Павел Нерлер

Мандельштам и Эфрос:

о превратностях нетворческих пересечений ¹

Не люблю, зачем он вне литературы —
а все пляшет вокруг нее.
В.Шкловский — об А.Эфросе²

1917: Первая встреча

Абрам Маркович Эфрос (1888–1954) был первоклассным музейщиком, художественным критиком и искусствоведом: его «Профили» (1930) — одна из лучших книг о русских художниках. Известен он и как театровед, и как добротный переводчик (с иврита, французского и итальянского языков), но эпицентр его самолюбия лежал в оригинальной изящной словесности — области, в которой его достижения более чем скромны. Зато он вполне преуспел в делах управления литературой, состоя в руководящих органах как писательских, так и издательских структур: несомненные организаторские способности были тому предпосылкой, а неутомимая энергичность — залогом.

С Мандельштамом он познакомился летом 1917 года в Москве: до этого они «встречались» разве что на журнальных страницах (в том же «Аполлоне», например). В июле, по дороге в Коктебель, О.М. заехал в Москву, и поэтесса Мага Тумповская (1891–1942) привела его ночевать в квартиру Эфросов.

Наталья Давыдовна Эфрос (1889³–1989), вдова А.М.Эфроса, переводчица и редактор⁴, много лет спустя вспоминала: «…Мне хорошо запомнился приезжавший из Петрограда Осип Мандельштам⁵. Его привела к нам, если не ошибаюсь, молодая поэтесса Мага Тумповская, как и он, петроградка. В нашей квартире на Б. Пресне, где мы тогда жили⁶, пустовала комната моей матери, бывшей в отъезде, и мы предложили Мандельштаму остановиться у нас, на что он охотно согласился.

Вечерами он читал нам свои стихи, преимущественно, по крайней мере для меня, маловразумительные. Но одно, написанное, очевидно, под впечатлением массовой петроградской демонстрации, направленной против Временного правительства, было вполне доступно пониманию. Я запомнила его наизусть, но сейчас могу воспроизвести лишь отдельные строки: “Керенского распни, потребовал солдат, И злая чернь рукоплескала…”

<…> Разумеется, стихотворение не вошло ни в одно из изданий поэзии Мандельштама⁷.

На следующий день мы с Магой возвращались с прогулки по Москве. Где-то между Кудринской площадью (теперь площадью Восстания) и Зоопарком нам встретился Мандельштам. Он ехал на извозчике по направлению к центру, непринужденно развалившись в пролетке с белой астрой в петлице, гордо подняв голову и устремив взгляд вдаль, всем существом своим утверждая полное довольство жизнью. При виде его Мага всплеснула руками: “Да ведь у него, возмущалась она, ни копейки в кармане. Я дала ему рублевку, завтра он опять будет без гроша”.

Таков был наш гость — молодой, ветреный и еще не женатый поэт Мандельштам»⁸.

1922: Живые классики, или не «Лирический круг»

Пора ввести в повествование еще одного участника и еще одну вдову — Надежду Яковлевну Мандельштам.

15 апреля 1957 года она писала Н.И.Харджиеву⁹ из Чебоксар в ответ на его вопросы: «Отрывок из Федры переведен в 22 году, когда мы жили на Тверском бульваре. Был разговор, чтобы О.М. перевел Федру. Сватал, вероятно, Эфрос. Ося попробовал, но сказал, что переводить не будет»¹⁰.

Почему Эфрос именно «сватал»?

Потому, наверное, что в 1922 году, помимо прочих служб, он был одновременно писательским и издательским начальником — членом правления ВСП (Всероссийского союза писателей) и членом правления издательства артели писателей «Круг» (в котором, кстати, в 1923 году вышла мандельштамовская «Вторая книга»)¹¹. Эфрос «сотрудничал» с О.М. так же, как и с десятками других писателей¹².

Впрочем, в 1922 году Эфрос позиционировал себя еще не столько как кукловод-функционер, дергающий за ниточки и управляющий процессами, сколько как практикующий поэт и теоретик, сбивающий вокруг себя группу талантливых единомышленников.

И поэтому Эфрос был в Мандельштаме в 1922 году крайне заинтересован. Человек деятельный, даже кипучий, он, начиная с декабря 1921 года, лепил свою литературную группку — или, как мерещилось ему самому, течение или даже школу! — призванную оттеснить футуристов, кубистов и экспрессионистов, но не столько от славы в веках, сколько от актуальной государственной кормушки и привилегий¹³.

Название для своей группы он нашел милое и скромное — «классики»¹⁴ (это другие называли их потом «неоклассиками»¹⁵⁾, а для своего манифеста — и вовсе загадочное: «Вестник у порога».

Эфрос сам проанонсировал свое детище — еще в 1921 году: «В Москве образовалась новая литературная группа, принявшая наименование “Лирический круг”. В нее вошли нижеследующие писатели (поэты, прозаики, исследователи литературы): Владислав Ходасевич, Сергей Соловьев, Константин Липскеров, С.Шервинский, Абрам Эфрос, Юрий Верховский, Леонид Гроссман, Вл. Лидин, Н.Бромлей, Андрей Глоба. Как видно из перечня, группа не носит чисто московский характер: В.Ходасевич и Ю.Верховский связывают ее с Петербургом; и в нее же войдут Анна Ахматова и О.Мандельштам, по уклону своему примыкающие к общей линии “Лирического круга”.

Эта линия характеризуется двумя признаками: во-первых, тем, что участники группы чувствуют себя связанными с классической традицией русской поэзии, с поэтикой пушкинской плеяды; во-вторых, — тем, что свой классицизм они менее всего понимают как простое реставраторство, подделку под старину: изменения, которые претерпела современная русская поэзия, ломка синтаксиса, смещение поэтической речи, “сдвиги” в ее исконных формах принимаются ими как насущный и живой элемент в русском классицизме сегодняшнего дня.

“Лирический круг” приступает к изданию своего “Временника”, первый номер которого появится в начале января»¹⁶.

Впрочем, попадание в этот перечислительный ряд — да еще в футуруме — не «членский билет». Не являлся таковым и факт публикации в самом альманахе — несмотря на строго обязывающую к этому неподписанную заметку Эфроса, целящую прежде всего именно в двух бывших акмеистов — Мандельштама и Ахматову: «“Лирический круг” — не альманах, а сборник определенного течения. Его участники — не случайные сотоварищи по изданию, а члены одной группы, связанные общностью взглядов на то, что надлежит сейчас делать в литературе.

Почти у каждого из них есть свое литературное прошлое; иные из них были деятельными участниками более ранних литературных течений. В данную минуту они сошлись на общей программе, которая им представляется центральной для литературных задач текущего дня…»¹⁷

О.М. категорически — и более того: загодя — не принял этой выморочной и навязанной ему чести. Именно об этом, собственно, и поведала Н.Я., наградившая Эфроса во «Второй книге» еще и статусом «дельца»: «Однажды Мандельштама зазвал к себе Абрам Эфрос — я была с ним — и предложил “союз”, нечто вроде неоклассиков! Все претенденты на “неоклассицизм” собрались у Эфроса — Липскеров, Софья Парнок, Сергей Соловьев, да еще два-три человека, которых я не запомнила. Эфрос разливался соловьем, доказывая, что без взаимной поддержки сейчас не прожить. Большой делец, он откровенно соблазнял Мандельштама устройством материальных дел, если он согласится на создание литературной группы, — “вы нам нужны”… Где-то на фоне маячил Художественный театр и прочие возможные покровители. Мандельштам отказался наотрез. Каждому в отдельности он сказал, почему ему с ними не по пути, пощадив только более молчаливого Сергея Соловьева (“за дядю”, как он мне потом объяснил)… Эфрос никогда этой встречи не забыл, и она отозвалась в последующие годы достаточно явно — тысячами серьезных и мелких пакостей. Все прочие, люди безобидные, просто навеки запомнили нанесенные им обиды»¹⁸.

Казалось бы, классическое неадекватное поведение взбалмошного самодура! Однако Мандельштама, пришедшего к Эфросу исключительно для того, чтобы отмежеваться, начинаешь лучше понимать сразу же по ознакомлении с собственноручным «манифестом» Эфроса-теоретика:

«Дело обстоит так: наше искусство есть искусство классики, но искусство классики есть искусство революции, следовательно, наша борьба за классику есть борьба за поэзию революции¹⁹, а борьба за нее есть, в свою очередь, борьба за жизненность нашего искусства и за современность нашего мастерства. Вот каким кругом очерчиваемся мы! <…> Сейчас у порога стоит вестник классики и зовет в ее гармонический простор. Мы идем»²⁰.

От такого текста и слога, а главное, от такого способа думать и заявлять о себе у Мандельштама не могло не сводить скулы: вверять свое имя и стихи в такие руки он расхотел или не захотел.

И то: довольно на его век и акмеизма! Но уже через год, в 1923-м, даже от акмеизма он будет готов отрешиться, прекрасно понимая, что в тени новой ассиро-египетской социальной архитектуры тому нечего делать: «Акмеизм 23-го года — не тот, что в 1913 году. Вернее, акмеизма нет совсем. Он хотел быть лишь “совестью” поэзии. Он суд над поэзией, а не сама поэзия. Не презирайте современных поэтов. На них благословенье прошлого»²¹.

Наталья Давыдовна Эфрос, прочтя у Н.Я. о поведении О.М. в гостях у Эфроса, премного удивлялась:

«Читаю и изумляюсь. Что, собственно, предосудительного было в поведении А.М., пригласившего Мандельштама участвовать в писательском кооперативном издательстве? Будь тот воспитанным, корректным человеком, полагая, что ему “не по пути” с собравшимися поэтами, он ушел бы, никого ничему не обучая»²².

С последним тезисом, в сущности, согласна и Н.Я., коль скоро в другом месте «Второй книги» сама пишет: «Сходная ситуация была и в Ленинграде, где в первый наш приезд <в конце 1922 года. — П.Н.> нам пришлось побывать у Анны Радловой, потому что Мандельштам был с ней в свойстве, и мы приехали после смерти ее сестры, на которой был женат брат Осипа Евгений. Мать Радловой, Марья Николаевна Дармолатова, осталась жить с осиротевшей внучкой Татькой и ненавистным зятем. Из-за нее мы и пошли с “родственным” визитом к Радловой. Там собрались Кузмин с Юркуном и, кажется, с Оленькой Арбениной, художник <Владимир> Лебедев, муж второй сестры — Сарры Дармолатовой или Сарры Лебедевой, будущего скульптора, и еще несколько человек, и я опять услышала, как Мандельштама заманивают в объединение или союз — на этот раз синтеза всех искусств — поэзии, театра, живописи... Сергей Радлов, режиссер, с полной откровенностью объяснил Мандельштаму, что всё лучшее в искусстве собрано за его чайным столом. <...> Имя Мандельштама необходимо для укрепления художественной ценности союза, он же получит поддержку группы во всех смыслах и во всех отношениях... Кузмин молчал, хитрил и ел бычки, лучшие по тому времени консервы. <…> На этот раз Мандельштам вел себя гораздо приличнее, чем у Эфроса: он просто мычал и делал вид, что ничего не понимает»²³.

Но речь не о Радловых, так что продолжим цитату из воспоминаний Н.Д.Эфрос:

«И уж совсем нелепо ставить А.М. в вину намерение привлечь Мандельштама к работе в МХАТ — одном из лучших театров страны. Но Мандельштам не остался на должной высоте и обнаружил явное зазнайство.

<…> Впрочем, я напрасно трачу чернила и исписываю бумагу. Сказанное Надеждой Яковлевной в приведенном отрывке — чистейший вымысел. В бумагах А.М. сохранилось три стихотворения Мандельштама 1922–1923 года, сданных им для напечатания в издании, от участия в котором он, по словам мемуаристки, категорически отказался. Это “Грифельная ода”, “Ветер нам утешенье принес…”, “Париж”²⁴. По определению Н.И.Харджиева — редактора издания сочинений Мандельштама — все три переписаны рукой самой вдовы поэта, и только под стихотворением “Париж” стоит авторская подпись. И больше — Мандельштам получил за эти стихотворения гонорар, в чем расписался в Кассовой книге издательства “Лирический круг”, организованного писателями. Кассовая книга тоже хранилась у А.М.²⁵ Стихотворения Мандельштама, как и рукописи других авторов, сданные в “Лирический круг”, напечатаны не были. Писательская затея выпускать книги оказалась мертворожденной».

Тогда, в 1922 году, Эфрос был не только разочарован и оскорблен, но еще и раздосадован: в лице Мандельштама, — а вернее, без его лица, — он лишался столь нужных ему паровоза и знамени!

Но и уклонившись от личной унии, О.М. не отказался от участия в изданиях «классиков». В первом, — он же последний, — выпуске сборника «Лирический круг», вышедшем не позднее 18 мая 1922 года²⁶, помещены два его стихотворения — «Умывался ночью на дворе...» и «Когда Психея-жизнь спускается к теням...».

Там же — и стихи Ходасевича, старинного московского приятеля Эфроса²⁷, однако никто и не пробовал причислять его к «классикам» эфросова замеса. И только А.Г.Мец вменил Мандельштаму (а заодно и Ахматовой) некое сугубое членство в «Лирическом круге»²⁸.

Впрочем, оспаривая это, я имею в виду прежде всего эстетическую дистанцию между О.М. и Ахматовой²⁹, с одной стороны, и «классиками» из содружества, с другой. А формального членства в «Лирическом круге», скорее всего, не было ни у кого.

Из Берлина на выход альманаха отозвался Георгий Иванов: «В Москве эстеты объединились под знаменем классицизма. Часть имен знакомые: Липскеров, С.Парнок, С.Соловьев, часть неофиты. Вполне заслуженное чувство безнадежности, вызываемое первыми, распространяется и на последних немедленно по прочтении их стихов. Липскеров, Гроссман, Соловьев и Эфрос — дали программные статьи. Они пошлы и беспомощны. Стихи не лучше. Порнография Эфроса³⁰, впрочем, как курьез, забавна. В статье он же говорит: “У порога стоит вестник классики и зовет в ее гармонический простор. Мы идем”.

Идите, пожалуйста. Зачем только убежище разных бывших и “никогда не бывших” “любителей изящного”, каким является ваш “Лирический Круг”, выдавать за объединение на платформе классицизма? Вывод из прочтения книжки следующий: тупицы и бездарности в искусстве всегда одинаково противны, толкуют ли они о классицизме или выступают в роли потрясателей основ. Каким-то образом в альманах затесались А.Ахматова, Мандельштам и Ходасевич»³¹.

В числе тех, кто откликнулся на альманах, оказался и сам «затесавшийся» Мандельштам. В очерке «Литературная Москва» он привязал к «неоклассикам» один из полюсов поэтического ландшафта: «Жажда поэтического дыхания через воспоминанья сказалась в том повышенном интересе, с которым Москва встретила приезд Ходасевича <…> Как от Таганки до Плющихи, раскинулась необъятно литературная Москва от “Мафа” до “Лирического круга”. На одном конце как будто изобретенье, на другом — воспоминанье: Маяковский, Крученых, Асеев — с одной, с другой — при полном отсутствии домашних средств — должны были прибегнуть к петербургским гастролерам, чтобы наметить свою линию»³².

Обратите внимание на снисходительное множественное число: под «петербургскими гастролерами» О.М. явно имеет в виду не только Ходасевича, но и себя с Ахматовой.

1922–1923: ссора из-за книг

Того, что между Эфросом и О.М. произошла ссора, не отрицает и Н.Д.Эфрос. Только произошла она, по ее утверждению, совсем на другой почве — на книжно-бытовой.

«Я не в курсе того, что происходило в писательской организации, где “делец Эфрос”, по ее словам, “пользовался влиянием”, но хорошо помню следующее: Мандельштам взял у А.М. для работы подборку книг по русской и советской литературе 1910–1920 годов и, несмотря на неоднократные напоминания, упорно не возвращал. Потеряв терпение, А.М., который очень дорожил принадлежавшими ему книгами, а этими в особенности, так как среди них был ряд с дарственными надписями авторов, отправился на квартиру к Мандельштаму и потребовал возврата своей собственности. Книги ему удалось получить, но как это удалось, я не знаю. Возможно, что он тут был не слишком галантным. Такое с ним случалось. Вот в чем “der langen Rede kurzer Sinn”³³, как говорят немцы, суть конфликта между Мандельштамом и Эфросом. Принципиального же, как хочется Надежде Яковлевне, здесь ничего нет»³⁴.

Можно предположить, что книги, одолженные О.М., занадобились ему в связи с составлением антологии русской поэзии «От символистов до сегодняшнего дня», о которой рассказывала Н.Я. в «Воспоминаниях»: «Поэзию XX века О.М. пересмотрел в 22 году. Случилось так, что два молодых человека решили попробовать, каково быть частными издателями, и заказали О.М. антологию русской поэзии от символистов до “сегодняшнего дня”. Антология открывалась Коневским и Добролюбовым, а кончалась Борисом Лапиным. <...> Антологию запретили, потому что О.М. не включил в нее поэтов, которым уже тогда покровительствовало государство, то есть пролетарских. Их имена канули в вечность, и мне не припомнить, о ком шла речь. Кроме того, цензор настаивал на том, чтобы снять целую груду “буржуазных, классово чуждых” стихов. От всей этой работы осталось только несколько листков верстки»³⁵. Занятия эти, по-видимому, начались еще в 1922 году, когда Эфрос вовсю заигрывал с О.М., и пришлись, в основном, на первую половину 1923 года. В июльской литературной хронике читаем: «Поэт Осип Мандельштам составил для Государственного Издательства большую “Антологию современной русской поэзии”»³⁶.

Как оказалось, Эфрос был не единственным книжником, к кому О.М. обращался за помощью в работе над антологией. Об этом свидетельствует серия январских, 1923 года, записей в дневнике И.Н.Розанова: «У меня были Гроссман (по вопросу о сонетах) и супруги Мандельштам (составление антологии). Оба посещения в связи с моей библиотекой» (13 января); «День пропал из-за Мандельштамов, задержавших меня» (15 января) и: «Вечером был у Мандельштамов и получил обратно свои книги, но в каком виде!! На стих<отворениях> Коневского — жирное пятно!» (22 января)³⁷.

«Был у Мандельштамов» — это означало в Доме Герцена. Там же, вероятно, забирал свои книги и Эфрос. Но когда? Не раньше 8 марта 1923 года, когда оба они выступали на сотом, юбилейном, заседании Союза поэтов в Доме Герцена (Эфрос, кстати, вел этот вечер), и не позднее начала августа 1923 года (то есть до отправки О.М. в Гаспру — о чем ниже)³⁸.

Вместе с тем сама такая ссора — свидетельство скорее добрых и ровных отношений между ссорящимися. Когда бы не так, стал бы Эфрос, абсолютный книжник, помешанный на собирании библиотеки, вообще давать какому-то Мандельштаму свои книги?

1923. «Пакость»³⁹ первая: комендант Свирский и его жена

Продолжая заступаться за мужа, Наталья Давыдовна обвиняет Надежду Яковлевну в напраслине:

«Разумеется, Надежда Яковлевна, по старости, могла многое и позабыть, и перепутать, но это все же не дает ей права на клевету. Она не уточняет, какими именно “тысячами пакостей” Эфрос мстил Мандельштаму. Вообще А.М. не был злопамятен и мстительность не в его характере».

Последний упрек вдовы Эфроса несправедлив: о пакостях ее мужа вдова Мандельштама как раз пишет. Их перечень короток — не из тысячи, а из двух позиций: одна пакость бытовая, другая — политическая.

Но каждая больно ударяла по Мандельштаму: из-за первой он лишился крыши над головой, а в результате второй — здоровья и последнего покоя (зато разозлился и написал «Четвертую прозу», вслед за которой вернулись и стихи!).

Первой из двух «пакостей» с участием Эфроса стала его роль в разбирательстве коммунально-бытового конфликта между О.М., с одной стороны, и беллетристом Алексеем Ивановичем Свирским (1865–1942), комендантом писательского общежития в Доме Герцена, и его женой, Татьяной Алексеевной Свирской, с другой.

Реконструируем интригу.

Поселившись в Доме Герцена в апреле 1922 года, О.М. был крайне недоволен теми невыносимыми шумом, беспорядком и прочими вольностями, которые позволяли себе комендант и его гости⁴⁰.

Первое упоминание о конфликте встречаем, кажется, в письме О.М. к младшему брату Евгению от 11 декабря 1922 года:

«Шура живет у нас в доме в комнатке неопределенного назначения, не то “комендантской”, не то “для приезжающих”.

Комнаты никакой, разумеется, он получить не может, да ему и нельзя жить отдельно: он растеряется, а кроме того, он же у меня, т<ак> ск<азать>, на “полном пансионе”. Он живет здесь “явочным порядком”. Думаю, что это можно длить, сколько нам понадобится, т.к. у самого “коменданта”, населившего дом свояками и родичами, совесть не чиста. Собираюсь его прописать: как член семьи он вправе жить со мной, не занимая лишнего места, а спит он ведь на столе или ящике, куда кладут тюфячок. <…> В комнате тепло и уютно, но ведется вечная борьба с шумом (соседство кухни). Я почти никого к себе не пускаю, и прежде чем ко мне прийти, всякий думает, не помешает ли мне»⁴¹.

Дабы закрепить статус-кво, О.М. через два дня, 13 декабря 1922 года, обращается в правление ВСП с заявлением:

«Приехавший ко мне родной брат, Александр Мандельштам, находится на полном моем иждивении и не имеет ни крова, ни средств, независимых от меня.

Он временно спит в проходной комнатке, где кроме него на столе спит только В.Я.Парнах, которому он абсолютно не мешает, устраиваясь на ящике, взятом из моей комнаты. Не мешает он и несложной работе помощн<ика> коменданта, вставая в 9 ч. утра и устраиваясь на ночлег в 12 ч. ночи.

Поскольку брат практически никому не мешает и я, в одной комнате с женой и обремененный работой, не могу его взять к себе, прошу временно разрешить ему ночевать на прежнем месте, т<ем> более что лично я с женой занимаем очень небольшую площадь, в то время как все семейные члены союза получили возможность жить со своими близкими. Мне непонятно, по каким причинам брата хотят загнать в мою комнату, где он серьезно помешает моей литературной работе, диктовке вслух, сочинению стихов и проч<ему>, работе, требующей отсутствия всякого постороннего лица и полной сосредоточенности, в то время как никто из живущих в двух смежных комнатках “гостиницы” не протестует против его временного ночлега»⁴².

Судя по всему, заявление это на некоторое время возымело действие. 5 августа 1923 года, накануне отъезда в Гаспру, О.М. направил в хозяйственную комиссию ВСП совершенно спокойное и деловое заявление: «Уезжая по причине болезни жены и крайнего моего переутомления на 6 недель в санаторий Кубу, в Гаспру, вместе с женой, прошу на время моего отсутствия считать комнату за мной, а также разрешить проживание в ней моему брату, Александру, живущему при мне»⁴³.

Где-то между 6 и 9 августа 1923 года О.М. с Н.Я. уехали в Гаспру в Дом отдыха ЦЕКУБУ⁴⁴, и весьма вероятно, что хлопоты о путевке шли через Эфроса как члена правления ВСП — в любом случае он прекрасно знал о дате отъезда.

Только О.М. уехал, как очередное заседание правления ВСП, прошедшее 10 августа под председательством А.М.Эфроса (!), оказалось посвященным инциденту между О.М. и женой Свирского. При этом даже безо всякого заявления от Свирского, — как рассказывал Мандельштаму в Гаспре сам Эфрос. Тем не менее постановление, осуждающее поведение О.М. и возбуждающее «вопрос о возможности дальнейшего пребывания О.Э.Мандельштама в общежитии Союза Писателей»⁴⁵, было принято!

Через неделю, 17 августа, еще одно заседание правления ВСП — с вопросом на повестке дня «об исследовании вопроса об общежитии и инциденте по вопросу Мандельштама — Свирской». Заслушаны были доклады Ю.В.Соболева и А.М.Эфроса (!), причем по докладу Эфроса принимается резолюция, текст которой утрачен, зато сохранилась помета о том, что Свирский резолюцией удовлетворен⁴⁶.

А что же Мандельштам?

23 августа датированы заявления О.М. в правление ВСП: а) о выходе из союза, б) с мотивировкой этого выхода и в) об освобождении комнаты, занимаемой им в общежитии⁴⁷. Отправленные по почте, они были рассмотрены правлением ВСП только 31 августа, и только по поводу третьего из заявлений постановили: «Принять к сведению»⁴⁸.

Реакция О.М., как представляется, и горяча, и неадекватна. В конце концов, можно вернуться и попробовать разобраться самому, не правда ли?

Но горячей и спонтанной реакция стала только после того, как в Гаспру пожаловал сам Эфрос (благо путевки в дома отдыха для члена правления ВСП не были проблемой). Произошло это, судя по всему, накануне 23 августа⁴⁹.

И тогда — и не в точном ли соответствии с «интригой»? — случилось вот что: «Под конец срока в Гаспре — мы прожили там два месяца — приехал Абрам Эфрос и деловито сообщил: “Мы вам вынесли выговор” (Эфрос был активным членом Союза писателей). Мандельштам спросил, какой выговор и как могли вынести какой бы то ни было выговор, не вызвав его и не запросив объяснений: “Вы ведь всё же общественная организация...” Эфрос заявил, что выговор не имеет никакого значения, а вынесен он по жалобе Свирского, потому что Мандельштам “набросился на его жену”, требуя, чтобы она не шумела на кухне. Свирский, как потом выяснилось, никакой жалобы не подавал. Всё это было выдумкой Эфроса, знаменитого интригана союзписательского типа»⁵⁰.

Так, одним ударом, удалось избавиться от строптивца Мандельштама, освободить его комнату, а еще, может быть, и насладиться местью за трудную разлуку с книгами. Вот тебе, бабушка, и «Лирический круг»!

«Интриган союзписательского типа»: эта дефиниция Н.Я. портретно точна! Со сколькими же кукловодами — председателями и секретарями — Осипу Эмильевичу еще предстояло иметь дело потом (тут и Фадеев, и Ставский, и Щербаков, и др.) — все они были довольно самостоятельны в своих «пакостях» и пытались играть свою игру, впрочем, мгновенно выправляясь, если слышали сверху окрик⁵¹.

Эфрос, по существу, оказался первым типажом из этого ряда, встреченным О.М. непосредственно. Время еще не требовало от него предательств или закланий, но во вкус мелких радостей начальственной жизни он уже вошел. В Доме искусств на Мойке было, кажется, не так, отчего О.М. и вышел из ВСП так чинно и так старомодно: он еще не понял, что комендант Свирский и медиатор Эфрос суть не исключения из старого правила, а само новое правило.

Даже разгадав или различив новое целое — всю вертикальную и бесчеловечную пирамидальность новой социальной архитектуры, он еще не представлял, что может статься с низами, когда эти новые лучи-веяния, эта вертикальная радиация снизойдут и на них.

1924: Тень МХАТА с профилем Эфроса…

Но и после «первой пакости» отношения О.М. и А.Э. не пресеклись. Так, 9 мая 1924 года оба они подписали письмо 36 писателей в Отдел печати ЦК РКП(б) — коллективную присягу попутчиков на верность победившему классу в обмен на защиту от «напостовцев» и, одновременно, прошение о ярлыке на творчество, а если повезет, то и на «создание индивидуального писательского лица»⁵².

Спустя неделю, 16 мая, О.М. обратился в Московский художественный театр со следующим письмом⁵³:

В М.Х.А.Т.

Настоящим предоставляю МХАТ право исключительной постановки в Москве пьесы Жюль Ромэна «Старый Кромдэйр» в моем переводе в редакционной обработке Эфроса на существующих условиях оплаты авторского гонорара, при чем все дальнейшие сценические изменения текста будут сделаны по соглашению со мной и А.М.Эфросом согласно указаниям Немировичем-Данченко⁵⁴.

Авторский гонорар должен быть распределен между мною и А.М.Эфросом в пропорции: три четверти мне и одна четверть А.М.Эфросу, о чем нами совместно подается заявление в Общество Драматических Писателей.

О согласии на вышеозначенное прошу меня уведомить

О.Э.Мандельштам⁵⁵.

16 / V / 24

Письмо это интересно в целом ряде отношений.

Опубликованное еще в 2007 году, оно ускользнуло от внимания мандельштамоведов; в частности, не нашло никакого отражения в подготовленном А.Г.Мецем собрании сочинений О.Мандельштама, выходившем в 2009–2014 годах.

Во-вторых, оно существенно расширяет наши представления о театральном контексте деятельности О.М.

Очевидно, что приводным ремнем контакта с МХАТ был именно Абрам Эфрос, на протяжении долгих лет — в 1920–1926 годах — служивший в Художественном заведующим художественно-декорационной частью (что-то вроде историко-художественного консультанта) и его музыкальной студией⁵⁶.

До этого с театрами он дела не имел, а если и писал о театре — то не систематически. Станиславский, вероятно, не мог примириться с тем, что Малый театр уже обзавелся в аналогичном качестве академиком Грабарем, а у МХАТ своего Грабаря не было. Возможно, что самого Абрама Эфроса порекомендовал на эту неожиданную роль его знаменитый дядюшка и подлинный историограф МХАТ — Николай Ефимович Эфрос (1867–1923).

Рикошетом от Эфроса занесло в предбанник театрального мира и Мандельштама. 28 мая 1924 года, то есть спустя 12 дней после письма во МХАТ, он вступил в МОДПиК — Московское общество драматических писателей и композиторов, долженствовавшее, согласно уставу, печься о писательских правах и гонорарах⁵⁷. Основанием для подачи заявления стал именно «Старый Кромдейр» Жюля Ромена — «пятиактная драма в стихах, перевод подписан фамилией: О.Мандельштам»⁵⁸.

Назавтра в МОДПиК запросился и Абрам Эфрос! Вот его заявление:

«30 мая 24

Вступая в члены Общества Русских Драматических Писателей и Оперных Композиторов, обязуюсь подчиняться уставу Общества.

29 мая 1924 года

Имя, отчество и фамилия и псевдоним: Абрам Маркович Эфрос

Адрес: Москва, М. Никитская, Георгиевский д.7, кв.1

Название пиесы, число актов, сочинение или переделка, как подписана пиеса фамилией или псевдонимом: 1) Шарль Вильдрак. Пакетбот “Отважный”, перевод с французского; 2) Жюль Ромен. «Кромдейр Старый»: вместе с О.Э.Мандельштамом перевод с французского (пропорция распределения гонорара: 3/4 О.Э.Мандельштаму, 1/4 — мне, Эфрос»⁵⁹.

В одном важном моменте заявления в МОДПиК О.М. и А.Э. недвусмысленно противоречат друг другу: О.М. утверждает, что переводил единолично, а Эфрос — что это коллективная работа, причем настолько коллективная, что ему именно за перевод причитается четверть гонорара.

Очевидно, что единственный переводчик — О.М., что зафиксировано как со стороны Эфроса⁶⁰, так и со стороны О.М. — в печатной версии пьесы⁶¹. Неплохо известна и двухлетняя предыстория работы О.М. над этим переводом.

Впервые о переводе «Кромдейра» он договорился еще со «Всемирной литературой» в ноябре или начале декабря 1922 года (работы, как он пишет, «на месяц»), а свой первый договор на этот перевод он заключил в декабре 1922 года с Госиздатом («за 3 миллиарда»⁶²) и тогда же, в самом конце декабря, получил за эту работу аванс⁶³. Работа над переводом, надо полагать, была завершена еще в начале 1923 года, так что в письме во МХАТ речь идет о тексте, фактически уже готовом, причем А.Э. к его подготовке никакого касательства не имел.

Жюль Ромен — один из крупнейших писателей Франции того времени (член литературного содружества «унанимистов») — написал свою пьесу «Кромдейр-старый» («Cromedeyre-le-vieil») в 1920 году. В том же году она была поставлена и в театре.

Среди ценителей творчества Ромена в России был и А.М.Эфрос. Еще в 1922 году он откликнулся рецензией на выход оригинального издания «Cromedeyre-le-vieil»⁶⁴, а в 1928 году выпустил отдельной книжечкой свои переводы его стихов⁶⁵. В 1927 году, будучи в командировке в Париже, Эфрос даже побывал на традиционном ежегодном обеде «Аббатства» — то есть всей дюжины унанимистов, но именно в этом году Ромена на встрече не было.

Так что идея редактирования перевода Ромена именно Эфросом, сама по себе, не так уж и плоха. Но можно ли это утверждать и применительно к редактированию мандельштамовского перевода?

Однако — что бы ни значила эта эфросова «четверть»: редактирование ли перевода О.М. или банальный откат за протежирование, — до сценического воплощения проект доведен не был.

И это как раз едва ли не самое удивительное в этом проекте, поскольку постановка «Кромдейра» была не просто желанным — вожделенным замыслом, причем между Станиславским и Немировичем в этом вопросе царило единодушие, что совсем не тривиально!

Именно эта пьеса Жюля Ромена — «глубоко поэтичная, коммунистическая, без малейшего намека на агитацию»⁶⁶ — дружно мыслилась обоими как чуть ли не главный кандидат на роль того спектакля, которым театр, — от души и не заигрывая, — порадует страну специально к 10-й годовщине Революции!

Так что перевод О.М. пришелся здесь как нельзя более ко двору и кстати, за него ухватились с огромной радостью. С подачи Немировича-Данченко к работе над пьесой приступили еще до заключения договора⁶⁷: согласовали постановку с наркомом Луначарским, договорились с художником Фальком, даже приступили к репетициям (постановку «разминал» Лужский).

6 апреля 1924 года В.И.Немирович-Данченко писал О.В.Бокшанской: «Из новых постановок я почти остановился на пьесе Жюля Ромена “Старый Кромдейр”, глубоко поэтичной, коммунистической, без малейшего намека на агитацию, смелой по замыслу и дерзкой по развитию в смысле сценичности, требующей исполнения вдумчивого, яркого, спокойно-мастерского. Тут женских ролей две: молодая девушка — очень рассчитываю на Тарасову — и прекрасная 70-летняя. Буду думать о Книппер. Есть еще 15 девушек — яркая группа, с большими разнообразными переживаниями, но без слов.

Главная мужская роль — прекрасная. Юноши. Или Ершов, или мой здешний Чацкий, Вам неизвестный. Я рад Ершову. Потом есть прекрасные, но маленькие — стариков (13 “старейшин”, из них 3-4 выдающихся) и 15 юношей.

Пьеса в стихах, очень трудных.

В пяти актах»⁶⁸.

Спустя несколько дней Немирович-Данченко, обращаясь в театральную подсекцию научно-художественной секции Государственного ученого совета (ГУС) Наркомпроса РСФСР, писал:

«…Из намеченного нового репертуара на предстоящий сезон я остановился только на двух постановках: “Старый Кромдэр” Жюля Ромена (“Le vieux Cromdaire”) в стихотворном переводе Мандельштама и “Драма жизни” Кнута Гамсуна (играна в МХАТ 18 лет назад). На постановку первой мною получено одобрение наркома А.В.Луначарского.

Деревня Старый Кромдэр — это суровая коммунистическая община, находящаяся на верху горы. Она занимает командующую высоту над долиной. Ее жители — народ особенный, живущий своими общинными законами. У них и отношение к церкви особенное. Для только что выстроенной церкви они готовили в священники самого даровитого из своих юношей, но он пришел из семинарии с насмешкой и ненавистью к ее руководителям, с мыслью о каком-то своем боге для Кромдэра, с какой-то простой и светлой, улыбчивой религией. В деревне почему-то все больше рождаются мальчики. Поэтому иногда, периодически, юноши Кромдэра устраивают набег на долину, выхватывают из нее красивейших девушек, берут себе в жены, и эти скоро не только свыкаются со своей долей, но даже находят ее прекрасной.

Пьеса развивается не в том обычном сценически-динамическом темпе, который так часто смахивает на мелодраму, а как бы в ритме большой симфонии, глубокой, здоровой и радостной, — радостной победным тоном в благородной борьбе за существование, в идеологии, свободной от мещанской культуры Парижа.

Я нахожу эту пьесу чрезвычайно созвучной современности и в то же время избавленной от той назойливости, которая так характеризует нарочитую погоню за остротой текущего дня, — касается ли эта нарочитость сценической формы или идеологического содержания.

Я рассчитываю осуществить постановку этой пьесы силами преимущественно молодой части труппы МХАТ»⁶⁹.

Летом 1924 года к числу рьяно ратующих за пьесу Ромена подключился и К.С.Станиславский. 29 июня он писал актеру Н.А.Подгорному: «В Москве идут репетиции (“Горе от ума” и “Кромдейр”) под руководством Лужского. Начнем первые репетиции 15 августа»⁷⁰.

Но затем потянулась канитель, и дело так и не сдвинулось с мертвой точки.

На полях протокола Репертуарно-художественной коллегии (РХК) МХАТ от 21 октября 1925 года Станиславский спрашивал: «Какова судьба “Кромдейра”?» А через полгода, 28 марта 1926 года, постановляли: «Вступить в переговоры с Пастернаком относительно перевода “Старого Кромдейра”», но к этому — вопрос-приписка Лужского на полях: «Не очень туманен Пастернак?»

Вопрос, кажется, был услышан, и к заседанию от 19 апреля кандидатура Пастернака, по-видимому, отпала: «Постановили: По соображениям как идеологического, так и художественного характера, признать постановку “Старого Кромдейра” чрезвычайно желательной. Вступить в переговоры с Маяковским относительно перевода пьесы». А спустя неделю, на полях протокола заседания РХК от 25 апреля 1926 года, Лужский среди возможных переводчиков назовет еще и Николая Эрдмана. Но как бы то ни было, ни Маяковский, ни Эрдман «Кромдейра» не переводили.

Между тем РХК уже занялась распределением ролей: 19 апреля на роль молодого Эммануила сочли наиболее подходящим исполнителем Качалова и даже попросили его ознакомиться с пьесой⁷¹. Режиссера-постановщика еще не назначили.

Тогда же было решено, что «Старый Кромдейр» будет премьерой к десятилетию Октября. Это же было подтверждено и на заседании РХК 21 октября 1926 года: «“Слушали: О пьесе, которая должна быть поставлена в день десятилетия Октябрьской революции”. Решено было в посвященном этому вопросу заседании УГАТ сообщить, что МХАТ временно остановился на мысли о “Старом Кромдейре”, “и в то же время ведет с рядом русских драматургов переговоры о написании ими пьесы, которая могла бы быть поставлена в день десятилетия, и кроме того имеет еще не окончательно установленный план особой формы спектакля, который может быть осуществлен при участии тех же драматургов”»⁷².

О договоре с Мандельштамом, как видим, благополучно забыто, хотя его текст давно в театре. Но его имя всплывает еще один раз — 5 октября 1926 года. В этот, согласно «Трудам и дням» мэтра, день Станиславский «…решает вопросы привлечения современных авторов к сотрудничеству с театром для создания новых пьес и перевода пьес иностранных авторов. Совет разрешает Репертуарно-художественной коллегии начать переговоры с гр. Пастернаком о новом переводе и переделке “Старого Кромдейера”, так как перевод, сделанный Мандельштамом, оказался неудовлетворительным…»⁷³

17 декабря 1926 года О.С.Бокшанская писала Немировичу-Данченко, что Станиславского «очень увлекает идея постановки “Старого Кромдейра”, но только не в переводе Эфроса. А вместе с тем Эфрос ставит резко вопрос о своем (sic! — П.Н.) праве на эту пьесу. <…> К.С. говорит, что у него уже сложился известный план постановки, даже внешнее ее оформление. Говорит, что считает, что художник, который сделает ее, — это единственно Фальк»⁷⁴.

А 20 января 1927 года Немирович-Данченко писал той же О.С.Бокшанской: «Ведь Фальк для “Кромдейра” уже делал эскизы. Я их помню. Вообще я очень остыл к этой пьесе»⁷⁵.

Налицо явное охлаждение инициаторов к этой, некогда столь вожделенной, но так и не увидевшей рампы пьесе. На причину охлаждения точно указала И.Соловьева: «От пьесы могло отталкивать то самое, что в ней могло и притягивать: культ героического примитива как в формах ее, так и в идее, правота каменистой силы коммуны в горах — силы, торжествующей над мягкосердечием села в долине»⁷⁶.

Что касается О.М., то он нисколечко не переживал свой театральный «провал». Вместо этого он озаботился изданием пьесы в Госиздате.

17 января 1925 года в вечернем выпуске «Красной газеты» вышла статья О.М. «Новые произведения Жюля Ромена», посвященная пьесе «Кромдейр-старый» и повести «Обормоты». 16 февраля был заключен договор с Госиздатом на перевод пьесы «Армия в городе», последний гонорар по которому был выплачен 18 мая⁷⁷. Тогда же, в мае, в Ленинградском отделении Госиздата вышел и «Кромдейр-старый». Мандельштаму в книге принадлежит не только перевод, но и подписанное инициалами «О.М.» предисловие⁷⁸.

1929: «Пакость» вторая — «Битва под Уленшпигелем» и фельетон Заславского

Второю названной Н.М. «пакостью» Эфроса стало его почти незаметное, но оттого не менее интриганское участие в травле О.М. в связи со скандалом вокруг перевода «Тиля Уленшпигеля»⁷⁹. Н.Я. прямо называет его «…организатором фельетона Заславского, который был принесен в ночную редакцию во время дежурства Эфроса»⁸⁰.

Первое, что приходит в голову: ну уж тут-то Н.Я. явно перегибает — какие такие ночные дежурства в корпоративной литературной газете у одного из руководителей этой корпорации? Где усадьба — и где река?

Но не будем спешить, продолжим разбираться.

Хронология же и интрига таковы.

7 апреля 1929 года в «Известиях» появилась статья Мандельштама «Потоки халтуры» — о непотребном состоянии переводческого дела в стране и с требованием его системной реорганизации. Произошло это вскоре после того, как умолкла газетная перепалка в связи с претензиями А.Г.Горнфельда к О.М. и к издательству «Земля и фабрика» из-за оплошно ложного указания имени О.Мандельштама в качестве переводчика «Тиля Уленшпигеля».

Но если Мандельштам, защищающийся от горнфельдовского обвинения в плагиате, порожденном не им, а оплошностью издательства, еще как-то понятен и приемлем⁸¹, то Мандельштам, раскрывающий «рецепты» издательской «кухни» и выносящий из избы весь сор, — нет! И уж тем более неприемлем Мандельштам, требующий изменить саму систему, производящую этот прибыльный сор, — он вреден, он опасен, его нужно нейтрализовать!

В ком персонифицировала себя эта сориентированная на профит система, на которую замахнулся О.М.? В «Битве под Уленшпишелем» я указывал почти исключительно на Илью Ионова, с которым Мандельштам, на пару с Б.Лившицем, вступил в другой персональный конфликт. И Ионов, как многолетний представитель головки издательского сообщества⁸², не мог не увидеть в нем опасного бунтаря и антагониста. Будучи адресатом мандельштамовского письма или писем, сам он узнал об этой угрозе первым, еще зимой 1929 года, тогда как все остальные — только весной (со страниц «Известий»).

Старый большевик, в 1929 году он еще не растерял свои связи, которых было достаточно для того, чтобы ангажировать киллера-правдиста Заславского и организовать травлю бунтаря. Вторым представителем «заказчиков» неплохо смотрелся Канатчиков — в 1929 году не только первый главред «Литературки», но и, одновременно, директор ГИХЛ.

А вот имя Абрама Эфроса в этой истории, несколько раз хотя и мелькавшее, оставалось как бы в тени нейтралитета. Эрудит, представитель переводческого цеха, а в будущем еще как бы и сотоварищ О.М. по судьбе ссыльного, то есть жертва той же бездушной машины!..

Но присмотримся и прислушаемся.

Впервые имя Эфроса всплыло 16 апреля 1929 года, когда — в порядке реакции на статью О.М. «Потоки халтуры», напечатанной в «Известиях» 7 апреля, — в ГИЗе состоялось совещание переводчиков и издательских работников. Совещание избрало бюро, которому поручило разработать конкретные мероприятия в области регулирования переводной литературы — орган, в который вошли и Мандельштам, и Эфрос⁸³.

Но после фельетона Давида Заславского «О скромном плагиате и развязной халтуре», вышедшего в «Литературке» 7 мая, комиссия эта признаков жизни не подавала: к чему, собственно, и стремились «заказчики».

В ночь с 6 на 7 мая имя Эфроса официально, кажется, не засветилось. Так что во второй раз в документации «Битвы под Уленшпигелем» оно всплывет только 21 мая 1929 года, когда Эфрос выступил на заседании Исполбюро Федерации объединений советских писателей с докладом «О переводчиках».

Постановили (п. 4 протокола): «Доклад т. Эфроса принять к сведению. Для проработки этого вопроса выделить комиссию в лице тт. Эфроса, Зелинского и Бела Иллеш. Для упорядочения работы по изданию переводной литературы поручить комиссии создать Бюро при Федерации. Поручить Бюро связаться с объединенным Бюро переводчиков при издательствах: конкретные обсуждения всех мероприятий перенести на Секретариат. Созыв Комиссии поручить т. Эфросу».

Пунктом 5 протокола был следующий:

«Слушали: Заявление О.Мандельштама.

Постановили: Принимая во внимание, что переделка старых переводов иностранных авторов и их переиздание повседневно практикуется сейчас издательствами, Исполбюро считает, что инцидент т. Мандельштама, квалифицированного и опытного переводчика и редактора, и т. Заславского является следствием не частного, а общего явления, характеризующего состояние переводческого дела в СССР, поэтому Исполбюро постановляет:

1. Частный инцидент между Мандельштамом и Заславским считать исчерпанным опубликованием всего фактического материала по этому вопросу в “Литературной газете”.

2. Создать Комиссию при ФОСП для проработки вопроса об урегулировании переводческого дела»⁸⁴.

Через неделю — 27 мая — «Литературная газета» (орган ФОСП) — опубликовала четвертый пункт протокола⁸⁵, а про пункт пятый — молчок! Хотя, казалось бы, именно это постановление как итоговое на деле и должно завершать дискуссию, в газете же — ее завершила победительная републикация Заславским фельетона Горнфельда («Переводческая стряпня»)!

Что же касается второй комиссии, или «бюро», при ФОСП (в составе Эфроса, Зелинского и Белы Иллеша), то и о ней, и о предпринятых ею усилиях и достигнутых результатах история отмолчалась.

Косвенным, но четким индикатором того, на чьей стороне стоял в этом конфликте Эфрос, является фраза из письма А.Б.Дермана А.Г.Горнфельду от 6 июня 1929 года: «Видел сегодня Эфроса. Он сказал, что если Вы желаете, то можете досдать для сборника свои статьи о Шиллере и Лессинге и заменить название книги — Ваша полная волюшка»⁸⁶.

Однако и без этой цитаты реплика Н.Я. о дежурстве Эфроса в ночную смену, как и ряд смежных материалов — его летние, 1929 года, письма жене из Кисловодска, — настораживали и сеяли сомнения в его «нейтральности» в этой и без того не слишком «товарищеской» дискуссии.

В этой «союзписательской интриге» он представлял — и активно — ВСП (будучи с 1921 по 1929 год одним из 11 членов его правления) и еще немножечко себя, квитающегося с Мандельштамом за пренебрежение и талант.

Вскоре, однако, попал под подобный каток и он сам. 21 июля 1929 года в «Комсомольской правде» вышла статья И.Н.Ломова «Классовый мир в “литературной промышленности”. “Литературная газета” — примирительная камера по политико-художественным делам. Обеспечить четкую классовую линию в “Литературной газете”». Текст и для правоверных попутчиков типа Эфроса, и для громил-вапповцев типа Сутырина и Ермилова настолько зубодробительный, что всем им пришлось вскоре бить себя в грудь, заходясь в пароксизмах самокритики⁸⁷.

Один из разделов статьи Ломова назывался «В гостях у А.Эфроса», что, судя по контексту, означало: «в редакции “Литературки”», а о редакционной политике было сказано: «В “Литературной газете” тов. Сутырин утерял свою смелость, в “Литературной газете” не принято обвинять. Наоборот, специальностью руководителя ВАПП Сутырина сделалось, как видно, подыскание заранее возможных оправданий для враждебных нам произведений…» Но к фразе «не принято обвинять» вдруг сделано весьма неожиданное примечание: «История с т. Мандельштамом в счет не идет. О возмутительной позиции “Л.Г.” в этой истории “Комсомольская правда” уже писала».

Сам Эфрос в это время находился на водах, но, буквально, сухого места себе не находил, понимая, что его серо-кардинальскому командованию в «Литературке» приходит или уже пришел конец.

В письме жене от 11 августа он прорицает: «…Я нестерпимо боюсь, что через две недели, когда я начну двигаться в Москву, будет уже поздно, и от газеты останутся буквально ножки да рожки. Она плоха, но как раз не в том направлении, куда ее толкают. Тихонов же молчит как зарытый, а ведь он остался вместо меня и в секретариате, и в правлении Союза. Черт знает что, просто не нахожу себе места. Ведь все это наша кровь и нервы. Я вернусь на развороченную пустошь».

Еще откровеннее — о нешуточном личном денежном интересе к работе именно в «Литературке» — в письме от 25 августа: «…ждет меня, возможно, кризис с работой в Лит. Газете. А тогда дела денежные будут суровые. Ну да, посмотрим. Авось да небось».

Назавтра, 26 августа: «Все больше хочется мне отдалить эти битвы; и урвать еще несколько дней и все больше сомневаюсь, что это удастся. Я уже весь внутри собрался и до Москвы авось дотяну эту собранность. Хорошо, что я приеду утром, можно будет сразу соединить все нити, назавтра уже начать дергать их».

Похоже, что Эфрос имел оплачиваемую должность оперативного дежурного члена правления при газете и вполне мог писать неподписные абзацы от имени редколлегии. Сочетание с навыками соединять все нити и ловко дергать за них, с блеском проявленное еще в 1923 году в истории со Свирскими, заставляет поверить скорее вдове Мандельштама, чем его собственной вдове.

Об этом же — об искусстве дерганья за ниточки — и фрагмент из недатированного письма Б.В.Горнунга жене: «Посылаю <...> 2 № “Лит<ературной> газеты”. О М<андель>штаме в №5, а №6 весь сплошь очень интересен. Ты обязательно сохрани. С М<андельштам>ом учинили (наверно, Эфрос) величайшую подлость. Мы предпринимали ряд шагов, но потом Исполбюро Федерации, “не допустив дело до конфл<иктной> комиссии”, вынесло <21 мая> благоприятное для М<андельшта>ма решение, однако в №6 <27 мая> ничего не опубликовали, и вышло, что то, что ты прочтешь в №5, есть последнее и не опровергнутое»⁸⁸.

Другое дело, что «учинение величайшей подлости» — это скорее по разряду «киллеров», а не «заказчиков», но в любом случае Ионову, Канатчикову и Заславскому следует потесниться и освободить рядом с собой местечко и для Эфроса.

И тут совершенно неважно, что осенью 1929 года на спад пошли дела и у самого Эфроса⁸⁹.

1930-е: шуточные стихи

Тридцатые годы сделали все для того, чтобы у Мандельштамов вырабатывались секреции пессимизма, но и пессимистами они были жизнерадостными. Перерыва в шуточных стихотворениях на случай не было никогда!

Дважды попал на шуточный карандаш и Эфрос. Раз — в «Гаврилиаду»:

Любил Гаврила папиросы,
Сафо Гаврила обожал,
Гаврила позвонил Эфросу —
«Абрам» он «Маркович» сказал.
И раз — в «Моргулеты»:
Моргулис — он из Наркомпроса,
Он не турист и не естественник,
К истокам Тигра и Эфроса
Он знаменитый путешественник.

И даже не будем мудрствовать о том, а не означает ли Сафо отсылку к «эротическим сонетам» Эфроса, а Тигр и Эфрос — посещения Александром Осиповичем Моргулисом, с одной стороны, Персии в 1920 году⁹⁰, а с другой — отдела французской литературы ГИХЛа в 1930-е годы — якобы в поисках заказов на переводы.

Просто веселые четверостишья — на посмеяться — и все!

Иных «Абрам он Маркович» вдохновлял и на более желчную иронию. Например, Марка Тарловского, откликнувшегося на выход в 1934 году «Vita Nuova» Данте в переводе Эфроса целым пародийным циклом!

Вот, например, отзыв «По Блоку»:

На перевод взирая косо,
Веду рублям построчный счет.
Тень Данта с профилем Эфроса
О «Новой жизни» мне поет.
А вот еще более едкий отзыв «По Пушкину»:
Суровый Дант не презирал Эфроса,
И, в знак того, что чтит его труды,
В свой барельеф раствором купороса
Втравил он профиль жидкой бороды.

Что-то, видимо, было в Эфросе такое, что толкало современников именно на эпиграммы, шаржи и прочая. Искуса этого не избежал и поэт-переводчик Марк Талов, посетивший О.М. 18 октября 1933 года в новой квартире в Нащокинском и прочитавший ему свою эпиграмму на Эфроса:

Что «Профили», Абрам, у вас
Милы, скажу без сожаленья,
Но, к сожаленью, Ваш en-face
Внушает чувство омерзенья.

В дневнике Талов записал: «По поводу моей эпиграммы Мандельштам заметил, что Эфроса редко кто любит»⁹¹.

1934–1936: Москва и Воронеж

Итак, «дружбы домами» или хотя бы цехового товарищества между О.М. и Эфросом не было ни в двадцатые годы, ни в тридцатые.

Деловые отношения время от времени вспыхивали, хотя чаще всего и гасли.

Так, 3 марта 1933 года Эфрос позвонил Льву Горнунгу и сообщил о планах издательства «Academia» выпустить двухтомник Расина. Предложив Горнунгу для перевода трагедию «Баязет», о «Федре» он рассказал следующее: «Мандельштам когда-то перевел начальные строки Федры, но его сейчас, кажется, нет в Москве. Поэтому эту трагедию будет переводить Александр Кочетков»⁹².

Кстати, Мандельштам 3 марта действительно был в Ленинграде, где у него накануне прошел поэтический вечер в Доме печати. Вернулся он всего через несколько дней — уже 7 марта, но Эфрос, разумеется, не забыл, что однажды уже получил от О.М. отказ. Типичный Эфрос.

Это не мешало Эфросу иногда самому заходить к Мандельштамам в Нащокинский, особенно если у них останавливалась Ахматова. Один такой визит — весной 1934 года — зафиксировался в памяти В.Н.Горбачевой, жены Сергея Клычкова:

«Не зря Осип Эмильевич Мандельштам напоминает внешностью изображение апостола. Он принадлежит к тому чрезвычайно редкому типу еврея, к которому принадлежали и Христос и апостолы (какая-то кристаллическая чистота, честность). <…> С женой Мандельштам живет очень согласно. Надежда Яковлевна умна, но есть в ней какой-то неуловимый привкус циничности, правда, очень утонченной. <…>

Трогательна своей преданностью, нераздельностью. Живут очень бедно, но не примитивно, а с изыском. Бутылку вина, именно вина, а не водки, они не просто выпьют, а выпьют пиршественно, из маленьких рюмочек цветного стекла. На их “пиршествах” видела жену Грина, Ахматову, Эфроса, который приходил к Анне Андреевне⁹³. Мандельштам изучает итальянский и, кажется, испанский языки. Оба, и муж и жена, пессимисты неисправимые»⁹⁴.

Не обошлось без Эфроса и в воронежские годы.

26 декабря 1935 года из Тамбова, где он находился в нервном санатории, О.М. писал Н.Я. в Москву: «Надюша: никого ни о чем не проси. Никого. Но постарайся узнать, как отвечает Союз, т.е. ЦК партии, на мои стихи, на письмо. Для этого достаточно разговора с Щербаковым. Больше ничего не надо. Я не хочу, чтобы ты сделалась искательницей работы. Не морочит ли тебя Детгиз? Куда девалось предложение Эфроса?»⁹⁵

Сути переговоров с Детгизом и Эфросом, работавшим в издательстве «Academia», которое в 1929 году перебралось из Ленинграда в Москву, под крылышко ГИХЛа, мы не знаем, но понятно, что в обоих случаях речь может идти только о получении переводной или редакторской работы и ни о чем другом. Во второй половине 1936 года Эфрос, среди прочего, редактировал многотомное собрание сочинений Анатоля Франса⁹⁶: возможно, именно тут-то и пряталась секретная «делянка» для О.М.? Могла она быть и в ГИХЛе.

В письме Е.Я.Хазина к сестре, датируемом А.Мецем 5–7 мая 1935 года, читаем: «Пора тебе быть в Москве. Во-первых, работа. Эфрос в Москве. Луппол приезжает к 20-му. Думаю, что и без Луппола можно говорить в Гихле. Кстати: вы сдали Мопассана? Затем, Викт. Бор. <Шкловский> хотел возобновить разговоры, которые были весной»⁹⁷.

Но в самом начале января 1936 года, на Первом всесоюзном совещании переводчиков, наряду с И.Л.Альтманом, М.Л.Лозинским, А.А.Смирновым и другими, выступил и Эфрос, сказавший, что лозунгом всех переводчиков должны быть два прекрасных стиха О.М.: «И снова скальд чужую песню сложит и, как свою, ее произнесет». Это вызвало явное одобрение Н.Я.: «Мне об этом уже звонило десять человек. Молодец Абрам!»⁹⁸

С.Б.Рудаков в письме жене от 4 марта 1936 года сообщал, что О.М. и Н.М. «ненавидят переводчика Эфроса»⁹⁹. Но следует пояснить: ударение тут стоит на слове «переводчик» — Рудаков описывает реакцию О.М. на эфросовский перевод «Новой жизни» Данте, присланный Рудакову женой.

1938: Н.Я. и Эфрос — Ростов Великий

В конце августа 1937 года арестовали и Эфроса, а в начале 1938 года его выслали на трехлетний срок в Ростов Великий.

Судя по воспоминаниям Н.Д.Эфрос, режим пребывания был достаточно мягким — с московскими гостями, корректурами и заработками. Не возникло затруднений и с водворением в Москве: «В последних числах августа 1940 года закончился срок ссылки A.M. Он отбыл ее полностью, ему не скостили ни одного дня. Он возвратился в Москву, но очень тревожился — получит ли разрешение остаться в столице. Однако все обошлось благополучно: московский паспорт ему дали»¹⁰⁰.

Среди визитеров из Москвы однажды случилась и Н.Я.Мандельштам, только повод для визита был у нее особенный. Она вспоминала об этом в «первой» своей книге — в «Воспоминаниях» (глава «Текстильщики»):

«В своих странствиях я сталкивалась с разным народом, и всюду мне было легче, чем среди тех, кто считался цветом советской интеллигенции. Впрочем, они тоже не жаждали моего общества...

После ареста О.М. я поселилась в Струнине, текстильном поселке за Загорском¹⁰¹. Об этом поселке я узнала случайно, возвращаясь из Ростова Великого, где хотела сначала устроиться.

В первый же день я встретила там Эфроса. Он побледнел, узнав про арест О.М., — ему только что пришлось отсидеть много месяцев во внутренней тюрьме. Он был едва ли не единственным человеком, который отделался при Ежове простой высылкой. О.М., услыхав за несколько недель до своего ареста, что Эфрос вышел и поселился в Ростове, ахнул и сказал: “Это Эфрос великий, а не Ростов...” И я поверила мудрости великого Эфроса, когда он посоветовал мне не селиться в Ростове: “Уезжайте, нас здесь слишком много...”»¹⁰²

1943: Н.Я. и Эфрос — Ташкент

Н.Я. пересекалась с Эфросом и в Ташкенте в 1942–1943 годах, где они оказались в эвакуации: Эфрос часто наведывался к Ахматовой. В 1943 году Эфрос получил вызов и реэвакуировался в Москву, а Н.Я. распрощалась с Ташкентом только зимой 1948/1949 года, поступив на работу в Ульяновский пединститут. Интересы обоих в какой-то момент связались со Среднеазиатским госуниверситетом (САГУ), но только Н.Я. враждовала с В.А.Звегинцевым¹⁰³, а Эфрос — дружил. В мрачные годы борьбы с «безродными космополитами» Эфрос спасался в Ташкенте, читая лекции в САГУ или в Театральном институте, в котором он проработал последние пять лет своей жизни. Сталина он пережил, но ненадолго: умер А.М.Эфрос в 1954 году, в самом его конце.

P.S. Н.Я. и Н.Д. Эфрос: диалог вдов

В 1965 году в Москве прописалась, а с конца 1965 года и поселилась Надежда Яковлевна. В 1970 году вдова Мандельштама и вдова Эфроса встретились случайно на выставке Матисса.

Где-то в 1970-е, а может быть, и в 1980-е годы Наталья Давыдовна прочла изданные за рубежом мемуары Н.Я., а в середине 1980-х она села за свои, закончив писать их в 1987 году.

Главку об Осипе Мандельштаме она завершила так: «Вылив на А.М.<Эфроса> столько яда, она не постеснялась выразить удовольствие, встретив меня в Музее изящных искусств на выставке Матисса (1970). Не зная тогда о существовании ее книги, я ответила ей тем же. Всегда приятно, особенно после долгой разлуки, увидеть человека, с которым связаны воспоминания молодости».

И дальше:

«Мемуары Надежды Яковлевны дышат злобой. Она безжалостно чернит, не останавливаясь иной раз и перед ложью, людей, с которыми ее сталкивала жизнь, упоминая добрым словом лишь в виде исключения, единичные личности. Действительность изображается ею, как правило, в мрачных красках и в искаженном ракурсе. И даже там, где она говорит правду, ее правда сплошь и рядом принадлежит к той, которую Т.Л.Толстая называла “правдой-неправдой”.

Для меня остается неясным, верит ли автор мемуаров в свои характеристики и оценки. Возможно, что, обиженная судьбой, она и впрямь стала видеть все и вся в черном цвете, но вполне допустимо также, что это сознательная месть за собственную горемычную жизнь.

Я не стала и не стану объясняться с Надеждой Яковлевной. Будь в живых ее брат, милый Женя Хазин¹⁰⁴, товарищ моего брата, я через него высказала бы ей свои претензии. Но обращаться непосредственно к ней не хочу.

Справедливости ради надо все же сказать, что в мемуарах о Мандельштаме есть немало серьезных мыслей, тонких наблюдений и ценных сведений. Но, к сожалению, все подается вперемежку с писаниной в духе кухонной перебранки коммунальной квартиры.

…Когда я писала эти страницы, Надежды Яковлевны уже не было в живых. Я не знала этого. Она умерла 27 декабря¹⁰⁵ 1980 года.

Мир праху твоему, сердитая моя современница».

Мир праху и всех тех, о ком Н.Я. написала. Каждый случай индивидуален, но наше повествование как будто убеждает: в случае А.Эфроса она «бранится» хоть и сердито, но не без причин.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Сердечно благодарю А.М.Смелянского, О.А.Радищеву и М.Н.Бубнову — за содействие в работе в Музее МХАТ; Е.А.Арманд, П.М.Крючкова, А.В.Наумова, П.Е.Поберезкину и М.Д.Эфрос — за консультации и предоставленные фотографии, а также Л.С.Яновича за возможность вновь ознакомиться с рукописью мемуаров Н.Д.Эфрос «А.М.Эфрос. Воспоминания свидетеля многих лет его жизни», завершенных ею в 1987 г., — мне довелось впервые знакомиться с этими мемуарами в конце 1980-х гг. (издательство «Новый хронограф» планирует выпустить их отдельной книгой). Фрагмент об О.Э.Мандельштаме ранее публиковался в: Эфрос Н.Д. Абрам Эфрос и Осип Мандельштам // Сохрани мою речь (далее — СМР). [Вып. 1]. М.: Обновление, 1991. С. 51-52. Своего рода устной версией этих же воспоминаний стало интервью Н.Д.Эфрос, данное В.Д.Дувакину и М.В.Радзишевской в апреле 1980 г.: к этому времени уже существовала сводная машинопись воспоминаний Н.Д.Эфрос на 447 страницах (см.: Наталья Давыдовна Эфрос // Осип и Надежда Мандельштамы в рассказах современников / Сост. О.С.Фигурнова, М.В.Фигурнова. М.: Наталис, 2001. С. 133-138), с которой Н.Д.Эфрос бегло ознакомила в свое время и меня.

2 Из дневника К.И.Чуковского. Запись от 10 февраля 1929 г. (Чуковский К.И. Собр. соч.: В 15 т. Т.12: Дневник (1922–1935) / Коммент. Е.Чуковской. М.: ТЕРРА-Книжный клуб, 2006. С.390).

3 В документах встречается и другая дата рождения (1892), но в семье было известно, что это — сознательное искажение возраста (сообщено М.Д.Эфрос).

4 Многолетний сотрудник редакции «Литературного наследства».

5 См. также: Эфрос Н.Д. Абрам Эфрос и Осип Мандельштам // СМР. [Вып. 1]. С.51 (в примеч.).

6 Адрес неизвестен. Позднее Эфросы проживали по адресу: Вспольный (б. Георгиевский) пер., д. 7, кв. 1.

7 Скорее всего, рассказ о чтении стихотворения «Когда октябрьский нам готовил временщик…» — аберрация памяти или наложение разных встреч с О.М., поскольку контекст стихотворения не допускает никаких датировок ранее Октябрьской революции.

8 Эфрос Н.Д. Воспоминания. (Рукопись).

9 Николай Иванович Харджиев (1903–1996) — искусствовед, текстолог, коллекционер; друг семьи Мандельштамов. В 1956–1973 гг. готовил том «Стихотворений» О.Мандельштама в большой серии «Библиотеки поэта». В мае 1967 г. отношения между ним и Н.Я.Мандельштам прекратились.

10 Цит по: Мандельштам Н. Об Ахматовой. М.: Три квадрата, 2008. С.278.

11 Несколько позднее он возглавил еще и правление издательства «Узел», а уже в 1930-е гг. заведовал отделом западноевропейской литературы в издательстве «Academia» и отделом французской литературы в ГИХЛе.

12 См.: Горнунг Л.В. Немного воспоминаний об О.Мандельштаме // Жизнь и творчество О.Э.Мандельштама. Воспоминания. Материалы к биографии. «Новые стихи». Комментарии. Исследования. Воронеж: Изд-во Воронежского университета, 1990. С.31.

13 Ср. пафос вытеснения и замещения в самом начале манифеста Эфроса (о нем ниже): «Дух классики овевает нас уже со всех сторон. Им дышат все, но не то не умеют его различить, не то не знают, как назвать, не то просто боятся сделать это. Кажется, что последнее ближе всего к истине. — “Классика есть реакция; революция не потерпит классики”, — твердили нам столько раз за эти годы. И мы поверили, что перед нами действительная и точная формула, а не легкое сочетание слов, рожденное духом местничества и моды. Вот почему так стремились мы приобщиться к тому, что выдавало себя за подлинное и кровное порождение нашего времени: к триаде “измов”, — к кубизму, футуризму и экспрессионизму. Они носили имя левого искусства, их поэты и художники провозгласили себя поэтами и художниками революции, они и в самом деле побывали у власти и именем революции правили искусством и нами. Теперь же мы знаем, что они самозванцы, что мы простодушно отдали им свои права и что нам надо вернуть себя на должное место» (Лирический круг. Страницы поэзии и критики. Вып. I. М.: Северные дни, 1922. С. 55-56)

14 Буквально: «Классики группы “Лирический круг”».

15 Дополнительным источником путаницы стала совершенно другая поэтическая группа (Н.Захаров-Мэнский и др.) с буквальным самоназванием «неоклассики», возникшая в 1918 г.

16 Театральное обозрение. 1921. №8. С.12.

17 Лирический круг. Вып. I. С.5.

18 Мандельштам Н. Собр. соч.: В 2 т. Екатеринбург: Изд-во «ГОНЗО» при участии Мандельштамовского общества, 2014 (далее — НМ-СС). Т.2. С. 142-143.

19 Звучит чуть ли не как плагиат по отношению к концовке статьи самого О.М. «Слово и культура»: «Классическая поэзия — поэзия революции» (первопубликация в альманахе «Дракон», издание «Цеха поэтов», вышла в мае 1921 г. в Петрограде). Но плагиатом не является, ибо О.М. говорит об искусстве, а Эфрос о кормушке.

20 Лирический круг. Вып. I. С. 57, 66.

21 Из записочки Льву Горнунгу, написанной в августе 1923 г. (Мандельштам О. Собр. соч. [далее — СС]: В 4 т. Т.4. М.: Арт-бизнес-центр, 1997. С.33.

22 Эфрос Н.Д. Воспоминания. (Рукопись).

23 НМ-СС. Т.2. С.143.

24 Эти стихи, возможно, планировались во второй выпуск сборника (а по сути, альманаха) «Лирический круг». Сообщение Н.Д.Эфрос, что их автографы были переданы ею в Отдел рукописей РГБ, не подтверждается описью фонда 589 (А.М.Эфроса).

25 Ее местонахождение неизвестно. В РГБ имеется «Кассовая книга» издательства «Узел» за 1926 г. (НИОР РГБ. Ф.589. Карт. 23. Д.25).

26 Источник даты: Литературная жизнь России. Т.1. Ч.2 / Сост. А.Галушкин. М.: ИМЛИ РАН, 2005. С.412.

27 Приезжая из Петрограда в Москву, Ходасевич посещал собрания «Лирического круга», даже читал на них свои стихи, но явно как посторонний, как гость. Так, в письме к А.И.Ходасевич от 26 января 1922 г. он писал: «Вчера вечером был у Лидина на собрании “Лирического круга”» (РГАЛИ. Ф.537. Оп. 1. Д.49).

28 В комментарии к статье «Литературная Москва» (Мандельштам О. Полн. собр. соч. и писем (далее — ПССиП). Т.2 / Сост. А.Г.Мец. М.: Прогресс-Плеяда, 2009. С.519).

29 К Ахматовой Эфрос относился даже более трепетно и почтительно, чем к О.М. В начале января 1923 г., когда Ахматова приезжала в Москву для участия в своем вечере, вся организация лежала на нем, собиравшемся встречать ее, по шуточным словам К.И.Чуковского в записи от 23 декабря 1922 г., «колокольным звоном» (Чуковский К.И. Собр. соч.: В 15 т. Т.12: Дневник (1922–1935). С.63).

30 Имеется в виду помещенный в альманахе цикл А.Эфроса «Из книги сонетов» (вышел отд. кн. «Эротические сонеты» в 1922 г.; переиздана в 1991 г.).

31 Иванов Г.В. Почтовый ящик // Цех поэтов. Кн. 4. Берлин: Трирема, 1923. С. 68-69.

32 Россия. 1922. №2. Сентябрь. С.23.

33 «Длинной речи краткий смысл» (нем.).

34 Эфрос Н.Д. Воспоминания. (Рукопись).

35 НМ-СС. Т.1. С. 326-327.

36 Накануне (Берлин). 1923. 22 июля. С.7 (Лит. приложение. №62). Н.Богомолов обратил внимание на то, что Н.Я. говорит о частном издательстве, а «Накануне» — о государственном (Богомолов Н. В книжном углу — 13 // НЛО. 2014. №5. С.410).

37 Богомолов Н. В книжном углу — 13. С.410. Со ссылкой на: НИОР РГБ. Ф.653. Карт. 4. Д.6. Л. 48об.-49.

38 Горнунг Л.В. Немного воспоминаний об О.Мандельштаме. С.28.

39 См. примеч. 18.

40 См. в его заявлении в правление ВСП от 23 августа 1923 г. (СС. Т.4. 1997. С.34).

41 СС. Т.4. 1997. С.30.

42 За текстом О.М. следовали приписки В.Я.Парнаха («Сим подтверждаю, что Александр Эмилиевич Мандельштам нисколько не стесняет ни меня, ни других членов Союза. Валентин Яковлевич Парнах») и проживающих в общежительской комнате Д.Шепеленко, П.Карпова и Б.Зубакина (СС. Т.4. 1997. С. 30-31).

43 СС. Т.4. 1997. С. 33-34.

44 Именно там и тогда О.М. написал «Шум времени»!

45 ИМЛИ. Ф.157. Оп. 1. Д.3. Л.178об.

46 Там же. Л.179.

47 СС. Т.4. 1997. С. 34-37.

48 ИМЛИ. Ф.157. Оп. 1. Д.3. Л.181.

49 Если так, то Эфрос приехал к концу второй недели пребывания О.М. и Н.Я. в Гаспре, а не под самый его конец, как утверждает Н.Я.

50 НМ-СС. Т.2. С. 216-217.

51 Воронежские писательские начальники были другими и действовали в пределах предначертанного коридора, почти не уклоняясь.

52 СС. Т.4. 1997. С. 202-203.

53 Оригинал: Музей МХАТ. Опись сезона 1923/1924 г. №159. [ВЖ №4660]. Автограф. Зарегистрировано во МХАТе только 27 мая 1924 г. за №103. Впервые опубликовано в: Соловьева И. Художественный театр. Жизнь и приключения идеи. М.: МХТ, 2007. С. 286-287.

54 Так в тексте.

55 Редкий случай второго инициала в автографе мандельштамовской подписи.

56 В марте 1921 г. отвечал и за Музей МХАТ.

57 Представителем МОДПиК в Петрограде-Ленинграде был его брат Евгений.

58 См. соотв. письмо в: ПССиП. Т.3. М., 2011. С.592. Интересно, что пьеса Э.Толлера «Человек-масса», к этому времени уже благополучно переведенная О.М. для Театра революционной сатиры и даже изданная в 1923 г. (правда, без указания имени переводчика), в этом заявлении даже не упомянута.

59 РГАЛИ. Ф.675. Оп. 1. Д.28. Л. 364-364об. Рукописные вставки — курсивом.

60 В авторской библиографии основных работ А.Э. переводы стихов Ж.Ромена приводятся, а пьесы «Кромдейр» — нет (НИОР РГБ. Карт. 10. Д.41).

61 Во мхатовской машинописи имя переводчика не проставлено. В музее МХАТ хранится 2-й экз. машинописи на фиолетовой или черной копирке, с пометами неустановленного лица черными чернилами (на перечне действующих лиц — пометы карандашом: против персонажа «Эммануил» — Завадский, против «Настоятеля монастыря» — Грибунин). Без даты. 239 лл. формата 18х22,5 см (Музей МХАТ. Ф.1. БРЧ [Библиотека репертуарной части]. Спектакли. «Старый Кромдейр». №1501).

62 См. в письме О.М. к Е.Э.Мандельштаму от 11 декабря 1922 г. (СС. Т.4. 1997. С.30).

63 ЦГАЛИ СПб. Ф.2968. Оп. 1. Д.50. Л.35.

64 Культура театра. 1922. № 1-2.

65 Ромен Ж. Избранные стихи. М.: Огонек, 1928. (Библиотека «Огонек». №320). Перевод А.Э. одного из стихотворений Ж.Ромена вошел в сборник «Современная революционная поэзия Запада» (1931).

66 Аттестация В.И.Немировича-Данченко (см. ниже).

67 Сам договор не обнаружен, но в свете исключительного интереса театра к этой пьесе не возникает сомнений в том, что он был и заключен, и оплачен.

68 Немирович-Данченко В.И. Творческое наследие. Т.3. Письма [1923/1937]. М.: МХТ, 2003. С.84.

69 Там же. С. 88-89. Со ссылкой на: ГАРФ. Ф.298 (ГУС). Оп. 1. Д.124. Л. 11-12. Ср. в телеграмме Н.А.Подгорному от 22.4.1924: «Подготовляют <…> большую французскую пьесу преимущественно <силами> молодежи “Vieux Cromdaire”» (Немирович-Данченко В.И. Творческое наследие. Т.3. Письма [1923/1937]. С.90).

70 Станиславский К.C. Собр. соч. Т.9. Письма. 1918–1938. М.: Искусство: МХТ, 1999. С.157.

71 На что И.Соловьева язвительно заметила: «Странно, что Качалов не читал вещи, которая в планах третий год, и вряд ли Качалову, которому за пятьдесят, и возраст он очень чувствует, может улыбаться назначаемая ему роль юного силача-семинариста из горцев. В распределении на ту же роль названы еще три кандидата (Прудкин, Ершов, Ливанов)» (Соловьева И. Указ. соч. С.410).

72 Там же. С.595.

73 Виноградская И. Жизнь и творчество К.С.Станиславского. Летопись. Т.3. 1916–1926. М.: ВТО, 1973. С.570. Со ссылкой на: Музей МХАТ. Протоколы заседания Высшего совета МХАТ. Архив К.С. №4160.

74 Письма О.С.Бокшанской Вл. И.Немировичу. В 2 т. Т.1. [1922–1931] / Сост. И.Н.Соловьева. М.: МХТ, 2005. С.532. На с. 863 комментатор уверенно, но ошибочно сообщает о том, что существовал собственный перевод пьесы Эфросом, отличный от опубликованного перевода О.М.

75 Немирович-Данченко В.И. Творческое наследие. Т.3. Письма [1923/1937]. С.179.

76 Соловьева И. Указ. соч. С.287.

77 ЦГАЛИ СПб. Ф.35. Оп. 3. Д.51. Л.22. Пьеса не вышла, отдельные листы ее перевода сохранились в Архиве Мандельштама в Принстоне.

78 Ромен Ж. Кромдейр-старый / Пер. [и предисл. к рус. изд.] О.Э.Мандельштама. Л.; М.: ГИЗ, 1925.

79 См.: Нерлер П. Битва под Уленшпигелем // Знамя. 2014. №2. С. 126-163 и №3. С. 130-171.

80 НМ-СС. Т.2. С.217.

81 И печатное заявление члена правления ЗИФа А.Г.Венедиктова в «Красной газете», оправдывающее О.М., отчетливо показало границы солидарности издательства с одним из лучших своих работников.

82 В 1929 г. под ним были издательства «Земля и фабрика» и «Academia», в котором служил и А.Эфрос.

83 Лит. газета. 1929. 22 апреля. С.2.

84 ИМЛИ. Ф.51. Оп. 1. Д.13. Л.32.

85 В Федерации // Лит. газета. 1929. 27 мая. С.4. См. также: Переводчики объединяются // Лит. газета. 1929. 17 июня. №9. С.1; Верховный суд РСФСР и писатели // Там же. С.4.

86 РГАЛИ. Ф.155. Оп. 1. Д.296. Л.15.

87 См., например: Ермилов В., Селивановский А., Сутырин В., Фадеев А. На литературном фронте. Против капитулянтства, против политической бесхребетности, против комчванства и приспособленчества! За дальнейшее укрепление пролетарских позиций на литературном фронте, за четкую классовую линию во всех органах федерации, за коренную переделку «Литературной газеты» // Комсомольская правда. 1929. 3 авг. С.3.

88 Горнунг Б.В. Поход времени. Статьи и эссе: В 2 т. Т.2. М.: РГГУ, 2001. С.403.

89 Его «ушли» из «Литературки», из правления ВСП, а 17 ноября 1929 г. и из редсовета издательства ФОСП «Федерация» (РГАЛИ. Ф.625. Оп. 1. Д.2. Л.1).

90 Догадка А.Г.Меца, полагающего почему-то истоки Тигра и Евфрата расположенными в этой стране.

91 Талов М.В. Воспоминания. Стихи. Переводы / Сост. М.А.Таловой, М.Д.Таловой и А.Д.Чулковой. Изд. 2-е. М.: МИК; Париж: Альбатрос, 2006. С. 71-72. Здесь цитируется по автографу дневника, любезно предоставленному Р.Герра.

92 Горнунг Л.В. Немного воспоминаний об О.Мандельштаме. С.31.

93 С Ахматовой Эфроса в это время объединяла книга сделанных ею переводов писем Рубенса, вышедшая, предположительно, в январе 1934 г.:

Рубенс П.-П. Письма / Пер. А.Ахматовой; коммент. В.Загоскиной и М.Фабриканта; вступ. ст. В.Лазарева; ред. и предисл. А.Эфроса. М.; Л.: Academia, 1933. 345 с.

94 Цит. по: Сергей Клычков: Переписка, сочинения, материалы к биографии / Публ. и сост. Н.В.Клычковой; вступ. ст., подгот. текста, коммент. С.И.Субботина // Новый мир. 1989. №9. С.216.

95 Н.Я. так интерпретировала это место: «Эфрос предлагал написать Сталину. Без Пастернака было нельзя. Пастернак отказался» ([Мандельштам Н.Я.] «Любил, но изредка чуть-чуть изменял»: Заметки Н.Я.Мандельштам на полях американского «Собрания сочинений» Мандельштама / Публ. Т.М.Левиной; Примеч. Т.М.Левиной и А.Т.Никитаева // Philologica. 1997. № 8/10. С.179). По-видимому, речь все же идет о той или иной переводной работе.

96 Например, летом 1936 г. Эфрос правил перевод романа А.Франса «Таис» (РГАЛИ. Ф.629. Оп. 1. Д.214). В 1937 г. вышли тт. 5, 11 и 14 собрания сочинений А.Франса, а также роман «Боги жаждут», переведенные Б.К.Лившицем — все под редакцией А.М.Эфроса.

97 ПССиП. Т.3. 2011. С. 834.

98 См.: Тименчик Р. Об одном эпизоде биографии Мандельштама // Toronto Slavic Quarterly. Winter 2014. Nr. 47. P.226.

99 О.Э.Мандельштам в письмах С.Б.Рудакова жене / Публ. Л.Н.Ивановой и А.Г.Меца // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1993 год. Материалы об О.Э.Мандельштаме. СПб.: Академический проект, 1997. С.155.

100 Эфрос Н.Д. Воспоминания. (Рукопись).

101 Там 30 сентября 1938 г. Н.М. поступила на фабрику «Октябрь» в чесальный цех (дата в сохранившейся расчетной книжке).

102 НМ-СС. Т.1. С.435.

103 См.: Нерлер П., Зубарев Д., Найдич Л. Дисциплина: партийное против академического. Вокруг кандидатской диссертации Н.Я.Мандельштам // НЛО. 2014. №128. С. 158-188.

104 Евгений Яковлевич Хазин <1893–1974>. Студентом он одно время жил у нас и хорошо знал нашу семью (примеч. Н.Д.Эфрос).

105 29 декабря. Аберрация, вызванная тем, что 27 декабря — дата смерти О.М.