Владимир Потресов

С фотографической точностью

Архивы старых фотографий — одни из немногих объективных свидетелей, позволяющих увидеть ушедшую жизнь без лукавств, оговорок и оправданий; как говорилось до эпохи фотошопа, «с фотографической точностью».

Ежедневно глядя на себя в зеркало во время утреннего туалета, мы не замечаем изменений. Точно так же, спеша утром на работу, не обращаем внимания на трансформацию окружающей среды. А на самом деле меняется она каждый день — нужно только приглядеться.

Но мы не приглядываемся и лишь к случаю с горечью вспоминаем о том, что ушло навсегда, не став, увы, нашим наследием. В далекие сороковые — пятидесятые прошлого века, годы моего детства, гуляя по московским переулкам, я обращал внимание на злобные парные птичьи головы, венчавшие литые кронштейны на стенах буквально всех окрестных домов. В темечки птиц по праздникам втыкали древки красных флагов. Лишь много позже, когда птиц этих в Москве осталось меньше, чем пальцев на руке, понял: кронштейны — символы самодержавия, фрагменты двуглавой имперской птицы, толерантно соединившейся с советским кумачовым атрибутом. Где нынче эти литые чугунные флагштоки? Совсем сгинули или хранятся в каком-то музее?

Или вот: Собачья площадка, исчезнувшая при строительстве Нового Арбата. Сколько слез пролили современники, вспоминая треугольный сквер, кусты сирени, бассейн и колонну фонтана посередине. А сквер-то — новодел к Московскому фестивалю 1957 года: я застал то время, когда его вовсе не было, а так — три деревянные скамейки на булыжной мостовой да решетка из железного прута по кругу. Именно таким видели этот фонтан поэт Марина Цветаева, писатель Андрей Соболь, оставивший потомкам рассказ о «Собачке» начала ХХ века, и другие замечательные люди, здесь тогда проживавшие. А кто жил в начале пятидесятых, с трудом вспомнит и то, что редкий переулок в центре столицы залит был асфальтом, и что тротуары не были огорожены привычным нынче бетонным «бордюрным камнем». Удобно, конечно, стало, но что-то вместе с тем булыжником ушло.

Совсем недавние по историческим меркам, в тридцатые – пятидесятые годы ХХ века созданные выдающимися советскими зодчими, изменившие облик центра столицы вестибюли станций метрополитена тоже теперь другие. Даже старожилы не припомнят, скажем, пилястры, фланкировавшие входные двери созданного архитектором Л.Теплицким (1935) «пятиугольно-звездного» павильона станции метро «Арбатская». Пилястры хоть и остались, но закрашены нынче вместе со всей стеной «авангардным» бордовым цветом. Кому это взбрело в голову — история умалчивает.

Забывается постепенно и другая станция «Арбатская», вестибюль в псевдорусском стиле, открытый в 1953 году, нынче захороненный в недрах нового здания Генштаба. Еще раньше, говорят, на этом месте стоял крытый Арбатский рынок, уничтоженный немецкой авиабомбой. Исчезли любимые москвичами фонтан «Мальчик с дельфином» и парковые скамейки напротив входа в метро. А забеленное пространство в витиеватой раме, встречающее внутри вестибюля пассажиров, поднимающихся на эскалаторе, прежде переливалось флорентийской мозаикой из яшмы и порфира. На изображении — огромная фигура И.В.Сталина в кремлевском кабинете.

Забывается все быстро. Но есть наглядный источник, позволяющий увидеть, что было на самом деле, — старые фотографии Москвы.

Взглянуть на столицу середины ХХ века позволяют сюжеты, отснятые моим отцом, Александром Сергеевичем Потресовым, в 1950-х – 1960-х годах.

Журнал «Наше наследие» и прежде публиковал очерки о его творчестве: «Фотограф и путешественник» (1993. №27. С. 110-117); «Исчезновение Арбата» (2003. №67-68. С. 96-100); печатаются постоянно в журнале и отдельные снимки отца.

Папа был человек приметный во всех отношениях. Во время войны его не раз останавливал патруль, принимая за германского шпиона. Именно так, по мнению патрульных, должен был выглядеть шпион.

Родился А.С.Потресов (1902–1972) в Москве, снимать начал с детства, первый фотоаппарат ему подарил его отец, известный тогда московский журналист, литературный и театральный критик Сергей Яблоновский (псевдоним; настоящая фамилия — Потресов) к 300-летию Дома Романовых. Учился в гимназии Е.А.Кирпичниковой на Знаменке.

Умел он делать, по-моему, все. В течение жизни не остановился ни на чем, занимался чем хотел. Такая широта могла сыграть злую шутку, но он прожил — в этом не сомневаюсь ни на минуту — счастливую жизнь.

Был он абсолютным бессребреником. Мама говорила так: «Шура отдаст таксисту последний рубль, а сам пойдет пешком». Тут надо интонационно понимать фразу — в послевоенные советские годы такси было доступным транспортом, это потом: «Наши люди в булочную на такси не ездят!» Про себя же он говорил: «Я рожден быть богатым». Хотя ни богатым, ни состоятельным не стал и не стремился.

Соседи по коммуналке несли ему чинить электроплитки и примусы; во время войны отец, рядовой, служил при штабе дивизии, поскольку, в отличие от большинства офицеров, умел правильно читать карты. В двадцатые годы первым в стране построил байдарку по чертежам немецкого клинкера. В конце пятидесятых разработал собственную конструкцию разборной лодки для самостоятельной постройки — в условиях тотального советского дефицита опубликованные чертежи «Байдарки Потресова» были весьма востребованы в школьной и студенческой среде. Умел прекрасно ориентироваться в любом лесу, организовать и провести путешествие с палаткой, костром и чем там еще полагается. С тридцатых годов известна его публицистика.

Прославился отец своими фотографиями уже после смерти. Вначале, до сороковых, снимал исключительно для себя и друзей. Потом его работы стали потихоньку печатать в книгах и журналах. С 1962 года отец возглавил секцию пейзажа знаменитого московского фотоклуба «Новатор», стал выставляться. В конце шестидесятых вышли две книги прозы с его же фото, несколько фотоальбомов.

Иной раз — на открытии, например, очередной фотовыставки А.С.Потресова — когда я рассказываю, что папа был не профессионалом, а любителем, чем и гордился, меня спрашивают:

«А кем был ваш отец по профессии?»

А я не знаю, что ответить. Высшее образование отец получить не смог, впрочем, и гимназию не окончил — наступил 1917-й.

Пробовал учиться в разных заведениях — дольше всего, два года, в Школе штурманов дальнего плавания в Ростове-на-Дону, — но и оттуда его выперли из-за дворянского происхождения.

Отец сменил массу специальностей: работал переводчиком для немецких инженеров на харьковской катонной фабрике в двадцатых, художником-оформителем и макетчиком в Москве, инструктором по парашютному спорту в подольском аэроклубе.

В тридцатых страна активно готовилась к войне, и все вузы обучали студентов правильно воевать с помощью так называемых миниатюр-полигонов, иначе говоря, макетов местности с имитацией боевых действий.

Я так и не узнал, где папа научился строить макеты, но кое-что осталось в моей памяти. Однажды матушка — ассоциация почему-то с весной, солнечным мартом — повела меня в Политехнический музей, который был тогда вроде бы Музеем подарков Сталину (этот музей я тоже помню — шар в шаре и золоченый паровоз ИС), так что трудно точно определить время события. Короче, мама привела меня в этот музей, причем жили мы еще в Потаповском с дедами по маминой линии и с папой виделись редко.

Я это к тому, что где-то там, в подвале, папа строил макет желто-синего автобуса. Прошло много лет, я привел в музей дочь — и увидел тот же автобус!

Но еще раньше, в 1947–1948 годах, папа увлекся парашютным спортом, причем настолько, что сделался инструктором. Но, не соблюдая сам технику безопасности, сломал позвоночник и чуть было не стал инвалидом на всю оставшуюся жизнь.

Вот все говорят: успех, успех... А вы попробуйте добиться успеха, разбрасываясь. Не получится, убедился на своем жизненном опыте.

Фотографии А.С.Потресова публиковались и публикуются в периодической печати, отдельных изданиях. Он автор свыше двадцати персональных фотовыставок.

Помимо сотен отпечатков, в наследство от отца мне достался фотоархив, который содержит по приблизительной оценке (до конца пока не обработан) около восьмидесяти тысяч негативов.

Известные, публиковавшиеся в печати, демонстрировавшиеся на выставках авторские фотографии представляют «вершину айсберга». Впрочем, это относится к большинству фотографов ХХ века, когда на смену стеклянным негативам и громоздким камерам пришли компактные аппараты и относительно демократичная по цене и удобству фотопленка, не сильно уступавшая в качестве «стеклу», в чем-то даже, например в чувствительности, заметно превосходившая. А «позитивный процесс», иначе говоря получение отпечатка на светочувствительном материале — традиционный, «мокрый», — оставался трудоемким, дорогостоящим, хлопотным для любителей, особенно в коммунальной квартире.

К отпечаткам А.С.Потресов относился трепетно: неверную, по его мнению, интонационно работу тут же рвал на куски, не слушая мольбы знакомых оставить и подарить.

Мне не раз доводилось присутствовать при печати фотографий отцом в домашней, выгороженной в углу комнаты лаборатории, наблюдать «колдовство», напоминающее работу дирижера. И я понимаю: в авторскую печать мастер всегда вкладывает часть своей души.

Значительный объем отснятого материала остается «за кадром», и увидеть его можно, лишь внимательно изучив и обработав творческое наследие фотографа.

Настоящую революцию в сохранении фотографического наследия произвела современная цифровая техника. С помощью фильм-сканеров — устройств, преобразующих изображение негатива в цифровой файл (первоначально они создавались лишь для информационных нужд, заменяя бильдаппараты), — появилась возможность увидеть, изучить и сохранить в доступном виде «забытые» автором кадры. И поверьте, многие стоят того! Попытка соблюсти авторский стиль полученного изображения напоминает тот самый «позитивный процесс», только более наглядный, видимый сразу на экране, в отличие от того, что проявлялся в тазу при свете красной лампы. «Бросовый», по оценке автора-фотографа, негатив способен сегодня «засверкать», вернув, словно машина времени, утраченное, казалось бы — навсегда, наследие.

Ценность документальных фотосюжетов нередко проявляется спустя десятилетия, когда объект съемки значительно изменяется. Автор снимка знать этого по понятным причинам не может и определяет ценность кадра по собственному усмотрению. Так, например, делая своего рода фотолетопись строительства Нового Арбата, отец стремился передать пафос разрушения старого, отжившего, снос целого исторического района; показать этапы возведения современного городского пространства. Время было такое!

А появившиеся позже поколения, впрочем, как и люди старшего возраста, часто интересуются историческим видом арбатских особняков, переулков и дворов — именно до губительных перемен. Автор снимал, конечно, уходящую натуру, которую видел сотни раз, однако лишь как «гарнир» — необходимое документальное подтверждение, дань исчезающему.

Страсть А.С.Потресова к путешествиям, а также то, что с фотоаппаратом он никогда не расставался, способствовали образованию уникального архива — фотолетописи нашей страны середины прошлого века.

Оказавшись в Ленинграде или Пскове, Новгороде или Владимире, старообрядческих селах на берегах Ветлуги или старинных исадах — рыбацких деревнях Чудского озера, он жадно и чутко ловил приметы времени.

Писатель С.М.Голицын, работая с отцом над книгой «Сказание о белых камнях», посвященной архитектуре Владимирщины, рассказывал, как страдал от безделья в Потакино, пока Александр Сергеевич дожидался, чтобы солнечный луч выгодно подсветил резные узоры домов древнего села.

А что же Москва? Столица для отца была как любимая жена: есть и есть, никуда не денется. И лишь когда что-то начинало уходить, он спохватывался, создавая «фотореквием уходящей натуре». Конечно же, не только это:

А.С.Потресов искал и видел необычные столичные сюжеты, литые чугунные решетки и ворота после обильного снегопада, делал городские зарисовки, ловил настроения, опять настроения…

Снимал он и новую столичную архитектуру, строительство. Только вот за полвека некоторые из тех сооружений, например гостиница «Россия» или эскалатор на Ленинских горах, исчезли из панорамы города, а иные, напротив, стали достойными памятниками зодчества ХХ века.

Хотя некоторые улицы и переулки столицы изменились до неузнаваемости, почти всегда можно найти примету, которая сразу определяет место и время снимка.

Но есть исключения. Вот, на первый взгляд, простой сюжет в московском метро. На указателе три станции: «Рижская», «Мир», «ВДНХ». С первой все ясно: станция «Рижская» какой была вначале, такой и осталась. «ВДНХ» получила новое название 12 декабря 1959 года, после переименования выставки из Сельскохозяйственной (имя при открытии 1 мая 1958 года — «ВСХВ»). А что же это за «Мир»?

А вот что: на схемах развития метро 1954 и 1957 годов станция между «ВСХВ» и «Рижской» — «Алексеевская». При открытии 1 мая 1958 года она вдруг оказалась… «Миром», хотя на перспективных схемах, развешанных в вагонах в начале того же года, значится «Щербаковская».

Именно такое название она и получила позже, 26 октября 1966 года. Но и на этом не кончилось: в начале девяностых в вагонах метро появилась схема, где вместо «Щербаковской» — станция «Ново-Алексеевская». На самом же деле она так никогда не звалась, а 5 ноября 1990 года стала просто «Алексеевской», как и было задумано почти полвека назад.

«Уважение к минувшему — вот черта, отличающая образованность от дикости, — писал А.С.Пушкин в 1830 году в набросках статьи «О русской словесности», — кочующие племена не имеют ни истории, ни дворянства». Собирая сегодня по осколкам нашу историю, безуспешно пытаясь реанимировать русское дворянство, именно в старых, непрофессиональных, часто любительских фотографиях, фотоархивах мы, к счастью, находим не политизированно-бутафорское, а почти единственное неискаженное изобразительное средство, позволяющее увидеть прошедшее таким, каким оно было на самом деле.

Сегодня, спустя десятки лет, снова возрастает интерес к советскому прошлому. Судя по кинематографу, телевизионным фильмам, востребованы как раз пятидесятые – шестидесятые годы ушедшего века. Конечно, искусство кино — не всегда документальный жанр, но, когда автор населяет близкое мне пространство Москвы моего детства разукрашенными монстрами в невероятных одеждах китайского пошива, становится неловко за беспомощность создателей «шедевров», пользующихся при подборе реквизита карикатурами журнала «Крокодил» или постановочными сюжетами выдуманной жизни из официозного ежемесячника «Советский Союз». Не жившие в то время поколения верят, что по столице 1950-х гуртами разгуливали стиляги, а из уличных громкоговорителей неслись ритмы буги-вуги и рок-н-ролла.

Недавно довелось увидеть весьма грамотно сделанный фильм о тех годах, в котором все, вплоть до мелочей, дышало подлинностью. Раздобыли старинный желто-красный автобус-коробочку ЗИС-154, выпущенный на маршруты в 1947 году. Только вот незадача: кинопассажиры входили в бутафорский автобус через переднюю дверь, как сегодня. А вот если б создатели фильма потрудились взглянуть на старые фото — ошибки не случилось бы.

Мелочь? Разумеется, только в ушах моего поколения москвичей до сих пор стоит кондукторское: «Граждане, проходите вперед, автобус не резиновый!»

Однако бог с ними — пиджаками и галстуками, широкими и узкими брюками, короткими и длинными юбками, ЗИМами и «Победами», прическами «полубокс» и «бабетта». Попробуйте разглядеть лица москвичей на фотографиях середины ХХ века, и вы поймете, что это не угрюмые «винтики» нынешнего разоблачительного жанра и не овечье-просветленные физиономии манекенов свинарок и пастухов, физиков-атомщиков, инженеров-строителей и прочих созидателей светлого будущего. Это лица людей, чем-то — до сих пор неясно чем — отличающихся от нынешних. Что-то все же такое было.