Журнал "Наше Наследие"
Культура, История, Искусство - http://nasledie-rus.ru
Интернет-журнал "Наше Наследие" создан при финансовой поддержке федерального агентства по печати и массовым коммуникациям
Печатная версия страницы

Редакционный портфель
Библиографический указатель
Подшивка журнала
Книжная лавка
Выставочный зал
Культура и бизнес
Проекты
Подписка
Контакты

При использовании материалов сайта "Наше Наследие" пожалуйста, указывайте ссылку на nasledie-rus.ru как первоисточник.


Сайту нужна ваша помощь!

 






Rambler's Top100

Музеи России - Museums of Russia - WWW.MUSEUM.RU
   
Подшивка Содержание номера "Наше Наследие" № 114 2015

А.Н.Первушина

Это было давно, в 41-м…

Автор воспоминаний о драматических событиях военных лет Анастасия Николаевна Первушина (1915–2010) родилась в семье Николая Алексеевича Первушина (1880–1936), уроженца города Александрова. Там семья Первушиных хорошо известна и сейчас. Дед Анастасии Николаевны Алексей Михайлович, купец II гильдии, потомственный почетный гражданин города, член правления директоров Барановских мануфактур, в 1874 г. построил для семьи дом, в котором теперь находится Александровский художественный музей «Усадьба Первушина» (улица Советская, 16). Из сведений, приведенных в дневнике Алексея Михайловича, следует, что фамилия Первушин была дана его прадеду опальной цесаревной Елизаветой Петровной, дочерью Петра I, в 1728 г., во время ее пребывания в Александровской слободе, за то, что он первый из жителей пригласил ее на свою свадьбу. После революции и дом, и Барановская мануфактура были национализированы, однако отец Анастасии Николаевны, к удивлению, не подвергался гонениям.

Мать Анастасии Николаевны — Софья Арсеньевна Первушина (урожденная Ясюнинская, 1878–1960) происходила из семьи фабрикантов, владевших «Товариществом мануфактур Ясюнинских» в селе Кохма Владимирской губернии, которым управляли братья Софьи Арсеньевны. Два из них — Константин (1863–1907) и Николай (1856–1912) были членами обновленного в 1906 г. Государственного Совета.

Брак с Н.А.Первушиным был для Софьи Арсеньевны вторым. Первым ее мужем был известный московский врач Петр Евграфович Киселев (1866–1928), тогда у нее родилось двое детей — Андрей (1904–1970) и Валерия (1903–1981). В браке с Первушиным появились две дочери — Анастасия и Марина (1917–2010).

Перед войной Анастасия Николаевна окончила Московский энергетический институт (препятствий в связи с происхождением у нее не было); она начала работать инженером-электриком, а в семьях ее старших брата и сестры появились любимые племянники: Николай1 у Андрея Петровича, Лев2 и Федор3 у Валерии Петровны.

Валерия Петровна Киселева (искусствовед по образованию), которая в публикуемых воспоминаниях носит домашнее имя Валёся, была замужем за Львом Александровичем Зильбером (1894–1966), ставшим впоследствии всемирно известным ученым в области вирусологии и иммунологии опухолей.

Однако в 1940 г. Лев Александрович был арестован в третий раз и находился в сталинских лагерях4.

Начало мемуаров А.Н.Первушиной относится к военной осени 1941 г., когда ее сестра Валёся с детьми находилась на подмосковной даче семьи своей подруги со студенческих времен Натальи Александровны Реформатской5.

Записать воспоминания уже в 1990-е гг. Анастасию Николаевну убедил Л.Л.Киселев6. Заглавие дано публикаторами, купюры в тексте, связанные с условиями журнальной публикации, предложены редакцией. Явные описки и ошибки памяти мемуаристки исправляются без оговорок.

Это было давно, в 1941 году. Шла война. Я работала на заводе под Москвой. Завод готовился к эвакуации. Инженеров и квалифицированных рабочих тоже эвакуировали по их желанию. Вызвали к главному инженеру и меня. Одна я ехать отказалась. Сказала, что у меня мать, две сестры, у одной из сестер двое маленьких детей, оставить их я не могу, прошу меня уволить. 30 октября 1941 г. я получила расчет и выходное пособие за две недели, как уволенная по сокращению штатов. Собрала свои вещички (последний месяц я жила у сотрудницы в заводском поселке), рюкзак с картошкой и поехала домой в Москву. Московский электроламповый завод, где я делала дипломную работу, работал, и я решила, что там меня возьмут. <...>

Валёся с детьми в июле уехала на дачу под Новым Иерусалимом. Ее уговорила приехать к ним подруга, так как в Москве начались тревоги и бомбежки, и бегать в убежище с маленькими детьми было, конечно, очень трудно. К тому же дом, в котором мы и сейчас живем, стоял тогда в чистом поле, а рядом — зенитная батарея. Все считали, что место это очень опасное7. А мама и я с Маришей жили в центре в маленьком деревянном домишке8, и в убежище бегать было далеко.

Как сейчас помню день 21 ноября, когда я решила съездить к Валёсе, проведать их и отвезти продукты, полученные по карточкам. Мама сказала, чтобы я надела на себя все, что получше (так тогда делали, когда уходили в убежище, а то ведь неизвестно, к чему вернешься). Поехала я на Рижский вокзал, не зная, что отсутствовать буду три с половиной года. Билеты в кассе на вокзале не продавали, ездили только работающие в Москве и живущие за городом. Решила ехать без билета, приготовила деньги на штраф. Закрыла глаза и задремала, но слышала, что вошел контролер. Но он, наверное, пожалел меня, подумал, что еду со смены, и не стал будить и требовать билета. В Н<овый> Иерусалим приехали, когда стало чуть светать. Идти нужно было километра три. Было очень тихо, и сыпал мелкий снежок. Я подумала, как хорошо, что так пасмурно: не полетят немецкие самолеты. Шла одна и никого не встретила.

На даче все обрадовались, передала всё, что просили, Валёсе и семье ее подруги. Ребята были здоровы. Валёся тут же пошла на речку под овраг полоскать белье, не дожидаясь, когда Федун уснет. Рассказали мне, что до снега ходили копать брошенную колхозную картошку. Где фронт — никто не знал, было какое-то затишье. Решили, что я переночую. А назавтра кто-то прибежал с соседних дач и сказал, что железнодорожная станция взорвана и поезда больше не ходят. Так мы и остались отрезанными от Москвы.

Дня через два зашли два наших солдата, потерявших свои части где-то далеко и пробиравшихся на восток, погрелись, поели картошки и пошли... Еще через день началась артиллерийская стрельба, стреляли через нас, пришлось спуститься всем в погреб. Натаскали туда соломы, принесли одеяла, игрушки и книжки для детей. В перерывах бегали в дом, приносили еду и питье. Ночевали в доме. По ночам не стреляли. Взрослые по очереди дежурили. В лесу снарядами посшибало верхушки деревьев. Когда было тихо, на тех, что были поближе к дому, обрубали ветки и перетаскивали к дому на дрова. Помню, как пошли один раз за дровами дальше, к оврагу, где были сваленные березы, добыть березовых дров. Стали пилить на бревна, которые можно увезти на санках. Поработали совсем немного, и начала опять бить артиллерия, всё побросали и побежали к дому. <...> Потом была тишина, а дня через два рано утром со стороны Волоколамского шоссе отчетливо услышали сильный грохот и скрежет металла, очевидно, шли танки. Потом летели самолеты, и со стороны станции и города Истры доносились звуки бомбежки, а вечером было зарево пожаров9. Утром я и еще кто-то пошли за дачу к обрыву, откуда можно было посмотреть в сторону шоссе и дороги, идущей к нашему дачному поселку. Через некоторое время на дороге появилось несколько человек, это довольно далеко — рассмотреть как следует было нельзя. Может быть, они нас тоже увидели, так как мы особенно не прятались за деревьями, и началась пулеметная стрельба. Пригибаясь к земле, мы бросились бежать к даче и больше таких «разведок» не делали... 27 ноября небольшая группа мотоциклистов въехала в поселок. К нам на дачу вошли человека 3–4. Спросили, кто здесь живет, и приказали всем собраться вместе. Один немец знал отдельные русские слова. Вот с этого момента нас начало спасать знание Валёсей немецкого языка10. Подруга ее тоже знала язык, но гораздо хуже. Потом появился офицер и сказал, что ему нужно освободить одну комнату. Денщик притащил их имущество, и связист сразу начал налаживать связь. Это было рядом с нашей комнатой, и мы все время слышали, как радист периодически кого-то вызывал и называл свои позывные.

Начались сильные морозы, на кухне топили плиту, и солдаты приходили греться. Нас предупредили, что с наступлением темноты выходить на улицу нельзя. Дня через два немцы забрали корову у сторожа поселка, где Валёсе давали для Феди немного молока. Недалеко от нас, на даче, застрелили мальчика — он вышел из дома, когда стало темно. Как-то соседи зашли и сказали, что горит соседняя деревня (по дороге к станции), а вечером нам приказали выходить из дома, так как специальная команда будет поджигать дома. Стало понятно, что немцы здесь не останутся. Часов 4–5 мы просидели на улице на краю участка. Вытащили из дома продукты и теплые вещи. На наше счастье, мороз несколько ослабел, и дети не мерзли (закутали их поверх одежды одеялами). Поджигатели не появлялись, и к утру мы перебрались в дом. Офицер, который жил у нас, сказал, что здесь будет проходить линия обороны, так как из-за морозов вперед пока двигаться нельзя, и всех жителей будут переселять километров за 25–30 на запад, кто не согласен на это, пусть идет через фронт на восток. Были мы в полном неведении, что начинается наступление наших войск и поэтому немцы уходят из поселка. Переходить фронт с детьми (Феде было 11 месяцев, Лёве — 5 лет, мальчикам хозяев дачи — 7 и 9 лет11, причем старший мальчик инвалид после полиомиелита), да по такому морозу, было, конечно, немыслимо, и все решили, думая, что это временно, податься на запад.

7 декабря нас, жителей дачного поселка, погрузили на военные грузовики. Разрешили взять самое необходимое (продукты, одежду, подушки, одеяла). Валёсю с мальчиками взяли на <другую> маленькую машину <...>, и они уехали раньше. Мне стало страшно, а вдруг их увезут совсем не туда, куда всех остальных. С утра немного потеплело, и пока мы грузили вещи, я решила посушить валенки у печки. Пришла за ними, а их и след простыл — украли. Мы еще плохо соображали, что в такие морозы валенки — это клад для немцев, а валенки были мужские, большого размера. Что было делать? Дали мне какие-то кожаные ботинки, а сверху надела валёсины фетровые ботики, теперь никто и не знает, что это такое, а тогда это была вполне теплая обувь.

Машина была набита людьми и вещами, и нас повезли в неизвестность. Тут я поняла, что уезжаю от мамы и Мариши. И увижу ли их скоро? Все молчали. Я только об одном думала, чтобы привезли нас туда же, где Валёся с детьми.

Привезли нас в деревню Мамошино. Приказали разгружаться у большого деревенского дома. Валёся и дети были в доме — от сердца отлегло. В передней части дома были сняты перегородки и построены двухэтажные нары. Хозяева дома жили в задней избе. При входе в нашу часть дома, за перегородкой, была большая русская печка. Нам с Валёсей досталось два места: одно внизу и другое над ним наверху, а всего в избе было человек 25–30. На нарах была постелена чистая солома, на которую мы постлали свои старенькие одеяла. Хозяйка дома пожалела маленьких детей и принесла от соседки немного молока. Варить еду решили на всех в большом чугуне. Все внесли, что у кого было, в общий котел. Хлеб выдали немцы... Жили так до 18 декабря, когда появилось немецкое начальство и приказало срочно собираться и выходить на дорогу, где нас заберут машины, чтобы ехать в Рузу. Объяснять, естественно, ничего не стали, нам уже потом стало ясно, что началось в это время наше наступление и немцы отступают.

В деревне были лошади (чьи, не знаю) и русские розвальни. На них набросали наши пожитки, посадили детей и стариков, а мы пошли пешком к дороге, по которой на запад шли грузовые машины. Немцы, приставленные к нам, останавливали машины и заставляли шоферов брать нас. С Валёсей и ребятами, к счастью, я попала в одну машину — думаю, что Валёся упросила. Шофер-немец оказался человеком, он посадил Валёсю и детей в кабину, а солдата, который ехал с ним, — в кузов, куда забралась и я, и втащили наши вещи. Грузовик был крытый фургон, чем-то очень нагруженный. С хорошей дороги скоро свернули в лес на проселок в темноту. Мороз был очень сильный, машины у немцев к этому не приспособлены. Масло застывало. В полной тьме мы остановились. Другие машины стали нас обгонять. Шофер и другие солдаты пытались завести мотор. Зажгли факелы, пытаясь ими разогреть, останавливались машины, что-то советовали. Говорили, что машины, которые не заводились, будут бросать и жечь. У нас с Валёсей мелькнула мысль (это уж мы вспоминали потом), что немцы нас просто оставят в лесу и не будут брать с собой. <...> Сколько времени это длилось, сказать не могу, но казалось, что бесконечно. В конце концов, остановилась машина с офицером. Он приказал перегружать всё из машины, в которой нас везли, в другую... <...> Мы поехали дальше и среди ночи попали в деревню (название ее я не помню).

Это было необыкновенно: после тьмы, холода и леса очутиться в теплой избе. Она была набита солдатами, но нам дали немножко места в уголке. Хозяйку немцы заставили принести горячей картошки. Соленых грибов она принесла сама. Валёся упросила сварить Феде кашу (у нас была перловая крупа). Ребят уложили, и сами кое-как пристроились на вещах. Но уснуть не удалось. Федя начал плакать, и мы с Валёсей по очереди носили его на руках (наверное, перловая каша была не лучшей пищей для такого малыша). Валёся (как она уже потом говорила) очень боялась, что нас выгонят на улицу. <...>

Утром погрузились на машины и снова поехали, как можно было понять из разговора солдат, на Можайск, а не в Рузу. С востока доносилась артиллерия. Как потом стало ясно, это было наше наступление.

В Можайске, сильно разрушенном, всех русских свезли в один большой уцелевший дом. Туда же значительно позже, к вечеру, привезли и подругу Валёси с семьей. Многие машины, в том числе и та, на которой они ехали, пытаясь скорее проехать, искали другие пути и попадали на совсем непроезжие дороги. Им пришлось побросать все вещи и выбираться пешком до хорошей дороги.

До Можайска ходили уже немецкие поезда. Нам объявили, что всех отправляют на запад дальше от фронта. <...> Довезли до Витебска и на вокзале высадили. Витебск был разбит, вокзал уцелел каким-то чудом. Здесь было очень много военных, и, как мы поняли, недавно налетали наши самолеты. Отправляли в первую очередь военных. Валёся набралась храбрости и обратилась к начальнику вокзала с вопросом, что будет со всеми нами. Он посмотрел на ребят... и приказал всем выдать солдатский суп и еще какую-то еду, а насчет отправки пока ничего сказать не мог.

Сколько времени мы пробыли на этом вокзале, не помню, во всяком случае, в ночь под Рождество с 24 на 25 декабря (католическое Рождество) нас везли в Полоцк. В вагон зашли солдаты и принесли горячий сладкий кофе (конечно, эрзац) в большом кувшине и хлеб, а детям даже дали какие-то сладости. Вкус кофе помню и сейчас, так это было невероятно после ужаса прошедших дней.

В Полоцке сразу же отправили всех на биржу труда при городской управе (магистрате) и распределили на работу. Женщин почти всех отправили работать в госпиталь (лазарет). Дали адреса домов, где можно жить. Нам на десять человек досталась большая комната в пустом доме с голландской печкой и кое-какой мебелью. Условно разделили ее на две части и стали располагаться в своем углу.

Как мы потом поняли, пустующие дома и квартиры раньше принадлежали евреям, которых фашисты уничтожили. Через несколько дней нас предупредили, что нужно явиться по указанному адресу и можно будет получить одежду и обувь. <...> Куда же нас послали? Это была пустующая квартира в несколько комнат, в каждой из которых на полу лежали груды одежды и обуви. Была и новая одежда, и ношеная. Мы были сначала в недоумении. Немецкий унтер-офицер, стороживший все это, сказал, что мы можем выбрать каждый по несколько вещей. Валёся его тихо спросила, что это за вещи? Он ответил: «Евреев, которых нет». Теперь мы поняли, куда нас привели. Сюда свезли вещи расстрелянных и заключенных евреев. В Полоцке их было очень много. Мы с Валёсей не могли придти в себя, увидев своими глазами все это. Постарались поскорее выйти на улицу и уйти, ни до чего не дотронувшись. Забыть этого нельзя!

Наутро отправились в лазарет, ребята остались с тетей Полей (домашней работницей подруги Валёси) и старушкой — матерью подруги. В лазарете Валёся сказала, что она лаборант12, и ее сразу послали в лабораторию, где сначала она была на подсобных работах (крутила ручные центрифуги для анализа мочи, мыла посуду), но очень скоро ей стали поручать и настоящую работу. В лаборатории работала молоденькая сестра-лаборант (думаю, что ей было лет 20), она очень быстро научила Валёсю всем премудростям клинических анализов, и они стали работать «на равных». Сестра Антония оказалась очень хорошим человеком; несмотря на молодость, она не была распропагандирована нацизмом и считала русских за людей. Потом она разрешила приходить к ним в лабораторию Лёвушке, где он играл и «научился» делать анализы крови...

Когда мы немного обжились в нашей комнате, мать Валёсиной подруги Е<катерина> А<дриановна> решила, что нельзя терять время, и начала с мальчиками заниматься русским языком и арифметикой. Младший только начинал учиться читать и считать, а старший, как сейчас помню, уже решал задачи с «бассейнами и трубами» и разбирал «Лесного царя» Гёте и баллады Байрона (очевидно, эта литература оказалась каким-то образом у нас, может быть даже среди книг, бывших в квартире). <...> Иногда уроки затягивались до темноты, а темнело рано, и тогда все это продолжалось при свете «коптилки» (осветительный прибор, хорошо известный в войну)... Эти уроки были тем, что связывало с прошлым, с нормальной человеческой жизнью.

Меня и подругу сестры послали работать в хирургические отделения санитарками. Нужно было с утра подать умываться раненым (почти все были лежачие), вымыть полы, в обед и ужин — помочь принести в канистрах еду из общей кухни и разнести по палатам, собрать и вымыть посуду, вместе со «старшей» (местная жительница) получить хлеб и что положено на завтрак, убрать подсобные помещения. Освобождались часам к семи вечера. С непривычки было тяжело, особенно мытье полов. Палат в отделении было много. Вода холодная. Были сыты. Не порционную еду13 брать разрешалось, а также хлеб, но не с собой. Это меня очень мучило, так как по карточкам в городе хлеб был ужасный, с комочками, кислый — для ребят совсем не подходящий. Валёсе выдавали суп, как всем русским, работающим в лазарете, и она приносила его домой.

Иногда за обедом в госпиталь приходилось ходить мне. Бывали дни, когда Валёсе не удавалось уйти в обед домой — много работы. Именно в такой день я получила свой котелок с супом и зашла к Валёсе в лабораторию. Ей кто-то достал буханку хлеба, и мы решили положить его под котелок в корзинку. В проходной на этот раз оказалось какое-то начальство, и меня заставили всё вынуть из корзинки (а обычно солдат пропускал, даже не посмотрев). Начался допрос — откуда хлеб? У меня — душа в пятки! Что-то пролепетала, что сестре дал немецкий солдат для детей, чтобы обменять на молоко. Хлеб отобрали, меня отпустили и сказали, что будут разбираться. Я очень боялась, чтобы не было неприятностей Валёсе. Но все обошлось. Может быть, этот офицер просто забыл. С тех пор мы так нахально хлеб в корзинке не выносили.

Я проработала в лазарете очень недолго. Заболел Федя тяжелейшей ангиной, мальчуган совсем ослабел и таял на глазах. Валёся упросила терапевта из лазарета придти. Это был мужественный поступок со стороны доктора, так как им было категорически запрещено ходить к русским. И среди немцев были, конечно, люди, относившиеся по-человечески к пленным, но тщательно это скрывавшие, так как это считалось самым большим преступлением перед рейхом.

Врач оказался очень серьезным и хорошим — назначил лекарства и дал их Валёсе. Сказал, что нужно постараться освободить меня от работы, так как нельзя оставлять детей. Меня легко отпустили, очевидно, тогда еще не было у немцев недостатка в рабочих руках. Стали выхаживать Федю, а я тоже заболела ангиной (наверное, заразилась) и пролежала несколько дней с очень высокой температурой (говорят, бредила). Федя поправился, но был очень слабеньким — ему уже шел второй год, а он ходить еще не мог. На ослабленный организм напала новая болезнь — импетиго вульгарис. У бедного мальчугана лицо и ручки покрылись болячками, вид был страшный. В лазарете Валёсе дали зеленки, и мы Федю усердно ей смазывали. Дело шло к весне, стали выносить его на солнышко...

Во время ледохода на Западной Двине однажды ночью загудели сирены в лазарете — объявили воздушную тревогу. Подвалов поблизости не было, все мы остались в доме. Услышали гул самолетов и легли на пол. Раздался сильный взрыв, посыпались оконные стекла, дом задрожал, и на этом все окончилось. Как оказалось потом, это была единственная, правда очень мощная, бомба, которую хотели сбросить на мост через Двину, но не попали. Наутро окна как-то закрыли досками, фанерой и пошли просить новое помещение. Переселили нас на той же улице в дом получше (бельэтаж), внизу жили местные жители. Теперь у нас было две комнаты: через большую, где поселилась семья подруги Валёси, мы проходили в нашу маленькую — с одним окном. Была в этой квартире, кроме того, небольшая кухня с плитой.

В госпитале работали и наши военнопленные на разных тяжелых работах (погрузках, разгрузках, заготовке дров — все отапливалось печами). Они ухитрялись при привозе хлеба как-то припрятать буханку-другую и давали иногда Валёсе, так как знали, что у нее дети. Этот хлеб служил нам хорошую службу: его можно было на рынке обменять на молоко для детей. На немецкие марки, которые платили Валёсе в госпитале, молоко не продавали. На них можно было купить только овощи. На рынок (это было не очень далеко) ходила с детьми. Федя — на руках. Он начал ходить только в июле месяце, когда ему было полтора года.

Летом ходили с мальчиками к Софийскому собору. Он стоит на горе на лугу в месте впадения в Западную Двину речки Полоти. С горы открывается вид на далекие окрестные леса. На этом лугу Федя научился ходить, а ему было уже полтора года. После болезни он долго был очень слабым.

Один раз, подходя к рыночной площади, я заметила у шедших с рынка людей какую-то подавленность и беспокойство. А было вот что: немцы для устрашения населения среди рынка установили виселицу — на ней был повешен человек. Я увидела это издали и поскорее повернулась так, чтобы Лёвушка не увидел этого ужаса. Пошли в другой конец рынка, поскорее что-то купили и вернулись домой.

Летом 1942 г. вокруг Полоцка партизаны действовали вовсю. Немцы их очень боялись. По вечерам немецким солдатам не разрешали ходить по городу в одиночку. Постоянно рассказывали о взорванных поездах. Как рассказывали очевидцы, у повешенного на груди была дощечка с надписью «партизан». Был еще как-то митинг на площади перед магистратом (городское управление), где, после рассказа о победах, повесили партизан. В городе, как мы потом поняли, было много людей, связанных с партизанами. В доме, где мы жили, жила женщина с дочерью. Девушка периодически исчезала, очевидно, была связной. А мать говорила, что она ходит к родным в Западную Белоруссию за продуктами.

В это время произошло еще такое событие. Валёсю решили послать осваивать какую-то новую методику клинических анализов в Краков в центральный госпиталь (не ближний свет!). Она попробовала отказаться — не получилось. И Валёся, и я, конечно, очень нервничали. Разлучаться — это самое страшное! А тут еще постоянные слухи о взрывах на железных дорогах. Две или три недели оставались мы с мальчиками втроем. Днем еще ничего — всякие хозяйственные дела. Между прочим, выдали нам для плиты дров (длинных, метра по два), и мы их пилили с ребятами (я, а три мальчика по очереди, Лёвушке в это лето исполнилось 6 лет). А вот по ночам было страшно — как-то там Валёся? У нас начались воздушные тревоги, правда, бомбежек не было, видимо, пролетали куда-то дальше. Такое было счастье у нас, когда вернулась Валёся! Она умудрилась даже привезти всем какие-то подарочки и некоторые вещи для хозяйства.

Вскоре Валёсе предложили переехать на территорию госпиталя, так как ее будет нужно вызывать в лабораторию и после работы на срочные анализы. Мы с Валёсей подумали и согласились. Госпиталь помещался в средневековых зданиях бывших Иезуитских коллегий со сводчатыми потолками, большими подвалами. Было куда скрываться с детьми на случай бомбежек. На той же территории были и современные небольшие дома. Нас поселили в комнату в старинном здании со сводчатым потолком и большим окном под потолком (днем было достаточно светло). Преимущество было еще одно — это электрическое освещение (в госпитале был свой движок). Проходить в комнату нужно было по длинным коридорам, а по сторонам были какие-то нежилые служебные помещения.

Валёся всегда (и даже в тех условиях) умела все устроить уютно. Комната была достаточно большая, метров 20. Дали нам солдатские кровати, стол, деревянный диванчик, стулья, какой-то канцелярский шкаф и еще небольшой столик. На лампу, свисающую с потолка, придумали абажурчик. Гуляли с мальчиками на госпитальном дворе, заложенном березовыми дровами (заготовлено их было очень много, и уложены они были с удивительной аккуратностью).

Осенью пошли с детьми на старую квартиру, но нас не пустили, так как заболела Е<катерина> А<дриановна>: очень высокая температура, и подозревают сыпной тиф. Так и оказалось. Е<катерина> А<дриановна> заразилась в больнице, куда она ходила навещать тетю Полю, болевшую тифом. Ослабленный организм и возраст не дали справиться с болезнью, и в октябре Е<катерину> А<дриановну> схоронили. Отпевали ее в церкви на кладбище за Двиной. Пока я туда добралась (надо было, чтобы Валёся пришла из лаборатории к детям), успела только к выносу из церкви. По распоряжению немецкого командования всех умерших от инфекционных заболеваний отпевали в закрытых гробах. Вскоре умерла и тетя Поля.

Как мы не заразились сыпным тифом? Еще до переезда в госпиталь мы все часто обнаруживали на себе вшей. Валёся из госпиталя принесла порошок, которым пользовались немцы. Всем обсыпали им головы, крепко завязали платками, провели в платках несколько часов и затем вымылись. С тех пор мы избавились от этой нечисти. Одежду тоже обсыпали, стирали и проглаживали. В Полоцке сыпного тифа было много...

По вечерам иногда приходили сестра Антония и унтер-офицер Ханс (служил в канцелярии), студент-теолог. Очень хорошие люди, ненавидевшие фашизм. Ходить к русским военнослужащим категорически запрещалось. Но здесь это было проще, так как наше жилье было удалено от помещений, где жили немцы, и можно было пройти незамеченным. Оба они очень полюбили Валёсю и мальчиков, которых называли Лео и Тео. Они любили друг друга, и у нас могли встречаться, так как в помещение сестер было нельзя, как и у унтер-офицеров. Ханс был ревностным католиком, прислуживал во время богослужений в праздники и иногда брал с собой Лёвушку.

Приближалось Рождество, решили порадовать детей, сделать елку. Стали собирать все, из чего можно было сделать украшения (коробочки, цветную и прозрачную бумагу, фольгу — Валёся приносила из лаборатории). Я все вечера до поздней ночи что-то вырезала, клеила, помогал и Лёвушка. Елок в госпиталь привезли много, досталась елочка и нам. Наши пленные, которые разносили елки по помещениям, нас не забыли.

В госпитале еще два человека нам очень помогали. У Валёси в лаборатории убирала и мыла посуду местная жительница Наташа. У нее было трое детей, муж был на фронте, она о нем, естественно, ничего не знала. Была она очень доброй, душевной женщиной и Валёсе очень сочувствовала. Кроме лаборатории, она работала в унтер-офицерском казино (столовой) и, когда была возможность, приносила Валёсе хлеб, а иногда и еще что-нибудь съестное.

А вторым человеком был немец — Марцель. Немолодой унтер-офицер родом из Баварии (говорил он очень непонятно на своем диалекте). Он заведовал почтой — получал ее и отправлял. Раненые часто получали из дома посылочки, а иногда вручать их было уже некому — ведь лежали и очень тяжело раненные и больные. Вот из таких посылок Марцель иногда приносил очень вкусные вещи. У него было трое детей в Баварии, и, как он сам говорил, вместо них он угощал Лео и Тео. Ненавидел войну и нацистов.

По вечерам читала Лёвушке русские сказки. Сборник сказок «Гуси-Лебеди» оказался с нами. У Валёси в лаборатории работы было очень много — раненые все время прибывали. Что делается на фронте, мы не знали, официально — везде наступление. Но когда под Сталинградом немцев окружили, армия сдалась, был траур, и уже после этого стали чаще говорить о неудачах на фронтах.

С подругой Валёси мы почти не виделись — они переселились на другую квартиру — очень далеко, а по вечерам был комендантский час, и ходить было нельзя.

В конце лета из госпиталя начали отправлять более молодых врачей и вспомогательный персонал на фронт (потери давали о себе знать). В числе прочих уехал на фронт и доктор, который так по-человечески отнесся к нам, лечил Федю. Он зашел к нам попрощаться накануне отъезда.

Осенью отправили на фронт и унтер-офицера Вайцеля. Его невесту сестру Антонию Валёся старалась как-то утешить. Она их обоих жалела. Мы были благодарны им за человеческое отношение к нам — пленным.

О том, что фронт приблизился, судили мы и по воздушным тревогам, они стали чаще. Несколько раз уходили в подвал. Но сильных бомбежек не было, очевидно, пролетали куда-то дальше через Полоцк. В начале весны начались разговоры о переезде госпиталя. Валёсе и еще нескольким русским, работавшим в нем, предложили ехать. Врачи ей посоветовали ехать, так как ее ценили как работника, и говорили, что госпиталь всегда будут стараться размещать в безопасных местах. Мы поразмышляли и решили ехать, раз уж мы как-то обжились, не голодали, и дети не оставались одни.

Переезжал госпиталь в Могилев. В эшелоне нас всех, русских, со всем нашим имуществом поместили вместе в товарном вагоне. Ехали недолго. Была весна, не холодно, днем двери раздвигали.

Госпиталь разместился в многоэтажном новом здании, построенном перед самой войной, кажется для какого-то учебного заведения. Нас поселили в хорошей светлой комнате на 3-ем или 4-ом этаже. Валёсе было удобно — лаборатория была совсем близко.

Из здания нас выпускали, и я с мальчиками выходила гулять. Напротив, через пустырь, стояло еще огромное недостроенное здание, а вокруг него всё заросло травой.

В Могилеве в госпитале появился и новый русский пленный, глазной врач из Харькова. Немцы были иногда очень доверчивыми. Этот врач, видимо хороший специалист, использовался по специальности. Мы с ним познакомились, и иногда он к нам заходил. Рассказывал о себе, беспокоился о семье, оставшейся в Харькове, об окружении, где его раненым взяли в плен в самом начале войны. Как-то признался, что хочет уйти к партизанам и мечтает перейти фронт. Дали мы ему московский адрес мамы, он запомнил и обещал, если все удастся, ей написать, что мы живы. Через некоторое время он и еще две русские девушки, зубные врачи, из госпиталя исчезли. Удалось ли им попасть к партизанам и остаться в живых, мы, конечно, так никогда и не узнаем.

<...> В конце сентября стали говорить, что госпиталь переезжает в Литву. Наши сборы были простыми, вещей было мало, но все-таки прибавилось за два года, так как в Могилеве на рынке что-то можно было купить за немецкие марки, которые платили Валёсе. Например, ко дню рождения Лёвушки я купила ему книгу М<арка> Твена («Том Сойер и Гекльберри Финн»). Книга эта и сейчас цела. <...>

Узнали мы, что переезжает госпиталь в Вильнюс. По приезде всех русских поселили вместе и сразу послали убирать одно из помещений для госпиталя. Это была больница довольно в запущенном виде...

Скоро стало известно, что госпиталь будет работать в двух местах: хирургическое и терапевтическое отделения. Валёсю назначили в хирургию на самостоятельную работу в лабораторию. Это отделение помещалось на тихой улице, не в центре, в 4- или 5-этажном старом доме. Поселили нас в бывшей сторожке дворника в том же дворе у ворот. Это был маленький домик из одной комнатки и крошечной кухни с плитой. В том же дворе был еще двухэтажный дом, в нем разместили сестер, некоторых врачей и устроили казино (столовую) для врачей и сестер.

Так как Лёвушка был уже «большой» (7 лет) и мог смотреть за братом (Феде не было 3 лет), то меня послали работать в столовую для врачей и сестер. Хорошо было то, что и Валёся, и я работали рядом с нашим жильем и могли на несколько минут, когда работа позволяла, заглянуть домой. Кроме того, нам разрешалось ходить домой обедать, и делали мы это не одновременно, чтобы подольше дети были не одни. <...> Мне часто удавалось налить солдатский котелок супа или взять с собой какого-нибудь гарнира после того, как все пообедали и поели две женщины, работавшие со мной. Однажды, спускаясь по лестнице черного хода из кухни с котелком, я столкнулась с главным врачом. Почему он решил пойти по этой лестнице? Никогда никто здесь не ходил, и мы держали дверь на запоре. Он потребовал показать, что я несу, начал кричать, что все русские получают свой паек и он не ожидал, что я могла взять что-то из казино. Я пыталась объяснить, что сделала это для детей, после того, как все пообедали, и остатки никому уже не нужны (за ужином никто не просил остатков обеда). Накричавшись, он отпустил меня с котелком. После этого случая приходилось сначала убедиться, что никого нет на лестнице, и уже потом бежать. <...>

Зима в Вильнюсе в смысле воздушных налетов была спокойной. Но с нами произошел один случай, который мог окончиться трагически. Обычно после работы вечером Валёся топила печку-плиту, которая обогревала нашу сторожку... Было довольно морозно, и потопили побольше. Как будто все хорошо прогорело, и Валёся закрыла трубу, чтобы задержать подольше тепло. Лёвушка улегся спать, но скоро начал жаловаться на головную боль... У нас с Валёсей тоже начали болеть головы, а Лёвушке стало совсем плохо, он начал терять сознание. Тут мы поняли, что это угар. Открыли трубу, дверь на улицу, и Валёся помчалась в госпиталь разыскивать врача. Пришел очень хороший доктор, дежуривший в это время, он знал Валёсю, так как часто бывал в лаборатории и интересовался анализами своих больных. Приказал Лёвушку одеть и вынести на улицу, предварительно сделал ему инъекции. Всех нас заставил тоже выйти на свежий воздух. Лёвушку уложили на скамейке, он довольно быстро пришел в сознание и рассказывал потом, что первое, что он увидел, было звездное небо, непонятно почему оказавшееся над ним. Федя не угорел так сильно, видимо оттого, что он не лежал в кровати и был гораздо дальше от пола, где концентрация угарного газа выше. Среди ночи мы все вернулись в сторожку, изрядно нахолодавшую, и улеглись спать.

Кроме меня, в казино работали еще двое — молодая девушка и ее мать. <...> В наши обязанности входило: получать на общей кухне еду (носили ее в больших канистрах вдвоем), получать хлеб и пайки на ужин. Еда для врачей, сестер, всего вспомогательного персонала была одинаковая. Утром — хлеб с маслом и мармеладом и кофе. Днем — обед, обычно из одного блюда (или густой суп, или что-либо мясное с гарниром). Вечером — хлеб, колбаса, сыр, рыбные или мясные консервы, иногда манная каша с сухими фруктами и чай. Многие врачи и сестры консервы не ели, а отправляли домой в Германию. Вот еще был немец — унтер-офицер, нам сочувствующий. Он выдавал хлеб, масло и пайки на ужин, за которыми мы ходили в специальную кладовую. Там все было расфасовано, и у него были сведения, сколько на каждый день нужно выдать порций. А он иногда сверх этих порций бросал в наши корзинки одну-две лишних, это было большим подспорьем. <...>

Кроме работы в столовой, в наши обязанности входила еще уборка комнат врачей и сестер, живших на том же этаже (6–8 комнат) и топка печей. Дрова приносил пленный. Мы всегда старались дать ему хлеба и жалели, что не можем дать супа. Хлеб он или тут же съедал или как-то прятал, а с котелком куда денешься? <...>

На Рождество нам опять принесли елочку. Игрушки у нас уже были от прошлого года, но сделали кое-что еще. В казино установили елку, в сочельник был праздничный ужин, сестры украсили помещение венками из хвои, на столе и на елке зажигали свечи. Пели рождественские песнопения. Обычно вместе персонал собирался только на обед. У всех были свои места. Во главе стола сидел главный врач и старшая сестра, а дальше — строго по званиям. По одну сторону — врачи, по другую — сестры. Завтракали и ужинали кто как придет, но в определенное время.

У меня в эту зиму долго были нарывы на руках (на пальцах). Старшая немецкая сестра заметила мои завязанные руки и сказала, чтобы я пришла к ней в отделение. Там обработали мои пальцы, смазали каким-то лекарством и сделали перевязки. Приказали через день приходить на перевязки, а меня освободили от мытья посуды и полов. Нужно сказать, что и мои напарницы всячески мне помогали. При таком интенсивном лечении дело пошло на лад, и я довольно скоро вылечила руки.

В эту же зиму Валёся узнала, что в швейной мастерской при госпитале, кроме немцев, работает пленный русский — портной. Она с ним поговорила и попросила, если возможно, сшить Феде зимнее пальто из ее старого зимнего пальто, так как Федя подрос, и надевать было нечего. Валёся ходила в норковой шубке, изрядно за это время потрепанной, но все равно вызывающей зависть у немцев. Пленный портной оказался очень хорошим человеком, сказал, что постарается. Шил он после работы, и нужно было как-то умудряться, чтобы не видели немцы.

Пальтишко, по тем временам, оказалось «на славу», с меховым воротником! У нас сохранилась фотография Феди в этом пальто. Он стоит во дворе около домика, где мы жили. Фотографировал наш пленный, который работал при фотографе в госпитале. Феде исполнилось три года.

В город мы совсем не ходили (работали без выходных), и впечатление от Вильнюса осталось от того времени, когда только что приехали и госпиталь еще не работал. За всю зиму я один раз отпросилась на полдня и была в русском соборе, а по дороге видела часовню Остробрамской Божией Матери, у которой католики молятся на коленях прямо на улице14. В марте начались разговоры о переезде госпиталя на запад. Мы понимали, что наши наступают. Куда переезжает госпиталь, узнали перед самым отъездом, оказалось — в Венгрию. Уезжали в апреле. По дороге, особенно когда проехали южнее, была цветущая весна. Цвели плодовые деревья и кустарники. Все пассажиры нашего товарного вагона собирались на полу у открытой двери и любовались цветущими садами. Эта красота как-то заслонила все наши невеселые думы о будущем и мысли о том, что нас ждет впереди.

Госпиталь было предписано расположить в городе Сольнок в километрах 150 от Будапешта. Тогда Сольнок был небольшим городком (типа нашего районного центра). Очень зеленый, расположен на берегу реки Тиссы. Госпиталь разместили в большом современном здании, а персонал в основном расселили по городу. Нас, русских, поселили в хорошем двухэтажном старинном доме. Мы получили хорошую просторную комнату с двумя окнами и обставленную необходимой мебелью. Все эти пустующие помещения принадлежали евреям, или погибшим при немцах, или убежавшим от них... Меня послали убирать квартиры сестер, расположенные в разных домах и довольно далеко от нашего жилья. Работа была не тяжелая... Ключи от квартир прятали в условном месте, и я их открывала и закрывала по окончании уборки. Немцы опять проявили свою доверчивость. Но тут произошел случай, доведший меня до слез (что вообще было сделать трудно). Одна из сестер не нашла у себя в комнате чулок и заявила мне, что я их украла, я воровка. Я пыталась ей объяснить, что я убираю во многих комнатах, и никто на меня не жаловался. Она продолжала кричать, называя при этом меня russiche Schwein (русская свинья), и сказала, что будет требовать от начальства, чтобы меня отстранили от этой работы и наказали. На следующий день я пораньше пришла на квартиру старшей сестры (где я тоже убирала) и застала ее еще дома. Рассказала о злополучных чулках и о том, что сестра Гильда считает меня воровкой, — не вытерпела и разревелась. Потом мысленно долго корила себя за эти слезы. Но, видимо, тогда нервы не выдержали. Старшая сестра выслушала меня спокойно и обещала поговорить с сестрой Гильдой. Переводить меня на другую работу не будут. Все сестры моей работой довольны, и никто не жаловался. Вскоре сестра Гильда из госпиталя исчезла, видимо, ее куда-то перевели. <...>

Вскоре по приезде в Сольнок, летом, нам пришлось узнать, что такое американские воздушные налеты. Воздушные тревоги объявляли заранее, когда самолеты приближались к границе Венгрии. Многие жители убегали на окраину города и, если позволяло время, то и дальше, в кукурузные поля... Последовали этому и мы. Валёся с мальчиками бежали из госпиталя, а я из города. На окраине мы обычно встречались и бежали дальше. Прятались и просто в кукурузе — она была очень высокой, больше двух метров, и оттуда наблюдали за самолетами, пролетавшими над нами. На фоне неба необыкновенной голубизны самолеты казались серебряными птицами. Но эта картина быстро кончалась, так как птицы начинали сыпать черные бомбы.

Очень сильная бомбежка Сольнока, главным образом железнодорожного вокзала, на котором всегда стояло много составов, была во второй половине лета. Тревогу дали с опозданием, и многие, в том числе и мы, не успели добежать до окраины города. Что самое ужасное — мы с Валёсей не были вместе. Как рассказывала Валёся, когда начали бомбить, она с мальчиками вбежала в какой-то дом, и там они пролежали на полу весь налет. Бомбили главным образом вокзал и железнодорожные пути с эшелонами... Я тоже просидела в каком-то домишке, и когда стало потише, побежала к госпиталю. Я понимала, что Валёся с мальчиками не могла успеть убежать из города. Как я добежала, не помню. Пробралась в подвал, где было убежище, и своих там не нашла. В это время снова полетели самолеты и начали бомбить. Что было со мной? Самое ужасное — оказаться не вместе и ничего не знать о своих. Никакого страха я не чувствовала, только был ужас, что они где-то там, под бомбами. Долго ли этот второй заход длился, не знаю. Когда все стихло и дали отбой, мне все, кто оказался в этом подвале, посоветовали никуда не ходить их искать, а ждать своих в госпитале. Как оказалось, это был правильный совет. Довольно скоро во дворе, куда мы все вышли из подвала, я увидела Валёсю и мальчиков — они разыскивали меня. Что мы говорили друг другу, не помню. Помню только радость, что мы вместе.

После этого налета госпиталь из Сольнока перевели в два места: в поместье в лесу, где был большой помещичий дом с надворными постройками (туда переехала основная часть госпиталя), и в большую деревню Абони, где тоже было довольно большое здание. <...>

В Абони воздушные тревоги тоже бывали, обычно вечером или ночью, мы никуда не уходили. Бомбежки не было слышно, самолеты пролетали дальше к городам. Но однажды тревога была днем, и вскоре стали слышны самолеты и началась бомбежка где-то недалеко. Все побежали из деревни, чтобы не быть среди строений, которые могут быть объектами бомбежки. Мы тоже побежали по дороге, обсаженной какими-то высокими кустарниками. За деревней, в густом саду стоял небольшой домик. У калитки мы увидели пожилого мужчину и попросили у него разрешения переждать тревогу в его саду. Он нас немедленно впустил, провел в дом, позвал хозяйку, и они стали угощать мальчиков фруктами. Бывает же так: встретишь человека один раз, и потом будешь помнить о нем всю жизнь. Фамилии и имени его не помню. Когда Валёся с ним разговорилась по-немецки, он, узнав, что мы русские, заговорил с нами по-русски, и довольно хорошо. Оказалось, что он был в плену в России во время войны 1914 года и выучил русский язык. И он, и жена отнеслись к нам с таким участием, приглашали приходить к ним в любое время, когда мы можем. Через некоторое время пришла с работы их дочка — очаровательная девушка, очень общительная. У нее жених был на фронте. Нам немедленно были показаны его фотографии. Распрощались мы с этим милым семейством как с давними знакомыми, и потом до нашего отъезда несколько раз у них бывали.

О Венгрии осталась в памяти необыкновенная щедрость ее земли. Мы не могли привыкнуть к такому изобилию овощей и фруктов. И все это можно было даже нам свободно покупать. Цены были такие, что наши скромные заработки (а нам платили по сколько-то марок) это вполне позволяли. <...> До сих пор помню и замечательный венгерский хлеб. Это огромные круглые пышные караваи с зажаристой корочкой. Их возили на тачках: такие они были большие.

Но вся эта благодать очень скоро кончилась. В начале сентября начали говорить о том, что всех русских из госпиталя отправят в Германию работать на заводах, так как не хватает рабочих. И действительно, в середине сентября пришел приказ об отправке русских в Германию... Всех русских, а нас было человек 15–20, собрали в основной части госпиталя и оттуда на грузовике доставили на железнодорожную станцию для отправки в Будапешт. Все мы были в очень подавленном состоянии, так как понимали, что Германию союзники будут бомбить. Несмотря на наше состояние, мы с Валёсей за те несколько дней, что были в Будапеште, составили о нем представление как о красивейшем городе (разрушений тогда было сравнительно немного).

В Будапеште собрали много русских пленных из разных мест для отправки в Германию. Поселили нас в каком-то общежитии. Прошел слух, что женщин с детьми и пожилых будут отправлять отдельно. Вот в этот момент мы натерпелись страха. Валёся решила, что мы скажем, что Федя мой ребенок. Свидетельств о рождении детей не было — они были уничтожены еще на даче в Новом Иерусалиме перед приходом немцев15. На своих русских из госпиталя мы надеялись, что не донесут. Все прошло благополучно. Офицер, который занимался отправкой, так спешил, что особенно не разбирался, чьи дети.

На этот раз отправляли целый пассажирский состав. В поезде мы узнали, что везут нас в Саксонию, в город Хемниц (теперь он называется Карл-Маркс-штадт16). При этом известии мы с Валёсей, стараясь не показывать это друг другу и детям, совсем начали отчаиваться. Я еще со школьных времен помнила, что Хемниц — промышленный город, и его, конечно, союзники будут стараться разрушить. Такое же настроение было у всех наших спутников. Когда подъезжали к городу, наши предположения подтвердились. Кругом были сплошные заводы и трубы, трубы, трубы. Над городом стояло дымное облако. Все стояли у окон и, как я подумала, теряли надежду выбраться отсюда.

В Хемнице всех нас отправили в рабочий лагерь, который размещался в корпусах бывшей фабрики детских игрушек. Нас впустили во двор, за нами закрылись железные ворота, около которых дежурил полицейский. В лагере было два помещения для жилья, одно — огромный цех (он уже был частично заселен) и второе — относительно небольшое. Мы попали во второе, человек на 25–30. По двум стенам (перпендикулярно к ним) стояли двухэтажные нары, посередине проход, а у входа стол и скамейки. В большом помещении было, конечно, хуже. Было очень много белорусов из Полесья (женщин с детьми). Воздух был ужасный, грязь и теснота... Кухня помещалась в подвале, там же помещения для мытья и стирки.

Выдали нам нашивки, которые нужно было всегда носить на верхней одежде, они обозначали, что мы русские (такая нашивка «OST» и сейчас у нас хранится17). На следующий день по приезде нас повели на завод, где мы должны были работать, на «экскурсию». Провели по всему заводу, показали заводской музей, рассказали даже о его истории и о том, что выпускалось здесь до войны. Это был машиностроительный завод всевозможных трикотажных машин (чулочно-вязальных и других). Теперь, естественно, он выпускал военную продукцию.

Попали мы с Валёсей в токарный цех, где нас поставили на обработку простых деталей (выучили очень быстро). Рабочий день был 12 часов, с 6 утра до 6 вечера. До завода идти пешком минут 20–25. Иногда ухитрялись ездить на трамвае, но русских туда не пускали. Приходилось отворачивать борт одежды и прятать нашивку. По воскресеньям работали до обеда.

За всеми детьми оставляли присматривать пожилую женщину. Как она с ними справлялась, не знаю, было их много и разных возрастов. Но она умудрялась даже организовывать им какие-то игры.

Будили по утрам оглушительным свистком в 4.30... <...> Утром можно было получить горячий эрзац-кофе. Хлеб (200 г взрослым и 100 г детям), масло (по маленькому кусочку, грамм 15–20) и мармелад получали с вечера. Хлеб надо было разделить на утро и на вечер. Утром до ухода делали детям бутерброды и оставляли на нарах. На обед была «баланда» из брюквы и редьки, редко вместо нее давали оладьи из нечищеной картошки и что-то напоминающее творог (это был праздник!). Этот обед привозили к нам на завод, и полагалось на него 20 мин. Детям выдавали по кружечке (грамм 100–150) молока. Получали они его сами, и Лёвушка говорил, что они с Федей ходили на кухню вдвоем, и каждому наливали в его посуду. Так, по его словам, было выгоднее. Многие просились на тяжелые работы (в литейное производство и др.), где выдавали по 500 г хлеба. Там работали мужчины и молодые женщины без детей.

Вечером в воскресенье разрешали выходить из лагеря. Мы с некоторыми своими соседями ходили в пивной бар, где еще продавали пиво и каких-то съедобных улиток. Нашивку «OST» закрывали, и немецкий язык Валёси опять очень помогал. На заводе нам немного платили, но купить что-либо на эти деньги было невозможно, так как все продукты были по карточкам. Вот только пиво еще продавали18. <...>

В токарном цехе я проработала совсем мало. Искали среди русских помощников электромонтеров, так как многие немцы-электромонтеры уходили на фронт. Вот тут мне повезло — я попала под начало квалифицированного электромонтера (высший разряд), не нациста, с сочувствием относившегося к русским. У него был туберкулез, и на фронт его не послали. Ему поручали наиболее ответственные работы. Помню одну работу, на которую он взял и меня, по счастливой случайности работа эта не окончилась бедой. В больших обжигальных печах, сложенных из шамотного кирпича, внутри нужно было укрепить нагревательные элементы и сделать к ним подводку. Печи только что сложили, просохнуть они не успели. Старых печей не хватало, а продукцию требовали. Мой начальник предупреждал, что нужно подождать: своды печи могут обвалиться. Но начальник электроцеха потребовал, чтобы работу начали. Почти всё мы укрепили, и я работала уже около дверцы печи, когда свод рухнул. Мне придавило левый бок и ногу (голову я успела высунуть из-под дверцы). Довольно быстро меня вытащили. Отделалась я сильными ушибами. Отвели в медпункт и дали дня на два освобождение от работы.

Немцы были верны себе: в условиях, для них уже весьма трудных, все равно праздновали Рождество. Был нерабочий день, а накануне в сочельник работали до обеда. Всем нам выдали по 500 г хлеба (это был самый лучший подарок!). На обед не было брюквы, а суп из какой-то крупы. Детям дали побольше молока и даже печенье. Вечером приехали представители администрации завода и вручали подарки. Женщинам — чулки, что-то из белья, сандалии на деревянной подошве, платки, а Валёся даже получила платье из «деревянной» ткани (как говорили пленные).

После праздника во время обеденного перерыва ко мне подошел мой начальник и сунул мне в руки сверточек (в помещении электромастерской никого не было) и сказал, чтобы я его спрятала в шкафчик с одеждой, это для детей. Я его поблагодарила и быстро отошла. Развернула я пакетик уже в лагере по возвращении с работы. Там оказался кусок рождественского кренделя. Ребята были в восторге. Вот таких людей помнишь всегда!

Вскоре после праздника начались воздушные тревоги. По ночам спускались в подвал. А немного спустя был налет и днем, причем если раньше самолеты летели через Хемниц и не бомбили, то в этот раз бомбили и Хемниц. Сначала на заводе все работали, а когда часто стали падать бомбы, разрешили спуститься в убежище. С Валёсей мы были в разных местах — завод большой, масса корпусов. Все женщины, у которых дети были в лагере, не находили себе места. Потом пронесся слух, что в лагерь попала бомба. После отбоя матерей отпустили в лагерь. Дальше рассказываю со слов Валёси. Когда она добежала до лагеря и вошла в подворотню, увидела у стены дожидавшихся ее мальчиков. Она бросилась к ним, стала обнимать и плакать (они были в пыли и грязи), а ребята ее успокаивали, и Федя сказал, что во время бомбежки они залезли под стол. По счастью, никто не пострадал. Бомба попала в стену здания, а стены были очень солидные. <...>

Вскоре нас перевели на двухсменную работу. Валёся уговорила своего мастера, чтобы мы с ней были в разных сменах, чтобы не оставлять детей одних. Работать без привычки ночью было особенно тяжело Валёсе, так как на станке работа монотонная — страшно попасть в станок, если задремлешь. Мне пришлось полегче: работа обязывала много ходить по заводу — менять электропробки, заменять лампочки и так далее, а в движении не так мучительно хочется спать.

В лагере, в большом помещении, началась у детей корь, которой заболевали все поголовно. Во время одной воздушной ночной тревоги все спустились в убежище — большое подвальное помещение, и больные дети тоже. Конечно, там ребят изолировать было невозможно — мальчики заболели. Главной задачей стало держать их по возможности в тепле, чтобы не допустить воспаления легких. А от этого осложнения дети, особенно малыши, стали погибать... После ночной смены в это время поспать нам удавалось совсем мало. <...> В ночь на 15 февраля объявили воздушную тревогу, и через Хемниц стали волнами, одна за другой, лететь бомбардировщики, началась бомбежка Дрездена (это мы узнали потом), от города остались руины. Налеты американской авиации — это был ужас. На Дрезден они налетали в эту ночь столько раз, пока с ним не покончили.

А 6 марта дошла у них очередь и до Хемница. Все обитатели лагеря думали, что это наш последний день. Не помню почему, но кто-то, видимо, нам показал, при тревоге мы спустились не в общий подвал, а в небольшой глубокий подвал в углу лагерного двора. Кроме нас, было еще несколько человек, но кто, совершенно не помню. Бомбежка началась очень скоро, и от разрывов бомб стали дрожать стены. Мы сидели, тесно прижавшись друг к другу, мальчики на руках. Они не плакали. Очень хорошо было слышно вой летящих бомб и гул вновь и вновь налетающих бомбардировщиков. Мы с Валёсей поцеловались, думаю, что обе независимо про себя решили, что на прощание. Сколько времени длился этот ужас, не знаю, но вдруг наступила тишина, в которую трудно было поверить. Кто-то решил подняться наверх и подтвердил, что тихо.

Когда мы выбрались из подвала, еще не начало светать. Кругом было зарево от пожаров. Здания лагеря уцелели — только не было ни одного целого окна. Все помещения были засыпаны осколками стекла и каменной пылью. Как потом выяснилось, на улице, где был лагерь, остались целыми всего несколько зданий. Улица эта вела к железнодорожному вокзалу, а этот объект всегда был одной из главных целей бомбежек. Нас собрали и объявили, что всех переведут за город на физкультурный стадион, пока лагерь немного отремонтируют, восстановят водопровод, освещение. Завод очень сильно поврежден, и работать пока нельзя.

Собрали самое необходимое, что можно унести на себе, и отправились через горящий город. Во многих местах приходилось делать длинные обходы, так как улицы были завалены разрушенными домами. Дышать было трудно от дыма. Валёся упросила посадить Федю с краешку на тележку, на которой везли больного мальчика. Каждая из нас несла наперевес через плечо по два узла. Когда выбрались из города, стало полегче дышать, но тут Лёвушка сказал, что идти не может, так как очень болит живот. Остановились с ним, усадили его около забора и решили отдохнуть. А Валёся с Федей продолжали путь... Через некоторое время попробовали снова идти — ничего. Шли медленно, я боялась, чтобы снова не было приступа боли. Добрались до стадиона. Нашли Валёсю с Федей... <...>

Утром следующего дня я пошла посмотреть соседние немецкие помещения с целью поискать чего-нибудь для сидения (столом служил перевернутый ящик), зашла в недействующую душевую. Там на каменном полу лежал умерший мальчик, тот самый, рядом с которым вчера ехал на тележке Федя. Около никого не было. Я немного постояла, прикрыла дверь и ушла. Никому своим ничего не сказала. Когда его схоронили, не знаю. Разговора об этом среди ближайших наших соседей не было...

Народ наш очень предприимчивый: вокруг стадиона было много брошенных дачных домиков (как теперь у нас — дачные участки), там в подвалах кое-где оказалась картошка и другие овощи, а в домах печурки. Эти печки «перекочевали» к нам на стадион, и мы артелями стали готовить на них еду. Взрослые мальчишки, которые оказались на относительной свободе, при обследовании территории вокруг стадиона обнаружили то ли сгоревшую фабрику, то ли склад, где после пожара в подвале оказался жженый сахар. Весь лагерь ходил перемазанным, так как добывать эту сладость оказалось делом трудным. Притащили целый котелок этого сахара и нам — это было хорошее подспорье. Плохо было с водой — водопровод не действовал... Приспособились топить снег (кое-где он еще сохранился) или набирали воду из ям и бомбовых воронок. Сколько дней прожили мы на стадионе, точно не помню, но не меньше недели. Объявили, что все возвращаемся в лагерь и будем работать часть на заводе, часть в лагере, а кроме того, на другом заводе, который меньше пострадал от бомбежки. Нас с Валёсей послали работать на кухню в лагере — это было хорошо, так как дети были рядом. Чистили брюкву, мыли котлы и полы. Женщины, человек 10–15, сидели за длинным столом друг против друга и почти не разговаривали. Все чувствовали, война идет к концу, и у всех, наверное, была надежда, что кончится эта лагерная жизнь, а что будет дальше, представить было трудно. Иногда кто-нибудь говорил: «Неужели будет такое время, что можно будет поесть хлеба, сколько захочешь» (это была заветная мечта).

От города мало что осталось, и налетов больше не было. В апреле проникли к нам слухи, что Хемниц будут занимать американцы и русские. Часть населения стала уходить к американцам, в том числе некоторые из начальства, а с ними пленные, которые, будучи на нашей территории, активно сотрудничали с немцами. Уходили пешком в Баварию. Ушел переводчик с семьей. Валёсе оставшееся начальство приказало работать переводчицей и разрешило занять комнату, где жил переводчик. Вместе с нами поместили еще одну семью (мужа с женой), они очень хорошо к нам относились и любили детей. После большой казармы это было уже хорошо.

Как-то поздно вечером во дворе лагеря послышались крики. Через некоторое время мы узнали, что начальница кухни — немка решила удрать и на тележке вывезти продукты со склада. По счастью, ее задержали пленные, всё заставили вернуть, в этом им помогал полицейский, дежуривший у ворот. Наутро начальство собрало представителей от пленных и спросило, кого бы из своих они предложили заведовать кухней. Все решили, что пусть заведует Валерия Петровна. Так Валёся, кроме переводчицы, стала и заведующей кухней. Тут оказалось, что на складе довольно много продуктов: крупы, муки, жиров, кроме овощей. Валёся распорядилась готовить по-другому. Суп стали заправлять мукой или крупой, детям варить кашу. Хлеб и молоко для детей, несмотря ни на что, доставляли ежедневно.

Рядом с лагерем за забором был какой-то склад. Мальчишки — дотошный народ, разведали, что там привезли свеклу в мешках, для кого она предназначалась, неизвестно. Все съедобное вызывало большой интерес. Ребята решили во что бы то ни стало добыть свеклы. Лёвушка, как самый маленький из ребят, вставая им на плечи, перелез через забор и перекидал с полмешка свеклы. На нашей стороне ее поделили, и Лёва, гордый, явился со своей долей. Его, конечно, поругали за то, что его могли поймать за этим занятием. Ну а потом решили сделать домашний винегрет для нашей комнаты. На кухне было и растительное масло, и лук, и картошка. Сделали винегрет в большом тазу (в таком, в котором стирают). Мне кажется, что такого винегрета никто из нас больше не ел. Это было уже что-то напоминающее давнюю жизнь.

В конце апреля стала слышна артиллерийская стрельба. В Хемнице немецких войск уже не было, а гражданское начальство, оставшееся в городе, приняло решение сдаться без боя. По городу стали вывешивать белые флаги, пришли и в лагерь просить что-либо белое, из чего можно сделать флаг. Он был немедленно сделан из остатков уцелевшей простыни и укреплен над воротами лагеря.

Какого числа наши и американские войска вошли в город, точно не помню, но все уже понимали, что войне конец. Совершенно стихийно много людей из лагеря собрались вместе и направились на центральную площадь, где, как говорили, стоят наши войска. Нас никто не задерживал. По всем улицам, идущим к центру, шел народ из лагерей, а в Хемнице их было несколько. Шли люди из разных стран, кроме русских — французы, бельгийцы, поляки.

На площади стояли наши танки, а на них и вокруг них — наши солдаты и офицеры. У солдат была какая-то растерянность — они, наверное, не ожидали, что их встречать выйдет столько земляков. Когда прошли первые волнительные минуты и стало относительно потише, с одного из танков прозвучал голос командира: «Всем оставаться на своих местах и ждать распоряжений командования». В лагере стали наводить порядок и ожидать решений нашей дальнейшей судьбы.

Через несколько дней в лагерь пришли наши военные и стали выяснять, сколько нас и откуда. Оставшееся немецкое начальство лагеря обязали пока работать под контролем наших военных и обеспечивать нашу жизнь. Запомнился мне случай из этого времени. На кухне что-то случилось с электрической проводкой, и чинить ее послали мастера с завода, у которого я раньше работала. Я с ним поздоровалась, вспомнила его хорошее отношение ко мне. Увидела, что он еле стоит на ногах — так устал от работы (а он был очень больной человек). Попросила его подождать, пошла к Валёсе на кухню, и мы решили его накормить. Валёся налила ему полную тарелку детского рисового молочного супа. Посадили его на кухне в уголке, и я никогда не забуду, как он ел этот суп! Он был голодный: у немцев с продуктами для гражданского населения было очень плохо. Он так благодарил и говорил, что не мог ожидать от русских такого после всего, что немцы им сделали. Нужно было побыстрее проводить его из кухни, чтобы никто не видел, что его кормили. Мы, конечно, рисковали, так как основная масса наших пленных, конечно, ненавидела всех немцев, но все обошлось благополучно.

Со дня на день ждали окончания войны. Кто-то прибежал в лагерь (в какое время дня — не помню) и сказал, что объявлена капитуляция. Что мы все испытывали, передать трудно. Но все понимали, что теперь мы можем надеяться вернуться на Родину.

В первые дни после победы, когда еще не было установлено порядка, многие жители лагеря стали выходить в город и разведывать, чем можно поживиться. Вскоре нашим ребятам пленные французы, которые им очень симпатизировали, притащили одежду и обувь. Это было очень кстати, три с лишним года о новой одежде нечего было и мечтать.

Наши соседи по комнате явились согнутые под тяжестью рулонов шерстяной материи. Нам с Валёсей тут же было отрезано на костюмы (потом, уже дома, мы долго их носили). «А эти рулончики, — сказали они, — на корову, когда доберемся до дома». Добрались ли они до своей Украины? Все это раздобыто было на складах, которые немцы побросали, а наше командование еще не успело организовать охрану. Был, конечно, во всем этом риск, но наш народ, испытавший столько лишений, действовал отчаянно и решительно.

Через некоторое время командование объявило в лагере, что всех пленных будут организованно отправлять на родину, когда наладится железнодорожное движение, но все желающие могут самостоятельно уходить из лагеря и двигаться на восток. Таких людей оказалось довольно много. Раздобывали тележки, объединялись группами и уходили. Нас тоже уговаривали, но мы с Валёсей решили ждать организованной отправки, так как с детьми так двигаться было очень рискованно.

В конце мая всем оставшимся в лагере приказали собраться и на следующий день утром явиться на вокзал для отправки по железной дороге, выдали какие-то продукты. Мы объединились с поляками, с которыми работали в лазарете еще в Полоцке, решили и в обратный путь двигаться вместе. Валёся с утра пораньше пошла в город и в одном из дворов нашла хорошую двухколесную тележку. Хозяйка — немка пыталась ее не отдавать, но тут Валёся проявила достаточную настойчивость. Хозяйке тележки она сказала, что ей можно вместе с нами дойти до вокзала и там получить свою тележку обратно. Та с радостью согласилась. Весь наш скарб был погружен на тележку, сверху посажен Федя, и так мы двинулись к вокзалу. Везти тележку вызвался полицейский, одетый уже в гражданскую одежду, оказавшийся теперь без работы, — сторожить было некого. Честно признаюсь, мы испытали от этого какое-то удовлетворение.

Подали товарные вагоны, все в них погрузились. Уже в пути сопровождавшие нас военные сказали, что везут нас в Дрезден, где будет пересыльный лагерь и регистрация.

На этом пути нас ожидало еще одно испытание. Двигались мы медленно, часто стояли, еще не везде был в порядке путь. Подъезжали к какой-то большой станции, где обычно состав ставили на запасные пути. Люди сидели у открытых дверей вагонов. Состав двигался задним ходом. Вдруг я заметила, что люди, сидящие у самых дверей, прыгают из вагона, то же происходит и в соседнем вагоне. Раздается треск, удар, на нас сыплются сверху вещи, и состав останавливается. Оказалось, что состав направили в тупик, где уже стояли вагоны. Произошло столкновение, и два вагона нашего состава были разбиты. Люди из этих вагонов все уцелели. Многие провалились под вагоны, некоторые были ранены. А вот те, которые прыгали из вагонов, когда увидели, что наш состав наезжает на другой, пострадали гораздо больше. Среди них были и тяжело раненные. Их отправили на санитарных машинах в госпиталь. Счастье было, что все это произошло, когда состав двигался с очень маленькой скоростью. Тут же произошел и самосуд. Застрелили машиниста — немца, решили, что он нарочно повел состав на занятый путь.

Всех не пострадавших распределили по другим вагонам и после стоянки отправили дальше на Дрезден. Привезли нас в какое-то пригородное место. Город сам представлял груду развалин, кое-где остались полуразрушенные стены. Что это было за здание, где располагался пересылочный лагерь, не помню. Помню только, что вокруг был прекрасный парк. Мы и наши спутники жили в огромном зале, где было еще много народа. Сопровождавшие нас военные сразу стали выяснять, кто может заняться регистрацией репатриируемых (здесь впервые услышали мы это слово). Я попала в их число. Валёся оставалась с детьми, а нам, регистраторам, отвели какую-то комнатку, и там мы заполняли листочки со сведениями о репатриантах. Дело шло быстро, так как сведений тогда требовалось мало (фамилия, ИО, год рождения и откуда). Работали в две смены. Пока длилась эта регистрация, мы немного обследовали окружающую местность. Валёся с ребятами забрели в какие-то подвалы, в которые во время бомбежек, наверное, уходили жители. Там было много всяких хозяйственных вещей, кое-что из одежды, все это брошено, никаких людей там не было. Теперь кажется страшным, как это можно было ходить по подвалам, когда только что кончилась война, а тогда об этом почему-то не думали. <...>

Скоро стало известно, что нас отправляют в Бреслау (ныне Вроцлав), где будет лагерь для репатриантов. Переезд туда происходил таким же образом: в товарных вагонах. Мы ехали на восток, а навстречу — на запад ехали освобожденные жители Западной Европы — французы, бельгийцы и др. Их составы были украшены зелеными ветками, раздавались песни, на вагонах плакаты: «Да здравствует Де Голль!»

На станциях пропускали вперед воинские эшелоны, если стояли рядом с таким составом, то из вагонов солдаты кричали нам: «Нет ли запорожских, сумских, могилевских?» и т.д. У них была надежда встретить земляков и, может быть, родных. В Бреслау лагерь разместили на территории городка бывшего военного училища. <...> Всего там оказалось около 27 тыс. человек. Сразу стали выяснять специальности людей. Организовали санитарную часть и стали подбирать людей для работы. Как узнали, что Валёся лаборант, ее вызвал главный врач и предложил работать в аптеке: «Лаборатории у нас пока нет, со временем будет, а пока, Валерия Петровна, поработайте в аптеке. Это очень нужно». Первый раз после почти четырех лет к Валёсе так обратились, а то она в госпитале была «фрау Валерия». Валёся была смущена таким предложением, сказала, что боится не справиться. Но военный врач убедил ее, сказал, что будет помогать. Ничего особенно сложного не будет, пока санчасть располагает весьма ограниченным набором лекарств. Так Валёся стала заведовать аптекой. Дали ей двух девушек — санитарок.

Поселили нас очень хорошо (по крайней мере, для общих условий такого большого лагеря) — в отдельной комнате с одним окном. По стенам уставились 4 кровати (комната была длинная), у окна стол, при входе небольшой шкафчик. Меня оставили с детьми, сказали — временно, пока ничего не организовано для детей. Кормили нас, как наших солдат. Еду получали на общей кухне. Нам она казалась, по сравнению с немецкой, очень хорошей. И самое главное: сообщили всем номер полевой почты лагеря и разрешили написать открытки родным. Мы немедленно написали маме, что мы все четверо живы, ждем отправки на Родину и просили сообщить об этом Льву Александровичу19. Скорого ответа мы не ждали...

В это время мальчики заболели брюшным тифом. Сначала Федя, а затем Лёва. Диагноз поставили главный врач и врач-терапевт, которые пришли немедленно по просьбе Валёси. В лагере случаев заболевания не было. Врачи сказали: «Валерия Петровна, вы знаете, как вести больных, вы живете отдельно, возьмите в аптеке дезинфицирующие средства и ничего никому не говорите». <...> Федя болел довольно легко — температура держалась недолго, а вот Лёвушка тяжело. Валёсе разрешили на несколько дней уходить с работы раньше.

Тринадцатого июля (этот день мы должны помнить всегда!) Валёся у двери стирала. Я сидела спиной к двери и читала Лёвушке вслух — он лежал на своей кровати. Федя сидел на подоконнике и наблюдал, что происходит на улице, — он уже поправился. Вдруг раздался Валёсин крик: «Лёва!» Я подумала: «Почему Валёся так кричит, когда Лёва здесь, рядом» — и повернулась. В дверях стоял плачущий Лев Александрович и обнимал Валёсю. Когда прошли первые минуты и все обрели дар речи, Валёся сказала о болезни детей. А Лев Александрович попросил: «Познакомь же меня с Федей» (Федю Лев Александрович не видел, он родился, когда Л.А. был уже арестован). Федя незаметно для нас во время всеобщего волнения и радости встречи забрался на свою кровать и спрятался под одеяло. Через некоторое время, когда все немного успокоились, Лев Александрович спросил Лёвушку, узнал ли он его. А Федя при этом сказал: «Я тоже тебя узнал, но у тебя было странное лицо». Это было чудо, в которое трудно поверить! Ведь прошло меньше месяца, как мы отправили открытку!

Вот что мы услышали из рассказа Льва Александровича. Мама, получив нашу открытку, немедленно поехала ко Льву Александровичу. Он с марта 1944 г. жил в своей квартире в Щукине и работал в институте. Был уже поздний вечер. Лев Александрович немедленно поехал в Наркомат Здравоохранения и к ночи добился приема наркома (тогда работали и по ночам). Рассказал Митереву20, что нашлась его семья, которую он пытался разыскивать с момента своего освобождения, но безуспешно. Показал ему нашу открытку. Нарком поздравил его, вызвал сотрудника и приказал, чтобы расшифровали полевую почту. Все это было сделано очень быстро, и Лев Александрович узнал, что мы в лагере для репатриантов в Бреслау. Лев Александрович со свойственной ему решительностью произнес: «Я должен туда немедленно выехать!» Нарком был несколько смущен, но Лев Александрович почувствовал, что он хочет ему помочь: «Давайте сделаем так. Я дам вам направление для обследования санитарного состояния лагерей репатриантов. В этом случае вы сможете вылететь в Берлин на военном самолете (естественно, другого сообщения с Германией пока не было). Бумага будет готова завтра». Составлена она с указанием о всевозможном содействии проф. Л.А.Зильберу со стороны нашего командования. Наутро Лев Александрович появился в лаборатории, все рассказал и, по свидетельству сотрудников, не присел ни на минуту. Ждал часа, когда можно будет получить бумагу от наркома, чтобы ехать на военный аэродром и лететь в Берлин. Сообщения с Бреслау не было. В Берлине он направился в военно-санитарное управление и сразу встретил там знакомых. А когда узнали, что Лев Александрович нашел семью, все проявили к нему особое участие. Тогда, после окончания войны, люди старались сделать все возможное для помощи друг другу без всякого формализма. Стали думать, как добраться до Бреслау. Решили выделить санитарную машину с водителем. И вот на этой машине с шофером-узбеком, вооруженным автоматом, Лев Александрович отправился по только что покоренной Германии. Вели машину и ночью по очереди, чтобы не останавливаться и быстрее добраться.

По приезде в Бреслау они узнали, где расположен лагерь. В лагере Лев Александрович спросил, где находится медчасть, а так как в нашей открыточке было сказано, что Валёся работает по специальности, то он попросил проводить его в лабораторию. Ему ответили, что лаборатории в санчасти нет. «А вы знаете Валерию Петровну Киселеву?» — «Да, — ответили ему, — она работает в аптеке. А вы кто?» — «Я ее муж». — «Откуда вы?» — «Я из Москвы». Тут произошло совершенное замешательство — это было невероятно! Но Лев Александрович настойчиво попросил проводить его в аптеку. Там его встретила санитарка (девушка-украинка) и сказала, что Валерии Петровны нет. У нее больны дети, и ее отпустили домой. Девушка тоже спросила: «А вы кто?» — «Я — муж Валерии Петровны, можете меня проводить к ней?» Вот так Лев Александрович и нашел нас.

Когда мы все немного пришли в себя, то увидели, что у раскрытой двери нашей комнаты в коридоре стоит девушка-санитарка и плачет. Всю ночь проговорили, не знали, о чем сначала. Весть о том, что из Москвы приехал муж и отец, потерявший семейство и нашедший его, очень быстро распространилась. Стали приходить люди спрашивать о Москве, о других городах, ведь никто ничего не знал о жизни на Родине. Погода была хорошая, все разговоры велись на улице около дома, так как Лёвушка еще болел.

Лев Александрович отправился к начальнику лагеря майору Мгеладзе, показал ему свой документ, и тот спросил его, с чего он хочет начать проверку состояния лагеря. Лев Александрович объяснил ему истинную цель своего приезда и попросил дать разрешение на наш выезд. Майор ответил, что сегодня же проверит наши документы, и думает, что у нас не будет никаких препятствий к возвращению. Все было сделано в один день, и соответствующие документы нам оформили. Теперь встал вопрос, можно ли везти Лёвушку. Началась третья неделя его болезни (при брюшном тифе — самая опасная). Пришли врачи, обсудили все с Львом Александровичем и решили, что так как машина санитарная, то ехать можно. Снабдили лекарствами, шприцами (на случай кишечного кровотечения). Лёвушку уложили на подушках. Ехали осторожно. Опять какое-то чудо, что Льву Александровичу дали санитарную машину!

Помнится и такой случай. Когда Лев Александрович побеседовал с начальником лагеря и стал собираться уходить, тот выдвинул ящик стола, выгреб оттуда пригоршню денег (оккупационных немецких марок) и отдал Льву Александровичу, сказав: «Вам это может пригодиться в Берлине, а нам тратить их здесь не на что, а получаем мы их много». Как ни отказывался Лев Александрович от денег, майор настоял на своем. Вот так в первое время после войны люди относились друг к другу — все было просто.

В Берлине, в санитарном управлении, нам сказали, что дадут адрес, где мы можем остановиться до отправки в Москву. Тут к Л.А. обратился полковник Огурцов (какую должность он занимал, не помню) и предложил свою квартиру, сказав: «Лев Александрович, вы с семьей, вам там будет удобно, а я на это время перееду к товарищу». Так мы очутились в прекрасной квартире из двух комнат и кухни в небольшом домике на тихой улице Карлс-Хорста21.

Сразу же Л.А. привел врачей (один из них оказался детским), и они после осмотра Лёвушки стали решать вопрос о нашем дальнейшем путешествии. Льву Александровичу сказали, что надо набраться еще немного терпения. «Вы нашли семью — это такая для вас всех радость, и не надо рисковать. Поживите здесь две недели, чтобы мальчик поправился, и тогда мы вас отпустим». Вот такая у нас получилась остановка в оккупированном Берлине.

Л.А. санитарное управление попросило посетить какой-то институт, откуда часть оборудования должна была быть отправлена в Москву. Попутно Л.А., конечно, знакомился с работой института.

Нас прикрепили к офицерской столовой, куда мы ходили с котелками получать обед. Первые дни Л.А. ходил сам и брал с собой Федю. Эту картину я хорошо запомнила. Высокий, статный Лев Александрович и с ним за ручку — маленький Федя с котелком. Потом, когда нас в столовой признали, стала ходить я.

А с Лёвушкой произошел следующий случай. К Л.А. прислали с каким-то поручением из санитарного управления солдата. Это был немолодой добродушный украинец. В комнате, где лежал Лёвушка, никого не было. Солдат пожалел больного хлопчика и угостил его сливами, которые вытащил из кармана. После его ухода Валёся на столике у Лёвиной кровати обнаружила косточки от слив. Пришла в ужас, спросила Лёвушку, откуда они. Он все рассказал про хорошего дядю солдата, угостившего его сливами. Все обошлось благополучно. Раз уж мы вынуждены были остаться в Берлине на две недели, то мы с Валёсей решили немножко приодеться. Рядом в домике жила женщина, которая шила. Она посоветовала нам сходить на толкучку и сказала, что там можно купить материал или готовые вещи.

Вот таким образом мы с Валёсей оказались у Рейхстага, а именно там был рынок. Увидели полуразрушенный обгорелый Рейхстаг. Все стены исписаны фамилиями тех, кто здесь воевал, и названиями частей. Унтер-ден-Линден (главная улица) еще не была до конца расчищена. Знаменитые липы обгорели. Дома почти все разрушены. А вокруг Рейхстага шумел рынок, и разговаривали на всех языках. Чем только не торговали и чего только не меняли!.. Нашли мы здесь и то, что нам было нужно, купили материал и Валёсе, и мне. За два-три дня нам всё сшили, и мы теперь были с обновками.

Лёвушка поправился, и 30 июля доктора разрешили лететь в Москву. Летали тогда, естественно, только военные самолеты. На аэродром нас доставили на санитарной машине. Теперь у нас было больше груза. Полковник Огурцов подарил Л.А. радиоприемник <...>, который долго потом служил нам в Москве. Кто-то принес целый мешок вещей для родных в Москве. С этим мешком потом уже в Москве произошло следующее: когда проверяли на аэродроме наши вещи, обнаружили на мешке свастику. Л.А. объяснил, что это не наши вещи, а их просили передать военные родственникам в Москве. Показал письмо и адрес, куда нужно передать мешок. Этим проверяющие удовлетворились, а свастику на мешке вырезали. Так мы и привезли мешок с большой дырой.

Еще по дороге на аэродром начался дождь, а когда приехали, поливало уже очень сильно. Строений на аэродроме совсем не было, кроме небольшого домика (типа сарайчика) — очевидно, еще ничего не успели построить после разрушенных войной. Сидели мы, накрывшись клеенками, в ожидании посадки на самолет. Довольно скоро пришел офицер и объявил, что можно производить посадку. Машина, доставившая нас на аэродром, подвезла нас очень близко к самолетам — прямо на поле. Втащили мы наши вещи, распределили по указанию летчиков внутри машины, уселись сами. Кроме нас, должны были лететь еще несколько военных, которые тоже заняли свои места. Через некоторое время к Л.А. подошел командир и очень вежливо сказал, что он вынужден нас высадить, так как есть приказ на этом самолете доставить в Москву нескольких пленных из немецкого командования, а нам придется немного подождать следующего самолета. Мы выгрузились, дождь кончился, и ждать можно было уже без покрышек. Сколько времени ждали следующего самолета, не помню. Таким же образом устроились в самолете и полетели. Сначала все было хорошо, но потом началась качка. Все переносили ее плохо, кроме Лёвушки. Он сидел около иллюминатора и смотрел. Когда болтанка кончилась, командир сказал Л.А., что попали мы в грозовой фронт и хорошо проскочили.

В Москве приземлились на городской аэродром (где теперь аэровокзал), совсем близко от дома22. Нашли грузовую машину — шофер согласился довезти нас в Щукино, и через полчаса мы дома! А еще на аэродроме Льву Александровичу сказали: «Вам, профессор, повезло — тот самолет, на котором вы должны были лететь, попал в грозу и погиб». Еще одно чудо!

У Льва Александровича жила в это время его мама — Анна Григорьевна и ее сестра Лия Григорьевна. Сразу позвонили нашей маме, и она приехала с сестрой Маришей. Два человека верили в то, что мы живы, — Лев Александрович и мама. И мы нашлись и таким удивительным образом вернулись на Родину. После трех с половиной лет, пережитых вместе с Валёсей и детьми, и всего, что нам пришлось испытать, ни я, ни Валёся не могли подумать о расставании. Так я осталась с ними, и у меня с тех пор был мой новый другой дом.

В Москве все оказалось гораздо сложнее. В покоренной Германии с нашим командованием все было проще. Там, конечно, сыграла роль и личность Льва Александровича, и документы от наркома Здравоохранения. Валёсе и мне нужно было прописываться. Мне — по старому месту жительства у мамы. Для этого требовалось разрешение центральной милиции (Петровка, 38). В это учреждение мне пришлось ходить раза три-четыре (по вызову), где очень подробно допрашивали о плене и, главным образом, о русских людях, попавших в плен. Длились эти разговоры очень долго, по 4–5 часов. Вызывали вечером, и возвращаться домой приходилось ночью. (Помню, что выдавали справку на случай, если задержат на улице). Добивались показаний на людей, сотрудничавших с немцами, грозили, что могут выслать. Валёсю вызывали и допрашивали таким же образом. Наверное, сравнивали наши показания и, не найдя в них, очевидно, ничего для себя интересного, дали нам разрешение на прописку. Сначала Валёсе, а потом и мне.

<1990-е годы>

Федор Кисилёв

Какой я её помню

Моя тетушка Анастасия Николаевна Первушина прожила долгую жизнь — она умерла в возрасте 95 лет. И из этих 95 более семидесяти она была членом нашей семьи, и для меня второй матерью. Редко кому улыбается счастье иметь в течение всей жизни человека, которого можно так назвать, притом, что у меня была замечательная, мудрая и мужественная мама, которая была старшей сестрой Анастасии Николаевны. Обе сестры целиком и полностью посвятили себя благополучию нашей семьи, в которой безусловным лидером был мой отец, выдающийся биолог нашего времени Лев Александрович Зильбер.

Когда нас освободили из немецкого плена в Германии, мне было всего четыре с половиной года, и, конечно, я мало что помню о том времени. Мой отец вывез семью из Германии, не дожидаясь официальной отправки, пользуясь тем, что у него был документ с факсимильной подписью Сталина, в котором говорилось, что он находится в Германии с проверкой санитарного состояния лагерей для репатриантов. В Москве при получении паспорта и дальнейшем устройстве на работу у Анастасии Николаевны были известные сложности. Как эти сложности удалось преодолеть, я не знаю. Моя мама после войны уже не работала, а Анастасию Николаевну, в конце концов, приняли на работу на Московский электроламповый завод. Она участвовала в разработке и организации производства первых люминесцентных ламп в СССР. Проработала А.Н. на заводе до 1960 года и в 45-летнем возрасте вышла на пенсию в связи с вредностью производства. А.Н. очень любили и уважали ее товарищи по работе — многие годы уже после того, как она ушла на пенсию, ее коллеги всегда навещали ее в день рождения.

Нака (домашнее имя А.Н.) обладала прекрасным педагогическим даром. В 1945 году моему брату исполнилось 9 лет, и он, понятно, пропустил два первых школьных года. Тетушка помогла брату освоить программу двух начальных классов, и в 1946-м брат пошел сразу в третий класс, стал круглым отличником, окончил школу с золотой медалью.

Позднее А.Н. оказалась незаменимым помощником моему отцу. Тетушка и мама разделяли обязанности — мама оставалась с нами в городе, а Анастасия Николаевна уезжала с папой на дачу, где он писал свою последнюю научную книгу (Зильбер Л.А. Вирусо-генетическая теория возникновения опухолей. М.: Наука, 1968) и воспоминания. Каждую пятницу я отвозил их на машине и ездил за ними рано утром в понедельник. А.Н. обеспечивала отцу полностью комфортную жизнь, а во время отдыха от умственной деятельности они оба с энтузиазмом занимались собственноручным ремонтом дома. За этим занятием они выглядели как слаженная команда, каждый член которой имел свою специализацию. В те времена для поддержания в доме нормальной температуры приходилось топить котел углем, что представляло собой занятие крайне неприятное и грязное. Как инженер, Анастасия Николаевна была искусным истопником, наш капризный котел не глох и не закипал только в ее руках. Никогда мы не слышали от нее ни единого упрека, наоборот, мне казалось, что она внутренне очень гордилась этой своей обязанностью. После смерти папы в 1966 году мама вдвоем с Анастасией Николаевной готовили к изданию его последнюю книгу, разбирали его архив, и внутренняя связь между ними, которая всегда просвечивала в их отношениях, как-то особенно стала заметна.

Хорошо разбираясь в людях, Анастасия Николаевна никогда не высказывала своих оценок, никогда не конфликтовала ни с кем, но была тверда в своей линии поведения. Она была человеком глубоко верующим, всегда ходила в церковь на Пасху и Рождество, но ни с кем из нас никогда не вела разговоров о своей вере, была человеком, который неподвластен никаким режимам и политическим установкам, никаким внешним эффектам и мнениям.

Пока мы росли, мама и Нака редко при нас вспоминали плен. Этими воспоминаниями А.Н. стала делиться уже с внуками. Позволю себе привести свидетельство моей дочери, Насти Киселевой: «Рассказы Наки никак не вписывались в общепринятое представление о войне: я ни разу не слышала от нее слов “враг”, “фашист” и “нацист”, в них не было ненависти, злобы, обиды за проведенную в плену молодость (а Нака попала в плен в 26 лет), и вообще не было никогда никаких оценок. Бабушка спокойно и буднично рассказывала, как это случилось, как каждый раз находились люди, и среди немцев тоже, которые помогали, чем могли — давали хлеб и лекарства, одежду. Мне было лет 10–12, я слушала, совершенно не осознавая трагизма и ужаса произошедшего с моими родными. Наверное, во многом это было связано с личностью самой Анастасии Николаевны — в нашем шумном семействе Нака была самой мягкой и спокойной. Только гораздо позже я поняла, насколько страшными были для моих близких эти годы, каким чудом они выжили и какой душевной стойкостью нужно было обладать двум женщинам, чтобы пережить эти 3,5 года и сохранить жизнь детям».

В самые последние годы, когда появились правнуки, А.Н. как-то спала на нижнем ярусе современной детской двухэтажной кровати и наутро проснулась с сильнейшим гипертоническим кризом, приведшим ее в больницу. Когда я навестил А.Н. в больнице, она без всяких предисловий спросила меня: «Федун, а ты знаешь, почему у меня мог быть этот криз?» Я молчал и услышал ответ, который меня поразил: «Эта кровать напомнила мне нары в немецком лагере». А ведь прошло более полувека после тех событий! Тогда я очень отчетливо понял, насколько пережитое влияло на всю послевоенную жизнь А.Н.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Николай Андреевич Киселев (1928 г.р.) — молекулярный биолог, чл.-корр. РАН.

2 Лев Львович Киселев (1936–2008) — молекулярный биолог, академик РАН.

3 Федор Львович Киселев (1940 г.р.) — молекулярный онколог, чл.-корр. РАН.

4 С именем Л.А.Зильбера связаны такие научные достижения, как открытие вируса дальневосточного энцефалита и установление его переносчика — клеща, создание вирусо-генетической теории возникновения рака и ряд других открытий в вирусологии и иммунологии опухолей, что подробно отражено в книге Л.Л.Киселева и Е.С.Левиной, где приведены также и фрагменты воспоминаний Л.А.Зильбера (см.: Киселев Л.Л., Левина Е.С. Лев Александрович Зильбер (1894–1966): Жизнь в науке. М.: Наука, 2005). Весной 1944 г. Л.А.Зильбер был освобожден из заключения по письму видных медиков Н.Н.Бурденко, Н.Ф.Гамалеи, З.В.Ермольевой (инициатор письма), Л.А.Орбели, В.А.Энгельгардта и других, адресованному лично Сталину.

О необыкновенной судьбе Льва Александровича можно также прочесть в книге его младшего брата В.А.Каверина «Эпилог» (М.: Эксмо, 2012. Гл. VI. Старший брат. С. 131-178).

5 Дача в кооперативном поселке НИЛ (сокращение от «наука, искусство, литература») недалеко от Ново-Иерусалимского монастыря и станции Истра Рижской железной дороги принадлежала Екатерине Адриановне Реформатской, вдове профессора химии Александра Николаевича Реформатского (см. послесловие).

6 Фрагменты текста опубликованы в книге: Киселев Л.Л., Левина Е.С. Лев Александрович Зильбер (1894–1966): Жизнь в науке. С. 398-408.

7 Дом был расположен на окраине Москвы на ул. Щукинской рядом с Научно-исследовательским институтом эпидемиологии и микробиологии Академии наук (ныне Институт эпидемиологии и микробиологии имени Н.Ф.Гамалеи Министерства здравоохранения России), где работал Л.А.Зильбер. На противоположном берегу Москвы-реки, напротив дома, находился действующий Тушинский аэродром. Современный адрес дома: Живописная ул., 52.

8 Марина Николаевна Первушина — родная сестра А.Н.Первушиной. Дом, о котором пишет А.Н., находился в Вознесенском переулке напротив Консерватории им. П.И.Чайковского.

9 В рамках дат, упоминаемых А.Н. (22 ноября — прекращение сообщения с Москвой, 27 ноября — появление немцев в НИЛе, 7 декабря — депортация), события на фронте разворачивались следующим образом: «В течение 23 и 24 ноября немцы в нескольких направлениях атаковали части 16-ой армии (командующий — генерал-лейтенант К.К.Рокоссовский. — Публ.)… 24 ноября немцы вплотную подошли к рубежу Истринское водохранилище, река Истра… Лишь после трехдневных боев (26–28 ноября) немцам удалось сбить наши части с этого оборонительного рубежа и продолжить наступление в юго-восточном направлении…

Войска 16-й армии 1, 2 и 3 декабря вели ожесточенные бои с основной группировкой противника, наступавшей на солнечногорском направлении вдоль Ленинградского шоссе и на истринском направлении вдоль Волоколамского шоссе… Наша авиация (23, 47 и 43-я авиадивизии) 2 и 3 декабря бомбила скопления войск пехоты и мотомеханизированных частей противника в районах Истра, Ново-Петровское, Волоколамск, Есипово, а также колонны и автомобили противника, двигавшиеся по дорогам между Клином, Истрой, Солнечногорском… К 6 декабря второе генеральное наступление гитлеровских войск на Москву выдохлось и захлебнулось…» (Шапошников Б. Битва за Москву. Московская операция Западного фронта 16 ноября 1941 г. — 31 января 1942 г. — URL: Электронная библиотека RoyalLib.com).

10 В детстве (1910–1912 гг.) Валерия Петровна вместе со своим младшим братом Андреем провела 2 года в Цюрихе, в пансионе, где научилась немецкому языку.

11 См. в послесловии М.А.Реформатской.

12 Валерия Петровна Киселева в 1925 г. окончила факультет общественных наук Московского университета и была специалистом по древнерусской живописи. Заниматься изучением иконописи стало затруднительно, поэтому она окончила курсы лаборантов-микробиологов (получать второе высшее образование в СССР тогда не разрешалось) и работала в Москве в Государственном контрольном институте вакцин и сывороток им. Л.А.Тарасевича, где и познакомилась со своим будущим мужем Л.А.Зильбером.

13 Т.е. супы и гарниры.

14 В настоящее время образ Остробрамской Божией Матери по-прежнему находится на своем древнем историческом месте — в надвратной часовне, называемой Острая Брама, или Острые Ворота (пол. Ostra Brama) в Вильнюсе. Икона относится к достаточно редкому типу изображения Богоматери без Младенца на руках. Богородица изображена по пояс, со склоненной головой и опущенными глазами.

15 Л.Л.Киселев вспоминал: «...многие вокруг знали, что мамин муж — еврей, и если бы хоть кто-нибудь об этом заикнулся немцам, мы с братом, а вероятно, и мама со своей сестрой, оказались бы там, откуда никто не возвращался. Никто ничего не сказал. Доносчиков вокруг не нашлось. Мы уцелели. Конечно, спасло и то, что мы носили сугубо русскую фамилию — Киселевы. Мы были вписаны в паспорт мамы, имя отца там не было указано. В доме не было никаких папиных фотографий, хотя я знал, что очень маленькую папину фотографию мама где-то прятала и пронесла через всю войну» (Киселев Л.Л. Наука как источник жизненного оптимизма. М.: ИПО «У Никитских ворот», 2010. С.16).

16 С 1 июня 1990 г. город вновь носит название Хемниц.

17 Где она теперь, к сожалению, не известно.

18 Из воспоминаний Л.Л.Киселева: «Удивительно, но факт — немцы платили заключенным за работу, если я правильно помню, 12 марок в месяц. Цинизм состоял в том, что поскольку мы не могли покидать территорию лагеря, истратить их было невозможно. <…> Разработали следующую стратегию. Несколько семей объединяли скудные финансовые средства и вручали их одному из старших детей, в том числе и мне. Далее меня ставили на плечи самого высокого из нас, что позволяло забраться верхом на высокую сплошную кирпичную стену, окружавшую лагерь. Охрана по территории лагеря не ходила (видимо, боялась), снаружи тоже, а концентрировалась в будке около массивных металлических ворот, которые открывались только два раза в день, чтобы выпустить и впустить работающих на заводе. Нам никто не мешал перелезть через стену, а чтобы слезть с другой, внешней стороны, перелезающий имел веревку, по которой осторожно спускался на тротуар. Все это нужно было проделывать очень тихо, чтобы не привлечь чье-либо внимание. <…>

После того, как я оказывался с деньгами, засунутыми за пазуху, на улице, я должен был добраться до ближайшей лавки, которая располагалась очень близко, метрах в 100–150. Входить нужно было осторожно и убедиться в том, что в лавке нет покупателей (это достигалось подслушиванием), затем войти так, чтобы не нарушить светомаскировку. <…> Меня посылали потому, что я, так же как еще два мальчика, мог объясняться с хозяйкой по-немецки. Очень вежливо я здоровался, вытирал ноги у входа и почтительно спрашивал, подражая взрослым, как дела. Получив ответ, что все хорошо, я переходил к делу (покупкам) и сообщал ей мои пожелания и имеющуюся сумму. Хозяйка мне говорила, сколько я могу купить, после чего в матерчатые мешки насыпалась крупа (самая дешевая, перловая, манная, пшенная), сахар, иногда что-нибудь еще. Понятно, что торговаться было нельзя, но мы знали цены, и она нас не обманывала. Иногда она давала горсть самых дешевых конфет и говорила: “Отдай маленьким”. Конечно, хозяйка прекрасно понимала, откуда в глухую темень я сваливался ей на голову, но торговля есть торговля, а запрета продавать детям что-либо не было. <…> Когда я, идя на ощупь вдоль ограждающей лагерь стены, подавал тихие сигналы, мне с той стороны очень тихо отвечали, спускали веревку, я в нее вцеплялся мертвой хваткой, трое ребят с той стороны ее подтягивали, и так я переправлялся на другую сторону. Дальше все принесенное делилось между “вкладчиками”» (Киселев Л.Л. Наука как источник жизненного оптимизма. С.21).

19 Л.А.Зильберу. См. примеч. 4 выше. Всю войну С.А.Первушина вела переписку со своим зятем Л.А.Зильбером, находившимся в заключении, и была связующим звеном между ним и родственниками Натули Реформатской, пытавшимися разыскать пропавшие две семьи.

20 Георгий Андреевич Митерев — народный комиссар (с марта 1946 г. — министр) здравоохранения СССР.

21 Карлсхорст — тогда пригород Берлина. 8 мая 1945 г. здесь был подписан Акт о капитуляции Германии.

22 Аэродром находился напротив станции метро Аэропорт на тогдашнем Ленинградском шоссе (ныне Ленинградский проспект).

Публикация А.Ф.Киселевой и Ф.Л.Киселева

Предисловие и примечания Н.П., Ф.Л. и Н.А. Киселевых

Анастасия Николаевна Первушина. 1982

Анастасия Николаевна Первушина. 1982

Дом купца Алексея Первушина (деда Анастасии Николаевны) в Александрове. Фотография 1970-х годов

Дом купца Алексея Первушина (деда Анастасии Николаевны) в Александрове. Фотография 1970-х годов

А.Н.Первушина с младшей сестрой Мариной в Москве. 1930-е годы

А.Н.Первушина с младшей сестрой Мариной в Москве. 1930-е годы

Татьяна Петрова, Валерия Петровна Киселева, Лев Александрович Зильбер и Наталия Александровна Реформатская. Москва, Вспольный переулок. 1935

Татьяна Петрова, Валерия Петровна Киселева, Лев Александрович Зильбер и Наталия Александровна Реформатская. Москва, Вспольный переулок. 1935

Странички из детской книжки «Гуси-Лебеди» (М.; Л., Издательство детской литературы, 1941). «По вечерам читала Лёвушке русские сказки. Сборник сказок “Гуси-Лебеди” оказался с нами...»

Странички из детской книжки «Гуси-Лебеди» (М.; Л., Издательство детской литературы, 1941). «По вечерам читала Лёвушке русские сказки. Сборник сказок “Гуси-Лебеди” оказался с нами...»

Перед отправкой в Германию. Могилев. Январь 1943 года. РГАКФД

Перед отправкой в Германию. Могилев. Январь 1943 года. РГАКФД

Автопоезд с угоняемым населением. Могилев. Июль 1943 года. РГАКФД

Автопоезд с угоняемым населением. Могилев. Июль 1943 года. РГАКФД

Обращение германского арбайтсамта. ГАРФ

Обращение германского арбайтсамта. ГАРФ

Федор Киселев в немецком плену. Вильнюс. Зима 1943–1944 года

Федор Киселев в немецком плену. Вильнюс. Зима 1943–1944 года

Прощальный взгляд. Лето 1942 года. Федеральный архив / Фотоархив (Кобленц)

Прощальный взгляд. Лето 1942 года. Федеральный архив / Фотоархив (Кобленц)

1 рейхспфенниг. Лагерные деньги для военнопленных. Дом Истории (Бонн)

1 рейхспфенниг. Лагерные деньги для военнопленных. Дом Истории (Бонн)

Остановка на пути в Германию. Лето 1942 (?) года. Федеральный архив / Фотоархив (Кобленц)

Остановка на пути в Германию. Лето 1942 (?) года. Федеральный архив / Фотоархив (Кобленц)

Украинка-«остовка» за токарным станком. Федеральный архив / Фотоархив (Кобленц)

Украинка-«остовка» за токарным станком. Федеральный архив / Фотоархив (Кобленц)

Кёльн после ковровых бомбардировок союзников. 1945

Кёльн после ковровых бомбардировок союзников. 1945

Нюрнберг. 1945

Нюрнберг. 1945

Русские лагерницы и освободившие их солдаты Красной Армии. Кюстрин, 1-й Белорусский фронт. 27 марта 1945 года. Фото Архипова. РГАКФД

Русские лагерницы и освободившие их солдаты Красной Армии. Кюстрин, 1-й Белорусский фронт. 27 марта 1945 года. Фото Архипова. РГАКФД

Женский барак в лагере для репатриантов. Куиза (Южная Франция). 1945. ГАРФ

Женский барак в лагере для репатриантов. Куиза (Южная Франция). 1945. ГАРФ

Письмо из лагеря для репатриантов в Германии, написанное рукой А.Н.Первушиной с припиской в правом нижнем углу рукой В.П.Киселевой. 1945

Письмо из лагеря для репатриантов в Германии, написанное рукой А.Н.Первушиной с припиской в правом нижнем углу рукой В.П.Киселевой. 1945

Валерия Петровна и Анастасия Николаевна на даче Зильбер-Киселевых в деревне Зеленково. 1976

Валерия Петровна и Анастасия Николаевна на даче Зильбер-Киселевых в деревне Зеленково. 1976

Л.А.Зильбер с сыновьями Львом и Федором. Зима 1965–1966 года

Л.А.Зильбер с сыновьями Львом и Федором. Зима 1965–1966 года

Почтовая карточка, посланная С.А.Первушиной (Ясюнинской) профессору Л.А.Зильберу в лагерь (п/о Канин Нос). 31 октября 1942 года. На открытке виден штамп военной цензуры

Почтовая карточка, посланная С.А.Первушиной (Ясюнинской) профессору Л.А.Зильберу в лагерь (п/о Канин Нос). 31 октября 1942 года. На открытке виден штамп военной цензуры

На даче семьи Шпиллер-Кнушевицких. 1953. Слева направо: Мария Кнушевицкая (дочь С.Н.Кнушевицкого и Н.Д.Шпиллер); Л.А.Зильбер, А.Н.Первушина, В.П.Киселева

На даче семьи Шпиллер-Кнушевицких. 1953. Слева направо: Мария Кнушевицкая (дочь С.Н.Кнушевицкого и Н.Д.Шпиллер); Л.А.Зильбер, А.Н.Первушина, В.П.Киселева

С.А.Ясюнинская-Первушина с внуками Львом и Федором на даче в деревне Степановское. 1949

С.А.Ясюнинская-Первушина с внуками Львом и Федором на даче в деревне Степановское. 1949

Федя и Лева с собакой Искрой. Зеленково. 1954

Федя и Лева с собакой Искрой. Зеленково. 1954

А.Н.Первушина с первым внуком Алексеем Ф.Киселевым на даче Зильбер-Киселевых в деревне Зеленково. 1968

А.Н.Первушина с первым внуком Алексеем Ф.Киселевым на даче Зильбер-Киселевых в деревне Зеленково. 1968

Л.А.Зильбер в лаборатории. 1948

Л.А.Зильбер в лаборатории. 1948

 
Редакционный портфель | Подшивка | Книжная лавка | Выставочный зал | Культура и бизнес | Подписка | Проекты | Контакты
Помощь сайту | Карта сайта

Журнал "Наше Наследие" - История, Культура, Искусство




  © Copyright (2003-2018) журнал «Наше наследие». Русская история, культура, искусство
© Любое использование материалов без согласия редакции не допускается!
Свидетельство о регистрации СМИ Эл № 77-8972
 
 
Tехническая поддержка сайта - joomla-expert.ru