В.Д.Тополянский

Московская тарантелла

Во второй половине XIV столетия на европейские государства налетела опустошительная чума. Когда «черная смерть», выкосившая миллионы жизней, отступила, среди тех, кого она не успела забрать с собой, объявилась новая напасть в виде повального танцевального неистовства. Возбужденные толпы мужчин и женщин, готовых чуть ли не днями метаться по улицам полувымерших городов, принимались вдруг исступленно плясать до полного изнеможения.

В Германии такие приступы связывали нередко с одержимостью бесами, в Южной Италии — с укусом тарантула. Cотни людей, всего лишь вообразивших себя ужаленными, впадали в глубокую печаль с неадекватным восприятием действительности, приободрялись при первых же звуках гитары или флейты, а по мере ускорения мелодии испытывали неодолимую потребность в беспорядочных движениях. Красный цвет и громкая музыка усиливали припадки и вовлекали зрителей в танцевальное буйство.

От средневековых психических поветрий остались быстрый итальянский танец тарантелла и медицинский термин «тарантизм» — cвоеобразный истерический феномен, обусловленный необычайной внушаемостью. Многолюдное танцевальное исступление постепенно сменили иные разновидности психических эпидемий с неумеренной ажитацией и непродолжительной утратой критики и здравомыслия, а иногда — с развитием истерической слепоты, глухоты или немоты. Если в XVI–XVIII веках подобные пароксизмы встречались преимущественно в закрытых коллективах (особенно в женских монастырях), то в XX столетии они многократно вспыхивали в разных концах планеты, чаще всего в виде массовых истерических реакций на какое-либо экстраординарное событие или катастрофу либо, например, в форме многотысячных культовых манифестаций.

Даже высокий интеллектуальный уровень не предохранял порой индивидов от превращения в толпу. Одно из причудливых происшествий такого рода случилось в Московском университете в относительно светлом промежутке времени между смутой 1905–1907 годов и Февральской революцией. Этот инцидент вошел в анналы российской высшей школы и сохранился в советских энциклопедических изданиях под драматическим названием «разгром Московского университета» в 1911 году.

Vivace

До первых лет XX столетия легальная оппозиция на российской почве не произрастала. Собственно говоря, неоткуда ей было взяться в необъятной монархии, управляемой тысячами столоначальников и не имевшей ни малейшего понятия ни о конституции, ни о парламенте. Зато бузотеры и смутьяны, отъявленные бунтари и ехидные крамольники в ней не переводились. Восторженные предания об отчаянных башибузуках и великодушных головорезах, готовых поделиться с неимущими толикой награбленного, передавались из поколения в поколение и даже печатались иногда в толстых журналах, поддерживая мятежную тенденцию в эмоциональном статусе разноплеменных обитателей империи. Государство же более или менее исправно осуществляло свою охранительную функцию: стихийные шатания подавляло беспощадно, шайки разбойников рассеивало вооруженной силой, зачинщиков беспорядков успокаивало на каторге. Феодальные устои самодержавия заколебались лишь в связи с развитием земского движения и пошатнулись в результате Русско-японской войны и последующих революционных событий.

С весны 1905 года чуть ли не каждый день приносил обывателям известия о каких-либо волнениях или стачках. В конце июля того же года нелегальная газета «Искра» напечатала обращенные к студенчеству призывы Ф.И.Дана — одного из лидеров меньшевиков: пора переходить от пассивного протеста в форме общероссийской студенческой забастовки, объявленной еще в феврале, к активному сопротивлению и вернуться в высшие учебные заведения не для того, чтобы овладеть буржуазной наукой, а с иной целью — открыть аудитории для митингов, а сами университеты и академии — для революционного народа¹.

Требования распаленных толп (в частности, о немедленном созыве народных представителей и начале реформ) первый выборный ректор Московского университета князь С.Н.Трубецкой понадеялся довести до сведения императора, но 27 сентября 1905 года внезапно умер от апоплексического удара на приеме у министра народного просвещения. Поговаривали, что у князя был с собой список чуть ли не из 300 студентов; этот перечень он собирался как будто предложить вниманию министра для ареста и высылки неблагонадежной молодежи². Похороны Трубецкого 3 октября превратились в грандиозное шествие, продолжавшееся с утра до позднего вечера под заглушавшие молитвенное пение звуки «Марсельезы» и «Вы жертвою пали…»³.

В последующие дни ход событий все более ускорялся. Многолюдные студенческие сходки принимали резолюции о свержении самодержавия, созыве Учредительного собрания и образовании демократической республики. Для вооруженной борьбы за эти идеалы студенты разместили в помещениях Московского университета до 20 ящиков стрелкового оружия и патронов; впоследствии в темной кладовой под одной из аудиторий юридического факультета сотрудники Охранного отделения обнаружили четыре ящика с боевыми винтовочными патронами, два разрывных снаряда и более пяти фунтов пороха⁴.

С октября боевые отряды студентов принялись обстреливать уличные толпы с национальными флагами (особенно членов «черной сотни»), но еще более они отличились в период декабрьского вооруженного восстания. Внимательно следивший за «бессмыслицей» боевых действий в Москве историк В.О.Ключевский 20 декабря 1905 года записал в своем дневнике: «Оппозиция против правительства постепенно превратилась в заговор против общества. Этим дело русской свободы было передано из рук либералов в руки хулиганов»⁵.

Когда декабрьский путч был подавлен, социалисты-революционеры (эсеры) и социал-демократы (главным образом большевики) озаботились вопросами финансовой поддержки своих партий. Наиболее эффективным, по мнению истовых приверженцев грядущей революции, считалось насильственное отчуждение государственных денежных средств, названное — в соответствии с задорным «Манифестом Коммунистической партии» — экспроприацией. Романтическая идея экспроприации — в сущности разбоя, но в самых возвышенных целях — оказалась весьма привлекательной для московского студенчества.

Поистине всероссийскую известность приобрел тогда студент физико-математического факультета Московского университета и активный участник декабрьских уличных боев В.В.Мазурин. Во главе отряда из 20 эсеров-максималистов 7 марта 1906 года он ограбил Московское купеческое общество взаимного кредита на 875 тысяч рублей. Арестованный 29 августа того же года, он предстал перед первым в Москве военно-полевым судом, был обвинен в убийстве нескольких городовых и помощника начальника Московского сыскного отделения и в ночь на 1 сентября повешен во дворе губернской тюрьмы⁶.

В ясный морозный день 20 февраля 1907 года пятеро социал-демократов (среди них двое студентов Высшего технического училища) напали на казначея Московского сельскохозяйственного института и похитили только что полученные в банке семь тысяч рублей, предназначенных для выдачи жалованья преподавателям. Налетчиков задержали после длительного преследования с перестрелкой и через несколько месяцев приговорили к различным срокам каторжных работ. Кроме того, за соучастие в преступлении 24 марта арестовали известного московского адвоката В.А.Жданова; в октябре того же года его осудили на четыре года каторги⁷.

В полдень 22 февраля 1907 года в помещение, где находилась касса Московского университета, ворвались пятеро неизвестных, причем двое в студенческих фуражках. Забрав около 20 тысяч рублей (жалованье преподавателей и деньги, внесенные студентами за обучение), они направились к выходу. Встреченного в коридоре полицейского убили тремя пулями, стреляя без секунды промедления. Когда они выскочили в университетский двор, где толпилось до 150 студентов, один из грабителей впопыхах выпустил из рук оружие; тут же какой-то студент его подобрал и вручил преступнику со словами: «Товарищ, вы обронили револьвер»⁸.

Ректор Московского университета немедленно обратился в полицию с просьбой установить охрану кассы и в тот же день получил ответ московского градоначальника: «Имея точные сведения о том, что в стенах Университета постоянно происходят революционные собрания, иногда под видом митингов, а иногда под видом различных кружков студенческих организаций, под флагом которых скрываются революционные организации, в том числе преследующие боевые (террористические) и экспроприаторские цели, а также что на происходящих в Университете митингах обсуждаются вопросы всех видов революционной борьбы с Правительством, я, желая иметь возможность установить за этими собраниями секретное наблюдение, 9 сего февраля за №2262 просил распоряжения Вашего Превосходительства о присылке мне планов зданий Университета, дабы иметь возможность принять законные меры к обеспечению порядка как во вверенной моему управлению столице, так и в самом Университете, но Ваше Превосходительство 11 сего февраля за №634 изволили отклонить выдачу мне просимого плана зданий и тем отказали мне в содействии, на каковое я мог от Вас рассчитывать как от лица, состоящего на государственной службе.

Сего числа, когда в присутствии нескольких десятков студентов самими студентами вверенного Вашему Превосходительству Университета или, по крайней мере, лицами, одетыми в студенческую форму, была ограблена университетская касса, а вслед за тем убит в здании же Университета поспешивший на помощь околоточный надзиратель вверенной мне полиции Кропин, Ваше Превосходительство обратились ко мне с просьбою о назначении охраны названной кассы.

Ввиду вышеизложенного и принимая во внимание, что депутация, состоящая из профессоров г[оспод] Мануйлова, Зёрнова и князя Трубецкого, ездила в Санкт-Петербург к г[осподину] Министру народного просвещения и председателю Совета министров с ходатайством о снятии находящегося на улице близ Университета конного полицейского поста, учрежденного мною для ограждения личности пристава от оскорблений со стороны студентов при исполнении им служебных обязанностей, — почему я, по указанию г[осподина] Министра внутренних дел, был вынужден снять этот пост, — я прошу Ваше Превосходительство подтвердить мне письменно вашу просьбу и препроводить мне по возможности немедленно план зданий Университета, что Вы отказались своевременно исполнить и без чего я лишен возможности оказать Вам какое-либо содействие.

К сему присовокупляю, что я никак не могу принять на себя ответственность за сегодняшнее происшествие ввиду упорного отказа университетской администрации, вопреки моих неоднократных отношений, оказать мне содействие в водворении законного порядка во вверенной моему управлению столице, а также ввиду постоянных уклонений от обращения к моей помощи для ограждения Университета от проникновения туда посторонних лиц в случае, если Университет не располагает для этого надлежащими средствами.

Свиты Его Величества генерал-майор Рейнбот»⁹.

Ночью 28 февраля 1907 года на Софийской набережной четверо коммунистов-анархистов окружили городового и, направив на него браунинги, завладели его оружием. На свистки городового собрались ночные сторожа и полицейские. Несмотря на вооруженное сопротивление и убийство одного из городовых, злоумышленников — двух студентов Московского университета, одного студента Высшего технического училища и бежавшего из ссылки телеграфиста — задержали; при обыске у них нашли брошюру «Тактика уличного боя». Утром 28 февраля на имя председателя Совета министров П.А.Столыпина полетели телеграммы от студентов Московского университета, Высшего технического училища и родителей молодых преступников с просьбами о смягчении участи арестованных ввиду их несовершеннолетия и психического расстройства у одного из них. В тот же день, 28 февраля, все четверо предстали пред военно-полевым судом и на рассвете 1 марта были расстреляны¹⁰.

Спад революционного движения в стране сопровождался и временным прекращением студенческих эксцессов. Новый виток волнений, захвативших высшие учебные заведения, начался после кончины Л.Н.Толстого 7 ноября 1910 года. Стоило либеральной прессе сообщить, что «вдохновенный апостол свободы, равенства и братства на земле отошел в вечность», как в Москве и в Петербурге, а чуть позднее и в других университетских городах вспыхнули «толстовские беспорядки» с требованием отмены смертной казни в Российской империи*. Самочинные сходки и демонстративные шествия студентов с 9 по 14 ноября жестко пресекались полицией¹¹. Тем самым общество получало наглядное представление о кардинальном принципе самодержавия — подмене гибкой внутренней политики полицейским кулачным правом.

Не успели затихнуть страсти по Толстому, как высшие учебные заведения накрыл очередной вал студенческой смуты, вызванной трагическим происшествием в Зерентуйской каторжной тюрьме (в Забайкалье). В знак протеста против телесных наказаний шестеро политических заключенных предприняли коллективную суицидальную попытку; один из них, Е.С.Созонов, скончался на рассвете 28 ноября в результате отравления морфином¹². Потомок разбогатевшего лесопромышленника, человек, воспитанный в традициях строго религиозных и монархических, и вместе с тем член Боевой эсеровской организации, Созонов (подпольная кличка «Авель») навсегда остался в российской истории как убийца «крайне реакционного», по мнению интеллигенции, министра внутренних дел В.К.Плеве и, соответственно, легендарный герой революционного эпоса.

О настроениях, господствовавших тогда в Московском университете, свидетельствовала выписка из перлюстрированной студенческой корреспонденции: «События в тюрьмах на многих подействовали отчаянно. Прямо руки опускаются. Как-то стыдно стало жить после смерти Созонова и всех предшествовавших ей обстоятельств. Сейчас много арестов среди учащихся. У нас арестовали наших самых популярных студентов. Пока что у нас забастовка до среды, когда назначена новая общая сходка. <…> Но что может теперь сделать забастовка? И какие есть другие средства борьбы? Получается какой-то отчаянный тупик, или тупик отчаяния!»¹³

Чтобы оборвать всевозможные акции протеста (в том числе беспрестанные забастовки) и восстановить должный порядок в высших учебных заведениях, полиция взяла под стражу несколько десятков человек, что лишний раз подтвердило эфемерность различий между самодержавным окостенением и революционным сознанием: и то и другое было совершенно лишено правовой основы и уважения к личности. До середины декабря 1910 года в одном только Московском университете арестовали

47 студентов — членов нелегальных политических организаций¹⁴. К рождественским каникулам студенческое брожение стихло.

Adagio

Когда Столыпин занялся поисками подходящей кандидатуры на пост министра народного просвещения, его вниманию предложили юриста Л.А.Кассо. Кто-то из хороших знакомых или дальних родственников председателя Совета министров поведал ему «про настоящую культурность, образованность и благородство этого человека»¹⁵.

Потомственный дворянин Бессарабской губернии, владелец поместья с 1000 десятин земли, Кассо действительно получил очень неплохое образование во Франции и в Германии; служил экстраординарным профессором Дерптского (1893–1895) и Харьковского (1895–1899) университетов, затем ординарным профессором Московского университета (1899–1910); преподавал гражданское право и гражданское судопроизводство¹⁶. Одни студенты Московского университета считали его лектором превосходным, другие — унылым, из года в год повторявшим давно придуманные и вымученные шутки. По воспоминаниям М.А.Осоргина, «здоровенный, черный, отлично одетый, авторитетный, подавляющий» Кассо был несомненным любимцем студентов; по словам М.В.Вишняка, профессора не случайно именовали «неудачным сочетанием многих культур», подразумевая его румыно-франко-русское происхождение¹⁷. Когда именным Высочайшим указом от 25 сентября 1910 года Кассо произвели в чин действительного статского советника и назначили главноуправляющим Министерством народного просвещения, столичная пресса проинформировала читателей, что новый государственный чиновник высокого ранга — протеже Столыпина, «аристократ в самом широком смысле этого слова», всегда ценивший возможность повеселиться и жизненный комфорт, да к тому же ярый балетоман¹⁸.

Со своими министерскими обязанностями Кассо освоился довольно быстро, после чего выяснилось, что в бывшем профессоре гражданского права дремал предприимчивый и не терпевший возражений артиллерийский поручик; однако, за неимением скорострельной батареи, он командовал отрядом ретивых чиновников, поспешно исполнявших его скоропалительные приказы. Рассматривая срочное наведение порядка в системе высших учебных заведений как свою наиболее важную задачу, он подготовил пакет необходимых, по его мнению, нормативных актов, направленных на фактическое упразднение университетской автономии и — взамен давно назревших реформ — восстановление прежнего, существовавшего до Высочайшего указа от 27 августа 1905 года, бесправия, но в обновленных декорациях. В качестве первого шага 11 января 1911 года Совет министров постановил ввести в университетах двоевластие — совместное управление ректора и градоначальника.

На следующий день, 12 января, попечителю Московского учебного округа вручили телеграмму Кассо: «Постановлением Совета министров студенческие собрания в высших учебных заведениях временно запрещаются. Нарушившие это постановление подлежат исключению из учебных заведений. Начальникам вменяется установить строгий надзор за недопущением в учебные заведения посторонних лиц. В случае возникновения неразрешенного собрания немедленно сообщать полиции. Настоящее распоряжение предлагаю принять к немедленному исполнению. Подробности почтой. Кассо»¹⁹.

Дополнения и разъяснения к телеграмме содержались в циркуляре от 17 января о новых мерах против студенческих волнений. Совет министров по настоянию Кассо признал необходимым временно не допускать публичных и частных студенческих собраний, за исключением научных, для обеспечения беспрепятственного обучения. Полицейским чинам надлежало быстро и решительно прекращать сходку. Цель распоряжения — «охранение высшей школы от беспорядков», ответственность за которые всей своей тяжестью возлагалась прежде всего «на начальствующих в учебных заведениях лиц и на профессорские коллегии»²⁰.

В соответствии с указаниями Кассо 26 января, когда стало известно о предстоящей студенческой сходке, ректор вывесил объявление, предостерегающее от несанкционированных сборищ в любом помещении Московского университета. Несмотря на предупреждение ректора, 27 января в юридическом корпусе сгрудились около 800 взбудораженных студентов. Помощник градоначальника немедленно отправил туда многочисленный отряд городовых, после чего занятия прервались почти во всех аудиториях университета. В полдень 28 января в юридическом корпусе вновь собрались не менее 800 студентов, успевших до появления полиции проголосовать за очередную забастовку²¹.

Совместное прекращение учебы в чаянии (как правило, несбыточном) добиться каких-либо уступок со стороны администрации представляло собой по сути самый разнузданный и самый бессмысленный способ выражения студенческого протеста. В отличие от западноевропейской формулы «живи и жить давай другим», здесь действовала чисто российская, самобытная установка: не учись и препятствуй обучению других. Повторные студенческие забастовки становились в конечном счете своеобразным инкубатором для произрастания не просвещенных и самостоятельно мыслящих интеллектуалов, а полуобразованной интеллигенции, заимствовавшей свое мировоззрение преимущественно во Франции или в Германии. Как заметил в связи с этим Ключевский, «при крепостном праве мы были холопами чужой воли; получив волю размышлять, мы стали холопами чужой мысли»²².

Безоговорочное доверие к речениям западных мудрецов (главным образом, радикального толка), благоговение перед авторитетом тех или иных европейских социологов и политиков с неутолимой потребностью превращать чуть ли не каждое их высказывание в незыблемую догму, по сути массовый патернализм интеллигенции органично сочетался с готовностью преклоняться перед волей коллектива при полном забвении прав каждого из его членов. Необходимое для формирования личности преодоление заурядного, инфантильного эгоцентризма, или, другими словами, социализация с обязательным усвоением определенной системы ценностей, знаний и правил поведения осталась малопонятной для населения Российской империи. Фонвизинские недоросли с годами видоизменились, но не повзрослели и безустанно грезили о либеральной идеологии, способной, как уверяли некоторые философы, искоренить все традиционные пороки и принести стране невиданное доселе процветание. «На что им либерализм? — недоумевал Ключевский. — Они из него не могут сделать никакого употребления, кроме злоупотребления».

Вечером 28 января на Совете университета ректор А.А.Мануйлов изложил свое мнение о недопустимости в управлении высшим учебным заведением двоевластия, «безусловно препятствующего упорядочиванию академической жизни». В сложившейся ситуации пост ректора приобретал декоративный характер, в связи с чем Мануйлов просил освободить его от исполнения административных обязанностей ректора, сохранив за ним лишь должность ординарного профессора по кафедре политической экономии. Вслед за ним аналогичные прошения в Совет университета подали помощник ректора, заслуженный ординарный профессор по кафедре сравнительной анатомии М.А.Мензбир и проректор, ординарный профессор по кафедре судебной медицины П.А.Минаков²³. Совет университета признал соображения Мануйлова, Мензбира и Минакова справедливыми и высказал им благодарность за предыдущую деятельность на руководящих постах.

Не исключено, что в своем циркуляре о частичном перераспределении власти ректора в пользу градоначальника Кассо видел оптимальное решение чуть ли не всех основных проблем высшей школы. Преподаватели, полагавшие неприемлемым для себя появляться в аудитории в сопровождении полицейских чинов, а также студенты, не желавшие получать высшее образование под надзором полиции, автоматически попадали в разряд личных недоброжелателей управляющего Министерством народного просвещения. Непочтительность к его распоряжениям, проявленная администрацией Московского университета, требовала, с точки зрения Кассо, примерного наказания; поэтому 1 февраля он нанес прицельный удар: принял отставку ректора, его помощника и проректора, а в придачу уволил всех троих от профессорской службы, грубо нарушив тем самым узаконенную университетскую автономию²⁴.

Срочно собравшийся 2 февраля Совет Московского университета постановил: «Принимая во внимание, что вся деятельность А.А.Мануйлова, М.А.Мензбира и П.А.Минакова происходила в полном единении с Советом и в совершенном согласии с его указаниями, что прошения этих лиц об освобождении их от обязанности по управлению университетом были признаны Советом при сложившемся положении неизбежными, что уход из университета столь крупных ученых и преподавателей был бы для университета невознаградимой потерей, Совет, высоко ценя их преподавательскую деятельность, считает своим нравственным долгом усиленно ходатайствовать пред г[осподином] управляющим Министерством народного просвещения об оставлении А.А.Мануйлова,

М.А.Мензбира и П.А.Минакова в должности профессоров Московского университета»²⁵.

Чтобы довести это постановление до сведения управляющего Министерством народного просвещения, Совет Московского университета избрал специальную депутацию. Однако 3 февраля Совет университета и его депутацию уведомили, что вердикт Кассо окончательный и обжалованию не подлежит, а любые попытки подать кассацию в какие-либо инстанции бесполезны. В связи с этим депутация отказалась от возложенной на нее миссии, а профессура принялась совещаться относительно дальнейших действий.

Allegretto

После того как Мануйлов уведомил коллег о своем намерении отказаться от должности ректора, в университете наступило относительное затишье. На историко-филологическом факультете 29 января студенты распространяли эсеровские прокламации и мешали чтению лекций, но как-то вяло. В Физическом институте 31 января полиция задержала около 30 студентов, пытавшихся воспрепятствовать проведению лекций. На юридическом факультете 1 февраля приват-доцент Ф.Ф.Кокошкин собирался прочитать лекцию по государственному праву, но его сперва оглушительно освистали при подходе к аудитории, а затем изгнали из нее посредством криков, свиста и прочих непотребных звуков. Через некоторое время Кокошкина пригласили вернуться в аудиторию, охранявшуюся вооруженными городовыми, но продолжать лекцию под конвоем он счел недопустимым²⁶. Полиция задержала 15 участников этих забав, очень похожих на уличные беснования в периоды средневековых психических эпидемий (после исключения из университета студенты, срывавшие лекцию Кокошкина, раскаялись в содеянном и через год были прощены и восстановлены на том же курсе).

За несколько дней бесшабашного неистовства полиция переписала 196 студентов юридического и физико-математического факультетов; в первой декаде февраля им запретили дальнейшее проживание в Москве²⁷. И все же, несмотря на действия полиции, на стенах вестибюля и уборной периодически расклеивались прокламации, призывавшие студентов к забастовке. Большинство лекций не посещалось. На отдельных лекциях присутствовали от 6 до 10 слушателей. Попытки сорвать какую-либо лекцию тут же пресекались полицейскими нарядами²⁸.

Недремлющее око Охранного отделения отслеживало события в помещениях университета с настороженным вниманием. Получаемая информация откладывалась в памяти тайной полиции в форме перлюстрированной корреспонденции и агентурных записок.

Перлюстрированное письмо

Москва. 29 января 1911 года, А.Виссонов.

Варшава. Владимиру Ивановичу Виссонову. Мокотовская, 65, кв.4.

Все эти дни настроение у нас было очень тревожное. Коалиционный совет при Московском университете вывешивал объявления о том, чтобы студенты временно воздержались от выступлений и не прекращали занятий. 27 января я был в университете, где должен был состояться семинар Петрушевского. Однако минут за 10–15 до начала занятий в университет вошла полиция. На наше заявление Петрушевскому, что при таких порядках мы не намерены заниматься, профессор сам довольно энергично высказался в том же духе. Занятия, таким образом, не состоялись. Никаких оснований для ввода полиции в новое здание университета не было. Действия она свои оправдывала тем, что в юридическом корпусе в коридоре было массовое скопление студентов, висели объявления Коалиционного совета, призывавшего к санкционированию его постановлений путем голосования в аудиториях, лабораториях и т.д. Было только собрание группы юристов 8 семестра, где обсуждались их чисто академические интересы (государственные экзамены).

При объявлении забастовки были, говорят, скандалы, но пока до «химической обструкции» дело не дошло. Вероятно, в будущем не обойтись без этого. Ходят слухи, что совет профессоров собирается прикрыть временно университет в надежде открыть его с успехом через некоторое время. Забастовки этой я ждал с нетерпением. Она представляется мне единственно возможным выходом из создавшегося положения. Конечно, большой вопрос — добьются ли студенты осуществления своих требований. В массе студенчество — что-то совершенно неопределенное, неорганизованное. Вопрос о своих профессиональных задачах для большинства студентов — пустой звук. А о каком-либо отклике на политические факты и события также не приходится думать. В этом отношении их можно причислить к такой категории людей, которую иногда в Конвенте называли «болотом». Трудно, таким образом, ждать стойкости в данной забастовке. Но, с другой стороны, есть довольно значительные группы «активных» товарищей, состоящих по большей части в какой-либо политической партии. Крайние левые думают в случае надобности действовать очень энергично, срывая лекции при помощи обструкции, так что с этой стороны, пожалуй, трудно учесть все возможности. Что касается противной стороны, то думается, что она пойдет скоро на уступки, если только не сумеет сразу покончить с этим движением. Ведь, в конце концов, наше правительство очень прислушивается к голосу Европы и едва ли решится почти накануне юбилейных событий 12-го года на глазах всего мира пойти на такой скандал, как разгром высшей школы. Уже молчу о всех прочих неудобствах для страны такой забастовки.

Пометка М.Е.Броецкого: «Нач[альник]у Московского Охр[анного] Отд[еления]. 3/II»²⁹.

Агентурная записка Московского охранного Отделения по студенческому движению

«Васильев». Составлена 4 февраля 1911 г[ода].

Как только появились слухи об увольнении от должности профессоров: ректора Мануйлова, проректора Минакова и помощника ректора Мензбира, то, по словам служащих при ректоре швейцаров, профессор Мануйлов был так поражен, что схватился за голову и по крайней мере с полчаса ходил в таком положении по своему кабинету.

Затем, по телефону, Мануйловым были вызваны Мензбир, Минаков и через некоторое время профессор Хвостов.

2 февраля состоялось частное совещание совета профессоров под председательством Камаровского; совет, выразив солидарность с действиями уволенных профессоров, постановил обратиться в министерство с ходатайством о возвращении должностей Мануйлову, Мензбиру и Минакову. В число депутатов вошли принадлежащие к кадетской партии Анучин и быв[ший] проректор Гулевич. В случае неудовлетворения этого ходатайства решено заявить, что при настоящем положении вещей остальные профессора чтение лекций прекращают.

Однако профессор Хвостов несколько изменил первоначальное намерение совета профессоров запугать министерство.

3 февраля в 4 часа пополудни Хвостов звонил по телефону к профессору В.И.Вернадскому, живущему на Моховой ул[ице], и спрашивал, по-видимому, собрались ли профессора. Через некоторое время Хвостов отвечает: «Сейчас будут». В канцелярии университета экзекутор говорил какому-то лицу: «Сегодня все прогрессивное соберется у Вернадского. Когда задели, то лучшего агитатора, чем проф[ессор] Хвостов, не найти».

У профессора Вернадского собрались все прогрессивные профессора не правее кадетов и общим числом голосов в количестве до 45 человек постановили коллективно подать в отставку, не ожидая результатов переговоров с министерством (Гулевич, Жуковский, Вернадский, Хвостов, Россолимо, Н.К.Кольцов, Чаплыгин, Эйхенвальд, Виноградов, Крылов и др.).

Временное исправление обязанностей ректора принял на себя декан Камаровский.

4 февраля в 2Ѕ часа дня Камаровский назначил заседание совета профессоров, в котором, независимо от подавших в отставку, будут собираться подписи с протестом против действий министра. По другим слухам, делегаты Гулевич и Анучин уже выехали в Петербург.

В 12 часов дня Мануйлов, Мензбир и Минаков заходили в канцелярию попрощаться со служащими. Между прочим, на пожелание нескольких студентов видеть их в университете Мануйлов сказал: «Видно будет» и прибавил: «Нет, видимся здесь в последний раз».

Выход в отставку большинства профессоров на студенчество никакого впечатления не произвел. Только некоторые из левых студентов говорили: «Интересно, с какими лицами профессура обратится за поддержкой к студенчеству и при совместных совещаниях какие блага будет предлагать». Во взаимоотношениях между профессорами и студентами, которые должны вскоре возникнуть, видно повторение истории 1905 года, когда профессора, стоявшие в оппозиции к правительству, искали поддержки у левых студентов.

В новом здании университета лекции шли обычным (как в последние дни) порядком. Особых нарушений порядка не было. На физико-математическом факультете, за отсутствием слушателей, лекции не состоялись.

На медицинском факультете в анатомическом театре кем-то была подброшена закупоренная склянка со светлой жидкостью (по-видимому, сероводород)³⁰.

Агентурная записка Московского охранного Отделения по студенческому движению

«Петухов». Составлена 4 февраля 1911 г[ода].

4 февраля с 11 часов утра в коридорах университета толпились студенты, обсуждая события, связанные с решением 30 профессоров подать в отставку.

Некоторые из студентов, с вполне определенными взглядами с-ров [социалистов-революционеров] и с-деков [социалистов-демократов], призывали товарищей выразить сочувствие уходящим профессорам, как открыто проявившим свою полную солидарность с текущим всероссийским студенческим движением и смело бросившим вызов Совету Министров, задавшемуся целью во что бы то ни стало стереть с лица земли университетскую автономию.

Ораторы призывали подчеркнуть свое глубокое уважение к этим профессорам выражением негодования, срыванием лекций, устройством обструкций и даже оскорблениями по адресу оставшейся в рядах московской профессуры, заклеймившей себя несмываемым позором не только перед всем русским обществом, но даже и во мнении всей Европы.

Ораторы указывали на то, что после такого факта, как массовый уход лучших научных сил из рядов московской профессуры, ждать дольше нечего, остается лишь на дерзкий вызов правительства ответить продолжительной забастовкой, которая должна окончиться лишь тогда, когда университетам вернут автономию во всей ее полноте.

Принимая же во внимание, что добиться возврата автономии можно лишь при победе над царящей ныне реакцией, ораторы призывали к единению, дабы, сорганизовавшись, дать всему русскому обществу почувствовать и понять всю силу студенческого движения, которое затем должно перекинуться из школы на улицу.

Подобного характера агитационные речи произносились не только в университете, но и в студенческой столовой, при этом во всех этих речах ясно звучал призыв к политической борьбе как к единственному выходу из отчаянного положения студенчества, в которое оно якобы поставлено последними распоряжениями Правительства <…>³¹

Перлюстрированное письмо

Козлов, 15 февраля 1911 года, Сер[гей] Ч.

Киев, слушательнице высших женских курсов Вере Константиновне Кожевниковой, Тарасовская 23/25, кв.14.

<…> Недавно был в Москве. Заходил в университет. В нем мерзость запустения. Университет, конечно, должен быть прежде всего университетом, т.е. рассадником науки. Студенты должны прежде всего учиться. Но учиться при создавшихся условиях, под надзором полиции, под крики приставов, учиться, когда сотни товарищей сидят в тюрьмах, десятки высланы в Сибирь, в такое время — подло учиться. Пусть делают, что хотят — увольняют, высылают, казнят — но ученья быть не должно. Бороться до конца, каких бы жертв борьба эта ни стоила. Чаша терпения переполнилась. Не считаются не только со студентами, не хотят признавать и профессоров: в Томске попечитель округа попрекает профессоров двадцатым числом и топает на них ногами, Московский Университет разгромлен. Именно «не ведят бо, что творят»³².

Presto

Преподаватели терпеливо ждали окончания затянувшегося студенческого буйства и неторопливо обсуждали достоинства и недостатки возможных кандидатов на пост ректора. Прения по этому вопросу оборвались сами собой 3 февраля, когда «Правительственный Вестник» сообщил об отчислении из университета его администрации. Лаконичную информацию верховной власти в Москве расценили как извещение о вероломном вторжении неприятеля на сопредельную территорию без адекватного повода и без предварительного объявления войны. Позднее на заседании Московского отделения ЦК Конституционно-демократической (кадетской) партии все январские происшествия истолковали как фактическое введение в университете военного положения, но с возложением ответственности за случившееся на гражданскую власть³³.

Московская профессура и преподавательская коллегия ощутили себя глубоко уязвленными столь бесцеремонным надругательством над университетской автономией и сочли необходимым предпринять какие-то ответные действия. Не обнаружив перед собой никаких иных путей, удовлетворявших, по словам В.И.Вернадского, «их представлениям о человеческом достоинстве и чести», они потянулись друг за другом в добровольное увольнение³⁴. Оставляя в канцелярии университета прошение об отставке, кое-кто явственно представлял себе всю нерациональность такого шага, но какое-то сложное переживание, определяемое обычно как «чувство чести», не позволяло взбунтовавшимся преподавателям уклониться от участия в коллективной акции протеста. Впрочем, большинство из них не задумывались о последствиях своего поступка и не обсуждали различные варианты дальнейшего развития событий. Не случайно же они наперебой цитировали тезис Г.Лессинга о безмерной важности только поиска истины, но не обладания ею.

Кризис, как нарыв, созревает исподволь, а вспухает в одночасье. Рефлексирующие интеллигенты, одержимые жаждой служения недостижимым идеалам и потребностью в совершении подвига, они вдруг отрешились от своих обычных сомнений и очертя голову бросились в отставку, точно экзальтированные девицы — в омут от несчастной любви. Члены или сторонники лишь недавно легализованной кадетской партии, начертавшие на своих штандартах лозунг «Долой самодержавие!», они рассматривали свой уход со службы в качестве сугубо академического акта, обусловленного борьбой за автономию высшей школы и личное достоинство, а также солидарностью с бывшей администрацией университета и не понимали (или делали вид, будто не понимают), что при автократическом режиме любой протест (тем более направленный против одного из самых значительных государственных чиновников) неминуемо приобретал черты политического действия. В то же время они с детской непосредственностью и непоследовательностью утверждали, что студенческая забастовка рано или поздно замерла бы сама собой, но именно Кассо и правительство придали ей политический характер.

Совершенно неожиданно для самих себя в начале весеннего семестра университетские профессора и преподаватели оказались перед нелегким выбором: честь или долг, вернее, корпоративная честь или общественный долг. Одни, индуцируя единомышленников своим негодованием, устремились в отставку, словно исходя из принципа: пусть рухнет хоть весь академический мир, но восторжествует борьба за справедливость. Другие продолжали исполнять свои служебные обязанности в соответствии с древним назиданием: делай что должно, и пусть будет что будет. Наиболее трезвомыслящие отложили увольнение до окончания весеннего семестра и летних каникул. Тот, кто по какой-либо причине не мог позволить себе роскошь демонстративного протеста, поступал иначе: директор факультетской хирургической клиники, ординарный профессор И.К.Спижарный на несколько месяцев уехал в Крым лечиться; крупный гистолог, заслуженный ординарный профессор И.Ф.Огнев вышел за штат под предлогом только что исполнившегося 30-летнего срока педагогической работы.

На Совете университета заведующий факультетской терапевтической клиникой, экстраординарный профессор Л.Е.Голубинин предложил обратиться к уволенным преподавателям с просьбой дочитать свои лекционные курсы³⁵. Однако Кассо эту идею отверг. Чтобы не ставить юридический факультет в затруднительное положение, приват-доценты С.Н.Булгаков и П.И.Новгородцев сами вызвались дочитать свои обязательные курсы лекций, но попечитель Московского учебного округа это предложение отклонил, не преминув добавить, что все уволенные преподаватели утратили право на какое-либо вознаграждение за свой труд, поскольку перестали читать лекции до окончания учебного полугодия³⁶.

Подписывая прошения об освобождении от занимаемых должностей, деканы неизменно констатировали весьма основательный ущерб, причинявшийся учебной и научной деятельности того или иного факультета потерей каждого преподавателя. Декан медицинского факультета, заслуженный ординарный профессор Д.Н.Зёрнов выступил с резким заявлением: столь массовое увольнение сотрудников означает разгром университета³⁷. Гневную реплику уважаемого декана Кассо предпочел не расслышать. Однако попечитель Московского учебного округа изложил свое мнение по этому поводу в конфиденциальном письме управляющему Министерством народного просвещения: «Вполне понимая, что уход сих лиц не мог не принести ущерба преподаванию, я все же не полагаю возможным оставить их на службе, так как, подав прошение об отставке среди семестра и к тому в столь тревожное для университета время, означенные лица проявили вполне очевидное нерадение к службе и нанесли тот “чувствительный ущерб результатам долгих усилий факультета”, о чем говорится в заключении декана физико-математического факультета. Вместе с сим полагаю, что соответствующими факультетами в самом непродолжительном времени будут приняты должные меры к тому, чтобы от увольнения вышеназванных лиц не произошло нарушения порядка преподавания и чтобы исполнение обязанностей увольняемых было временно возложено на других лиц, состоящих при соответствующих учебно-вспомогательных учреждениях»³⁸.

Между тем, безоговорочно отметая любые попытки компромисса, педагогическое руководство продемонстрировало то же «нерадение к службе» (иначе говоря, безответственность), в котором обвиняло своих противников. И высшие чиновники системы народного просвещения, и университетские фрондеры действовали в пределах своих возможностей. Если преподаватели, подобно наемным рабочим, условились о бессрочной забастовке, но только в форме коллективной отставки, то Кассо вместо терпеливых и длительных переговоров с оппозицией не постеснялся использовать локаут — массовое увольнение строптивых профессоров и приват-доцентов, дабы неповадно было им впредь держать себя с начальством независимо. Если бурный протест преподавателей опустил их до уровня бунтовавших студентов, то безответственность Кассо и его приверженцев обернулась традиционным российским произволом. В конечном счете, «если правительство опиралось на национальную косность, то интеллигенция воплощала собой национальный анархизм»³⁹. И каждая из противоборствующих сторон, исходя из лучших, как им чудилось, побуждений, с одинаковым усердием создавала то положение, которое профессор Зёрнов называл разгромом университета, а рядовые преподаватели и студенты определяли, согласно агентурным сводкам, как «мерзость запустения»⁴⁰.

После инкассации множества прошений об отставке Кассо превратился в заимодавца должностей (для одних — прежде всего престижных, для других — еще и прибыльных) и поэтому без особых хлопот, хотя и не сразу, нашел ученых штрейкбрехеров. В своих воспоминаниях М.М.Новиков (в дальнейшем последний избранный ректор Московского университета) рассказал, как повели себя тогда отдельные ученики маститых профессоров, соблазненные заманчивой перспективой занять место учителя: «Наряду с героизмом многих старых профессоров, которые, исходя из идеальных мотивов, покинули свое почетное и в материальном отношении выгодное положение, а также (что было еще труднее) свои, многими годами упорной работы созданные или усовершенствованные библиотеки, институты и лаборатории, наблюдались и действия совершенно противоположного порядка. Некоторые ученики вышедших в отставку профессоров не только не сплотились с ними в общем благородном порыве, но использовали удобный случай и заняли освободившиеся кафедры. Я помню огорчение М.А.Мензбира, когда он узнал, что его кафедру и заведование его институтом, из которого он был так бесцеремонно изгнан, принимает на себя один из любимейших учеников его — А.Н.Северцов. Такое же огорчение испытал профессор П.И.Новгородцев от своего ученика Б.П.Вышеславцева»⁴¹.

Краткие описания реализованных искушений врачей, прежде не смевших даже втайне надеяться на стремительную карьеру преподавателя, содержались в бумагах попечителя Московского учебного округа. Чрезвычайно популярного ординарного профессора Ф.А.Рейна, возглавлявшего кафедру оперативной хирургии с топографической анатомией, заменили сверхштатным ассистентом госпитальной хирургической клиники Р.И.Венгловским, срочно возвышенным до уровня экстраординарного профессора (позднее он «прославился» на всю страну своими доносами на коллег). Занять место уволенного профессора В.П.Сербского выразил желание сверхштатный ассистент психиатрической клиники Ф.Е.Рыбаков, тоже поспешно назначенный экстраординарным профессором. Заведовать институтом судебной медицины временно поручили прозектору А.И.Крюкову.

Как только ставленники Кассо, за ударный труд 26 февраля возведенного в ранг министра, бросились занимать должности уволенных преподавателей, стало ясно, что университетская автономия погрузилась в Лету, и, может быть, навсегда. Встревоженная интеллигенция попробовала было объединиться в бойкоте против каждой креатуры ненавистного министра, но этот метод борьбы ощутимых результатов не принес, о чем начальник Московского охранного отделения доложил директору Департамента полиции 30 марта: «В связи с общим упадком оппозиционного настроения в высшей школе обнаружилась и переоценка левой профессурой возможности бойкота кафедр, оставшихся вакантными после ухода профессоров Московского университета. Оказалось, что занять вакантные кафедры выразили желание многие московские и провинциальные ученые; таким образом, идея бойкота считается проваленной. На этой почве среди бывших профессоров и приват-доцентов Московского университета в последнее время неоднократно возникали разногласия»⁴².

Весной аффективное напряжение интеллигенции пошло на убыль, а учебный процесс в университете начал понемногу стабилизироваться, но в целом семестр был сорван. Кризис разрешился по сути через три месяца, 30 апреля, когда Совет университета избрал своим ректором преемника Ключевского на кафедре русской истории, ординарного профессора М.К.Любавского. Испытав по такому случаю явное облегчение, Кассо не замедлил выразить новому ректору свою признательность, исхлопотав Высочайшее согласие на выдачу Любавскому «дополнительно к окладу по названной должности двух тысяч рублей в год из специальных средств Московского университета»⁴³.

Первые итоги беспримерного противостояния университетских преподавателей, осознавших себя диссидентами, и бескомпромиссной государственной власти подвели еще 9 февраля. Оказалось, что к этому дню возбудили ходатайства об освобождении от занимаемых должностей 18 профессоров из 91, состоявшего на службе к 1 января 1911 года: семь заслуженных ординарных (Б.К.Млодзеевский, В.К.Рот, А.П.Соколов, К.А.Тимирязев, Н.А.Умов, А.Б.Фохт, В.Д.Шервинский), восемь ординарных (В.И.Вернадский, Н.Д.Зелинский, П.Н.Лебедев, Д.М.Петрушевский, Ф.А.Рейн, В.М.Хвостов, С.А.Чаплыгин, Г.Ф.Шершеневич) и три экстраординарных (И.П.Алексинский, В.П.Сербский, А.А.Эйхенвальд). Вместе с уже отстраненными от преподавания Мануйловым, Мензбиром и Минаковым университет лишился 23% от общего числа профессоров⁴⁴.

Заслуженный ординарный профессор по кафедре физики А.П.Соколов очень быстро и довольно неожиданно для коллег передумал и забрал назад свое прошение об отставке. Он вернулся в строй благонамеренных преподавателей настолько поспешно, что его коллегам даже почудилось, будто уважаемый профессор пристал к идейным противникам Кассо не ради того, чтобы выразить свою солидарность с безвинно пострадавшей администрацией университета, и не из потребности выплеснуть свое негодование по поводу нарушения университетской автономии, а просто потому, что обиделся на студентов, почему-то освиставших в начале февраля его лекцию.

Не присоединился к возмущенным преподавателям, но не в силу своих воззрений, а по не зависевшим от него (вернее, по семейным) обстоятельствам и заслуженный ординарный профессор по кафедре всеобщей истории Р.Ю.Виппер. Вообще-то он подал прошение об отставке вместе с другими фрондерами, однако об этом проступке маститого профессора тут же прослышала его супруга — «особа яростная», по определению тех, кому довелось с ней общаться. На следующее утро она примчалась в канцелярию университета и пожелала сию же минуту увидеть заявление, написанное ее мужем, а получив в руки требуемую бумагу, изорвала ее в мелкие клочки. Вторично просить об увольнении Виппер не решился⁴⁵. Зато два заслуженных ординарных (А.С.Алексеев и В.К.Цераский) и два ординарных (П.Г.Виноградов и Е.Н.Трубецкой) профессора успели примкнуть к увольняемым еще до конца февраля⁴⁶. Таким образом, университет покинули 24 профессора.

Высочайшим приказом по гражданскому ведомству от 28 февраля все профессорские прошения об отставке были удовлетворены⁴⁷. Столь важное событие следовало, конечно, запечатлеть для истории в виде традиционной групповой фотографии, и не ранее первых чисел марта 15 уволенных профессоров посетили фотоателье Стейкера на Тверской улице, неподалеку от здания университета. Впоследствии еще 8 профессоров выразили желание предстать перед потомками на том же коллективном снимке, что и было исполнено соответствующими мастерами посредством фотомонтажа. Взамен П.Г.Виноградова, отбывшего в Оксфорд для преподавания сравнительного правоведения, фотомонтаж дополнили портретом тайного советника Н.В.Давыдова — теперь уже бывшего приват-доцента кафедры уголовного права, в прошлом председателя Московского окружного суда и близкого друга Л.Н.Толстого. Напечатанная открытка с изображениями 24 высоколобых фрондеров охотно раскупалась интеллигенцией.

О своем отказе от дальнейшей службы в университете к 9 февраля заявили также 62 из 270 приват-доцентов: 8 преподавателей историко-филологического факультета, 27 — физико-математического, 13 — юридического и 14 — медицинского⁴⁸. В этот перечень увольняемых вошел и правовед П.И.Новгородцев — ординарный профессор Московского коммерческого института, но приват-доцент Московского университета. Ранней осенью стало известно, что с университетом расстались свыше 100 приват-доцентов, ассистентов, прозекторов и лаборантов (точное их число не установлено). Во всяком случае, еще 5 февраля общее собрание ассистентов, прозекторов и лаборантов медицинского факультета приняло резолюцию: «Человеческое чувство не может мириться с произволом и нарушением основных прав Академии, содеянных лицами, задавшимися целью погрузить Россию в прежнее состояние невежества и безгласности»⁴⁹. По сводным данным, к 1 января 1912 года на всех четырех факультетах Московского университета насчитывалось 88 профессоров и 189 приват-доцентов⁵⁰. Сколько преподавателей назначил лично Кассо, не определяли — за нежелательностью такого рода сведений.

Почти все уволенные преподаватели достаточно быстро нашли себе должности, соответствующие их профессиональному уровню и ученым званиям. Одни просто переместились на Высшие женские курсы, где уже совместительствовали в предыдущие годы; других пригласили в Московский коммерческий институт, построенный и оборудованный на купеческие пожертвования; перед третьими распахнул свои двери Народный университет имени А.Л.Шанявского. Для основателя первой научной школы физиков ординарного профессора П.Н.Лебедева Леденцовское общество (Общество содействия успехам опытных наук и их практических применений, учрежденное на средства купца 1-й гильдии Х.С.Леденцова) без промедления выделило 15 тысяч рублей; на эти деньги за три месяца удалось организовать физическую лабораторию и рентгеновский кабинет при Народном университете имени А.Л.Шанявского. В пользу нескольких профессоров, оставшихся без заработка, московская интеллигенция собрала 14 тысяч рублей.

Свои симпатии и сожаления по поводу отставки высокочтимых коллег, утративших «возможность плодотворного преподавания», прислали и опубликовали в газетах многочисленные научные общества Москвы, Петербурга и университетских городов. Восхищенная самоотверженностью потерпевших от министерского произвола преподавателей, интеллигенция не сомневалась, что «правда жизни одержит верх, и Московский университет снова примет в свои недра гонимых профессоров как наиболее достойных носителей культурных идеалов нашего отечества»⁵¹. Да и сами участники коллективного выступления против «реакционного» министра чувствовали себя чуть ли не героями античной трагедии и, как выразился впоследствии В.А.Маклаков о членах кадетской партии, принимали «аплодисменты своих сторонников за историческое оправдание своих претензий»^52. Безоговорочная поддержка либеральной печати и дружное восхищение единомышленников способны подчас вскружить голову и самому отчаянному скептику.

Moderato

Когда беспримерный по накалу страстей 1911 год завершился, обнаружилось неожиданное обстоятельство: четверо профессоров, подавших прошение об отставке, остались в штате университета. В отчетах о состоянии и действиях Московского университета за 1912 год (как, впрочем, и за последующие годы) заслуженные ординарные профессора Умов, Фохт, Цераский и Шервинский по-прежнему фигурировали в именном списке ординарных и экстраординарных профессоров.

Участие каждого из этих профессоров в коллективной акции протеста никак не отразилось в их формулярных списках; там были отмечены лишь разного рода поощрения. Так, 12 октября 1911 года Кассо разрешил выдавать Цераскому ежегодное вознаграждение за чтение лекций по астрономии в размере 1200 рублей на протяжении пяти лет⁵³. По приказу министра народного просвещения

15 сентября 1911 года Шервинского отпустили на месяц в зарубежную поездку, а Фохта командировали «с ученой целью» за границу на все время летних вакаций 1911 года⁵⁴. Более того, не кого-нибудь из профессоров, одобрявших действия Кассо, а именно бесспорного, казалось бы, оппозиционера Фохта высшие государственные чиновники сочли достойным особой правительственной награды. В связи с этим 22 августа 1914 года император соизволил пожаловать Фохту знаки отличия беспорочной службы за 40 лет на Владимирской ленте⁵⁵. Следует признать, очевидно, что одиозный министр народного просвещения проявил себя достаточно ловким имперским администратором.

Влиятельный сановник, достигший чина тайного советника, Кассо скончался в возрасте 49 лет, 26 ноября 1914 года. Бывший московский губернатор, позже — товарищ (заместитель) министра внутренних дел и командир Отдельного корпуса жандармов В.Ф.Джунковский вспоминал о нем с глубокой печалью: «Его многие травили, бранили в бытность его министром народного просвещения, но я считаю эти все нападки на него несправедливыми и незаслуженными. Уходя, он оставил, во всяком случае, более легкое наследие, чем то, которое он получил. Не прибегая к крутым мерам, Кассо несомненно достиг порядка в высших учебных заведениях, достиг своей твердостью. Он поддерживал все, что шло на благо просвещения, преступление же против науки из-за каких-то политических веяний оценивал как таковое. Мне лично было очень жаль, что такой безукоризненно честный и весьма благонамеренно настроенный человек так рано ушел в могилу, и было досадно, что многие его не понимали или, вернее, не хотели понять»⁵⁶.

Действительно, интеллигенция не могла забыть и тем более простить усопшему министру ни жесткое преследование участников студенческого движения, ни так называемый разгром Московского университета, ни назначение на преподавательскую службу лиц, обладавших либо надлежащей благонадежностью, либо завидными связями, ни категорический отказ в утверждении на ту или иную должность специалистов, пусть даже единогласно избранных факультетом, но производивших впечатление неблагонамеренных. Когда же Кассо заявил, что не допустит «ни одной лишней еврейки» в Петербургском женском медицинском институте, к списку его прегрешений стали добавлять обвинение в агрессивном национализме.

Свои счеты с Кассо интеллигенция свела после Февральской революции, когда бывший ректор Московского университета Мануйлов возглавил Министерство народного просвещения. Реванш получился отменный: своим циркуляром Мануйлов раскассировал всех назначенных Кассо профессоров, отправив их в отставку без объяснения причин, и вернул на прежние должности каждого их тех, кого уволили в 1911 году и кому посчастливилось дожить до пришествия долгожданного призрака свободы⁵⁷. Восстановление попранной справедливости обернулось, как обычно, новой несправедливостью.

После октябрьского переворота Мануйлов, оставив семью в Москве, выехал в Тифлис, а через два месяца, изъявив желание сотрудничать с советской властью, возвратился домой. Впоследствии высказывалось предположение, что он не рискнул эмигрировать из-за недоброжелательства правой профессуры, которая до марта 1917 года распускала слухи, будто он разорил Московский университет в бытность свою его ректором, а после Февральской революции демонстрировала ненависть к нему за расправу с «кассовскими» преподавателями⁵⁸. В Москве его как видного экономиста пригласили сперва на место консультанта наркома финансов, а потом назначили членом правления Госбанка. Он умер 20 июля 1929 года и только поэтому избежал участи коллег-экономистов, арестованных по делу «Промпартии», «Трудовой крестьянской партии» или какой-нибудь иной вымышленной организации.

Коллективная отставка профессоров и приват-доцентов Московского университета в начале весеннего семестра 1911 года получила одобрение большевиков, как бы не заметивших, что эту акцию осуществили члены и сторонники ненавистной им кадетской партии. В советской историографии массовую аффективную реакцию университетских преподавателей трактовали как частный случай противостояния интеллигенции и власти — протест «прогрессивной» профессуры против «реакционного» министра, проводившего «погромную политику». Одним из тех немногих, кто попытался рассмотреть эту проблему под иным углом зрения, был последний российский посол во Франции В.А.Маклаков; 2 января 1923 года он написал последнему российскому послу в США Б.А.Бахметеву: «Все мы, и старый режим, и либерализм, и кадеты, и наши доморощенные государственные гении, все мы повинны в том, что не понимали своего положения, не понимали своих сил и по-ребячески играли огнем около порохового погреба»⁵⁹.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Искра. 1905. 29 июля.

2 Красный архив. 1936. №1. С.178.

3 Давыдов Н.В. Из прошлого. М., 1917. Ч.2. С. 99-138; Джунковский В.Ф. Воспоминания. М., 1997. Т.1. С. 72-73.

4 Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ). Ф.102. Оп. 240. Д.9. Ч.46. Лит. А. Л.74.

5 Ключевский В.О. Письма. Дневники. Афоризмы и мысли об истории. М., 1968. С.311.

6 Каторга и ссылка. 1924. Кн. 9. С. 238-251; Джунковский В.Ф. Указ. соч. С.183.

7 ГАРФ. Ф.102. Оп. 204. Д.2. Ч.34. Л.404; Оп. 237. Д.5. Ч.34. Л. 53-54.

8 Центр хранения документов (ЦХД) до 1917 года (бывший Центральный исторический архив Москвы, ЦИАМ). Ф.131. Оп. 17. Д.653. Л. 5-23; Русское слово. 1907. 23 февр.

9 Научно-исследовательский отдел рукописей Российской государственной библиотеки (НИОР РГБ). Ф.158. Картон 3. Ед. хр. 34. Л. 1, 1 об.

10 ГАРФ. Ф.102. Оп. 204. Д.2. Ч.34. Л. 16-26. Московский листок. 1907. 28 февр.

11 ГАРФ. Ф.102. Оп. 240. Д.59. Ч.46. Лит. А. Л. 70-72; Красный архив. 1936. №1. С. 180-184.

12 Каторга и ссылка. 1922. Кн. 3. С. 71-74.

13 ГАРФ. Ф.102. Оп. 240. Д.59. Ч.46. Лит. А. Л.110.

14 Там же. Л. 140-143.

15 Столыпин П.А. Переписка. М., 2004. С.186.

16 ЦХД до 1917 года. Ф.418. Оп. 487. Д.176. Л. 2-7.

17 Последние новости (Париж). 1933.

18 июня; Вишняк М.В. Дань прошлому. Нью-Йорк, 1954. С.68.

18 Петербургская газета. 1910. 29 сент.

19 ЦХД до 1917 года. Ф. 459. Оп. 2. Д.6933. Л. 1-2.

20 Там же. Л. 5-6.

21 Там же. Л. 5-10.

22 Ключевский В.О. Указ. соч. С.338.

23 ЦХД до 1917 года. Ф.459. Оп. 2. Д.6760. Л. 9-11.

24 ЦХД до 1917 года. Ф.418. Оп. 242. Д.11. Л. 1-8; Д.34. Л.1.

25 Медицинское Обозрение Спримона. 1911. Т. 75. С.420.

26 ЦХД до 1917 года. Ф.459. Оп. 2. Д.6933. Л. 20-28; ГАРФ. Ф.63. Оп. 31. Д.112. Л. 243-295.

27 ГАРФ. Ф.102. Оп. 241. Д.59. Ч.46. Лит. А. Л.133.

28 ЦХД до 1917 года. Ф.459. Оп. 2. Д.6933. Л. 45-46.

29 Там же. Л. 66-66 об.

30 Там же. Л. 35-36.

31 Там же. Л. 37-38.

32 Там же. Л.70.

33 Протоколы Центрального Комитета Конституционно-демократической партии. 1905–1911. М., 1994. Т.1. С. 432-434.

34 Вернадский В.И. 1911 год в истории русской умственной культуры // Ежегодник газеты «Речь» на 1912 г. СПб., 1912. С. 323-341.

35 Врачебная газета. 1911. №11. С.408.

36 ЦХД до 1917 года. Ф.418. Оп. 242. Д.34. Л. 3-6.

37 Врачебная газета. 1911. №10. С.371.

38 ЦХД до 1917 года. Ф.459. Оп. 2. Д.6943. Л.45.

39 Кончаловский Д.П. Пути России. Париж, 1969. С.98.

40 ГАРФ. Ф.102. Оп. 242. Д.59. Ч.46. Лит. Б. Л.12.

41 Новиков М.М. От Москвы до Нью-Йорка: Моя жизнь в науке и политике. Нью-Йорк, 1952. С. 95-96.

42 ГАРФ. Ф.63. Оп. 31. Д.498. Л. 9, 9 об.

43 ЦХД до 1917 года. Ф.418. Оп. 242. Д.36. Л.2.

44 ЦХД до 1917 года. Ф.142. Оп. 17. Д.2511. Л. 1-7.

45 Фатов Н.Н. Воспоминания о Московском университете (РГАЛИ. Ф.1337. Оп. 3. Д.70. Л.71).

46 ЦХД до 1917 года. Ф.459. Оп. 2. Д.6760. Л.110; Вернадский В.И. Указ. соч.

47 ЦХД до 1917 года. Ф.418. Оп. 89. Д.348. Л. 6-7.

48 ЦХД до 1917 года. Ф.459. Оп. 2. Д.6943. Л.60.

49 НИОР РГБ. Ф.158. Картон 14. Ед. хр. 12. Л.1.

50 Отчет о состоянии и действиях Императорского Московского университета за 1911 год. (Дополнительный выпуск). М., 1912. С.11.

51 ЦХД до 1917 года. Ф.459. Оп. 2. Д.6933. Л. 66-67.

52 «Совершенно лично и доверительно!»: Б.А.Бахметев — В.А.Маклаков. Переписка. 1919–1951. М., 2002. Т.3. С.372.

53 ЦХД до 1917 года. Ф.418. Оп. 487. Д.428. Л. 11об.

54 ЦХД до 1917 года. Ф.418. Оп. 487. Д.451. Л.4; Д.417. Л. 9 об.

55 Там же. Л. 4; Ф.418. Оп. 487. Д.451. Д.417. Л.10 об.

56 Джунковский В.Ф.Указ. соч. Т.2. С.417.

57 Вестник Временного правительства. 1917. 30 апр. (13 мая).

58 Новый Журнал. 1958. Кн. 54. С. 149-163.

59 «Совершенно лично и доверительно!» Т.2. С.429.