«…Я так люблю Ваши письма…»

Переписка С.П.Боброва и Ж.Л.Пастернак

Перед вами переписка двух весьма примечательных людей: поэта, переводчика, автора популярных книг по математике для юношества, художника, специалиста по статистике Сергея Боброва и Жозефины Пастернак, дочери художника Леонида Осиповича Пастернака и сестры поэта Бориса Пастернака, автора философского трактата и двух поэтических сборников. Вот несколько слов о них — о том, каким образом скрестились их судьбы.

Сергей Павлович родился 27 октября 1889 г. в Москве в талантливой, но не слишком счастливой семье. Отец его Павел Павлович Бобров (1862–1911) — дворянин, чиновник Министерства финансов, способный шахматист, основатель (вместе с братом жены Д.И.Саргиным) первого в России посвященного шахматам журнала «Шахматное обозрение». В нем и в других периодических изданиях Павел Павлович публиковал свои теоретические статьи и шахматные композиции; был секретарем Московского шахматного кружка, организатором Всероссийских шахматных и шашечных турниров. Во все эти предприятия он вкладывал немало своих средств и средств от приданого жены, Анастасии Ивановны, урожденной Саргиной, — автора книжек для детей (писала под псевдонимом А.Галаган).

В семье было пятеро детей: Сергей, Татьяна, Нина, Георгий и младший Павел, умерший в детстве. Между родителями не было согласия. Отец жил на широкую ногу, входил в долги. Им пришлось разделиться: отец уехал в провинцию, мать и младшие дети жили на средства родни, а юный Сергей стал зарабатывать на жизнь уроками и ремеслом электромонтера.

Еще в благополучную пору, в 1900 г., отец определил его на учение в Императорский лицей в память цесаревича Николая, так называемый Катковский, в котором учились в основном отпрыски знатных и богатых родов. Время учения Сергей Павлович вспоминал как очень тяжелое, полное несправедливых обид. Через несколько лет он был отчислен за невнесение платы за обучение. От отца Бобров унаследовал математические способности, а от матери литературное дарование, любовь и интерес к изобразительному искусству. В 1904 г. Бобров поступил на общеобразовательное отделение Училища живописи, ваяния и зодчества, но занимался не слишком усердно и в 1909 г. был отчислен. Сергей Павлович не стал профессиональным художником, но он участвовал в выставках общества «Союз молодежи», «Ослиный хвост», «Мишень»; на Всероссийском съезде художников в Петербурге (январь 1912) выступил с докладом «Основы новой русской живописи», оформлял собственные книги.

Параллельно с занятиями в училище он писал стихи и искал связи с литературной средой, в том числе со своими кумирами В.Я.Брюсовым и А.Белым. Его литературный дебют состоялся в 1908 г., когда он опубликовал в журнале «Весна» посвященное В.Я.Брюсову стихотворение «Spiritus». В редакции «Весны» в апреле 1909 г. Бобров познакомился с молодым провинциалом Николаем Асеевым, просвещением которого он тут же занялся. «Милый он мальчик, но уж очень зелен. Потом, когда я начал говорить ему о Уайльде, о искусстве, о литературе, он слушал меня почти с благоговением. Как только я рот открою, он замолчит и внимательно, внимательно поворачивает голову за мной — слушает» — так описывал Бобров эту встречу по горячим следам в своем дневнике¹.

При содействии Брюсова Бобров устроился на работу секретарем Общества свободной эстетики, затем работал корректором в журнале «Русский архив». В 1911 г. Бобров зачислен вольнослушателем Московского археологического института. Из знакомых Боброва в Археологическом институте тогда же учился и С.Н.Дурылин.

Спустя годы своему невеселому детству, трудной юности, молодым друзьям по первым шагам в искусстве и литературе и старшим наставникам Сергей Павлович посвятил автобиографическую повесть «Мальчик». Сам он определил ее как «лирическую повесть на правах разговора с читателем». При жизни автора в 1966 г. вышло усеченное ее издание, в более полном объеме повесть была издана в 1976 г. стараниями жены Сергея Павловича М.П.Богословской.

Московская литературная молодежь, находившаяся под влиянием символистов, группировалась в основном в кружках при издательстве «Мусагет» (руководители А.Белый, Ф.А.Степун, К.Ф.Крахт) и в собиравшемся в доме Ю.П.Анисимова обществе «Сердарда». О работе этих кружков и их участниках вспоминали позднее А.Белый, С.Н.Дурылин, Б.Л.Пастернак, К.Г.Локс. Честолюбивый и общественно активный Бобров стремился к организации кружка с собственным журналом, в редакторы которого он прочил самого себя. Такая возможность возникла в начале 1913 г. Составилась группа, и в складчину был собран поэтический альманах «Лирика», в котором, кроме самого Боброва, Асеева и Пастернака, участвовали А.Сидоров, Ю.Анисимов, Дурылин (псевд. С.Раевский) и др. «Лирика» вышла в свет в конце апреля 1913 г. Я не буду здесь писать о перипетиях, связанных с распадом «Лирики» и образованием «Центрифуги», о ее изданиях и роли во всем этом Сергея Павловича, так как все эти сюжеты подробно исследованы в работах, посвященных первым литературным шагам Б.Л.Пастернака².

Тогда у Боброва вышло три поэтических сборника: «Вертоградари над лозами» (1913), «Алмазные леса», «Лира лир» (1917). Кроме них, он издал несколько работ по теории стихосложения: «О лирической теме. 18 экскурсов в ее области» (1914), «Новое о стихосложении Пушкина» (1915), «Записки стихотворца» (1916). Проблемы стиховедения занимали Боброва всю жизнь. Результатом его работы в 1960-е гг. стало солидное исследование «Вольный стих пушкинских “Песен западных славян”. Опыт ритмологического анализа русского стиха». Оно дважды было напечатано в сокращенном виде в разных изданиях³.

В 1914 г. у него и его первой жены Марии Ивановны, урожденной Четыркиной, родился сын, которого назвали Маром.

В Первую мировую войну С.П.Бобров не был мобилизован и служил в Союзе городов. При материальной помощи литератора и актера Камерного театра С.М.Вермеля и писателя, переводчика, художественного критика, в то время боевого офицера И.А.Аксенова он издал несколько книг разных авторов и «Второй сборник Центрифуги». После революции Сергей Павлович служил в Литературном отделе Народного комиссариата просвещения (Наркомпрос), сотрудничал в журналах «Печать и революция», «Красная новь», где вел библиографический отдел, публиковал статьи и рецензии.

В 1918–1921 гг. он не оставлял надежды на возрождение «Центрифуги». В его архиве сохранились докладные записки и письма в Наркомпрос и Госиздат с предложениями по изданию его собственных книг, а также книг Н.Н.Асеева, И.А.Аксенова, К.Г.Большакова, В.Я.Брюсова, Р.Ивнева, Б.Л.Пастернака. В 1920-е гг. Бобров читал лекции по поэтике в Государственных высших театральных мастерских В.Э.Мейерхольда, работал в статистическом управлении Наркомата почт и телеграфов, затем в ЦСУ и Госплане. Тогда же он написал несколько авантюрно-фантастических романов: «Восстание мизантропов», «Спецификация идитола», «Нашедший сокровище». Об этих романах идет речь и в публикуемой переписке.

Его женой в эти годы была поэтесса Варвара Александровна Монина. У них родились три дочери: Марина, Любовь и Раиса. В конце 1920-х этот брак распался.

С начала 1930-х гг. женой и постоянной спутницей Сергея Павловича становится талантливая переводчица Мария Павловна Богословская. В ее переводах российские читатели знают Жюля Верна, О.Бальзака, Дж. Джойса, Б.Шоу, Дж. Голсуорси, О.Генри, У.Фолкнера. Некоторые переводы она выполняла в соавторстве с Бобровым: сказки Ш.Перро, «Повесть о двух городах» Ч.Диккенса, «Красное и черное» Стендаля.

Вероятно, наиболее известный перевод самого Сергея Павловича — переложение средневекового французского эпоса «Песнь о Роланде». Он переводил французских поэтов: А.Рембо, П.Верлена, Ст. Малларме, Ш. Леконт де Лилля, переводил и с других языков, в том числе Ф. Гарсиа Лорку, сделал переложение «Поэмы о поэте» китайского поэта Сыкун Ту⁴. Часть его переводов была опубликована.

Бобров продолжал писать стихи, составлял сборники из поэм и отдельных стихотворений — «Сентиментальное путешествие», «Ландшафты», «Кокчетавские стихи», «Евгений Делакруа — живописец». Очень мало из написанного после революции было напечатано при его жизни.

28 декабря 1933 г. он был арестован, вероятно за написание и чтение повести «Близлежащая неизвестность»⁵. О том, что Бобров в это время уже находился под пристальным вниманием карательных органов, вспоминал музыковед и младший друг Боброва Иосиф Филиппович Кунин: «Бобров прочел у нас дома рассказ “Фиалка и горчица”. По поводу этого чтения меня вызвали в тридцатых годах в ОГПУ с вопросом: “У вас на квартире поэт Бобров читал рассказ. Имя героя — Бегри. Не кажется ли вам, что, несмотря на иностранные имена, автор имел в виду советский строй?” Я горячо защищал Боброва, искренне находя, что автор очень искусно дал атмосферу западной страны, скорее всего, Франции. Рассказ не был напечатан, а жаль — он был очень талантливо написан. Атмосфера предательства и коварства начальников была передана действительно убедительно. Побившись со мною с полчаса, младший следователь, может быть, почувствовав мою искренность, отпустил меня с миром»⁶.

Бобров был выслан в Кокчетав, затем жил в Александрове, расположенном в 120 км от Москвы. 15 октября 1940 г. с него была снята судимость, после чего он получил возможность вернуться в Москву⁷.

В годы войны Сергей Павлович жил в эвакуации в Ташкенте. В послевоенные годы он работал над автобиографической прозой, писал научно-популярные книги для детей по математике и астрономии: «Волшебный двурог» (выдержавший несколько изданий), «Архимедово лето» и «Пулковская обсерватория» (не была опубликована).

В 1950-е — 1960-е гг. близкими ему людьми стали Т.Г.Цявловская, С.М.Бонди, молодой М.Л.Гаспаров. Его таблицы лингвостатистического анализа поэтических текстов привлекают внимание лингвистов и математиков, группировавшихся вокруг академика А.Н.Колмогорова (Г.А.Лесскиса, Вяч. Вс. Иванова) и занимавшихся, в частности, разработкой теории машинного перевода. Казалось бы, он постоянно занят. Но все же его статьи, переводы, поэзия печатаются редко и с большим трудом. Пишет он в основном в стол. Причина его частых депрессий, о которых много упоминаний в письмах Жозефине Леонидовне в 60-е годы, в том числе — в ощущении непризнанности, ненужности его работы.

Умер Сергей Павлович 1 февраля 1971 г.

Жозефина Леонидовна — третий ребенок и старшая из двух дочерей Л.О. и Р.И. Пастернак родилась в Москве 18 февраля 1900 г. Несмотря на разницу в 10 лет, старший брат Борис рано почувствовал душевную близость к нему «Жони», как звали ее родные и друзья, их совпадения в восприятии людей и природы. Сознавая ее одаренность, двадцатидвухлетний брат пишет об этом двенадцатилетней Жозефине из Марбурга, предостерегая от искусственности, «заготовленности» в творческой работе⁸. Можно предположить, что неумение, невозможность реализовать рано пробудившийся в ней творческий импульс были причиной возникшего невроза, проявлявшегося в религиозной экзальтации. Следствием этого подросткового кризиса стал внутренний запрет на творчество, который она положила себе в тринадцать лет.

К этому добавилась ее влюбленность во взрослого и мало знакомого ей человека, соседа по даче, Николая Владимировича Скрябина, двоюродного брата композитора. Долгие годы она не верила в возможность для себя другой, счастливой любви.

В десять лет Жозефина поступила в частную женскую гимназию Ф.Ф.Мансбах и окончила ее в 1916 г. Затем училась на Высших женских курсах, в 1918 г. переименованных во Второй МГУ. Она хотела изучать философию, но после споров с родителями и бесед с Борисом Леонидовичем записалась на естественное отделение физико-математического факультета. Наступившие голод и разруха заставили искать какую-то работу, тем более что занятия естественными науками не слишком увлекали Жозефину. По рекомендации близкого знакомого она устроилась на работу в Центруправкож (Центральное управление государственными предприятиями кожевенной промышленности) конторской служащей. Как она пишет в своих воспоминаниях «Хождение по канату», месячного жалованья хватало на покупку на рынке фунта масла⁹. Она живо описывает непонятную для иностранных читателей 1960-х гг. (для которых Жозефина Леонидовна и начала писать свои воспоминания) обстановку в пореволюционной Москве с обесцениванием денег, преследованием так называемых «спекулянтов», бессмысленным бюрократизмом на работе. Эта повседневная жизнь сопровождается у нее постоянной борьбой с собственными внутренними проблемами, недовольством собой, невозможностью найти опору ни в религии, ни в науке, ни в любви. Жозефина решает, что разумным выходом будет поездка в Берлин для получения там философского образования и выбора дальнейшего пути. В воспоминаниях она описывает свои хождения по разным инстанциям, от которых зависело получение выездной визы. Разрешение ВЧК было получено с помощью О.М.Брика.

3 июля 1921 г. она приехала в Берлин. Описывая свои сборы, советы и наставления родных и друзей, Жозефина Леонидовна упоминает и о совете Боброва читать в Берлине труды мюнхенского профессора математики Хуго Динглера, в своих исследованиях пытавшегося соединить философские и математические методы¹⁰ .

С Сергеем Павловичем семейство Пастернаков познакомилось в 1912–1913 гг., когда началось близкое сотрудничество с ним Б.Л.Пастернака. В переписке Бориса Леонидовича и Сергея Павловича упоминаются посещения Бобровым дома Пастернаков, взаимные симпатии членов семейства и Боброва. Дочери, с детства воспитывавшиеся в строгости, повзрослев, стали иногда бывать у друзей своих старших братьев и проводить с ними какое-то время. Тогда-то и сблизились Сергей Павлович и Жозефина Леонидовна. Это была дружба, окрашенная легким флиртом. Внимание остроумного, талантливого, многосторонне образованного, к тому же старшего (на одиннадцать лет) Боброва льстило Жозефине. Уезжая из России, она увозила его прощальное стихотворение¹¹.

Жозефина поселилась в пансионе «Фазаненэк» на ул. Фазаненштрассе, 41, куда 16 сентября того же года приехали из Москвы родители и младшая сестра Лидия. Сестры поступили в университет: Жозефина на философский, а Лидия на биохимический факультет. Леонид Осипович срочно занялся поисками заказов для добывания средств к жизни. В письмах к Сергею Павловичу Жозефина Леонидовна подробно и красочно описывает жизнь семьи в Берлине, свои настроения, занятия в университете. «”Фазаненэк”, “Фазаненэк”, безумные ночи отчаяния, праздничные утра. Берлин: я любила твои улицы, твою скромность, твою терпимость, твою Унтер-ден-Линден, в какой другой столице назвали бы так главную улицу? Берлин, мой Берлин» — так через много лет писала Жозефина Леонидовна в своих воспоминаниях¹². Значит, несмотря на часто прорывающиеся в письмах к Боброву жалобы на бедность, трудности вхождения в чужой быт, неопределенное будущее, жизнь в Берлине была для нее скорее радостной. Она пишет, что увлечена университетскими занятиями и воспринимает философов прежних эпох как добрых старых знакомых: «А греческие философы… простите, ради Бога, за вольность! Но прямо хочется им на Волхонку 14 писать письма, такими они мне кажутся милыми, родными моими, самыми дорогими братьями¹³. Смешно это?

О нет, милый Сергей Павлович — это — трагедия, о, какая трагедия для меня. Они так противоположны Христу, а я знаю, что Он Один, только Он Один — был правым на свете <…>»¹⁴

И постоянно в письмах присутствует любимый старший брат Борис, его стихи, его жизнь. Она благодарна Сергею Павловичу за вести о нем, о его семейной жизни. Его поэзия для нее — «это во всей чистоте — счастье энергии». Сравнивая стихи Боброва cо стихами брата, она пишет: «Я не знаю, доходит ли у Вас эта отметина Божья до этой предельной точки боли <…>, когда она — сладость, забвение — легкость <…>»¹⁵

Читая письма Жозефины, видишь, насколько поэтические образы Пастернака и его эпистолярная стилистика влияют на нее. Вот она пишет о себе, говоря о тоске по России и о желании скоро вернуться: «Я признаю, что Германия во многом лучше — и что в конце концов, тоска вещь интернациональная <…> Но есть люди, собственная жизнь которых сдана в архив сказок для юношества, не смейтесь!»¹⁶.

Постепенно занятия традиционной философией разочаровывают ее. Жозефину одолевают сомнения в правильности избранного пути. Она часто жалуется на неопределенность своего будущего, которая во многом была связана с ее отношениями с кузеном Федором (Фридрихом) Пастернаком (разница между ними составляла 20 лет), сыном двоюродного брата Леонида Осиповича, Карла. Федор был банковским служащим, в начале века он жил и работал в Москве. В Первую мировую войну как австрийский подданный был интернирован. После революции покинул Россию, в Мюнхене получил престижную работу в банке. Родители, озабоченные будущим дочерей, радовались вниманию Федора Карловича и подталкивали Жозефину к браку. Неудача с дипломным университетским сочинением, которое не было принято, давление родителей и Федора во многом были причиной ее согласия на брак с троюродным братом. После свадьбы, состоявшейся 2 апреля 1924 г., молодожены переехали в Мюнхен. Через месяц в ответ на поздравление Жозефина Леонидовна написала Борису Леонидовичу и Евгении Владимировне¹⁷ письмо с запоздалым раскаянием и попыткой объяснить свое замужество: «Теперь я живу в Мюнхене и его жена. Какой он милый и добрый, Вы знаете. Но к тому же нечуткий, — поэтому моя душа свободна — так как он мной не интересуется и мне не мешает. Но зачем ей свобода, когда она не жизнеспособна — когда убита, убиваема была — постепенно добита — прикончена в своей смерти. Когда я — настолько себе уже неинтересна, что мне не хочется дивана, чистоты и детей?»¹⁸ В конце письма просьба: «Покажите это письмо Боброву — я не писала ему ни о своем замужестве — ни о себе — так же, как и вам — потому что и он бы не понял меня — как здоровый больного — и он меня высмеивал — в моем уродстве: и его бы раздражало все это — как нытье. И не нужно было поэтому ни вам, ни ему писать об этом. Я хочу, чтобы он прочел это, потому что он мне близок, не знаю почему». Борис Леонидович не выполнил просьбу и не показал письмо Сергею Павловичу¹⁹.

У Жозефины и Федора родились двое детей — Элен в 1927 г. и Чарлз в 1930-м. Преодолев недовольство мужа, Жозефина Леонидовна уже в Мюнхене окончила университет, сдав дополнительные экзамены и защитив работу «Ein Beitrag zur Lehre von den akustischen Intermittenzerscheinungen» («К учению о прерывистых акустических эффектах»). В 1929 г. она получила за нее ученую степень доктора философии.

Москвы, в которую она рвалась после замужества, ей больше никогда не привелось повидать. В 1938 г., еще в Германии, Жозефина Леонидовна издала под псевдонимом Анна Ней подготовленный с помощью сестры Лидии небольшой сборник своих стихов «Координаты»²⁰.

В том же 1938 г. вслед за сестрой и ее мужем (англичанином Элиотом Слейтером) Жозефине с семьей удалось перебраться из фашистской Германии в Англию. Родители последовали за дочерьми. Всю дальнейшую жизнь она прожила на окраине Оксфорда, воспитывала детей, затем внуков, ухаживала за мужем (он дожил до глубокой старости и умер в 1976 г. девяноста шести лет от роду).

Но, отдаваясь, казалось бы, полностью обязанностям жены, матери, бабушки, Жозефина продолжала жить своей, скрытой от окружающих внутренней жизнью, терзаясь невозможностью творческой реализации.

Вместе с сестрой Лидией Леонидовной она очень многое сделала, чтобы память об их отце — талантливом художнике — сохранилась в России и Европе. В своем доме в Оксфорде они сохранили его картины, рукописи и мемориальные вещи. Часть его работ была передана в музей Эшмола (Ashmolean Museum of Art and Archaeology) в Оксфорде. Сестры устраивали выставки работ Л.О.Пастернака в СССР, Англии, Германии, США. В основном усилиями Жозефины Леонидовны была составлена и вышла в свет книга воспоминаний Леонида Осиповича о художниках и художественной жизни его времени²¹. Она — автор глубокого мемуарного эссе «Patior» о Борисе Пастернаке и его герое Юрии Живаго, их внутренних совпадениях и различиях (1964).

В 1981 г. в Париже в YMCA-Press вышел ее второй поэтический сборник «Памяти Педро».

В 1960-е — 1970-е гг. в Оксфорде Жозефина Леонидовна посещала вечерние курсы физики, а затем математики. В 1970-е гг. она вновь обратилась к своему докторскому сочинению, переработала и существенно дополнила его. Этот трактат, получивший название «Неопределимость», вышел в свет в 1999 г., уже после кончины автора 16 февраля 1993 г. Русский перевод опубликован в книге «Хождение по канату».

В фонде Боброва в РГАЛИ хранятся 33 письма Ж.Л.Пастернак к С.П.Боброву за 1921–1925 и 1966–1970 гг.²² Ответные письма Боброва находятся в Оксфорде: 27 писем за 1922–1925 и 1966–1970 гг. Письма Боброва были скопированы американской исследовательницей, слависткой Римгайлой Салис по прямому разрешению дочери Жозефины Леонидовны — Элен Рамзи для предполагавшейся публикации. Я получила распечатку этих копий от Р.Салис с разрешением на издание полной переписки.

Пользуюсь случаем, чтобы поблагодарить профессора Салис за любезное разрешение и поддержку в этой работе.

Я благодарна также Евгению Борисовичу и Елене Владимировне Пастернак за всегдашнюю отзывчивость и помощь. К сожалению, Евгений Борисович уже не увидит этой публикации. Светлой его памяти я хотела бы посвятить ее.

Журнальная подборка включает значительную часть сохранившихся писем 1920-х и письма за поздние годы (см. в след. номерах «Нашего наследия»). Тексты переданы в соответствии с современной орфографией, но сохранены некоторые особенности, так же как и особенности авторской пунктуации. Авторские подчеркивания и разрядка в тексте воспроизводятся, двойные подчеркивания выделяются полужирным шрифтом, особенности расположения текста, важные для понимания, оговариваются в примечаниях. Не оговариваются дописки по краям листа, на оборотах. Конъектуры даются в угловых скобках. Общепринятые сокращения и инициалы корреспондентов и их родственников не раскрываются. Явные описки исправляются без оговорок.

Письма обоих корреспондентов интересны — и очень своеобразны. У Боброва они артистичнее, искуснее, проникнуты иронией, метафоричны. Сергей Павлович пишет о своих личных и профессиональных невзгодах, невозможности пробиться в литературный истеблишмент, что дало бы возможность свободно печататься. Он делится со своей корреспонденткой мыслями обо всем этом, о разочаровании в литературных занятиях, обвиняет поэзию, и свою в том числе, в «обожествлении чувства самого по себе, любовании ситуацией чувств» в отличие от подлинности жизни как таковой. Теперь ему ближе всего — печальный Пушкин «Пира во время чумы» ²³.

Работа в советских государственных учреждениях, напрямую связанных с экономическими преобразованиями в России в годы нэпа, заставляет Боброва пересмотреть былое, свойственное части культурной элиты, несколько снобистское отношение к жизни и к России: «Что мы знали, занимаясь стишонками, о России, — об колебаниях урожаев громадной мужицкой ржаной страны, о том, как все это росло, тяжело шагая, перестраивая денежную систему, обстраиваясь заводами — и проч., и проч. Теперь я окунаюсь в это с головой. Это гудит неистовой громадой. Только в этом сила и смысл. Остальное — личность, т.е. неприятности, горе и слащавые искренности, которые всем нам пристали, как корове седло. Все это чертовски трудно. А с другой стороны, только такими вещами и стоит заниматься. Остальное хлам, заветные вещицы в грош стоимостью…»²⁴. Возможно, эта фраза из письма к Жозефине — не просто выражение своей лояльности советскому режиму. В этой тираде многое сошлось: и традиционное для русского интеллигента чувство вины перед народом и обществом, и те «сменовеховские» настроения, которые несколько позже, в конце двадцатых годов, были развеяны «вредительскими процессами» и коллективизацией, и, наконец, состояние элементарного страха, пронизывавшего все уровни тогдашней советской жизни.

Жозефине Леонидовне ее собственная судьба, как ей кажется, несостоявшаяся, видится как продолжение судьбы ее матери, ее не до конца состоявшейся музыкальной карьеры.

Вообще, тема не до конца состоявшейся жизни очень характерна для обоих корреспондентов. Бобров записную книжку марта 1967 г., посвященную воспоминаниям о временах «Лирики» и «Центрифуги», озаглавил «Наша горькая юность и ее треволнения»²⁵, а Жозефина Леонидовна пишет об «острой боли — всего пропущенного»²⁶.

Сергей Павлович и Жозефина Леонидовна обладали немалыми творческими дарованиями. И эти дарования во многом были ими реализованы. Но они мерили свою работу очень высокой мерой. Этой мерой для них обоих был Борис Пастернак. А находиться в орбите такого художника — вероятно, большое счастье, но и большая мука.

М.А.Рашковская

Примечания

1 Запись от 11 апреля 1909 г. (РГАЛИ. Ф.2554. Оп.2. Ед.хр. 273. Л. 21об.–22).

2 См.: Флейшман Л.С. К характеристике раннего Пастернака; История «Центрифуги» // Статьи о Пастернаке. Bremen, [1977]; Пастернак Е.Б. Борис Пастернак. Материалы для биографии. М.: Сов. писатель, 1989; Его же. Борис Пастернак. Биография. М.: Цитадель, 1997; Борис Пастернак и Сергей Бобров: Письма четырех десятилетий / Публ. и предисл. М.А.Рашковской; РГАЛИ // Встречи с прошлым. Вып. 8. М.: Русская книга, 1996. С. 195–309. Очень интересны емкие воспоминания о Боброве М.Л.Гаспарова, приложенные к изданию книги-мистификации С.П.Боброва: «К.Бубера. Критика житейской философии»: Неизвестная книга Сергея Боброва из собрания библиотеки Стэнфордского университета // Stanford Slavic Studies. 1993. V.6. См. также более позднее издание: Гаспаров М.Л. Записи и выписки. М., 2000. С. 385–394.

3 Бобров С.П. Опыт изучения вольного стиха пушкинских «Песен западных славян» // Теория вероятностей и ее применения. Т.9. Вып. 2. 1964. С. 262–272;

Бобров С.П. К вопросу о подлинном стихотворном размере пушкинских «Песен западных славян» // Русская литература. 1964. №3. С. 119–137.

4 Бобров С.П. «Поэма о поэте» Сыкун Ту. Поэтическое переложение перевода В.М.Алексеева // Народы Азии и Африки. 1969. №1. С. 161–175.

5 См.: Шенталинский В.А. Рабы сво-боды. Кн. 2 // Новый мир. 1998. №12. С. 192–193.

6 Кунин И.Ф. О Сергее Боброве // Дом Куниных. Из литературного наследия. М.: Издательский Дом «Композитор», 2006. С.85. Воспоминания И.Ф.Кунина (1904–1996) записывались в начале 1990-х гг.

7 См. нотариальную копию справки о снятии судимости, выданной С.П.Боброву 15 октября 1940 г. (РГАЛИ. Ф.2554. Оп.2. Ед.хр. 672).

8 См. письмо от 4/17 мая 1912 г. в: Пастернак Б.Л. Полн. собр. соч. В 11 т. М.: Слово / Slovo, 2003–2005. Т.VII. С. 93–98. Далее: ПСС, с указанием тома и страницы.

9 См.: Пастернак Ж.Л. Хождение по канату: Мемуарная и философская проза. Стихи. М.: Три квадрата, 2010. С.161.

10 Там же. С.193.

11 Там же. С.197.

12 Там же. С.215.

13 Это адрес московской квартиры Пастернаков, где остались жить братья Борис и Александр.

14 Письмо от 30 ноября 1921 г. (не вошло в наст. публ.).

15 Письмо от 21 ноября 1922 г. (не вошло в наст. публ.).

16 Письмо от 26 августа 1923 г. №9 в наст. публ. Нельзя не вспомнить, читая это, стихи Б.Пастернака, посвященные его отъезду с Урала в 1915 г., начинающиеся словами: «Уже в архив печали сдан / Последний вечер новожила…». (В обеих цитатах курсив автора статьи.)

17 Евгения Владимировна Пастернак (в девичестве — Лурье; 1898–1965) — художница, жена Б.Пастернака. См. о ней в письмах и в примеч. к ним.

18 Цит. по: Пастернак Ж.Л. Хождение по канату. С.322.

19 Там же. С.324.

20 Анна Ней. Координаты. Берлин: Петрополис, [1938]. Второе издание вышло уже под собственным именем (Мюнхен, 1971).

21 Пастернак Л.О. Записи разных лет. М.: Сов. художник, 1975.

22 Ф.2554. Оп.2. Ед.хр. 566–567.

23 Письмо от 24 ноября 1923 г. №13 в наст. публ.

24 Письмо от 13 мая 1925 г. См. в одном из след. номеров журнала.

25 РГАЛИ. Ф.2554. Оп.2. Ед.хр. 340.

26 Письмо от 22 января 1970 г. См. в одном из след. номеров журнала.

Письма 1920-х годов

1. Ж.Л.Пастернак — С.П.Боброву

17 июля 1922, Берлин

Берлин, 17/VII 1922 года

Милый и дорогой Сергей Павлович. Двумя вещами я ужасно огорчена. Вашей рукописи¹, которой я так ждала, нет до сих пор. Кого винить в этом: Вашу humeur², Борину ли нетехничность?

И, во-вторых, эта книга по высшей математике³. Я ее полюбила, потому что это — моя милая математика, не потому, что Вы ее у меня просили. Я ее полюбила и захотела непременно достать и послать Вам. И в Вас и в математике какое-то аскетическое благородство.

Ну вот, наконец нашла!!!!!! Не было с собой денег. На другой день иду по улицам с «ну!» и всякими «денежными знаками» в кармане. Что же Вы думаете. Эти эфиопы захотели 299 марок. А я еще не накрала столько у своих дражайших родителей. Это — паршиво, недостойно, попавшее в грязь — т.е. то, что между мной и математико-Бобровым — встают марки. И потому — давайте сожжем эту пару фактических фраз. Их больше нет.

Я помню, что существует эта ассоциация между С.Б. и Mengenlehre⁴ — и это в Vergangenheit⁵. Простите, ради Бога.

Милый Сергей Павлович! Но Вы ведь всякие Бобровы, Бори и тому подобные существа — с норовом и за минуту предсказать нельзя Ваших настроений. Может быть, Вам противно получить от меня письмо. Его можно сжечь, о получении его забыть. Я сейчас учу физику: воздушные насосы, газометры и т.п. кустарные изделия физики. И, кроме того — Naturphilosophie⁶ — это нечто совсем другое. Но, увы, иногда похоже на теплую ванну. До эгоизма приятно. Кажется: оттого, что читаешь это, все мучаются в своей активности, стараясь поддержать этот мир равновесия — в котором возможно это твое пассивное наслаждение.

Занятия весь день. Идиотских и полуидиотских поручений из Москвы и других стран света много — дни проходят в равномерно ускоренном на g в секунду — темпе. Берлин милый. Т.е. город. Т.е. то, с чем потом больно расставаться: фиалковый корень неуловимостей etc. — который я, как неудавшееся дитя мира сего, сосу его 22-й год свой!

Ну, дорогой и милый ужасно уважаемый Сергей Павлович! Со свойственным людям нахальством я надеюсь, что опротивела Вам на 99% и что еще остался 1% в мою пользу, который даст мне возможность узнать, получили ли Вы это письмо. Простите, что оно такое безразличное. Ведь не ответила Вам на большое письмо, полученное мною от Вас давно. Потому что не знаю, как — не умею выразить, что интересуюсь очень Вашей судьбой. И боюсь спросить про жену и сына⁷ . Но если можете, напишите мне. Я принимаю в сердце.

Ваша Ж. Пастернак

1 Возможно, имеется в виду роман «Восстание мизантропов» (см. письма 2, 4 и др.).

2 Настроение (фр.).

3 Речь идет о кн. Ф.Хаусдорфа, которая неоднократно упоминается в предыдущих письмах, не вошедших в наст. публ.

Феликс Хаусдорф (Felix Hausdorff; 1868–1942) — немецкий математик, астроном. Специалист по теории множеств, создатель общей теории множеств и общей теории метрических пространств («хаусдорфовых» пространств). Автор поэтических книг, философского трактата и сборников литературных и философских эссе. Покончил жизнь самоубийством перед депортацией в фашистский концлагерь.

4 Теория множеств (нем).

5 Прошедшее (нем). Здесь: в прошлом.

6 Натурфилософия, философия природы (нем.).

7 Т.е. о первой жене С.П.Боброва Марии Ивановне и сыне Маре Сергеевиче (1914–1990, математик, участник Великой Отечественной войны).

2. С.П.Бобров — Ж.Л.Пастернак

25 июля 1922, Москва

Милая Жозефина Леонидовна,

I) Вот мое Вам разборчивое письмо, на которое я только способен. 2) Тому следуют пункты.

Не жалейте о пропавшей рукописи, черт с ней. Дело в том, что мои «Мизантропы» вышли в свет: вышли самым честным образом, как и полагается выходить книгам, т.е. они напечатаны, это невероятно, немыслимо, но это так. Из этого следует, что Вы их получите и получите в самом ближайшем будущем. Это будет много приятнее, чем читать машинную «руко»-пись, не такую уж разборчивую и прочее. Мой «юмер»¹ здесь ни при чем, — что до Вас, Вам пока с ним дела иметь не придется. Не беспокойтесь на этот счет.

«Мизантропы» — дрянноватая книга, — это по секрету, ради Бога, не говорите никому, но это почти что серьезно. Хорошие вещи не пишутся так, как я их писал. Вопрос немаленький, к чему сводится работа в искусстве (труд художника), к обработке ли массы глыб в очень определенном направлении, как у Пушкина, обработке очень медленной, очень сложной, но кристально ясной в том, что касается направления ее и ее смысла, или к восторженному выцеживанию из собственной персоны импрессий, которые не могут быть красивее собственного источника, вышиванию бисером по этому злокачественному фону и выдаванию всей этой кустарщины за искусство, — как у нас грешных. Все это меня мучает, и на «Мизантропов», признаться, я гляжу уже спокойно и безнадежно, как на нечто — малоудачное. Но Вы — добрая и хорошая девочка, сердце мое, и Вам я их пошлю без всякой морщины на моем римско-католическом носу.

Что же до Хаусдорфа, то Вы, кажется, устроили себе из него какой-то велосипед, на который заходят посмотреть, когда ворочаются из классов домой к обеду и об котором говорят с папой и мамой таким грудным, но совершенно безразличным голосом, что родители нежно и быстро суют гривенник в руку, только бы ты отстал и успокоился на шеколаде. Золото мое, что это за вещь 299 марок? Скажите, нельзя ли на нее, на эту вещь, купить Вам новую шляпку, крэп-де-фая, лаковые туфли, перчатки или, наконец, просто — сто порций мороженого? И, будьте добры, не была ли бы Вам полезнее, в предположении, что Вы сумеете объегорить почтенных родителей Ваших на эту сумму, именно одна из перечисленных здесь вещей, а не Хаусдорф с его затуманенными множествами — и надеждой, что я его прочту. А? ей-Богу, над этой занимательной антитезой стоит подумать, но, боюсь, что я все-таки на стороне крэп-де-шина: Вы не представляете себе, какое ласковое и приятное впечатление оставляет эта очаровательная материя на славной руке дитяти мира женского пола и свойства, неудавшегося миру в той же степени, как и Ваша ничем не довольная особа. Подумайте об этом, пожалуйста, — и об мороженом особенно. А то, как бы мне не замерзнуть, когда я доживу до Вашего подарка. Вам бы надо кое-чему поучиться у Бори, — он-то слишком хорошо знает, что это за штуки марки и какое ужасно горькое чувство испытывает человек в том случае, если они его — если они по той или иной причине переходят в чужие руки. Слушайте, я бы Вам предложил одну замме-ччательную комбинацию, но для нее надобно обладать некоторым временем, которым Вы, видимо, располагаете не в достаточном количестве, ибо иначе я бы чаще получал от Вас эти противные, отвратительные, лживые, гадкие, лицемерные письма, которые я в соответствии с моим гнусным характером и неисповедимой глупостью моей встречаю всегда с распростертыми объятиями и которые залетают ко мне самым кометальным образом, — я уж их перестал и ждать, так как их все равно не дождешься, а сообразить, когда им будет благоугодно неожиданно вспорхнуть на мой горизонт — на это моих мозгов пока не хватает. Так вот значит: в «Милом» — допустим, что он «милый», по синекдохе², в силу которой часть определяет целое — в Берлине есть такая газета «Накануне»³, у нее есть адрес, который Вы можете прочесть на ней же у любого газетчика. В этом чудном издании в воскресенье, шестнадцатого сего июля была напечатана моя статейка «В театре у Мейерхольда»⁴. Так вот, если бы у Вас было время, то можно было бы сделать следующее: зайти к ним в редакцию, поговорить с чем-нибудь вроде секретаря, спросить эту темную личность, желают ли они меня печатать в дальнейшем, а если желают, то чту именно им интересно, уверить их, что я вообще-то не театрал, а написал о Мейерхольде только потому, что его постановка выходила честно из ряда вон, но что могу писать о литературе, да и сам кое-что кропаю. Этим путем, установив связь с этой газетеночкой, можно было бы выковырять из мира без большого труда при помощи одной или двух статеек дяденьку Хаусдорфа, а Ваши ужасные способности по обжиливанию собственных родителей могли бы быть пущены на дело именно в смысле крэп-де-шина, он же — фай.

Кстати о моей аскезе и жантильомстве, а также насчет нездорового интереса, возбужденного в Вас моей судьбой. — Что я аскет, это верно, я сам это всегда думал, хотя мне ни разу не удавалось никого в этом убедить хотя бы на три минуты. Мы все аскеты по призванию, — не из аскетизма ли Боря в «Барьерах» умолял знакомых выслать ему двухэтажный домик с отоплением и электричеством заказной бандеролью: — сущая Фиваида⁵. Господу Богу угодно было, а я не смею возражать, чтобы я производил впечатление аскета, у меня масса данных для этого, — к сожалению, сам Вельзевул с товарищами вмешался в это дело, — он породил какие-то темные аналитические тенденции в моих друзьях и номер с аскетизмом выходил очень редко, — а если бы Вы знали, как я старался! Благородство это особая вещь, им я преобременен больше чем кто- либо, никогда в жизни я не мог съесть моей порции мороженого (опять мороженое!) без того, чтобы не почувствовать остро и ясно, как великодушно поступаю я, допуская другой порции, не менее сладкой, исчезать во рту дорогой сестрицы, когда бы двух тумаков было вполне достаточно, чтобы перевести и эту порцию в мое полное и бесконтрольное распоряжение. Даже я думал о том: что было бы, если бы она, скажем, отдала мне половину своего мороженого, — и я допускал, что я бы поделился с ней по-братски... правда, мне никогда не удавалось выяснить этим путем мое благородство, хотя я даже и предлагал такие комбинации, но сестры⁶ видели здесь какой-то подвох и не шли на это. — А интересоваться моей судьбой я бы Вам не посоветовал: я, видите ли, всегда давал добрым женщинам, впадавшим в подобную филантропию, массу случаев, чтобы они могли горько потужить о своих необдуманных намерениях. И я это делал не нарочно, я не хотел их обижать, я просто хотел быть с ними искренним, и, надо им отдать справедливость, это мое намерение приводило их в самое благородное негодование.

Нет, серьезно: ну, ладно, — я с норовом, это, вероятно, правильно, но, ангел Вы мой, за что и как могу я на В а с-то норовиться, подумайте — ведь это уже вовсе дьяблеск⁷!

Слушайте, милая и очаровательная Жозефина Леонидовна: я уж Вам разов до тысячи докладывал, что Вы меня всегда очень радуете Вашими письмами, как еще могу выразить сие через отделяющее нас пространство? — постараюсь Вам присниться. Все что я могу. И Ваши пени в этом смысле несколько удручительны, чего Вы, товарищ, хнычете? — Уверяю Вас, что у Вас своевременно будет более чем достаточно поводов для этого. Например: Вы четвертый год замужем, у Вашего малютки неприятности с желудком, доктор дурак, так что не поймешь — а это уж тянется с неделю, и всю ее Вы толком не спали, — серьезное что-нибудь или обойдется, и вот во вторник утром, когда малютка только что заснул, а Вы со вздохом думаете, что недурно было умыться и причесаться бы, приходит кухарка и говорит, что она уже докладывала, что у ней денег нет, и что в лавке больше так не дают. В четыре должен прийти муж и принести денег, он уверял, когда уходил, с такой несомненностью, что Вам пришлось собрать все Ваши добрые чувства к нему, чтобы поверить, что деньги будут. Вы поверили. Появление кухарки расстраивает эту уверенность, но Вам удается сговориться с ней, итак обед сегодня будет. Потом целый день работы, звонки по телефону, какие-то кокетливые голосочки спрашивают Вас, любите ли Вы Вашего мужа и думали ли Вы над тем — стоит его любить или нет, еще раз и другой приходят разные мрачные люди за деньгами. Четыре. Нету. Пять. Еще нет. Спрашивают, что делать с обедом. Ждем. Шесть. Никого. В половине седьмого звонок. Уже по тому насмешливому тону, которым муженек разговаривает в передней, Вы понимаете, что дело дрянь. Он входит желтый и злой, Вас замечает плохо и говорит: «Устал как собака... Слушай-ка, у тебя нет сорока копеек, надо извозчику отдать?»... Хорошее дело? Вот-с, так Вы приготовьтесь к таким подобным экзерцисам, тогда у Вас будет над чем поплакать, а сейчас — чего же Вам нужно: Вы прелестны, молоды, свободны и все такое. Не тужите и не обращайте ни на кого внимания, — своевременно Вы будете еще старой каргой, от которой молодежь будет прятаться и будет Вам врать в глаза без зазрения совести, — а сейчас Вы можете только радовать людей своим существованием, ну и делайте это Ваше дело без рассуждений. Что Вы там о неуловимостях, — ведь это все философическая грусть: нечто от роскоши жизни, Вы это узнаете, когда Вам будет некогда эдакими тонкостями заниматься. Молодость — грех только перед дураками и геморроидальными бухгальтерами, — живите себе и не стесняйтесь. Не беспокойтесь — Вы получите свою долю удовольствий, когда в Вас обнаружится надобность, мир существо не сентиментальное. Тогда успеете набегаться до седьмого пота и нарадоваться — и наплакаться, последнее в особенности.

Ладно. Теперь о моей инфернальной персоне. Жена и сын: — да все более-менее благополучно, хотя жена плохо поправляется после операции, теперь уехала в Калугу к матери, там будет наверно получше ей. Жена моя нынче зимой пропадала, я с трудами великими, в смысле отыскания потребного количества денег, извлек ее из гибельных обстоятельств. Но мы с женой — только приятели, а этого мало от женщины, да и женщине этого мало, как сами понимаете. Н-да, а вообще-то, несколько скучновато. Был я в отпуске, пробыл десять дней за городом, получил полное удовольствие, теперь опять Наркомпочтель⁸ и все с начала. Вот выпустил книжку, надеюсь и еще одну выпустить. Собрался здесь было пожить как следует, весело (это имеет непосредственное касательство к моей аскезе), даже принялся писать стишки и сочинил их достаточное количество, но из моих надежд ничего не вышло, меня посекли, в чем сознаюсь Вам безо всякой ложной гордости, и остались мне одни стишки, — ну и то спасибо. Вообще-то сейчас все-таки ничего, так как кое-что и с издательством обнаруживается, да и в другие места зовут. В общем: не унываю, хоть другой раз и кисло.

Ну, не сердитесь за глупое письмо. Будьте веселы и счастливы. Целую Ваши добрые ручки ровно двести девяносто девять раз. Ваше доброе и незаслуженное мной нимало отношение ко мне до чрезвычайности меня трогает, — спасибо Вам. Пишите почаще. И не бойтесь ничего.

Ваш С.Бобров

25.7.22 Москва

1 В предыдущем письме Ж.Л. употребила французское слово humeur (настроение). Бобров же употребляет его в значении — «характер, нрав» (не случаен муж. р., показателем которого является русское местоимение «мой»).

2 Синекдоха — соотнесение (греч.), словесный прием, при котором целое определяется через свою часть.

3 Газета «Накануне» издавалась в Берлине в 1922–1924 гг. В ней печатались не только эмигранты, но и писатели, временно жившие в Берлине или не покидавшие родину: М.А.Булгаков, С.А.Есенин, В.П.Катаев, К.А.Федин, А.С.Неверов, О.Э.Мандельштам, М.М.Зощенко, Б.А.Пильняк и многие другие. В отличие от остальных эмигрантских газет, «Накануне» была разрешена к ввозу в Советскую Россию.

4 В статье, опубликованной в литературном приложении к газете «Накануне» (перепечатана в сб.: Мейерхольд в русской театральной критике. 1920–1938 / Сост. и коммент. Т.В.Ланиной. М.: АРТ, 2000. С. 39–42), речь идет о спектакле «Великодушный рогоносец» по пьесе Ф.Кроммелинка (перевод И.А.Аксенова).

5 Намек на заключительные строки «Посвященья» к книге «Поверх барьеров» (1917):

И без задержек, и без полуслов,
Но от души заказной бандеролью
Вина, меха, освещенье и кров
Шлите туда, в департаменты голи.

О новой Фиваиде как знаке неприятия Пастернаком символистского миросозерцания, выраженном в первых его двух книгах, писал Бобров в статье «Казначей последней планеты» (1921). См.: Рашковская М.А. Неизвестные рецензии на первые книги Бориса Пастернака: Сергей Бобров. Казначей последней планеты // “Va, pensiero, sull’ali dorate”: Из истории мысли и культуры Востока и Запада. М.: Рудомино, 2010. С. 364–386.

6 У С.П.Боброва было две сестры — Татьяна (в замужестве Ляшук, 1892–1972) и Нина (в замужестве Губарева, 1894–1977).

7 Здесь: демонизм (фр.).

8 Наркомат почт и телеграфов (НКПиТ).

3. Ж.Л.Пастернак — С.П.Боброву

25 января 1923

Милый Сергей Павлович!

Находясь в жалком плачевном состоянии послеоперационного периода, не в состоянии будучи писать приличными чернильными словами — решила все же нацарапать хоть несколько слов карандашом и редуцировать по возможности содержание письма на несколько фраз, имеющих попасть к Вам в самом срочном порядке.

И вот они.

Благодарю Вас сердечно за прекрасную Вашу книжку. Поздравляю с мыслью о загранице.

Про книжку не скажу более ни слова — потому что не знаю, как еще можно говорить про вещь, которая тебе дорога, как не словами благодарности. Но неужели Вы действительно приедете? Спросите Борю, если в нем сохранилось еще немного детской невинной честности — он скажет Вам, как я всегда говорила о Вашем приезде сюда. Что если, мол, кому необходимо сюда приехать, так это С.Бобров. Боря, впрочем, говорил то же самое. А еще лучше всех говорите Вы себе это сами. Приезжайте, Вы будете динамическим вдохновением для моего папы, если возможен на свете такой парадокс.

Ах, простите за сухость письма, милый, милый Сергей Павлович.

Сегодня получили 3 письма от Вас. 2 Боре¹, одно мне. Папа ужасно любит, как Вы пишете, он прочел Борины письма и все мотал головой от удовольствия — он говорит «Диккенсовский стиль» и Достоевскость², впрочем, он-то уж, конечно, в этом окончании не виновен — изобрела его я сейчас, пишучи, и тут же прошу прощения. Про папу же заговорила не зря — а потому, что он редко к кому относится так, что вот это, мол, настоящий — а к Вам — да.

Подумайте: Вы приедете, Бог даст, весной. Но я на днях сидела в унылом настроении и вдруг сквозь открытое окошко услыхала чириканье птичек и увидала желтизну, пролившуюся внезапно на краешек противоположного дома: это солнце садилось, и словно улыбнулись фронтоны всех домов — как по внушению — все сразу и одинаково.

Я закрыла глаза, и слышалось все чириканье птичек³, точно только что родившихся на свет Божий. Знаете, вот тут подумалось: Господи! Неужели бывают вещи на свете хорошие — безо всяких гремящих реляций и сложностей — и отношений к себе (ко мне в данном случае) — т.е. так просто, объективно: вот счастье.

Неужели это чириканье, которое всколыхнуло во мне воспоминание о весне — хорошо и радует и терзает не потому, что тут же я вспомнила: да, вот и в весну эту-то (или ту-то) было со мной то-то (ну, а начинка у кого какая: у кого — любовь, у кого мечты, у кого творческие воспоминания etc.) — так вот: не потому что вспомнила я какую-то особенную, в мою жизнь мозаично вкрапленную весну вообще.

Я, вспоминая — органически чувствовала, что за зиму — за год — весна забывается — мне казалось невозможным это счастье: что будет весна.

Ах, простите за чепуху. Но Боже мой, что сравнится с этим чириканьем. Ну Бог с Вами.

Вот ведь какая я паршивая. И нарывы, и малокровие и сентиментальность, и малодушие, и тошнотворность en general⁴, ибо: лимфатические ко всему железы под мышкой, воспаленные из-за какого-то фурункула там же и операция под наркозом, и рука на привязи, и сидит у папаши на шее по двадцать третий год и никак замуж ее не выдать — и занимается Бог весть какими, протухшими книгами: Гегелем, Аристотелем и тому подобным старьем, и киснет вроде как сухарик в чаю. Ну, так.

Не смейте не приезжать.

Вот единственная разумная фраза, сказанная мною Вам в течение трогательной нашей переписки.

Спасибо, спасибо Вам еще раз, но это уже я снова стала серьезной: за книгу Вашу —

Ж.Пастернак

Берлин 25/I 23 года.

NB. Ответа Вашего «длинного» на плаксивое свое — да забудется оно! — письмо мерзостное — не получила, видно, затерялся.

1 Б.Л.Пастернак с женой провел в гостях у родителей в Берлине осень 1922 г. и зиму 1922/1923 гг.

2 Выделенный конец слова обведен рамкой.

3 Ср. у Б.Л.Пастернака: «Чирикали птицы и были искренни…» (1922; «Темы и вариации», «Весна», 5). См.: ПСС. Т.I. С.201.

4 В целом (фр.).

4. С.П.Бобров — Ж.Л.Пастернак

2 февраля 1923, Москва

Милая Жозефина Леонидовна,

Вчера получил Ваше карандашливое письмо, (утро) у меня случайно полчасика свободных, отвечаю сюр-ле-шан¹, иначе проваляется оно у меня полгода, ибо в неустанных трудах моих и всякого сорта невылазице — ранее этого срока на уединение рассчитывать не могу. Во-первых: у Вас легчайшая рука (разрешите приложиться по этому случаю, Господи благослови!), стоило мне Вам послать моих мизантропиков, мизантропушек, мизантропашечек, просто — мизиков, как оные немедленно выползли из типографии, расчихались на весь Кузнецкий и с самым недовольным видом (печень, ничего не поделаешь) залезли на витрины книжмагов ². Вы, таким образом, явились крестной мамашей этих тошнотворных персонажей, — смотрите, Вы за них — хнык-хнык — перед Богом ответите. Не завидую Вам в этом предбудущем разговоре. Вот что, это ерундовская книга: единственный ее смысл в том, что после революции всякое душерасковыривание, сердцеточивость и разные там авто-мощи (т.е. мощи из собственной персоны и т.д. вплоть до акафиста: без меня меня женили, я на мельнице гулял — Господи помилуй...) отменяются. Вы почитайте мой Идитол, — его должна привезти Боре одна милая, но падшая женщина³, не подходите к ней близко, а не то еще один фурункул заработаете — на этот раз на глазу (это-то и называется — сглазить) — так вот это: серьезная вещь. Но ежели Вам мои мизантропищи дали парочку минут приятных, — черт с ними, так и быть, я их прощаю.

Еду.

Не сейчас, потому что сейчас надо бежать в Наркомпочтель, который уже звонится по телефону третий раз (на что я отвечаю, что я еще не проснулся), но еду. Обязательно, неуклонно, неизбежно и все такое. Правда, если Вам там французы не отвинтят головы, или чего-нибудь такого вообще не стрясется, то приеду, — как пить дать, как выпить дать, и не чего-либо, а Иоганнисбергера⁴ (чудный напиток, утоляет жажду, мягчит, освежает и на приятные мысли наводит, — так сказать, весна в жидком и консервированном виде).

Спешу — опять звонят (сволочи, простите за неуместную откровенность). Так вот: я, значит, еду. То есть я, кажется, что другое хотел сказать.

Можно с Вами пооткровенничать? Только не показывайте и не рассказывайте про это. Видите ли, не только я, Вы и все остальные говорят, что надо ехать. Это диктуется еще соображениями высшего свойства. Мне надобно бежать из города Москвы в самом срочном порядке, — потому что я здесь влип в такую стихоплетную историю⁵, что... что... что надо ехать, одним словом.

А вы, пожалуйста, вообще там (что это за операции. К чему это, и рука на веревке, если бы она была копченая, я бы еще понял), — надеюсь, к моему приезду вырастите другую, свежую. Плюньте на все и берегите свое здоровье: водку хлопайте стаканами, говорите басом, сапоги носите по три пуда, отпустите бороду, румяньтесь и играйте в рулетку: — все как рукой снимет. Насчет того, что Вы по двадцать третий в девках засиделись, не извольте беспокоиться, — только я приеду, мы Вас женим в два счета, ахнуть не поспеете. Мужа найдем хорошего, прочного, с вырезанной слепой кишкой, хронической икотой, деревянного, на шарнирах без скрипа, с двойным дном и в соломенной шляпе соус тартар⁶. Будете довольны, в другой раз не попросите.

Что до того, что Вы «паршивая», а письма Ваши «мерзостные», то — много Вы понимаете! А вот что большое письмо пропало, это жаль, там почти что было признание в любви, Вас бы это позабавило. Ну, Бог даст, увидимся, я Вам все устно изложу.

Пишите. Больше не могу, бегу. Спасибо Вам, милая, добрая, хорошая. Скучаю без Вас — и — в Берлин, собственно, к Вам лично в гости еду.

Ваш С.Бобров

2.2.23

Москва

1 От фр. sur-le-champ — немедленно, тотчас же.

2 «Восстание мизантропов» (М.: Центрифуга, 1922).

3 Аллюзия на известный стих Пушкина из «Пира во время чумы». О ком идет речь в письме, установить не удалось.

4 Иоганнесбергер — сорт рейнского вина.

5 Возможно, Бобров намекает на произошедший именно в это время арест его младшего друга, студента Брюсовского института, где Сергей Павлович читал лекции, И.Ф.Кунина, которого обвиняли в участии в молодежном кружке социал-демократов (меньшевиков).

6 Соус тартар — соус по-татарски, основные ингредиенты которого: зеленый лук и желтки, т.е. — желтое с зеленым.

5. Ж.Л.Пастернак — С.П.Боброву

6 апреля¹ 1923, Берлин

Берлин, 6/III — 23 года

Милый Сергей Павлович!

Ну как мне благодарить Вас за Ваше трогательное, теплое — ничем мною не заслуженное — отношение ко мне? Чем заслужила я эти чудные 2 книжки. Право, не нахожу слов. И — ах! Как это Вы хорошо словa приводите в своем письме — Франса о том: что такое хороший писатель: великие писатели не имеют низости душевной². Так вот.

Тут столько в Берлине хороших людей — и немцев и не немцев. И все бы хорошо — и вдруг пахнeт так, словно кухонную дверь забыла притворить кухарка — и так тошно станет.

Это знаете, разговоры вроде: «Да я что ж, я ничего не говорю. Я признаю Толстого, как художника — но как художника — не как философа…!» etc. или даже: «ach, ja — sie haben so schone Schriftsteller — а знаете ли, спрашиваешь, Толстого? — Ach den kann ich nicht leiden»³.

Так тут одна девица — очень мне нравилась — и нервная такая и понятливая — и все, казалось бы, как следует быть — но вдруг в задушевном очень разговоре, в течение которого выясняется, что мы очень даже сойтись можем — вдруг — раздаются слова — слова — и словно лавина холода, мороза — приостановления — словно какое-то stop-олицетворение северного полюса — самой, самой, что ни на есть точки центральной самой морозной (ах, что за чепуху я болтаю) — так вот слова эти: о том, что: «О! Толстого — нет — его она не выносит…». К чему это я Вам, собственно, пишу? А вот к тому, что: 1. Роллан один из немногих, которые с уважением и любовью относятся к Толстому⁴. И от того он дорог мне, дорог, как брат. Это, быть может, покажется смешным Вам, но, милый Сергей Павлович! Напишите мне, как Вы любите Толстого. Я перечитываю «Войну и мир». И утверждаю, что такой книги не написал ни один человек в мире. Но главное, не имеют низости душевной. Господи! Что за определение. Как это верно! И как это — один из миллиона бывает без низости душевной. Вот еще Кант. Его «Критику чистого разума» сейчас читаю впервые. Ах, Сергей Павлович — что за человек без низости душевной — что лучше этой вещи трудно себе вообразить что. Да и вот и Вы, и Боря такие — и оттого я так люблю Вас.

Но Вы меня простите за эту истеричность. Я, между прочим, в очень спокойном сейчас настроении. Моя нарывчатая болезнь дает мне возможность сидеть тихонько за столом и заниматься, вместо того, чтоб (будь я здорова) ходить в гости или ездить за город — словом, «хорошо проводить праздники».

А послезавтра Пасха.

Милый Сергей Павлович — я хотела уже давно — написать Вам поздравительное письмо к Светлому празднику — и вот, конечно, запоздала. Помните — 1 мая — Пасху позапрошлого года — но, в сущности, без всяких «помните» — без ассоциаций, философствований и т.д.: какой великий, поистине Светлый праздник. И Вы не огорчайтесь, что, мол — и Пасху Вам еще в Москве провести придется: здесь в Берлине и колоколов-то нет, какой тут праздник — а в Москве!.. Ну, так: поздравляю Вас. Но ведь это я здесь, сидючи — 6-го марта по новому стилю — ожидается — а ведь когда это письмо придет — она уже будет прошедшей.

Ах, какое нескладное письмо — главное ничуточки не выражающее того, что я собиралась сказать.

Знаете, писать письма — это значит балансировать — расставив руки и раскрыв рот — на канате.

И — вот — вот — упадешь в бездну — называемую многозначительным, коротким и терпимым словом: глупость. Таковыми, и еще более того: тупыми и бесчувственно крикливыми представляются мне мои письма — когда даешь себе волю — и пишешь, что попало. Этого делать не следует.

Но право — иногда налетают такие шквалы тоски и отчаяния по поводу того, что много писателей — не подходящих под Франсовское определение; что люди (и это еще ужаснее нежели первое), что люди фразы этой франсовской не знают — а узнавши — не взлюбят — его и тех; что французы заняли Ruhr⁵; что… ну и т.д.

Вот последнее из таких «что» — это ужасное «что» фразы: Боже мой, что же это???!!!

Так вот, по сравнению с этим — весьма часто мной овладевающим чувством отчаяния перед человеческим другдруго- и правдыненавистничеством — и онесчастливливанием себя (т.е. человечества) — да перед изводящей тоской отчаяния этого — письма мои, кажущиеся Вам нытьем балованного ребенка — побренькивание на гитаре в теплый майский вечер. Разве я когда на что жаловалась Вам, хныкала? Напрасно Вы меня в этом обвиняете.

Но ежели часто хочется руки наложить на себя — так верьте: это лишь объективное и хладнокровное желание — ничего общего не имеющее с романтическими эгоистическими сумасбродствами. Таковые были, бывали и бывают — но редко — и не под влиянием их пишу я Вам свои дурацкие и нечесаные письма. Но лишь когда до полноты и самостоятельности отрываемого от души понятия объективного — накипает тоска — внушенная — людьми — не миром. Мир Божий прекрасен и дети Божьи — люди.

Но это! Но это! Общество etc. в каком бы ни было виде — проявлении — с какой бы стороны ни подойти к понятию этому — с какой бы точки зрения ни смотреть. И люди — члены этого. Понимаете, не дети, ставшие взрослыми и самостоятельными — но шаблонные, предначертанные части, члены этой безжизненной и лживой отвлеченности. Не справедливость — не люблю этого слова — в нем душок этот социальный. Но любовь и правда.

Ну, Бог с Вами

Ваша Ж.Пастернак

1 Авторская датировка месяца «III» исправлена на «4» С.П.Бобровым и помечена дата получения письма: «14.4.23 СПБ».

2 В несохранившемся письме Бобров цитирует слова А.Франса из кн.: Беседы Анатоля Франса, собранные Полем Гзеллем / Пер. Е.В.Мечниковой. Пб.; М.: Гос. изд-во «Всемирная литература», 1923. С.П.Бобров — автор рецензии на нее (Печать и революция. 1923. Кн. 6. Октябрь–ноябрь. С. 246–249). В рецензии он отмечал, что перевод не свободен от жестоких галлицизмов. И приводимая Жозефиной Леонидовной фраза дана им в своем переводе.

3 «О, да — у вас такие прекрасные писатели — … — О, его я не могу вынести» (нем.).

4 Р.Роллан переписывался с Л.Н.Толстым и написал о нем книгу «Жизнь Толстого» (1911). В ней он писал, что Толстой озарил юность его поколения, был его прибежищем. Во многом влиянием Толстого объясняется его пацифизм времен Первой мировой войны.

5 Так называемый Рурский кризис в марте 1923 г. В связи с неуплатой Германией долгов по репарациям, французские войска заняли Рур. В результате длительных переговоров между сторонами в октябре 1925 г. войска были выведены и Рурская область объявлена демилитаризованной зоной.

6. Ж.Л.Пастернак — С.П.Боброву

26 апреля 1923, Берлин

Берлин, 26 апреля, 1923 года.

Милый Сергей Павлович!

Сим уведомляю Вас, что получила Ваше письмо красного цвета, насмешливого стиля и противного душе моей содержания — где Вы касаетесь Толстого, а также Канта ¹. Этих моих дорогих и прекрасных и ни с чем не сравнимых — никому не позволю трогать — т.е. Канта — ну, он самый правдивый — (а потому — хороший) в Западной Европе — Толстой — во всем мире.

1. Что же касается того, что философия Толстого дышит стариковской злобой, то это все равно что сказать, что свет солнца дышит тщеславием.

2. Что же до того, что существует «Кантианство», или даже, что сам Кант спотыкается в конце об «систему» — то все-таки Кант никакой системы не придумывал — а это так, между прочим — а что такой правды — как он в трансцендентальной аналитике и трансцендентальной диалектике сказал — никто изо всех европейских философов никогда не говаривал — то это факт. Но, впрочем, ни о чем говорить мне сейчас не хочется — лень ужасная и наплевать вообще.

А что до нытья, байронизма, пессимизма и т.д., то, несмотря на годовалую (как выразилась некая еврейская мамаша в анекдоте) переписку — Вы, по-видимому, меня знаете не более какой-нибудь дамы из нашего пансиона — наблюдающей за количеством штопки на моих чулках — но за это я на Вас не злюсь — но, напротив, смирно улыбаюсь, а за Толстого злюсь ужасно, и приезжайте лучше поскорей — надеюсь, что письмо это мое к Вам будет последнее — и что ежели бы не через полтора месяца, а через неделю вздумала бы я Вам писать снова, — то таковое мое письмо не достало бы уже Вас в Москве. Моя подруга Стелла ² после бесконечных перипетий etc. (подробности у нее узнаете) едет на короткий срок в Берлин. Вы бы могли сговориться и ехать вместе. Но принимая во внимание и т.д. — я ей о Вас не пишу, т.к. может Вы хотите ехать в одиночестве. Она же — прелестнейшее и замечательнейшее и любимейшее мною существо, — но не хочу Вам навязывать никаких априорных мнений — и даже не прошу Вас зайти к ней. Простите за дурацкое письмо, не сердитесь и будьте здоровы и приезжайте поскорей.

Господь с Вами. Ж. Пастернак

1 Письмо не сохранилось.

2 Стелла Самойловна Адельсон (урожд. Фришман; 1901–1988) — соседка по квартире на Волхонке из знакомого Пастернакам семейства, въехавшего к ним в порядке так называемого «добровольного уплотнения», когда хозяева квартиры сами приглашали жильцов, чтобы избежать подселения чужих людей. Подруга и корреспондентка Ж.Л. и Л.Л. Пастернак, стенографистка. Ее переписку с сестрами Пастернак см.: Флейшман Л. Сердечная смута поэта // Eternity’s Hostage. Selected Papers from the Stanford International Conference on Boris Pasternak, May, 2004. Stanford Slavic Studies. In Honor of Evgeny Pasternak and Elena Pasternak / Ed. by L.Fleishman. Vol. 31:2. Stanford, 2006. P. 548–654.

7. С.П.Бобров — Ж.Л.Пастернак

28 апреля 1923, Москва

Милая Жозефина Леонидовна,

Ура! Наш архангел отвинчен!... (не пугайтесь, это всего лишь шуточные стишки Фета¹) — это надлежит понимать духовно. Презренной прозой говоря: я продал министра Эдварда Идитола в рабство в «Красную Ниву»², где беднягу и будут еженедельно, вплоть до исчерпания его плачевной биографии, показывать за сходную цену всем желающим. Так вот. Это много крепче, чем Геликонийская вишневка³, — это оценивается в 265 долларов или 53 фунта. Аванс получен, им заткнуты некоторые дыры по моему бобылическому хозяйству (ботинки!), свободная наличность пущена на ветер ад майорем деи артис глориам ⁴. С того же числа, то есть на завтра после этого, я, незаметно — по способу Киплинговской мускусной крысы Шушундры⁵, стараясь не привлекать к себе излишнего внимания — проходя Госиздатским коридором, неожиданно ощутил себя знаменитостью, стал говорить басом и относиться к этому бедному маленькому Госиздатику покровительственно и с некоторой долей ободрения. Кажется, они этого не заметили. Это их дело в конце концов. Это примо. Затем, оный же Эдвард как будто пройдет еще раз (совместно с рассказиком о паровозиках, который когда-то привлек Ваше доброе сердце и Вашу гигантскую снисходительность⁶, еще рассказиком и пьесой об голове магистра Троплонга⁷) в Госиздате. Далее: кажется, там же возьмут и стишки (невероятно, бессмысленно, невозможно, — но они говорят, что Вы-мол не беспокойтесь: устроится). Еще — книга статей по ритму движется туда же⁸. Правда, она еще не вся написана, но как только дело вырешится, я засяду — вот Вам крест — и кончу в две недели. Перевод Бертрана⁹ собираются взять во «Всемирную Литературу». Милая, скажите мне, что я — паинька, что я не сидел, я честно тщился, и даже не без результатов. Так как все это делается, имея в виду ринуться нах Вестен с возможным приближением к Вашей фазанической резиденции¹⁰, то Вы бы должны это оценить. Конечно, даже и Вашей доброты не может хватить на снисходительные чувства к человеку, который вот уже десятый месяц, как «выезжает через две недельки», их же неограниченному царствию не предвидится конца. Но. Но. Но, — дело все-таки хоть и с мизерабельнейшей медленностью, а двигается. В продолжение месяца лез я из кожи вон, буду лезть и в дальнейшем, и — эти самые во-ди-цитроненнблюментные страны¹¹ у меня так сказать в кулаке: я их держу и не выпущу, ежели меня ранее не зарежут, против чего я опять-таки буду протестовать самым мужественным образом и отбиваться ногами и руками. Слушайте, мой добрый друг, — Вы не должны сердиться на меня за то, что я наполняю мои письма к Вам этой скифской белибердой об гонорарах, деньгах, продажах и проч., не думайте, пожалуйста, кстати, что я такой выжига, что ни о чем другом думать не могу, — но это, так сказать, наши цирковые будни: без них не будут гореть громадные дуговики над ареной, собаки не будут лаять и танцовать вальс, всемирно известная красавица Валерикс-Бриллиантин не вылетит в пыль и крепкий аммиак песка с криком — го-ла! — низвергаясь с десятисаженной трапеции — вниз, вниз и до самой сетки, рыжий кабалеро без носа и с угрожающим семейному благополучию страны хохлом не спросит своего партнера, отчего он такой грустный и не вышло ли у него вчера крупного недоразумения с его уважаемой половиной, отличающейся нестерпимым ригоризмом по отношению к мягким мужским характерам и брюнетистым темпераментам, — ничего не будет, одним словом, а так как весь мир кровно заинтересован в том, что бы все это было — было и было, то уж не обессудьте и все постулаты этого гармониума. А насчет моего скопидомства, то это не более, как предание, которому не верят и самые робкие души. — Вчера я был у Бори по случаю моего внезапного производства в знаменитости, я прибыл на дутиковом лихаче ¹², отобрал у Борьки Женю, и мы с ней немножко проехались; — темно, утаенно и славно сверкал Кремль над черной Москвой-рекой, фонари плакались золотыми птичками по воде, а рысак пер во всю силу наших «лимонов», которые будто бы ничего не стоят. Боря обошелся, хоть и поскуливает чуточку, писать, кажется, еще ничего не пишет, но деятельно собирается приняться за это. Ваш портрет вчера был по какому-то случаю снят со стены и поставлен извергом — Шурой¹³ на полу около шкафа (эта дьявольски и мавритански ревнивая личность еле-еле отпустила со мной Женю), лампочка в его комнате, предвидя мой визит, была предусмотрительно вывинчена — и мое вчерашнее впечатление от Вас тенебрезно и туманно. Не смею пожаловаться, как бы оно ни было приятно, но оно могло бы быть и обширней и цветистее, коли б не происки этого Отелло-с-Волхонки. Кстати: Вы о Москве и не вспоминайте нынче, — у нас такая отвратительная слякотная и холодная весна, что хоть плачь. Грязь, мокро, то снег, немедля тающий, то дождик и т.п. Но розы честно и сладко цветут по всем соответствующим витринам, — за неимением лучшего я свез вчера парочку Жене. Она что-то имеет кисловатый и очень утомленный вид. Да: а как Ваши руки, мне что-то сбормотнули вчера у Бори, что дело не поправляется, Женя полагает, что это оттого, что Вы — «умная очень», — но это что-то от дурной бесконечности, и не пора ли Вам бросать это мрачное дело?

Ну вот, кажись, и все. Послал Вам вчера Генри и Франса, как раз ту книжку, где обретается фраза, которая так Вам понравилась¹⁴, а потом последний № «Красной Нови», где есть моя статейка¹⁵. Это ерундовская ерунда, эта статейка, но у меня ничего лучше сейчас нет. Кроме того, она варварски искалечена редакцией почтенного издания, которая, как слепая лошадь, бросается в сторону ото всего, что не уплощено до клопиного здравомыслия. Это великое мое несчастие, — ни одной статьи не могу напечатать полностью. Но так как я теперь сделался знаменитостью, то и это должно наладиться. Всего интереснее в моем производстве то, что объективно оно решительно ничем не выражается, — все дело во внутреннем чувстве, — это адски тонко, боюсь, что Вы не сможете сего оценить. Ибо это существует лишь в моей индюшачей особе.

Итак: всего Вам доброго. Напишите мне парочку слов, когда не будете болеть. Ведь я всегда очень радуюсь Вашим письмам.

Ваш Сергей Бобров

28.4.23 Москва

1 Стихотворение А.А.Фета «Ура, наш архангел отвинчен…» (между 1874 и 1886).

2 Роман «Изобретатели Идитола» был напечатан в журнале «Красная нива» (№№ 35–44 за 1923 г.).

3 Под названием «Спецификация идитола: Прозроман ускоренного типа» роман был напечатан в издательстве «Геликон» (Берлин, 1923). Владельцем издательства был Абрам Григорьевич Вишняк (1895–1943). Отсюда игра слов у Боброва.

4 Обыгрывается девиз ордена иезуитов «Ad maiorem Dei gloriam» — «К вящей славе Господней» (лат.). Можно перевести: «К вящей славе Господнего искусства».

5 Мускусная крыса Шушундра — эпизодическая героиня из «Книги джунглей» Р.Киплинга, трусливая и вечно ноющая.

6 Рассказ «Логарифмическая погоня», о котором Ж.Пастернак писала в письме от 21 нояб. 1922 г. (не вошло в наст. публ.), впервые опубликован во 2-м сб. «Московского Парнаса» (М.: Московский Парнас, 1922).

7 Возможно, имеется в виду комедия «Протез магистра Троплонга», отдельные эпизоды которой были представлены на вечере показательных работ мастерской Вс. Мейерхольда в январе–феврале 1923 г. Упоминается в кн. Д.И.Золотницкого «Будни и праздники театрального Октября» (Л.: Искусство, 1978. С.40, с ошибкой в назв.). См. также «Зрелища» (1923. №23. С.24): «Протез магистра Троплонга. Комедия С.П.Боброва. Постановщик и конструктор сцены студент II к. В.Люце. Ева — студ. старш. курса Бабанова. Ида — студ. I курса Плескочевская. Сам (негр) — студ. старш. курса Зайчиков. Тиброк — студ. старш. курса Жаров. Джим — Мологин. Ответственный распорядитель мастерской А.Темерин. Весь сбор поступит в пользу студентов мастерской».

Текст этих сцен хранится в: РГАЛИ. Ф.963. Оп.1. Ед.хр. 965. Л. 1–8.

8 Книга статей о ритме не была издана.

9 Перевод стихотворений в прозе из книги французского поэта Алоизиюса (Луи) Бертрана (1807–1841) «Гаспар из Тьмы» (в переводе Боброва — «Ночной Гаспар»). Восемь стихотворений опубликованы, см.: Бертран А. Гаспар из Тьмы: Фантазии в манере Рембрандта и Калло / Изд. подгот. Н.И.Балашов, Е.А.Гунст, Ю.Н.Стефанов. М.: Наука, 1981. С. 131–140. (Литературные памятники).

10 Т.е. пансиону Фазаненэк.

11 Намек на песню Миньоны из книги Гёте «Годы учения Вильгельма Майстера»: «Kannst du das Land, wo die Zitronen blumen?..» («Знаешь ли край, где цветут лимоны?..»).

12 Т.е. на экипаже с дутыми шинами, езда на котором была дороже обычного.

13 Александр Леонидович Пастернак (1893–1982) — архитектор. В 1920-е гг. жил вместе с братом Борисом и его семьей в квартире на Волхонке, 14.

14 «Послал… Генри…» — в 1923 г. вышло несколько изданий рассказов О.Генри и роман «Короли и капуста». Возможно, речь идет о кн.: Рассказы / Пер. Н.Брянского, Л.Гаусман, С.Маршака, О.Поддячей; Под ред. и с предисл. Е.Замятина. Пб.; М., 1923 (см. рецензию Боброва на это изд.: Печать и революция. 1923. Кн. 4. Июнь–июль. С. 273–276; об О.Генри Бобров писал также в ст.: Новые иностранцы // Красная новь. 1923. №6 (16). Октябрь–ноябрь. С. 353, 355–356). «…и Франса, как раз ту книжку, где обретается фраза, которая так Вам понравилась…» — кн. «Беседы Анатоля Франса…», см. примеч. 2 к письму 5.

15 Вероятно, №3 журнала «Красная новь» со статьей «Лоскутья победы».

8. С.П.Бобров — Ж.Л.Пастернак

4 мая 1923, Москва

Милая моя Жозефина Леонидовна,

Вижу, что у Вас весна. Слава Богу, а у нас не весна, а надувательство и черт знает что такое. Это явно просвечивает во фразе, — что — «лень ужасная и наплевать вообще»¹ — приветствую, поддерживаю, присоединяюсь! Что-то я непонятно написал, — так имейте в виду, что не черт просвечивает в Вашей фразе, как это будто бы выше значится, а весна, — берлинская вдобавок. Кланяйтесь Канту и Толстому от меня, это премилые старички, в конце концов. В берлинском университете, видимо, выдаются сквозные билеты прямо в Царствие Небесное, одновременно с американским ключом к этому необычайно правдивому и всемирно прекрасному учреждению, — завидую и радуюсь за Вас. Это у Вас там немецкое солнышко такое, как Миннхен с Ауербаховской «Дачи на Рейне» — скромненькое — о четырех «К»², а у нас в Москве, на Страстной эта живая спесь душится лериганом, ходит в шеншиллах, мажется, подлое, и думает, что все по нему с ума сходят, — воистину: оно «дышит тщеславием», откуда очевидно, что Ваш приятель Левушка Толстой — … гм, гм, — ну одним словом — того... не решаюсь повторить. Что никто до Канта не был Кантом, — в противность тому, что случилось после него, — я в это верю, как в Богородицу, — рад, что это не я один знаю. Кроме этого, мне о сем авторе ничего не известно, — и вообще будь он проклят, не потому что он там что-нибудь так или не так написал, — а вообще; никогда не думал, что он будет моим личным врагом; вообще я думал, что он порядочный человек, — а он сущая скважина, картофельная принцесса, очки с репетицией, завидная китайская будда с «Вахт-ам-Рейн»³. И если он когда-нибудь сказал хоть слово правды, то очевидно, что эта правда — не есть правда, это черная ложь, ибо все, что говорят мои враги по любому поводу, — есть ложь: — это у меня такой характер, — что Вам вероятно известно, т.к. Вы за годовалую переписку узнали меня досконально — и честное слово, я от души благодарен. Насчет же Ваших достопочтенных чулок⁴, — то ей-ей я к ним ничего, кроме глубочайшего и смиреннейшего почтения, не питаю, и напрасно Вы меня с этой немецкой крысой сравниваете, будь она трижды и даже более того — до восемнадцатого колена включительно — предана проклятию. Боже ты мой, Твоя воля, — фу ты, какое Гоголевское великолепие!⁵ — черт меня разорви на тысячу частей: не писал ли я Вам две тысячи раз, что Вы — ангел, не сообщал ли я Вам сего в выражениях достаточных человеку менее снисходительному, чем Вы, чтобы бросить мне чайником в голову, — ео ипсо⁶, я даже рисковал на этом деле — не получить более никакой решительно информации о лорде Байроне в Вашем сердце, — так что за принципиальный мимозизм — и нимбоидальность! Ваше Крылатое Великолепие! простите недостойного, — не знаю, в чем дело и как я провинился перед Вами. Не упрекайте меня, ради Бога, в том, что я Вас не знаю, — это мое вечное несчастие, я и себя-то не знаю, не говоря уже о других. Относиться могу как угодно хорошо, но чтобы знать, — это мне нужно, чтобы Вы сами мне рассказали, а я на бумажке запишу и буду в трудные минуты справляться. Но — черт — черт — черт — возьми, — надо ехать, а не врать. В этом, конечно, Вы прямо изумительно правы. Но, клянусь Вам всем тем, что я понимаю, — что я бегаю целый день по этим делам, высуня на пол-аршина язык, — дело двигается, но с отвратительной медленностью. Через полмесяца — не позже, — еду объясняться с Вами по поводу бороденки Толстого и моей непроходимой тупости на чистые ангельские сердца, — да здравствуют они во веки веков, аминь! Господь с ней, с Вашей Стеллой, меня к ней ни на грош не тянет, не знаю почему, а таким людям я всегда оказываюсь неприятен, и мне с ними лучше не связываться, — или они будут надо мной хихикать — я ведь наивен, как поросенок — или мне будет казаться, что они надо мной хихикают: одинаково неприятно и то и другое, а толку никакого. Но я страшно обрадовался этому Вашему письму, — оно такое, вроде, как котенок на подоконнике, и серый его бок уж от солнца нагрелся, а когда к нему наклонишься, эдак странно и пушисто пахнет — нет, оно веселее, вот в чем дело, — наконец, оно как-то попросту, ну и вообще — дай Вам Бог чего-нибудь там такого, что Вам нравится. Кроме того — главное — видно, что она считает меня круглым дураком — так целой тополевой в дождике хворостиной по носу — это просто прелесть, — терпеть не могу, когда обо мне невесть что думают. Ой — ой — если бы Вы знали, что значит возиться с этими всякими Госиздатами и прочим добром — провалиться, я ведь здесь кисну, мокну, вяну, становлюсь толстовцем от скуки и досады — так бы все и бросил, коли бы это хоть чуточку помогло. Да, — если Вам не хочется писать мне — так Вы не пишите, это дело маленькое: еду, еду, еду. Вот только вчера я имел существенный разговор с одним важным в комлиткраях человеком, — он сурово мне выговаривал за то, что я показывал себя рялитивистом в статье о Шпенглере⁷, — это все касается книг, которые я тщусь продать, т.е. Берлина. Пишу, как заводная машина, веду трезвый и аскетический образ жизни, купил пальто огненно-зеленого цвета, чтобы не краснеть на себя от негодования, что я все еще здесь, — пью по совету Лескова: «не пей мало, не пей много, а пей средственно»⁸ — уф! Кончаю это письмо, — иначе ему конца не будет. Господь с Вами, дай вам Боже и так далее, Вы — милая, добрая, прекрасная и все что хотите, по гроб жизни Вам признателен за все что — и прочая, и прочая, и прочая. «Это ль табличка вместит?» — как говорил один древнегреческий человек у Вяч. Иванова⁹.

Ваш, ваш — Сергей Бобров

4.5.23

Москва

1 См. письмо от 26 апр. 1923 г. (№6 в наст. публ.).

2 Бертольд Ауэрбах (1812–1882) — немецкий писатель. Автор романов «Спиноза» (1837), «Поэт и купец» (1840), «На высоте» (1864), «Дача на Рейне» (1869). К русскому переводу многотомного романа «Дача на Рейне» (опубл. в свое время в «Вестнике Европы») предисловие написал И.С.Тургенев. «…о четырех “К”» — известное перечисление добродетелей немецкой женщины: Kuche, Kirche, Kinder, Kleider (кухня, церковь, дети, платья).

3 «Стража на Рейне» — знаменитая прусская патриотическая песня середины XIX в. Слова Макса Шнекенбургера, музыка Карла Вильгельма.

4 См. письмо 6.

5 Пародирование сцены встречи Тараса Бульбы с сыновьями из повести Н.В.Гоголя «Тарас Бульба»; возможна также ассоциация с началом «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем».

6 От лат.: eo ipso — тем самым.

7 Бобров С.П. Закат Европы III. Контуженный разум // Красная новь. 1922. №2. С. 231–241.

8 Слова, которыми генерал Платов напутствовал Левшу перед его путешествием в Лондон, из сказа Н.С.Лескова «Левша».

9 Не вполне точно цитируемая последняя строка стихотворения Вяч. И. Иванова «С пути» (1904?).

9. Ж.Л.Пастернак — С.П.Боброву

26 августа 1923, Берлин

Берлин, 26/VIII — 23 года

Знаете, у Толстого одно есть место в «Войне и мире»: Наташа в дурном настроении все — после отъезда князя Андрея — ну ходил, ходил и перестал — она не поет, она не похожа на себя — и вдруг она однажды одевает платье — с которым возвращается веселость и то — самое прекрасное на свете — состояние душевное: эх, наплевать, в чем, собственно, дело? Все прекрасно. Ну вот, длинное это введение лишь потому, что, как платье, притом самое ситцевое — может вдруг изменить душевное состояние — державшееся, как грозовая туча, — долго и упорно — силой своей концентрации — и все увеличивающейся тяжести.

Одним словом, сегодня после долгого периода весьма паршивого состояния — не того моего ужасного — начала 19-го века — а просто-таки такого, какое приписывается героиням, — о которых читаешь от скуки в поезде в вокзального издания романах: состоянья душевного портнихи, кассирши, недавно окончившей институт институтки или — ах, вот! Или ужасающейся столичной жизни провинциальной социалистки с идеальными вкусами и голубыми глазами (к голубым и серым глазам, а propos¹ — всех ревную, так как мне самой таковые очень нравятся). Ну так вот, после такого несложного и все же препаршивого душевного состоянья, длившегося чуть ли не месяц — я одела сегодня ситцевое платье — московское, висевшее без употребленья в шкафу и вновь познала веселость, а также некоторую бодрость и прекрасное «наплевать», «в чем дело» и «все прекрасно, слава Богу». Кроме того, пришло сегодня Ваше письмо, что уж и вовсе привело меня в радостное состоянье — и словно сговорившись с одной строчкой Вашего письма — на столе появилась вдруг земляника — запах которой был как восклицанье при виде моего вновь появившегося на свет Божий платья. Одним словом, это сплетенье Москвы и ситца, земляники и Бориной деревни², Вашего письма и природы, которую Вы так дивно описываете — все это уничтожило вокзальные сомненья и кислейшую скорбь о «сем Вавилоне» — вообще все это настроение разочарованной и несчастной институтки — длившееся пару недель.

Господь с Вами, милый дорогой Сергей Павлович! Как я Вам благодарна за Вашу откровенность, в допустимости которой Вы сомневаетесь и по поводу которой Вы извиняетесь.

Письмо это писалось позавчера, а прочитав его сегодня, я в ужас пришла от его пустоты, легко- и слабомыслия, но Вы простите меня, Сергей Павлович — пусть останется эта дрянь — пусть Вы убедитесь, что ругая меня за то, что я выдумываю себе всякие трагичности — Вы добились того, что я прочно стала тем несносным существом, которое начинает письмо рассуждениями о платьях — на смену еще более несносному — писавшему о мировой скорби, о Толстом, философии и прочих надоевших вещах.

Ах, Сергей Павлович, я не верю, что Вы приедете, и это-то вот самое грустное. Вы столько уже обещаете, что я верить перестала.

У меня сейчас каникулы, и я пишу нечто вроде сочиненья. Риск — благородное дело, и я пишу вовсе не как немецкий студент — а как хочу. Ежели выйдет не нахально и притом не бессодержательно, то это большая победа: над временем. Т.е. говоря проще: ежели будет удачно, то это несколько сократит срок моего ученья, которое мне надоело ужасно. Стремлюсь в Россию. Еще год тому назад мне страшно думать было о возвращении — хотя это и была для меня всегда вещь решенная. А теперь, милый Сергей Павлович — я без ужаса думаю о Москве, хоть и рисую ее себе в отвратительнейшем виде. Но это не вздор, когда говорят о свежести, самородности и т.п. России. Я не идеализирую ничего. Я признаю, что Германия во многом лучше — и что, в конце концов, тоска вещь интернациональная и мало меняющаяся от места, времени и обстоятельств действия — что как в России, так и в Германии и в иных местах ее вдоволь, слишком вдоволь ее на свете. И куда ехать утешаться — дело преходящее. Но есть характеры и характеры. Так, характеру, озабоченному своей жизнью и жизнью близких — людям честным и порядочным — лучше — о, говорить нечего, что лучше! — жить здесь. Дай Бог, чтобы Россия стала похожей на Германию — какое это было бы счастье, но это такое счастье, о котором и мечтать нельзя. Но есть люди, собственная жизнь которых сдана в архив³ сказок для юношества, не смейтесь! Я не интересуюсь своей жизнью ни на вот столечко — ах! Разводить здесь слезливо философии своей, а также эмоционального curriculum vitae — я не стану, чтоб не приводить Вас в ярость — но словом: жить я могу только в России, и пусть будет в ней пакостно, и пусть разрывается сердце от тоски по милой, дорогой Германии. Я любила ее с детства, а сейчас привязалась к ней, и так кровно-органически как-то вросла душа в мелочи, детали, в ее запахи, дома, улицы — во все это, что составляет 2 года — и оторваться от нее будет физически больно. Но что делать. Пока же я счастлива, что здесь, а не у вас. Знаете, вот это смешновато, но… Европа очень развратна в сравнении с Россией.

Русская грубость и цинизм имеют в себе неотъемлемое благородство откровенности. Правда, насколько в России нет чести, настолько здесь все честно. Но и ложь у нас откровенна. Это просто какая-то болезнь, и в ней никто не сомневается.

А тут… ох, я никак не могу поймать, не могу выразить — в чем дело, но… если, может быть, сказать: что тут слишком индивидуалистическая принципиальность, основанная на принципе здоровья? Нет, не знаю сама, что хочу сказать, но что-то чую, что-то все время меня задевает, задирает — всюду клейкая какая-то ассоциация в сторону предубежденности моей — вот именно, может, это просто мое предубежденье? Против, к примеру сказать, американизма, евреизма — а между тем — вот нескладна-то я! Мне бы хотелось, чтоб именно принцип здоровья был, а не вскрыванья жил себе и другим. Ничего не понимаю, но чувствую, что уляжется, обрисуется, осмыслится — и что я пойму, что же нехорошего заметила я?

А это! Прошу верить! Вот насчет развращенности — если б Вы видели танцы здешние (но это все уж из цикла: возмущенье провинциальной социалистки) и эта легкая и страшно привлекательная жизнь кафе, баров и опереток — это так всасывает! И это так действует на нервы — о, хуже наркотических средств и пьянства: последние чисты. Пьяный человек — не развратен — но то! Так вот — иногда мне кажется, что я уже завязла в этом болоте приличной двусмысленности — мне иногда всего более хочется стать опереточной артисткой, красящей волосы под рыжеватый цвет, и кажется: Господи, как же я буду жить в России, ведь там нет этой стоящей над городом музыки пошлой — а если и есть, то знаешь наизусть, сколько, где и каких баров — а тут импровизация — каждая улица родит новое легкомыслие — здесь оно тебе подается, оно заботится о своем существовании — а не о том, как бы оно не прекратилось — здесь ближе Франция, легкость, выдумка, мода, все новое, все утонченное и изящно безнравственное. Вы понимаете, что это не совсем гармонизирует с моими религиозными идеями и чуть что не монастырскими настроениями, с моими планами жизни в Москве и т.д.

Да, так вот, довольно неприглядно, когда дразнящая эта суетность со всем свойственным ей очарованием невинности ударяет в голову — а с объективной точки зрения все это несравненно хуже простого русского разгула. Куда это я залетела! Простите за отвратительное письмо и пишите — я так люблю Ваши письма, словно по лесу гуляешь: все неожиданности какие-то — ветерки, лужайки, коврики цветов — вдруг откуда-то елка — или большая птица: натыканье на неожиданное, настоящее, живое, спрятанное — вдруг появившееся. Ежели существует справедливость, то таковая осуществит Ваш приезд — это самое, с точки зрения справедливости и логики — самое, ежели так можно выразиться, «стоящее на очереди». Кстати, простите за ужасный слог и помарки.

Бог с Вами

Ваша Ж.Пастернак

1 Кстати (фр.).

2 Летом 1923 г. Пастернаки («Боря с Женей») снимали дачу в деревне Костино у станции Братовщина (в наст. время Правда) по Северной железной дороге.

3 См. примеч. 16 к вступ. ст.

10. Ж.Л.Пастернак — С.П.Боброву

1 октября 1923, Берлин¹

Берлин, 1 октября 1923

Милый Сергей Павлович!

Простите, ради Бога, что до сих пор не ответила Вам. Благодарю Вас от души за присланные журналы. Карточка Ваша меня рассмешила: такой Вы на ней франт ² — по-моему, мало похожи, но, тем не менее, я очень рада была увидать Вас хоть на бумаге — хоть непохожим, ежели Вы такой бедный и нехороший, что не едете сами. Ах, жизнь, наша жизнь. Я так сочувствую Вам, но Вы мне не позволяете ламентировать. Я умолкаю — верьте мне только, что Ваши жалобы, восклицания, отчаяние находят живейший отклик в моей душе! Да Вы это знаете, оттого и пишете. Благодарю Вас за откровенность, которую ценю и люблю больше всего на свете. Поздравьте нас: после 2 лет пансионской жизни, сносной и даже приятной первое время — но ставшей финансово невозможной в последнее время — мы — после долгих поисков нашли 3 комнаты с кухней у очень милых хозяев. Живем снова по-московски — т.е. без прислуги, готовим сами, живем по-пролетарски — по принципу: только бы посытее — оно, конечно, не идеал, но в сравнении со всем остальным — складно, беспретенциозно и приятно полы мокрой тряпкой подтирать, с корзиной на базар бегать и мыть кастрюли в кухне. На что же еще годится женщина? Как не на то, чтобы быть прислугой или «подругой…», «amie». Видите, даже рифмуется. Т.к., пока что я не подруга, то считаю, что должна заниматься вышеозначенной работой по уборке комнат и кухни. Комнаты наши несколько в стиле любимца Вашего E.A.Hoffman’a. Они принадлежат доктору ортопеду. Все фразы не клеются³! И точно: трудно передать, как это по стене — во всю стену приделаны палки, чтобы лазить детям — это называется шведская гимнастика. И это нельзя от стенки от… оторвать? отвинтить, ну, просто снять, убрать? Мы это задрапировали по возможности нашими цветными московскими платками, но все же эти палки виднеются под потолком. Это чтоб «на стенку лезть». А то еще и повеситься есть где папе, когда все деньги и заказы кончатся. Крюков тоже (огромных, каких-то гимнастических) не сняли — слишком здорово в стену вделаны. Зато у папы есть, наконец, комната для работы, ну просто отдельная комната. Далее наша, т.е. Лидина и моя — она же столовая, она же гостиная, приемная — ну словом, объединяя все эти 4 назначения в одно: скотный двор. Третья комната — мамина и папина спальная. Нас никуда не пускали — мы целый год ищем комнаты — т.к. нас четверо, а четверым не отдают 2-х или 3-х комнат — слишком, мол, вас много, господа — да еще и папочка художник. Наконец вот нашли — это бывшие гимнастические комнаты, а потому в них мало мебели буржуйской и немецких предрассудков — зато простор — и папе комната — в которой ничего не висит по стенкам — т.е., не висят картины хозяйские и бархатные панно. Как приятно было въехать в пустые комнаты, в которых только необходимая мебель без украшений. Может, Вас позабавят берлинские цены? Вот: 1 хлеб по карточкам (фунта в 2 Ѕ) — 18000000 марок. Без карточки раза в 2 дороже. Трамвай 5 миллионов, 1 яйцо — 6–7 миллионов. Масло просто недоступно и редко бывает в лавках. Едим маргарин и стоит 30000000 марок — масло около 100000000. Но цены эти завтра, верно, все вдвое и больше будут, т.к. доллар поднимается. Позавчера, кажется, он был приблизительно 150000000 — не то больше, не то меньше.

Меняется он и цены на продукты ежечасно. Через недели 2 начинается зимний семестр. Сейчас каникулы. Я изучаю стенографию и на машинке учусь писать. Может, поступлю на службу. Постараюсь в банк. Но не знаю, удастся ли совмещать с учением. Если не удастся — не поступлю. Доучиться здесь хочу во что бы то ни стало — потому что иначе — зачем жить в Берлине — тогда поехала бы в Москву и стала бы там готовить обеды — а Вы бы ко мне приходили — все в гости — ладно — ах, вот бы здорово было! Кто хочет — все с улицы — целый бы день, как у Борьки — самовар шипел бы — и я бы уходила из дому, ежели нужно, а Вы бы хозяйничали, как хотите. Странные мечты у посетительницы математического факультета немецкого университета. Но право — я так вижу. Как мне говорят: «Ах, это не то!». А я отвечаю: «Я-то знаю, что не то! Но ведь я не более, как женщина, и кроме как варить, штопать и ласкать — ничего не умею — вот это и делаю — а Вы должны быть умными и придумывать всякие новые и умные вещи».

Как тепло сегодня! Я забыла еще написать, что у нас имеется балкон, и вот я пишу Вам письмо на балконе. Сегодня воздух, словно теплое пахучее парное молоко — ах, такой милый и добрый. Простите за то, что столько зачеркиваю и что пишу так беспорядочно. Не мстите — не молчите от злости, а пишите, пишите почаще. Вы теперь так редко пишете — а я так люблю Ваши письма. Я же пишу редко, потому что какой толк от моих писем. Одна пачкотня и досада. Сергей Павлович! Что хуже: быть женщиной, т.е. страдать от постоянного чувства оскорбленности, от слишком большой страстности и чувственности — или мужчиной и нести пытку неудовлетворенности духа: хочу творить — разрывается сердце от этого! И не могу — а?

Увы! Капризной волей судьбы я обречена и на то и на другое — я атакована с 2-х фронтов.

Ну, Господь с Вами.

Ваша Ж.Пастернак

1 В левом верхнем углу рукой С.П.Боброва проставлена дата получения: «9.10.23».

2 Эта фотография не обнаружена в архиве Ж.Л.Пастернак.

3 Зачеркнуто окончание предыдущего предложения.

11. Ж.Л.Пастернак — С.П.Боброву

2 октября 1923, Берлин

2 ок. 1923 года

Милый Сергей Павлович!

Только собралась отослать Вам свое письмо, как пришло Ваше, посланное Luftpost’ой — я тотчас же помчалась в Геликон, где узнала, что: тому назад 5 дней выслано Вам 10 экземпляров, а также письмо, в котором они сообщают, почему до сих пор не высылали (кажется оттого, что прежде требовалось разрешение на посылку книг — теперь же это, мол, отменено — а потому легче пересылать). Словом, они уверили меня в том, что в ближайшем будущем Вы получите книги! Затем они дали мне еще один экземпляр, из любезности ли, любви ли или еще чего — не знаю. Но только этот экземпляр я также перешлю Вам — т.к. чем больше у Вас будет, тем Вам приятнее — себе же приобрету здесь. Затем, идучи домой, я нарочно стала заглядывать в витрины русских книжных лавок (чего никогда раньше не делала, так что не знаю даже, какие и где продаются, к примеру, Борины книжки. Т.е., кажется, его «Темы и вариации»? Да, они где-то имеются. А насчет «Сестры моей жизни»¹ — не знаю, даже каюсь). Так вот, заглянув в окошко некоторого книжного магазина… как бишь его? — увидала там красующегося Вашего «Идитола». Прекрасно издана — у нее вид — шрифт, бумага и т.д. лучше всех, виденных мной за это время новоизданных книг. Итак, поздравляю Вас от души, дай Бог Вам еще и еще творческого счастья — Бог с Вами.

Ваша Ж.Пастернак.

1 В 1923 г. в Берлине вышли две книги Б.Л.Пастернака: «Сестра моя жизнь» в издательстве З.И.Гржебина (второе издание) и «Темы и вариации» в издательстве «Геликон».

12. С.П.Бобров — Ж.Л.Пастернак

9 октября 1923, Москва

Милая Жозефина Леонидовна,

(какое глупое обращение, кстати сказать, — это, между прочим, и к тому, чтобы Вы знали, мне хотелось бы говорить с Вами проще, ближе э-цетера¹). Нужно ли, т.е. должен ли я Вам говорить, как волнуют меня Ваши письма, как я им всегда рад, и все такое. Вы меня обидите в кровь, если пошлете мне обратно Идитолку, а не возьмете себе. Просто, это будет маленькая подлость, — как Вы смеете так со мной обращаться? Вы бы должны знать, что у Вас есть некоторые права собственности на мою особу, а следовательно, и на мои книжки, которые суть пустяки по сравнению с той радостью, которую может доставить — вот такое письмо, вот такая Вы добрая, милая, горячая и все такое. Может быть, я Вам не дело пишу, — не показывайте, ради Бога, никому. Но Вы хоть прочтите Идитолку. Ведь это же смертельно глупо посылать Вам «Кр. Ниву», и не только потому, что это — канитель, а потому, что чудну читать эту, в конце концов, небольшую вещь по кусочкам. Не смотрите на посвящение, — это и есть памятник тем безумиям, о которых я вам как-то писал зимой, на что Вы отвечали с такой совершенно неописуемой и непредполагаемой в человеке деликатностью. Это было Бог знает что, принимая во внимание, что эта женщина — почти невеста моего друга И.А.Аксенова², — вспомнить страшно. Более безумных вертижиков³ и в жизнь не переживал. А так в ней не было ничего того, что мне-то нужно, если не считать просто каких-то странных, может быть, просто телесных волшебств. Мучался, с ума сходил. Наконец бросил, с февраля не видел. Это все в изъяснение к посвящению. Выбросить посвящение было бы вульгарной грубостью, а потом хотелось — уж признаюсь Вам — довести до сведения пункта моего былого помешательства о добрых чувствах, хоть и не оправдываемых никаким здравым смыслом. Но все это глупости, Бог мой, — ведь я — это схема всякой неорганизованности, — я опять, кажется, собираюсь мириться с Наркомпочтелем, а следовательно, не уеду. Но это еще не все, видно. Сейчас собираюсь переправить семью мою в Петербург, так как в Москве очень уж худо в смысле квартиры. Когда они там акклиматизуются, попробуем переменить ориентацию в серьезном стиле именно на отъезд. Мне не дали командировки со службы месяц тому назад, а то бы я приехал. Буду стараться что есть силы вывернуться за этот год, чтобы удрать в дальнейшем. Здесь, в одиночестве я ужасно как измучиваюсь, что приводит к пьянству, шатанию по бесполезным местам, беготне за женщинами, которые мне в самой сущности не нужны, — ах, не сердитесь на все это: — увы, это жизнь, равнодушие вообще самая страшная вещь, усталость тоже. Давайте построим волшебный дворец из сапфиров, где пели бы фонтаны на манер сладчайших Шуманов, где сердце бы билось воздушной дисциплиной категорических улыбок, несказанных головокружений создающего счастья, где мир улыбался бы нам игрушечным мандарином, где он цвел бы и плакал бы, как маленькая кашка на рассвете, где хирургия осуществлялась бы при помощи сладкого воздушного пирога, где мы никогда бы не расставались и никогда бы не уставали друг от друга, где святые дельфины плавали бы по воздуху во имя розы, где чернильницы распускались бы как лилии, где бы дети прыгали, как кролики, где бы никто не боялся, что чужое сердце считает свое бескорыстие, где... фу — не будет ли? Ах, вот там не будет всего того, что мучительно рвется в сердце, этой глупости, этой ерунды и т.д. Карточка, конечно, страшно глупая, но другой не имелось, я и решил Вам ее продемонстрировать. Франтоватость моя вызвана фотографической традицией, в самой же сущности я одет, как оглобля, если не хуже. Вишнекевичу⁴ я написал, чтобы он купил мне костюм, но не знаю уж, как его иудейское благородие сумеет это сделать, боюсь, что из-за канительности этого предприятия — делать не станет. Дело в том, что у нас, для ради упрочнения нашей новой валюты, нашей банкноты, так наз. «червонца», Госбанк постоянно выбрасывает на рынок золото и иностранную валюту, благодаря чему у нас доллары страшно дешевы по сравнению с товарными ценами, и костюм приличный стоит 90–100 долларов. А у Вас это еще до таких сумм не дошло. Цены Ваши еще не так велики, — у нас масло сливочное стоит около 270 мил., газета и трамвай по 30 миллионов, хорошая колбаса 250–300 мил., ботинки дамские лаковые — четыре червонца: или четыре фунта, или двадцать долларов, или 19 миллиардов. У нас то плохо, что уж очень дорого все, что не относится к еде. Но зато у нас все это идет потихоньку, вот Вам вырезка из сегодняшней «Правды»⁵, где сравниваются Ваши и наши котировки, имейте в виду, что наши «рубли» суть миллионы рублей царских выпусков (впрочем, это там указано). Кроме того, важно еще и то, что этих колбас и масел в Москве — хоть завались, хоть и дорого, но всего много, а у Вас, говорят, и дорого и нет ничего. Вы переходите на собственноручную стирку, а у нас постепенно возвращаются к институту домашней прислуги, — и оная рифмуется с «подругами» лишь в случае крайней неразборчивости заинтересованного. О пользе женщины, как я вижу, Вы имеете крайне смутное представление: не забудьте же мудрую старую пословицу, — что без женщины мужчина, как без паров машина, и не «рипайтесь» зря, — что бы мы «умные» стали без Вас вообще делать, — была бы нам в ежеминутие крышка — и все. Спасибо Вам за «Геликон» и вообще и вообще — до отказу. Как жаль, что Вы так невероятно далеко. До слез жаль. Как Ваше здоровье? Мне что-то Боря мямлил на эту тему. У Борей родился мальчик, которого зовут Женей⁶, — родители оба до крайности ошеломлены происходящим и не знают, что делать, — Женя еще молода и говорит, что ей трудновато пришлось, — дело хоть и не хитрое, а сурьезное. Ну, Господь с Вами, пишите, не забывайте. Целую ото всего сердца Ваши добрые ручки, жаль, что только письменно. Привет.

Ваш Сергей Бобров

9.10.23 Москва

1 От лат.: et cetera — и так далее.

2 Иван Александрович Аксенов (1884–1935) — поэт, критик, переводчик, участник Первой мировой войны, один из активистов литературно-художественного авангарда. В 1915 г., находясь в действующей армии, через переписку с Бобровым присоединился к литературной группе «Центрифуга». В 1918 г. вошел в совет ЛИТО Наркомпроса, в котором работал одно время и Бобров. Речь идет о художнице Любови Сергеевне Поповой (1889–1924), которая в одно время с С.П.Бобровым сотрудничала с Театральными мастерскими В.Э.Мейерхольда. С.М.Эйзенштейн в очерке памяти Мейерхольда «Учитель» (1946) называет ее женой Аксенова. Ей посвящены романы «Восстание мизантропов» и «Спецификация идитола».

3 От фр. vertige — головокружение.

4 См. примеч. 3 к письму 7.

5 Приложена вырезка из газеты «Правда» со статьей Берга «Германская марка равна советскому рублю».

6 Сын Б.Л. и Е.В. Пастернак — Евгений родился 23 сентября 1923 г.

13. С.П.Бобров — Ж.Л.Пастернак

24 ноября 1923, Москва

Милая Жозефина Леонидовна,

Вы мне не писали, кажется, месяца два, если не больше: ежели это к тому, чтобы я не забыл Вас, то, как видите, благая цель достигнута, порок в моем лице наказан, а Ваша добродетель торжествует. А в самом деле, — в чем дело? Ходил я к Боре, интересовался, не произошло ли у Вас японского землетрясения ¹, но он меня уверил, что все у Вас обстоит благополучно. Меня огорчают столь продолжительные антракты, ей-ей. Вы мне даже ни полслова не написали об Идитолке. А мне было бы очень приятно узнать Ваше мнение, даже если оно и не в мою пользу. Но этот самый Идитолка меня очень огорчает: продается он в Москве решительно повсюду, а я так и не получил (и по-видимому не получу) моих авторских экземпляров — и вообще ничего не получил. Он ² писал о деньгах, и я ответил, что прошу мне их выслать, а если можно, то купить еще костюм в счет оных. Гробовое молчание Вашего проклятого города было мне наикрасноречивейшим ответом. Очень все-таки обидно ходить по Москве с пустым карманом и видеть, как бесстыжий Геликоняк торгует моим добром в каждом окне. Да, вот как. А дела мои после моего бегства из Наркомпочтеля приняли жестокий вид: ничего не делаю, хандрю, вою и не имею средств к существованию. Ходят слухи, что это оттого, что существует затор на книжном рынке, не верьте этому, это потому, что я балбесничаю. Балбесничаю я потому, что не могу жениться. Жениться не могу по целому ряду причин, первая это та, что у меня нет невесты, а женщины, сколько-нибудь меня знающие, не решаются идти на такое страшное и безвестное дело. Вторая, обнимающая собой ряд причин, сводится к тому, что существование мое не устроено, а не устроено оно, потому что я балбесничаю. А балбесничаю-то я, надо Вам сказать, потому что не могу жениться... таким образом, Вы легко узнаете Вашего старого друга — Белого Бычка, самолично здесь присутствующего. Мои бесчисленно-смехотворные попытки ожениться и образумиться, или, лучше сказать, смехотворно-бесчисленные, оканчиваются, как общее правило тем, что за меня соглашаются идти женщины, на которых я не могу жениться, и не идут те, которые мне кажутся подходящими для этой цели. Они нежно и мило сообщают мне, что я очень милый и хороший (т.е. проще: такой, сякой, немазаный), но что еще не родилась отчаянная женщина, готовая разделить со мной не только ложе, но и очаг, каковой у нас в России теперь предстает брачующимся во образе примуса. Суммируя все сказанное, довожу до Вашего сведения, что я не выхожу из разных тоск и скук, как писал Хлебников: «Кукси кум мук и скук»³, разве только, чтобы — снова бегать за ускользающей моей невестой. Все это кончается глухими раздражениями, мученьем хороших женщин:

…………...мучить

Себя, родных и тех,

Которых мучить грех⁴.

Мои способности направляются главным образом на последнюю категорию, привязывая ее к себе еще и глубиной совместно пережитого... ну вот такого, которое горькое. Да:

А далеко, на севере — в Париже —

Быть может, небо тучами покрыто,

Холодный дождь идет и ветер дует⁵.

Что сказать вообще, и надо ли говорить после Пушкина, — я люблю самой горькой и самой томительно-горячей любовью этого человека. Акс, мой друг, сказал (написал, то есть), что первый стих цитаты моей «должен вызывать представление о, может быть, лучшей из существующих формулировок упоения длящимся мигом» ⁶, так оно и есть. Кажется мне, что пишу я чепуху. Но эта исповедальня невытертой пыли ничем иным окончиться не могла. Когда-нибудь я расскажу Вам все это честно, ласково, по-хорошему: — так не верьте мне тогда. Вы ловко уехали от меня когда-то, не дав мне в Вас влюбиться⁷; во влюбленном состоянии я совершенно непереносим, я становлюсь добрым, внимательным, изобретательным на любую любезность, нежность и что хотите, могу занимать кого угодно и как угодно, рассказывая напролет разные утешительные вещи, становлюсь привлекательным и симпатичным, делаюсь выше ростом и красивею, как турухтан⁸, сентименты бьют из меня фонтаном, часы и дни идут на обсуждение того, как я люблю ту, которой пою, того, что и когда да как кто из нас подумал, — в этом чаду предмет моих вожделений размякает до почти непонятных пределов, после чего и забирается что называется голыми руками. Все вместе, ан-сомм⁹ с прелюдией, лирическими отступлениями, а также и зенитом блаженства называется счастьем. Боже великий, сколько раз я это видал, — и хоть бы раз досыта, крепко и со всеми онерами¹⁰. Вы как-то раз писали, что лучше быть мужчиной и протухать от неудовлетворенного чувства... нет, что-то я сбился, сейчас поищу и выпишу Вашу фразу точно. Нашел, провозившись четверть часа, перебрав кучу писем (а у Вас-то моих — воображаю!) «что лучше, быть женщиной, т.е. страдать от постоянного чувства оскорбленности, от слишком большой страстности и чувственности — или мужчиной и нести пытку неудовлетворенности духа»¹¹ — (кстати, Ваше последнее письмо помечено 1-м октября). Из этой цитаты я усматриваю, что я сущая баба, т.к. насчет духа я боюсь только всегда, что мне в душу наплюют, после того как я выложу свое содержимое, — что же до творчества, то оно мне сейчас трудно донельзя, перо не поднимается. Господи, ведь мир громаден и необъятен, ему учишься каждый день: не так давно одна женщина (ради Бога, это между нами) родила мне сына с чистыми мечтательными громадными голубыми глазами, промолчав об этом все девять месяцев¹², а другая пришла ко мне, так любя, что сердце перевертывается — до настоящего безумия... да ведь этого не расскажешь, ну к чему же тут, скажите, Бога ради, вся эта брехня в стихах и прозе, все баламутство искусства, все старание индивидуальное перенести во всеобщее, со всеми пустяковыми остротами, благоглупостями, трогательностями, пустяками, счастьем по-своему, сердцем навыкате и проч. Простите за то, что сейчас скажу, но это не нескромно, а это вот жизнь и ничего больше: — вы видите внизу — и кажется, что где-то далеко под собой — глаза женщины, разъятые, раскрытые во всю мочь своей слепительной и скорбной силы, это ведь и есть Матер Долороза, уже исходящая тоской за будущую жизнь, которая, как я, в тоске такого блаженства падает на нее, — мир раздет, раскрыт: он голый перед нами, его нет, и он здесь весь до последнего жучка, он поет — нет, он молчит, он весь сила и нет большей беспомощности, мы утратили слова, мы разучились говорить, наши мысли — совсем не мысли: их нет и никогда не было, но все, что вокруг — а ведь это все — оно думает, наделяясь божественной полнотой, это нельзя вынести, но только так и можно жить, вы слышите ее глухой и страстный стон, ее слабые руки сжимают Вас чуть <ли не> до боли, — Боже мой: ведь надо быть маньяком, идиотом, Ходасевичем, чтобы пробовать об этом писать. Недавно я писал в «Красной Нови» об Генри и Конраде¹³ (замечательный английский прозаик, русский поляк по происхождению, Джозеф Конрад, как будут деньги, куплю и пошлю Вам): я просто лез из кожи, когда сочинял все это, надеясь уловить вот то, самое настоящее, я прочел это теперь, когда вдруг, почти внезапно смог, чего давно не знал, обнять женщину, которую смею любить: ну и вот я вижу, что я все глупости писал, — опять все старые ошибки, то есть обожествление чувства самого по себе, любование ситуацией чувств, положением человека, и все такое, не настоящее, а искусственное. Сейчас пишу (хоть давно уж не писал) свой роман¹⁴, — ну где же найти силы словам, где найти этих слов, чтобы поставить простого человека — вот такого человека ПРОСТО, то есть такого, какого мы еще, верно, мы, писаки, и не видывали? Мы искали эти слова всюду: во дворце и в ночлежке и в квартире за 39 р. в месяц, за полярным кругом и под тропиками: и везде лишь слабое подобие, чепуха, глупость, ботва, корешки, а человек, как Протей¹⁵, и его не уловишь. Мы муссируем болезненные положения, отличающиеся всегда от настоящего интенсивностью, поглощающей истинное содержание (вот отчего так глуп экспрессионизм), мы вылавливаем так называемое «характерное», а ведь весь секрет его очарования в том, что оно — симптоматично и выдает все, тогда как в искусстве оно становится вещью в себе, идолом, черт бы его побрал, черт, черт и его бабушка. Только раздражаешься и злишься, когда читаешь эту абракадабру, мой роман. A он все-таки лучше Идитолки. Искусство живет крайностями, — то ли это просто забава, то ли пуганье букой, и то и другое глупо до последней степени и никому не нужно. Разве один Пушкин знал, как это можно делать, но и он грустен до последней степени. Вспомните-ка «Пир во время чумы»...

Однако не находите ли Вы, что я зарапортовался и что эта длиннейшая рацея на Вашу фразу могла бы быть и менее скучной? Не сердитесь во всяком случае. Ах, милый друг мой, конечно, еще можно жить на свете, когда удается глянуть вот на такие вещи, что я только пытался Вам описать. Но не стоит быть писателем: нам попадаются кусочки, а в них ли дело.

Напишите мне про Берлин, по газетной путанице ничего не разберешь. Так полагал бы, что немцы всех все-таки в конце концов надуют, выйдут сухими из воды. У нас тепло (сижу с открытой форточкой), мокро, грязно, снег ходил раза два, но жалко и свежо растаял. Боря жив, у него смешной мальчишка, Женя с ним с ног сбилась. Шура занимается амурами. Бобров не служит и сидит без денег, ибо занимается тем же, сукин сын. Остальные ходят, ездят на трамвае, играют на червонцы, покупают своим девчонкам меха и бриллианты — и все такое. Не сердитесь за неприличности, отчего бы Вам их не знать, а ведь я Вас не обижу, спаси Бог. Пишите мне, пожалуйста, да, кстати, напишите, пожалуйста, про Идитолку. Очень интересуюсь Вашим мнением. А Вы — хоть бы слово. Жаль, жаль, что я Вас не вижу. Вы верно прошлый раз написали, что я такой скверный и такой бедный, что не уеду. Последнее самое существенное. Боря сидит тоже более-менее без денег. Написал поэму, стонет и вопит, что не так написал (вот чудак, совсем как я!), но там есть много хорошего и по-настоящему¹⁶. Москва, в общем, живет, хоть всюду по учреждениям сокращение штатов и много безработных. Книг выходит много, витрины битком новинками. Пишите мне, пожалуйста, не сердитесь на меня. Когда Вы долго не пишете, мне думается, что я Вас чем-то обидел.

Целую Ваши далекие руки.

Ваш С.Бобров

24.11.23 Москва

1 Самое разрушительное землетрясение в истории Японии произошло 1 сентября 1923 г. Были разрушены почти полностью города Токио и Йокагама. Погибли несколько сотен тысяч человек.

2 То есть А.Г.Вишняк — владелец издательства «Геликон».

3 Подзаголовок стихотворения В.Хлебникова «Перевертень» (1912?), давшего толчок развитию русского палиндрома в ХХ в.

4 Из стихотворения Б.Л.Пастернака «Как усыпительна жизнь!..» (ПСС. Т.I. С. 147-151).

5 Слова Лауры из «маленькой трагедии» А.С.Пушкина «Каменный гость».

6 Цитируется предисловие И.А.Аксенова к его пьесе «Коринфяне» (1917). Автор объясняет, что «довольно широко пользовался приемом цитации, столь распространенным в афинской и елисаветинской трагедии <…> Так <…> вторая половина ст. 937 всецело принадлежит Пушкину и должна вызывать представление о, может быть, лучшей из существующих формулировок упоения длящимся мигом…» (Аксенов И.А. Коринфяне. Трагедия. М.: Центрифуга, 1918. С. XIII). Приводим соответствующее место из «Коринфян» Аксенова со стихом 937:

Медея. Да? Вероятно. Хорошо. Немного
Останусь я.

Ясон. Скорей твои глаза:
В них небо… Там на севере, в Париже.
Есть месяц март. Мерцает в утро свет,
А в полдень ветер небеса замажет
И хлещется крупой…

(Там же. С. 36.)

7 Ср. в воспоминаниях Е.Ф.Куниной «О встречах с Борисом Пастернаком»: «<…> годы спустя мы услышим от того же Боброва о “Жонечке как о самой близкой старшему брату и лучше других семейных его понимавшей. Жонечка была такая прелесть, что в нее даже влюбиться было невозможно”, — говорил Бобров» (ПСС. Т.XI. С.112).

8 Птица из семейства бекасовых с красивым брачным нарядом.

9 От фр.: en somme — вкупе.

10 От фр. honneur — со всеми необходимыми принадлежностями.

11 См. письмо 10 наст. публ.

12 Сын Л.С.Поповой.

13 Бобров С.П. Новые иностранцы // Красная новь. 1923. №6 (16). Октябрь–ноябрь. С. 349–356. Бобров пишет о рассказах и романе «Короли и капуста» О.Генри, что они «превосходны и поражают занимательностью и неожиданной у американца, настроенного на “время — деньги”, глубокой и горячей сердечностью» (C.353). У Дж. Конрада (рассказы и роман «Каприз Олмейера») он отмечает бoльший, чем у О.Генри, психологизм и то, что в отличие от Достоевского Конрад ищет причины трагического не в мировом зле, а в самой природе человека (C. 355–356).

14 Вероятно, речь идет о романе «Нашедший сокровище».

15 В древнегреческой мифологии морское божество, сын Посейдона, обладавший способностью принимать любой облик.

16 Речь идет о первой редакции поэмы «Высокая болезнь» (ПСС. Т.I. С. 252–260).

14. Ж.Л.Пастернак — С.П.Боброву

28 декабря 1923, Берлин

Берлин, 28/XII — 23 года (по новому стилю).

Милый Сергей Павлович! Может быть, Вы думаете, что письмо это будет письмом — ах, нет — это продолжение моего нытья — вечного — безупречно аккуратного нытья. Поверьте мне, что, несмотря на мою замечательно прекрасно великолепно и т.д. спокойную и безоблачную жизнь… гм, гм, — существуют, впрочем, облака в штанах — но это, между прочим — так вот, несмотря на оную, я нахожусь в прескверном состоянии. Сегодня утром, после почти полугодового перерыва написала Жене нашей письмо — вышло ужасно сантиментально, но зная, что в Вас сантиментальность вызывает образ детского грязного носового платка — я не знаю, как быть. Не писать и дальше — было бы Бог знает что. Писать решительно нечего. Слава Богу, что Новый год, и я могу Вас поздравить с таковым и пожелать… чего бы? Чтоб как в сказке, от всякого Вашего слова, примерно, в душах заинтересованных лиц такая становилась теплота и благодать, что хоть в летнем пальто разгуливай.

Чтоб от Вашего прикосновения люди становились добрыми и сильными, как в английских утопиях. О Вас самих я уж не говорю — Вы должны быть чудом, идеалом — примером всему земному шару. Поздравляю Вас также с праздником Рождества Христова. Впрочем, письмо-то это Вы получите уже в январе.

Милый Сергей Павлович — я ничего до сих пор не писала Вам об Идитоле. Вещь эта мне серьезно понравилась, она, кроме всего остального, очень увлекательно написана. Но сознаюсь, я не ревела читамши — хотя такое сообщение не похоже на литературную оценку. Трагизм идитолистов-творцов стирается драматичностью — эффектностью — инсценировки событий — масштабом этих событий — этой борьбы — этой воздухоплавательной линией Европа — Америка — сжатостью времени происшествий¹. Написано прекрасно — Но, Сергей Павлович! Все, что Вы пишете, — не может быть иным. Это не комплимент — а вот сейчас объясню. Есть авторы — их вот горсточка малюсенькая какая — они владеют словами, словно элементами живой природы — и чтобы из этих слов они ни складывали — прекрасно — даже будь оно и не особенно Бог весть что. Что это собственно? Какое электричество или сок — вообще, чем они отличаются. Я право не знаю. Я знаю поэтов и писателей — прекрасных и написавших замечательные вещи — более замечательные и прекрасные, чем эти вот самые² — и все-таки в них вот3 этого нет. Так вот Вы принадлежите к тем, которые строят из живых частиц. Бог Вас знает, почему Вы так плохо эксплуатируете свое богатство — почему Вы не пишете за душу хватающих вещей. Потому, наверное, что Вы сами слишком живой человек. Может быть, «его первые вещи» — может быть, Ваша жизнь так скроена, что этот огромный роман — в который хочется уйти как в перину — от окружающего всего — от своей комнаты и себя — роман, протекающий параллельно тиканью карманных Ваших часов и в то же время остановившийся — недвижимый — по которому можно гулять взад и вперед — останавливаясь по желанию на полчасика — вот на такой-то улице — садясь (до ночи потом сиживаешь) на диван в гостиной той вот героини — у нее очень натоплено жарко — и любовь без недели — кульминационный пункт — да вот этот поместительный — огромный, развивающийся без Вашей помощи — самостоятельный, независимый ни от пишущего словно — ни, сохрани Бог, от настроения или цвета волос читающего — роман этот, быть может, Вам суждено написать… через — ну столько-то и столько-то лет. А вообще говоря, что я за критик? Вообще, по-моему, судить писателя могут лишь писатели же — что за нахальство с моей стороны. Я идиотка и больше ничего. В придачу чуть ли не истеричка — девчонка без назначения etc.

Ах, как я (теперь это я — прочитав Ваше последнее письмо — пишу) — как я, Сергей Павлович — люблю, когда Вы пишете всякие вещи в градусе отчаяния — оттого что, мол, что делать!!! Как претворить — или как схватить — как удержать — как понять, наконец: что это вообще. Впрочем, если Вы даже и в ужасе от этих 6 строчек — коих смысл… ну да, так объяснять я не стану — а то выйдет еще путанее — потому что тут начинается всякая моя философская почва — граничащая с философией желтого дома (надеюсь, что Вы знаете, что в таковых содержатся умалишенные) — так вот эта философия до того угнетает меня вообще и в частности — по ночам и в иные редкие свободные от занятий всякого рода минуты — что Бог с ней: еще и в письма ее совать — когда же вздохну я от ее гнета убийственного. Да вот начала я с того, что Ваши эти, вроде как исповеди — в некотором роде меня успокаивают: кто-то еще за меня думает — всякую немыслимость. Словно частица с меня снимается, или хоть оживляется, хоть делается выразимой.

Ну, опять пошла чепуха. Сергей Павлович! Будьте прелестью, как до сих пор — и ответьте мне просто: напишите, простив меня за мое свинское — верх невоспитанности, невежливости — молчание. Будьте здоровы, Бог с Вами.

Ваша Ж.Пастернак

В Берлине перешли на марку, т.е. бывший 1000 000000000 марок равняется 1 марке, каковая составляет 1/4,2 часть доллара. В Берлине стало прекрасно, спокойно, словно всю ночь кричавший больной ребенок под утро уснул. Выпал снег — претолстый — и оттого еще мягче, тише, белее. Но денег мало и бедность прежняя — но без крика — заглушенная снегом, Рождеством и надеждами — даже нищие здесь покупали еловые ветки на рынке — чтобы украсить ими свой нищенский сочельник и Новый год. Их, нищих здесь — Господи! До чего много. Экономически здесь вообще еще довольно (и очень даже) трудно — зато, слава Богу, в политике угомонились. Жуют, жуют с трудом — прямо трагично — но, слава Богу, без крови.

Как видите, у моей сестры, коей я поручила написать адрес — почерк не лучше моего.

1 Этот отзыв перекликается с оценкой романа Б.Л.Пастернаком в письме к Боброву. Признавая увлекательность и литературные достоинства романа, он сожалел, что в целом тот не оправдал его ожиданий: «это сочинено, это “кинематографично”». (Письмо Боброву от 19 февраля 1923 г. // ПСС. Т.VII. С. 446.)

2 От этого слова идет стрелка к слову «горсточка» из предложения, начинающегося со слов: «Есть авторы…»

3 От этого слова идет стрелка к слову «словно» из того же предложения.

15. С.П Бобров — Ж.Л.Пастернак

3 января 1924, Москва

Предыдущее письмо к Вам лежит уже не первый день, кстати сказать, запечатанным в конверте. Не знаю почему, но новый Ваш адрес меня огорчает, и искать его и надписывать — мука, которую старательно оттягиваешь. Из-за мистической Вагнеровской¹ улицы, что ли. Не пойму (а механизм забывания и причины оного, — почитайте-ка у Фрейда в психоаналитических рассуждениях). Но не в этом дело. Об этом поганом Идитоле, который настолько плох, что за него даже денег не платят, но из которого все же скоро сделают в Москве кино-фильму², — почему, черт возьми, я так плохо эксплоатирую самого себя, почему я не пишу за душу хватающих вещей, — черт его знает почему, — разве я-то это знаю? Ведь я же сух, как пайковая вобла, угрюм, нелюдим, скучен, бессердечен, лицемерен, — какого черта можно написать, обладая этим ассортиментом. Изо всех сил я лезу вот из этого, но мои страсти болезненны, они нетипичны, мое счастье слишком сентиментально, мои горечи — слишком аффектированны, чтобы — чтобы это вырастало из сухости. Побаиваюсь моих страстей и увлечений — а это потому, что они действительно недобротны, кратки, более звонки, чем полновесны — и так далее. Идитол наполнен яростью скрытой мысли: — судьба висит над человеком, она осуществляется людским бессердечием — понимаете ли Вы меня? — но как это сказать, чтобы это не стало резонерством, скукой, сухостоем, или наоборот, чтобы там не запрыгали белые бяшки-барашки около маргариток, нежно раскрывших доверчивые ротики навстречу надвигающейся в будущем внематочной беременности к подлецу-хахалю? Пфа!-пфа!пфа! Честное слово, Вы меня ухватываете за самое больное место. Ах, ведь я все это сам лучше всех знаю. Новый роман как будто лучше, — то есть он не безынтересен, может быть даже увлекателен где-то и как-то, не хуже Идитола, — может быть, это вот все не так: — слушайте, деточка, я Вам все-все расскажу до копеечки, я не хочу, чтобы Вы плакали (а одна дорогая мне женщина раз заплакала от моего рассказа), в самой-то сущности, я буду Вам рассказывать — размазывать все, это неотрывно — я, но поскольку это — я, это — и все другое, то есть Вы, Байройтерштрассе, Сити, Шанз-Элизе, Кузнецкий, Невский, что хотите. Во мне есть твердая уверенность, что мой метод — верен в существе своем. Можно говорить и описательно, трагизм существа — выше трагизма ситуации, он его должен одолеть в порядке самого своего существования. Тут ведь никого не обманешь и не перехитришь, но я и не думаю обманывать: это все мое имущество, а насильно мил не будешь. Во мне мало как-то человечности или я уже сам не знаю чего. Новый роман я сейчас и вовсе не пишу, — вот все от этих мыслей. Но я его все же напишу, я весь его перечищу, написавши, я вложу туда кучу всего такого, — но согласитесь, что это будет — черт знает, что такое: если опять придется самому себе сказать, что н-да... не вышло! Хоть, по правде, я этого нe смею сказать об Идитоле: он на три головы лучше Мизантропов, в нем есть все-таки широкий и жуткий трагизм: так по крайней мере автору кажется, а он известный дурак. Новый роман будет лучше. В наше время живешь скоро. А каждый новый день — туча дней.

Насчет моих «исповедей» — хм, хм, хм... если они Вас не раздражают, а даже успокаивают, я могу только себя с этим поздравить. Об чем Вы беспокоитесь с Вашей философией, — черт возьми, все же мы живем, — мы — это люди в большущем количестве. Еще есть добрые глаза и ласковые руки на свете, есть еще чудаки, которые Вас подкармливают, ежели Вы из-за дурацкой нервнятины начинаете пропадать с голода, которые с яростью на Вас покупают Вам папиросы и проч. Ах, ведь на свете биллионы истинных несчастий, — ну куда нам с этакой ерундой вроде наших чувственных огорчений, — глупости. Знаете, — самое главное это все-таки — работа. И подальше от эмоций. У жизни есть настоящие вопросы, — их-то и надо решать безо всяких проволочек, вообще — без никаких. Опять ведь я на службе: я служу в Госплане, это Государственная общеплановая комиссия при Совете Труда и Обороны (на обычный тон это СТО — то есть совещание министров, направленное к восстановлению хозяйства страны, что ли). Этот Госплан занимается всяческой электрификацией и вообще планирует все на свете. Учреждение и сейчас пользующееся большим весом, а в будущем это будет — сердце страны. Попал туда в Отдел Индексов (коэффициент вздорожания, конъюнктуры и всего такого), на очень хорошую и интересную работу. Со мной очень милы — пока еще второй день, положим, я стал еще призаниматься математикой, и вообще мне сейчас ничто не мило, кроме коэффициентов корреляции, сигм, дельт, парабол, тангенсов и всего такого (мы — школы Карла Пирсона³, если хотите знать). Вот мне сейчас и кажется, что важнейшая задача жизни — это правильно взвесить коже-сырье, цемент, муку, свеклу и прочее, — остальное глупости (взвесить — в математическом смысле, не на весах, разумеется). Вот как. Романы поспеются. За три месяца, как я «гулял» и не имел жалованья, я столько всяческого литературного свинства наглотался, что оторопь берет. Человека, «который писатель», спрашивают с сожалением: «а Вы обедали сегодня», «а что это у Вас рукав не зашит» и все такое. Радости мало. Хочу быть барином и буду верой и правдой считать большевикам индекс, — он им и всем на свете нужен, за него платят деньги, ибо это дело, а не что-то такое невесомоулыбчивое вроде литературы. Большевики люди полезности, и видя, что в сущности литературы сейчас у нас нет, говорят — ну Вы хоть агитируйте, что ли? На черта Вы существуете? — а индекс сам за себя агитирует, — вот в чем дело. Хай живе статистична мова! ⁴ — как сказал бы Богдан Хмельницкий, — и больше ничего. А романы — поспеется, над нами не каплет. Ей-ей, я за точное знание, вот как. И Вам того же желаю, удивительно освежает мозги и успокаивает. Знаете, если одной литературой заниматься, так это рехнуться ото всякой романтики можно. Вообще — я не писатель, никогда им не был: я статистик школы Карла Пирсона, вариационного вероисповедания. Там есть конкретные нужды и конкретные возможности, и ясные трудности: их можно одолевать с большим удовольствием. Итого — спокойной ночи. Насчет романов не беспокойтесь: мы и роман напишем: хи-хи!

Ваш С.Бобров

3.1.235

Москва

1 Вагнеровской улицей называет Бобров Байройтерштрассе, где сняли квартиру Пастернаки в конце лета — осенью 1923 г., по ассоциации с Байройтскими фестивалями, на которых исполняется музыка Р.Вагнера.

2 О кинофильме по роману «Спецификация идитола» нет никаких сведений.

3 Карл Пирсон (1857–1936) — английский математик, статистик, биолог и философ; основоположник математической статистики. Опубликовал фундаментальные труды по этой дисциплине (более 400 работ). Разработал теорию корреляции, критерии согласия, алгоритмы принятия решений и оценки параметров.

4 Да здравствует язык статистики! (Укр.)

5 Дата, вероятно, проставлена ошибочно, т.к. письмо является ответом на письмо Ж.Л.Пастернак от 28 декабря 1923 г. (№14).

Вступительная статья, публикация

и примечания М.А.Рашковской

Окончание следует