай Бердяев в статье, посвященной его памяти*.

Лев Исаакович Шестов (Иегуда Лейб Шварцман) родился 31 января 1866 года в семье крупного киевского фабриканта, купца первой гильдии Исаака Моисеевича Шварцмана. «Товарищество мануфактур Исаак Шварцман», имевшее к 1908 году трехмиллионный оборот, славилось добротностью закупаемой им английской материи и владело крупнейшим в Киеве магазином по продаже тканей. Отец Льва Исааковича был большим знатоком древней еврейской письменности, пользовался авторитетом в еврейской общине, оставался при этом и вольнодумцем, и остроумцем, но нрав имел крутой, и отношения с детьми строились на беспрекословном повиновении. Когда его старшая дочь от первого брака (на матери Шестова — Анне Григорьевне — он был женат вторым браком), Дора, вышла замуж за «гоя», он разорвал с ней все отношения и не примирился до конца своих дней, хотя и помогал ей материально через сына. Эта семейная история объясняет, почему Лев Шестов, женившись в 1896 году в Риме на русской дворянке, учившейся медицине, Анне Елеазаровне Березовской, вынужден был хранить от всех эту тайну долгие годы, несмотря на рождение двух дочерей. Почему, страстно увлеченный литературой и философией, он продолжал — вопреки себе — заниматься делом отца: ослушаться было невозможно...

Но все эти события были впереди.

А в годы детства Лели Шварцмана большая семья — у Шестова были два младших брата и четыре сестры — жила в прекрасном доме на Подоле. Сначала он учился в 3-й киевской гимназии, но через некоторое время был вынужден перевестись в Москву, где поступил в 1884 году в Московский университет — сперва на математический факультет, затем перешел на юридический; тот же факультет он закончит уже в Киеве в 1889 году. Предметом его штудий были тогда финансовые и экономические проблемы, а также рабочий вопрос. По окончании университета он пишет диссертацию на тему «Фабричное законодательство в России» и защищает ее, но опубликовать работу не удается. Докладчик Цензурного совета дал заключение: если книга появится, то послужит сигналом к революции для всей России, и никакие цензурные исправления не изменят ее сути. «Я был революционером с восьмилетнего возраста, к великому огорчению моего отца...» — вспоминал много лет спустя Шестов.

Именно из-за политических причин юному Шестову пришлось перевестись из киевской гимназии в Москву. А что касается «великого огорчения отца», то это еще мягко сказано. Когда подпольная организация похитила 12-летнего Лелю, в надежде на богатый выкуп и пополнение партийной кассы, «отец после тяжелого раздумья решил не поддаваться политическому шантажу и ответил решительным отказом»... Наказывал ли он так сына за участие в революционном движении, или это было проявлением твердости характера — неизвестно. Через полгода исхудавшего Льва привел назад друг дома. «Нетрудно себе представить радость матери и всей семьи», — писал муж сестры Шестова, Герман Ловцкий. Но сам Шестов не любил вспоминать об этом.

Переход от юного народнического идеализма к социально-экономическим проблемам, а затем к религиозно-философским — этот путь во многом напоминает путь его будущих соратников и оппонентов. Напоминает, но не повторяет. Шестов избирает свою дорогу. И на ней он оказывается один.

1895 год — год душевного перелома, драматического разлада, болезни... Что послужило причиной? Биографы об этом не говорят, лишь констатируют: нервный срыв. 29-летний Шестов уезжает лечиться за границу. Но что же этому предшествовало? Публикация, которая помещена ниже, кажется, в значительной мере позволяет ответить на вопрос. Жизненная драма, глубоко укрытая в душах действующих лиц, проливает свет на того Шестова, которого мы знаем как одного из самых значительных философов-экзистенциалистов. Одного из самых бесстрашных мыслителей XX века. Одного из самых последовательных в решении предельных вопросов человеческого бытия. На свой страх и риск берущих на себя всю полноту ответственности за каждое сказанное слово, за каждое утверждение, идущее вразрез с общепринятыми установлениями: будь то главенство всеобъясняющего разума, мировая причинность или абсолютность добра. Все это должно быть подвергнуто сомнению или — еще резче — отвергнуто, если внутренний опыт хоть одного человека не вписывается в эти веками освященные нормы.

«Никакая гармония, — утверждает Шестов, — никакие идеи, никакая любовь или прощение, словом, ничего из того, что от древнейших до новейших времен придумывали мудрецы, не может оправдать бессмыслицу и нелепость в судьбе отдельного человека».

«И в истории человеческого сердца, и в истории духа его интересует один-единственный, исключительный предмет, — напишет Альбер Камю о Шестове в эссе “Миф о Сизифе”. — В опыте приговоренного к смерти Достоевского, в ожесточенных авантюрах ницшеанства, проклятиях Гамлета или горьком аристократизме Ибсена он выслеживает, высвечивает и возвеличивает бунт человека против неизбежности».

Шестов предпринимает критический пересмотр всей философской мысли в попытке ответить на вопрос: что происходит с человеком, когда он сталкивается с собственной трагедией? Когда земля уходит у него из-под ног и нет утешения? Что остается, когда рухнули все надежды и нет опор, «и смысла нет в мольбе»...

«Это пытка в темноте, — пишет Шестов, — кто знает ее, тот не может не спросить “зачем?”».

Вот он, самый страшный вопрос, который рождается в кровоточащей болью душе — «зачем?». «Зачем мне это послано?» Страшный вопрос. Потому что разом ставит под сомнение не только разумное и благое устройство человеческой жизни, не только гармонию мироздания, сотворенного Богом, но и само Его, Бога, существование. Чем же человек навлекает на себя беду? В чем он повинен? Размышляя о судьбе Юлия Цезаря в одноименной шекспировской драме, Шестов ответит совершенно по-своему и очень жестко: «Человека нужно наказывать не за вину его, не из ненависти к нему, порожденной тем или иным поступком, не из чувства мести, а лишь потому, что “иначе нельзя овладеть его духом”». И затем, позднее, в предисловии к книге «Достоевский и Нитше», развивая эту мысль, напишет: «Есть область человеческого духа, которая не видела еще добровольцев: туда люди идут лишь поневоле. Это и есть область трагедии. Человек, побывавший там, начинает иначе думать, иначе чувствовать, иначе желать».

Иначе — это как? Что дает человеку силы пересоздать и заново обрести себя?

Только Бог, отвечает Шестов. Но не всеблагой Бог-утешитель, а всемогущий, грозный Бог ветхозаветных пророков, Бог Иова, повергающий человека в бездны горя, чтобы испытать его веру. И не ту веру, которой заслуживается милость Божия, а веру как великую привилегию прямого общения с Богом. Веру как «второе измерение мышления», «новую пару глаз», которой одаряет человека ангел смерти. Только в горниле такой веры выковывается духовная сила человека. Такая вера «не ищет своего», а принимает Провидение, каким бы оно ни было. И в этом приятии не о смирении речь, а о причащении Высшему.

«Верить в провидение, то есть чувствовать глубокую осмысленность нашей жизни — великое дело», — пишет Шестов. Именно такая вера предполагает человеческую свободу, отвагу и бесстрашие. «Нужно выстрадать свое совершенство, свое развитие... Твои мучения — твой духовный рост».

Такова квинтэссенция основных идей Шестова, намеченных им уже в первой большой работе «Шекспир и его критик Брандес» (1898). Во многом с этих позиций, углубляя и детализируя их, он будет анализировать творчество Толстого и Достоевского, «поверяя» их идеи также и идеями Ницше, мыслителя, который в своей трагической «переоценке всех ценностей» был чрезвычайно близок Шестову. Книги «Добро в учении гр. Толстого и Нитше. (Философия и проповедь)», «Достоевский и Нитше. (Философия трагедии)» появляются в 1900 и 1903 годах соответственно.

А в 1905-м выходит работа, произведшая в интеллектуально-философской среде эффект разорвавшейся бомбы, — «Апофеоз беспочвенности. (Опыт адогматического мышления)».

Само название уже было провокативным: в нем прочитывается радикальный, демонстративный отказ и от укорененности в традиции, и от идеи «всемства» и «всеединства» Владимира Соловьева, разделяемой многими из тех, кто находился в то время на отечественном философском Олимпе. Вызывающе необычен был и жанр книги: вместо последовательного изложения — многообразие кратких, глубоких, парадоксальных мыслей и афоризмов. И как будто бы дразня будущих читателей — степенных философов, Шестов к одному из разделов ставит эпиграф: «Только для тех, кто не подвержен головокружению!»

«Ницшевская» дерзость книги — не только по форме, но и по содержанию — вызвала шквал резкой, ядовитой, издевательской критики у одной части общества; восторг и признание — у другой.

«Шестов очень талантливый писатель,— писал Н.Бердяев в своей рецензии на книгу, — очень оригинальный... Шестова я считаю крупной величиной в нашей литературе, очень значительным симптомом двойственности современной культуры». Эта работа ввела Шестова в круг самых значительных мыслителей.

С 1910 по 1914 год он с семьей живет в Швейцарии, в маленьком городке Коппе на берегу Женевского озера. Здесь он и начинает углубленно заниматься классической европейской философией и богословием, изучать труды средневековых мистиков и схоластов, а также историю догматических учений, средневековой церкви. Героем его философских размышлений становится протестантский реформатор Мартин Лютер, бесстрашно провозгласивший, что «человек оправдывается только верою». «Sola fide — только верою» — так будет названа рукопись, главы из которой Шестов опубликует в 1920 году.

В 1914 году Шестов возвращается в Россию и даже покупает себе квартиру недалеко от Плющихи, в Новоконюшенном переулке. Это время его выступлений в Религиозно-философском обществе; он часто выступает в литературных и философских кружках, поддерживает дружбу с Вяч. Ивановым, М.Гершензоном, Н.Бердяевым, С.Булгаковым, сестрами Герцык, Г.Челпановым, Г.Шпетом. Его статьи печатают журналы «Русская мысль», «Вопросы философии и психологии».

Уехав из России в 1920 году, в эмиграции Шестов получил профессуру на Русском отделении Парижского университета; в течение 16 лет он будет вести там свободный курс по философии, часто выступать с публичными лекциями и докладами во Франции и Германии. Предметом его философского интереса теперь становится творчество Парменида и Плотина, Блеза Паскаля и Бенедикта Спинозы. Его произведения публикуются на многих европейских языках. В частности, работа о Паскале («Гефсиманская ночь», которая позднее войдет в книгу «На весах Иова») приносит Шестову известность в кругах французских интеллектуалов, он знакомится с Л.Леви-Брюлем, А.Жидом, А.Мальро.

В 1925 году Шестов становится членом президиума Ницшевского общества вместе с такими писателями, как Гуго фон Гофмансталь, Томас Манн, Генрих Вельфлин.

Он полноправно входит в элиту западной мысли того времени — общается с Эдмундом Гуссерлем, Клодом Леви-Строссом, Максом Шелером, Мартином Хайдеггером.

Гуссерль, с которым Шестов познакомился в 1928 году, привлек его внимание к творчеству Киркегарда. «Во время моего пребывания во Фрейбурге, — писал позже Шестов, — Гуссерль… с загадочной настойчивостью стал не просить, a требовать от меня, чтоб я познакомился с произведениями датского мыслителя». Прочитав работы Киркегарда, Шестов был поражен, что, ничего не зная об этом мыслителе, умершем в 1855 году, он шел во многом тем же путем.

«Для Шестова, как и для Киркегарда, — пишет Герман Ловцкий в большой мемуарной статье “Лев Шестов по моим воспоминаниям”, — истинный мыслитель — частный мыслитель Иов, истинный праведник — Авраам, готовый по повелению Господа принести единственного сына в жертву... Противоположное понятие греху есть понятие свободы, и это — одно из величайших озарений датского философа...»

Символично, что книга Шестова «Киргегард и экзистенциальная философия» была издана в честь семидесятилетнего юбилея ее автора. В 1936 году. За два года до смерти Шестова.

Последней книгой — 1938 год — станет «Афины и Иерусалим», два эпиграфа которой указывают на глубинное противоречие двух основных начал европейской культуры.

Первый — из платоновской «Апологии Сократа»: «Высшее благо человека целыми днями беседовать о добродетели». Второй — из Послания апостола Павла римлянам: «Все, что не от веры, есть грех». И речь в книге идет не о выборе одного из двух начал и не о примирении их.

Впрочем, ведь у Шестова всегда так. Он выводит разговор в принципиально иную область: в книге «На весах Иова» (1929), так же как и в последней книге, речь идет о суде. О Страшном суде как о «величайшей реальности», перед которой стоит человек в истории. «На Страшном суде решается, быть или не быть свободе воли, бессмертию души — быть или не быть душе. И даже Бытие Бога еще, быть может, не решено. И Бог ждет, как каждая живая человеческая душа, последнего приговора...»

*Бердяев Н.А. Основная идея философии Льва Шестова // Путь (Париж). 1938/39. № 58