Наталья Савоськина
Путь тихой радости
Работы Елены Шаховской находятся в частных коллекциях от Хельсинки до Милана, от Парижа до Нью-Йорка, — но имя московской художницы вряд ли на слуху в
горячих точках арт-процесса.
В юности прошедшая мастерскую Евгения Додонова (у которого в те же годы учились Владимир Брайнин, Ирина Нахова, Максим Кантор, Катерина Уварова, Михаил
Яхилевич), в 1977-м Шаховская закончила
Полиграфический институт (курс Ю.К.Бурджеляна). Начинала работать как художник книги. Но постепенно живопись вышла на первый план, а живописец Юрий
Бурджелян всю жизнь остается для нее наставником. При жанровой схожести с учителем (натюрморты да пейзажи) Шаховская принимает не манеру письма, а
пластический метод. Важным стало и общение с М.В.Ивановым, который поддержал ее поиски в русле фальковской линии московской школы.
От согретых какой-то тайной кувшинов и драпировок, способности уютно обжить самую академичную тему начинается многолетний личный путь. Очень земной путь
тихой радости, умеющей довольствоваться тем, что находится перед глазами. Прохожий идет по улице, птичка приклеилась к подоконнику, наливается полдень в
двор-колодец, что-то осталось лежать на столе. Предметный, тварный, элементарных бытовых частиц мир, не стремящийся ни понравиться, ни озадачить, ни
доказать. За совершенной безыскусностью «быт-и-я» стоит решительное вопрошание к пределам мира, к его сути, благодаря которому взгляд в одно и то же окно
остается свежим. Эта свежесть взгляда, свойственная подростку, остается с ней всегда (как и подростковый же голод по невозможной литературе, опрокинутой
философии). А гармония мира внутреннего, позволяющего принимать все перемены в жизни спокойно и отзывчиво, рождает доверие к реальности ее живописи —
которая продолжается самым очевидным образом, вне диалога с актуальным западным искусством или вопросов, раздирающих жизнь художника изнутри. Просто
продолжается. И хочется перед картиной постоять-побыть, очень удобно слышать-понимать себя относительно такого ладного негромкого мира. Как состояние? Где
сегодня гармония, где трещина? Так, случается, не хочется уходить из гостей, все хочется заразиться неуловимой «круглостью», чем-то настоящим. Обаяние,
честность и даже смелость (а проще сказать «вся штука») здесь — в умении смотреть наружу не глазами, а всем существом: единство мира и человека не требует
острых ракурсов и выпячивания деталей. И не так важно, оттепель там за окном или забор, — всюду жизнь, чуткая и отзывчивая; время просто проходит через
художника, осознанное и принимаемое им.
На вопрос, какие случались выставки, Елена называет, буквально: «осенние и весенние». Также и коллег она разделяет не на гениев и ремесленников,
подпольщиков и «соглашателей» — только на близких и не очень. «Выставлялась с друзьями, — рассказывает, — с Аллой Зингер, Ольгой Акулиной, Ириной Лотовой,
Колей Наседкиным, Ольгой Жилинской, Таней Файдыш, с Вахтанговым и Диллендорфом». Член живописной секции Союза художников с 1985-го, почти безвыездно
живущая в Москве, из разномастно одинокого художественного поколения с диапазо-ном от «сурового стиля» до Лианозовского кружка, от левого МОСХа до
медгерменевтов, с замужеством вошедшая в знаменитый «Красный дом» династий Фаворских-Шаховских и Ефимовых-Голицыных, окруженная сообществами и мастерами —
она сумела стать самостоятельным художником, и все горизонтально-вертикальные внутрицеховые связи сделать человеческими.
«После периода увлечения полуабстрактным экспрессионизмом… возвращается к более фигуративному осмыслению живописного пространства холста… картины
обогащаются новым жизненным и художественным опытом… продолжает искать и находить в привычном мире пронизывающую все поэзию» — это из ее цеховой биографии.
Фигуративность у нее следующая: обобщенные черты приобретают те предметы (скажем, ваза или стул), которые переходят из картины в картину, превращаясь в
якорь, талисман, идею себя, знак, припев. Это тот же самый закон (или где-то рядом), по которому волны скругляют бутылочное стекло, сметана сбивается в
масло, а из слов, от частого употребления, выветриваются смыслы — но природа этих ритмов суть тропность, мускул поэзии. В случае Шаховской пресловутая
«камерная лирическая интонация» — это про то, что любовь и другие категории — «после времени», когда перестаешь считать количество повторов, искать
новизну.
В эпоху гаджетов и гипертекста, перед всеми бесконечно отражающимися друг в друге сюжетами и технологиями, она имеет мужество пересказывать список
кораблей, напевая и любуясь.
Тут еще, конечно, литературоцентризм: как порядочный русский человек, сумевший предпочесть институту художественного слова — дело, художница всю жизнь не
только читает взахлеб, но и пишет — то роман, то детектив, сейчас вот волшебные приключения для подростков: не то чтобы есть дерзновения потеснить Гарри
Поттера или внуки заказали — нет, просто надо дописать. «Из ответственности перед начатым делом». Вот и эта выставка — не этапная и ни к чему не
приуроченная. Отбирая работы, задавая себе неизменное «зачем?», Елена сама же отвечает: а пусть знают, «что вот живет… Петр Иванович Бобчинский»… Шутит,
как будто Гоголь смеется над Достоевским, — и получается грустно, пронзительно, хорошо — как Чехов. Эпос рождается не из идей, а из жития. Раз уж ты стал
художником — то регулярно практикуешь. Жизнь идет — ты отчитываешься. Что ты показываешь людям — такой ты и есть. Дело твое простое: класть краску на
плоскость, «держать» край холста. Живо-писать. Про «смерть автора», междисциплинарность и конец картины как опоры художественной индивидуальности — знаешь?
— молчи, ищи свою точку опоры. Елена Шаховская в этом смысле очень современный художник.