Мария Нащокина

Русская усадьба Серебряного века как феномен национальной культуры

Расцвет русской дворянской усадьбы по сути закончился с отменой крепостного права, позволявшего устраивать и содержать пышные загородные ансамбли с оранжереями, прудами, парками и театрами. Казалось бы, рубеж XIX–XX веков, так называемый Серебряный век — закат русской усадебной жизни, но… это и время особой рафинированной культуры, во многом предопределившее наше отношение к собственному прошлому.

В начале XXI века, говоря об усадебной культуре, мы, прежде всего, вспоминаем и опираемся на описания, оценки и взгляды современников Серебряного века, во многом открывших и канонизировавших усадебный феномен в русской культуре, превративших усадьбу в устойчивый архетип русского самосознания — то есть в систему первообразов, глубоко проникшую в миропонимание народа и многообразно проявившуюся в отечественном искусстве и литературе.

Дома косые, двухэтажные,
И тут же рига, скотный двор,
Где у корыта гуси важные
Ведут немолчный разговор. В садах настурции и розаны,
В прудах зацветших караси, –
Усадьбы старые разбросаны
По всей таинственной Руси.
Порою в полдень льется по лесу
Неясный гул, невнятный крик,
И угадать нельзя по голосу,
То человек иль лесовик.
Порою крестный ход и пение,
Звонят во все колокола,
Бегут, — то значит — по течению
В село икона приплыла.
Русь бредит Богом, красным пламенем,
Где видно ангелов сквозь дым...
Они ж покорно верят знаменьям,
Любя свое, живя своим <…>¹

— так писал о русской усадьбе Николай Гумилев.

Дворянская, а позже и купеческая усадьба во многом воплотила в России национальную художественную картину мира и систему ценностей в литературе, а затем и в мемуарах детей Серебряного века, который Владимир Ильин образно называл «Перикловым веком литературы и поэзии…»² Остававшаяся в те годы еще во многом патриархальной усадебная жизнь — семейным гнездом в единении с природой и в заботах о хозяйстве — давала возможность вырасти и духовно окрепнуть не только на литературных примерах, но и в деятельном участии в жизни крестьян, в сотнях усадебных школ, больниц, училищ и прочего, то есть в делах милосердия, на которые был так богат Серебряный век.

Усадьба, в которой прошли детство и юность, во многом определяла дальнейшие взаимоотношения их обитателей с миром. Черты национального самосознания, воплощенные в усадьбе, делают ее сегодня вновь интересной и притягательной для общества, причем не только как музейный экспонат или вместилище произведений искусства, а шире — как неотъемлемую и коренную часть русской культуры, в которой закодированы многие ее бытийные особенности.

Если взглянуть на русскую усадьбу в далекой исторической перспективе, прошедшие столетия сделали ее поистине универсальной, устойчивой и оптимальной для России формой человеческого бытия. Как самая мелкая градостроительная единица усадьба оказалась в основе любого русского поселения — будь то древние городища, деревни, села или города. В этой исторически сложившейся системе усадьба замыкала социальную иерархию, — ведь представлениям наших предков о мироздании всегда была присуща определенная иерархичность, — будучи центром жизни семейного клана, причем и помещичьего, и купеческого, и крестьянского, поскольку усадьбами, городскими или загородными, владели, фактически, все сословия. Даже крепостные крестьяне имели свои дома и дворы — тоже усадьбы, только миниатюрные.

Впрочем, Серебряный век канонизировал именно помещичью усадьбу — сравнительно небольшую, но оптимальную для жизни одной семьи, воплощавшую определенный общественный статус и представление о привольной загородной жизни. Демократизация русского общества конца XIX века, позволявшая получить хорошее образование и занять достойное положение способным людям из всех сословий, включая крестьянское, в определенном смысле уравнивала их потенциальные материальные возможности с аристократией, особенно обедневшей. Как говорил Ермолай Лопахин в «Вишневом саде»: «Отец мой, правда, мужик был, а я вот в белой жилетке, желтых башмаках. Со свиным рылом в калашный ряд... Только что вот богатый, денег много...» Перспектива подняться из своей среды и зажить «по-помещичьи», в собственной усадьбе с хозяйством и садом, как жили некогда могущественные владельцы твоих дедов или прадедов, была необычайно притягательна и увлекала многих. Достаточно вспомнить Антона Павловича Чехова…

Не родовое дворянство, а чиновничество, купечество, разночинная интеллигенция — словом, вся состоятельная часть обновленного русского общества (в каком-то смысле — «нувориши») увидели в образе жизни старинной дворянской усадьбы привлекательный пример для подражания в быте, досуге, общении, воспитании детей. Увидели и приняли его за образец организации собственной частной жизни. Русская дворянская культура была, наконец, воспринята своими самыми привлекательными сторонами — связью с природой, сохранявшейся патриархальностью быта, устойчивыми семейными традициями, насыщенностью домашним творчеством и самодеятельным искусством. Именно поэтому первоначально сугубо сословный феномен русской помещичьей усадьбы превратился в живую национальную традицию, глубоко затронувшую русскую культуру Серебряного века и в той или иной степени подхваченную всеми просвещенными слоями общества. Это новое качество «всеобщности» дало импульс дальнейшему развитию усадебного строительства и сделало усадьбу в интеллигентском русском сознании своеобразным воплощением самой России-родины, квинтэссенцией ее художественного образа, соединявшего теплоту отчего дома с бескрайними природными просторами Отечества. Другими словами, к Серебряному веку относится своеобразная общественная канонизация русской усадьбы как средоточия семейных ценностей, многих сторон русской культуры и воплощения национального понимания красоты. Об этом говорят многочисленные страницы русской литературы того времени.

«У каждого человека есть святое право любить свою собственность, любить тот маленький кусочек на земном шаре, где осела его семья, где жили его деды, где он родился (в Наре я родился, и в моей комнате сохранялось кольцо на потолке, к которому привешена была моя люлька). <…> При жизни отца в этом родовом имении, перешедшем ко мне в силу преемственности, все шло “по старинке”. Родители в нем отдыхали летом, не желая и думать о каких-либо существенных переменах, переделках, перестройках. Все стояло на местах…»³ — так писал князь С.А.Щербатов о своей подмосковной. Обладание таким родным, устойчиво патриархальным «кусочком земного шара» было мечтой многих его современников. Эту мечту с успехом воплощали в своих новых или обновленных старых усадьбах богатевшие купцы и промышленники, опора быстро развивавшейся индустриализации страны. Некоторые новые русские усадьбы того времени были многими нитями связаны и с западноевропейской культурой, об этом красноречиво говорил их облик в виде замков, коттеджей или шале, но образ жизни в них продолжал оставаться таким же, как в уцелевших старинных дворянских гнездах на бескрайних просторах страны — с охотами, сбором грибов и ягод, с катанием на лошадях, варкой варенья, музицированием по вечерам, театральными спектаклями и прочим.

У очень многих русских людей — современников Серебряного века образ родины сформировался именно в усадебном детстве. Как писал курянин А.Марков: «Судьба отвела мне счастливый удел родиться и провести детство и юность в родной усадьбе. Ни в каком другом кругу старой России детвора и молодежь не пользовались таким привольем, как мы, дети состоятельных помещичьих семей. Высший придворный класс дворянства жил вблизи столицы, обычно проводя лето где-нибудь в Гатчине или Петергофе, где молодежь жила, стесненная этикетом этих высокочиновных мест. Молодое поколение низших классов — купечества и крестьянства, уж не говоря о горожанах, с раннего детства несло известные обязанности, помогая родителям в их ремесле. И только мы, беззаботные “барчуки” и “панычи” Великороссии и Малороссии были в буквальном смысле счастливым и вольным племенем…»⁴

Эти чувства пронизывают очень многие произведения русской литературы конца XIX– начала ХХ века. Вот лишь несколько стихотворных строк, в которых описал дедовскую усадьбу Шахматово Александр Блок:

В густой траве пропадешь с головой.
В тихий дом войдешь, не стучась...
Обнимет рукой, оплетет косой
И, статная, скажет: «Здравствуй, князь.
Вот здесь у меня — куст белых роз.
Вот здесь вчера — повилика вилась.
Где был, пропадал? что за весть принес?
Кто любит, не любит, кто гонит нас?»
Как бывало, забудешь, что дни идут,
Как бывало, простишь, кто горд и зол.
И смотришь — тучи вдали встают,
И слушаешь песни далеких сел…

Усадебное детство фактически закладывало в человеке фундамент его отношения к миру, людям, природе. Как писал Ф.М.Достоевский о Даровом — усадьбе его родителей под Зарайском: «Это маленькое и незамечательное место оставило во мне самое глубокое и сильное впечатление на всю потом жизнь и где все полно для меня самыми дорогими воспоминаниями»⁵.

О том же думал в эмиграции князь Г.Е.Львов, бывший после Февральской революции главой Временного правительства: «Где бы я ни был, я слышу песню струн, натянутых в душе моей в Поповке. Немолчно звучат они, и ничто их заглушить не может. Под их аккомпанемент работают и мысли и чувства, и когда начинается в жизни диссонанс с ними, они сейчас зарокочут, направят и мысль и чувства по своему пути. Довелось мне видеть перлы красоты земной — чарующую Сьерру-Неваду, истинную жемчужину моря — Гонолулу и много, много других див мира, а вот никогда не вижу их во сне, а видишь серебряную яблоню на росистом лугу или белую черемуху с поющими соловьями, тропинку в волнующейся ржи, ярко-зеленую поляну в темном лесу, извилистую реку в зеленых низких берегах с белесыми ивами. Великий океан с морями не захватил души, а вот эта речонка втекла в самое сердце»⁶. Те же чувства выражал выдающийся советский искусствовед, знаток древнерусской архитектуры Г.К.Вагнер, потомок старинного рода Кожиных, проведший детство в рязанском имении деда: «Я вспоминаю Исады как земной рай» ⁷.

Поэтому так душевно дорога была тема возвращения к пенатам, не раз описанная в русской литературе. Например, у Чехова в «Вишневом саде» вернувшаяся в усадьбу своего детства Аня, дочь Любови Андреевны Раневской, выразила охватившее ее чувство отчего дома в нескольких простых словах: «Моя комната, мои окна, как будто я не уезжала. Я дома! Завтра утром встану, побегу в сад...» Усадьба целиком, с садом и окрестными рощами была домом, ее обживали как родной дом, наделяя внутрисемейной топонимикой, одухотворяя окружающее пространство. Как просто и естественно появлялась такая топонимика, вспоминал князь С.М.Голицын: «…новый дом неподалеку от старого — Большого, стали называть Маленьким, хотя его размеры были весьма внушительны <…> Между ними располагался сад — Старый, в отличие от Молодого, посаженного позже»⁸. Мать мемуариста «посадила лиственницы, каждая из которых имела свое название — Красавица, Кудрявая, Безверхушечная, Светлая, еще какая-то. И росли там молоденькие яблони и зеленели три березовые рощицы — Первые березки, Вторые березки, Третьи березки»⁹. Сколько деревьев было посажено в усадьбах в память о рождении детей, свадеб, юбилеев и других семейных событий!

Родовая усадьба, хоть и обедневшая, ветшающая — это явственное воплощение связи поколений, истории рода, издавна освоившего ее пределы. Это и конкретный родной дом и, шире, его умозрительный образ для многих поколений наших предков. «Но вот и липы кончились; я прошел мимо белого дома с террасой и с мезонином, и передо мною неожиданно развернулся вид на барский двор и на широкий пруд с купальней, с толпой зеленых ив, с деревней на том берегу, с высокой узкой колокольней, на которой горел крест, отражая в себе заходившее солнце. На миг на меня повеяло очарованием чего-то родного, очень знакомого, будто я уже видел эту самую панораму когда-то в детстве» — так чувствовал герой чеховского «Дома с мезонином».

Связанная с усадьбой история семейного клана была неотъемлема и от истории государства Российского. Как писал о родной усадьбе уже упомянутый курский писатель А.Марков: «Потомок длинного ряда людей, прочно сидевших на этой земле веками, я понимал вокруг себя каждую подробность, каждый оттенок жизни. Знал откуда и зачем все это, что там за этой синей далью, что здесь в этой пустой для чужого, но полной жизни для меня степи… Чувство родины, чувство России охватывало и пронизывало насквозь душу. Нигде потом на чужбине, никакая красота природы не вызывала больше во мне ничего подобного. В безлюдье степи, в шуме ветра, в бледной синеве неба как бы стояла перед моими глазами вся Русь…»¹⁰ Русская усадьба, в самом широком смысле этого понятия, и концентрировала в себе для человека Серебряного века «всю Русь».

«В этом имении я бывал впоследствии много раз, — писал И.А.Бунин, выросший в старой обедневшей усадьбе. — Оно когда-то принадлежало нашей матери. Отец, имевший неутомимую страсть все сбывать с рук, давно продал и прожил его. После смерти нового владельца оно перешло к какой-то “кавалерственной даме”, жившей в Москве, и было заброшено: земля сдавалась мужикам, а усадьба предоставлена воле Божией. И часто, проезжая мимо нее по большой дороге, от которой она была в какой-нибудь версте, я сворачивал, ехал по широкой дубовой аллее, ведшей к ней, въезжал на просторный двор, оставлял лошадь возле конюшен, шел к дому... Сколько заброшенных поместий, запущенных садов в русской литературе и с какой любовью всегда описывались они! В силу чего русской душе так мило, так отрадно запустенье, глушь, распад? Я шел к дому, проходил в сад, поднимавшийся за домом... Конюшни, людские избы, амбары и прочие службы, раскинутые вокруг пустынного двора, — все было огромно, серо, все разрушалось и дичало, как дичали, зарастали бурьяном, кустарником и огороды, гумна, простиравшиеся за ними и сливавшиеся с полем.

Деревянный дом, обшитый серым тесом, конечно, гнил, ветшал, с каждым годом делаясь все пленительнее, и особенно любил я заглядывать в его окна с мелкорешетчатыми рамами... как передать те чувства, что испытываешь в такие минуты, когда как бы воровски, кощунственно заглядываешь в старый, пустой дом, в безмолвное и таинственное святилище его давней, исчезнувшей жизни! А сад за домом был, конечно, наполовину вырублен, хотя все еще красовалось в нем много вековых лип, кленов, серебристых итальянских тополей, берез и дубов, одиноко и безмолвно доживавших в этом забытом саду свои долгие годы, свою вечно юную старость, красота которой казалась еще более дивной в этом одиночестве и безмолвии, в своей благословенной, божественной бесцельности. Небо и старые деревья, у каждого из которых всегда есть свое выражение, свои очертания, своя душа, своя дума, — можно ли наглядеться на это? Я подолгу бродил под ними, не сводя глаз с их бесконечно разнообразных вершин, ветвей, листьев, томясь желанием понять, разгадать и навсегда запечатлеть в себе их образы, сидел, думал о них на просторном косогоре под садом, среди огромных дубовых пней, грубо черневших на нем в нежной высокой траве и цветах, над светлыми прудами, все еще полноводно лежавшими под косогором в лощине...»¹¹

В чарующих усадебных пейзажах современники Серебряного века видели не только воплощение русской природы, но и поэтическую ипостась Родины, ее «национальный лик». Именно в усадьбе, особенно родовой, знакомой и любимой с детства, можно было по-настоящему ощутить себя ее частью, «сыном полей». Вот красноречивые строки из стихотворения П.А.Вяземского, начертанные на памятнике, установленном его потомками в подмосковном Остафьеве:

Былого след везде глубоко впечатлен —
И на полях твоих, и на твердыне стен
Хранившего меня родительского дома.
Здесь и природа мне так памятно знакома.
Здесь с каждым деревом сроднился, сросся я,
На что ни посмотрю, все быль, все жизнь моя...

Острое чувство родной земли, впервые осознанное в детстве, поразительно точно выразил И.А.Бунин, выросший в старой обедневшей усадьбе среди орловских степей:

И цветы, и шмели, и трава, и колосья,
И лазурь, и полуденный зной...
Срок настанет — Господь сына блудного спросит:
«Был ли счастлив ты в жизни земной?»
И забуду я все — вспомню только вот эти
Полевые пути меж колосьев и трав —
И от сладостных слез не успею ответить,
К милосердным коленям припав.

Миропонимание русского человека всегда исходило из его взаимоотношения с окружающим миром. Усадьба дарила своим обитателям особое чувство внутреннего покоя, рождала ощущение определенной замкнутости мира, цикличности идущего в нем времени. Все это очень своеобразно соединялось с бескрайностью русских просторов, казалось вечной былинной красотой, с присущими их обитателям душевными порывами к простору, свободе, воле… «Мы, земнородные, можем воспринять Красоту только в категориях красоты земной. Душа Земли — наша Красота»¹², — писал Вячеслав Иванов. Сколько мечтателей родилось в русских усадьбах, сколько высоких мыслей и дерзких открытий, внешне не связанных с тесным семейным миром, а наоборот — как бы раздвигающих его границы, оказались сотканы из усадебного воздуха.

Владельцев усадеб Серебряного века покоряла окружавшая их красота. Усадебная тема ярко и прочно входит в те годы в русское изобразительное искусство. Живописные полотна И.Левитана, С.Виноградова, А.Головина, Н.Богданова-Бельского, С.Жуковского, И.Грабаря, Н.Самокиша, О.Делла-Вос-Кардовской и многих других, отражавших детали усадебной жизни, виды и дали, открывавшиеся окрест, стали тогда наиболее привлекательными. Усадебные пейзажи необыкновенно эмоционально передают картины времен года: первые проталины и весну света, звенящую пасхальную радость или летний зной, осеннее многоцветье и множество других едва уловимых кратких состояний среднерусской природы. В поле зрения художников попадают и залитые солнцем усадебные веранды, и яркие цветники у дома, и комнаты с цветными стеклами, и старинная мебель, пережившая своих первых хозяев, и портреты предков. Подчеркнутая эмоциональность — новая черта в развитии усадебной темы, сообщавшая даже самым традиционным жанрам — пейзажу или натюрморту — интимный, содержательный подтекст.

Практически исчезают общие виды главного дома, служб, парка и прудов, которые были так характерны для усадебных пейзажей конца XVIII – начала XIX века. Происходит кардинальное изменение точек зрения — усадьба теперь притягивает не полнотой природно-хозяйственного комплекса, а приметами повседневной частной жизни, которая, попадая в усадебную оправу, обретает особое очарование. Знаменательно, что в ряде живописных произведений на усадебную тему почти нет людей, хотя и ощущается их присутствие — вот чашка и кофейник, оставленные на столе, вот собранный букет цветов, вот брошенная на кресло шаль — художники словно предлагают нам полюбоваться этими привычными предметами нехитрого быта, чтобы напомнить о вещах более общих — душевном покое, окружающей неге и приятной размеренности усадебной жизни.

Вспоминая в эмиграции былое, А.Трубников, видный искусствовед, сотрудник Эрмитажа, один из авторов знаменитого журнала «Аполлон», писал: «В дворянских усадьбах сгустилась вся суть русской культуры; то были интеллектуальные теплицы, в которых распускались самые красивые цветы. Из них вышли Пушкин, Лермонтов, Толстой, Тургенев, Лесков, наши великие писатели, наши лучшие музыканты и поэты. Мы, вышедшие оттуда, любили эти дома с особой остротой. В нас жили туманные страхи. Ходили таинственные слухи о желающих погубить их вместе с нами, что вселяло предчувствие неизбежного бегства. <…> Если русско-византийская культура проявилась в богоносной красоте икон, то эволюция нашего общества после Петра проявилась вовсе не в архитектуре Царского Села или сокровищах, собранных Екатериной в Эрмитаже, а в рождении очень своеобразного и ни на что не похожего мира русских усадеб»¹³.

Со времен Манифеста о вольности дворянства русские усадьбы превратились в своего рода «интеллектуальные теплицы», которые позволили зародиться многообразным произведениям культуры и науки. Усадьбы являлись местом развития и распространения в России искусств и ремесел — от простых, незатейливых до исключительно художественных. Они прививали подлинный вкус и поддерживали его на уровне, не позволяющем опускаться до примитивного китча.

В усадьбах стихийно формировались художественные и ремесленные школы, поскольку крепостные мастера, а позднее и наемные работники нередко выполняли заказы владельцев на усадебные постройки, живописные портреты чад и домочадцев, модную мебель, в том числе из ценных пород дерева или плетенную из лозы, резной и живописный архитектурный декор, тканые изделия, кружева, вышивки, обувь и многое, многое другое. Среди местного населения хозяева усадеб подбирали самодеятельных певцов, музыкантов, настройщиков, изготовителей и изобретателей музыкальных инструментов. Обычно помещики снабжали своих работников подходящими образцами — это могли быть западноевропейские или русские пособия с нужными изображениями. И талантливые самоучки выполняли заданное, порой грубовато и неуклюже, порой с невероятным искусством и прилежанием.

В подмосковной усадьбе Абрамцево в последней четверти XIX века образовался знаменитый «абрамцевский кружок», вдохновленный неутомимым Саввой Мамонтовым и включавший крупнейших художников своего времени — Илью Репина, Исаака Левитана, Виктора и Аполлинария Васнецовых, Михаила Врубеля, Валентина Серова, Константина Коровина, скульптора Марка Антокольского и архитектора Виктора Гартмана. Этот кружок известен тем, кто хоть немного интересуется искусством того времени, а ведь были еще и Талашкино, и Соломенка, и Большие Вяземы, и многие другие усадьбы, где последовательно и успешно развивались кустарно-художественные промыслы.

В почитании старинной русской усадьбы проявились и присущие Серебряному веку интерес к прошлому, острое ощущение собственных исторических корней. Не случайно в усадьбах началось широкое археологическое познание страны. Конец XIX – начало XX столетия сформировали особый феномен русской культуры — «усадебную археологию», масштабы которой, особенно в центре России, были значительны. Острый интерес к прошлому своей страны заставлял многих просвещенных владельцев среднерусских усадеб с энтузиазмом и прилежанием раскапывать сотни курганов и десятки древних славянских городищ. Конечно, результаты этих, в большинстве своем дилетантских изысканий противоречивы, но они, несомненно, стали определенным и существенным этапом в познании собственного прошлого.

Так, владельцы усадеб, находившихся на Бородинском поле, во время таких раскопок находили оружие, ядра, пули, конскую амуницию и другие артефакты. Многое из этого стало экспонатами прекрасных усадебных домашних музеев. А родственник Д.И.Менделеева археолог Н.А.Смирнов провел профессиональные раскопки в окрестностях усадьбы ученого Боблово, установив праисторию этих мест. Примеры подобных исследований можно множить.

Серебряный век полюбил все «изящное» в жизни и быту ушедших эпох — сделались модными старинные портреты предков, стильная екатерининская, павловская или александровская мебель, рокайльный фарфор, обычно европейской работы, бесконечно разнообразными завитками напоминавший музыкальные вариации XVII–XVIII веков. Со времен Петра Великого русский усадебный быт и доморощенное искусство строились, по сути, на смешении европейского — нового и русского — старого. Это соединение характеризует практически любой усадебный дом, за исключением богатейших резиденций (чем беднее дворянин, тем больше в его интерьере было предметов народного искусства, при высоком достатке владельца убранство интерьера приближалось к европейским образцам). В усадебной живописи европейские традиции нередко причудливо соединялись с манерой провинциальных богомазов, создававших на стенах усадебных строений наивные картины окружающего мира. Несмотря на частую разностильность предметов обстановки, собранных волею судеб в разные времена в загородной усадьбе, своеобразная гармоничность и целостность их интерьеров подчеркивалась даже взыскательным историком искусства Николаем Врангелем, всегда искавшим только «высокохудожественное».

Древний родовой храм, старинный усадебный дом с бережно сохраняемой обстановкой времен Елизаветы, Екатерины или Александра, галерея фамильных портретов, часто крепостной работы, хозяйственная прочность и функциональная целесообразность, слияние с окружающим ландшафтом, наконец, юные поколения прежних владельцев, наполнявшие усадьбу своими звонкими голосами, — вот, по существу, тот одновременно архитектурно-художественный и семейно-бытовой идеал, к которому стремились владельцы усадеб того времени. Надо сказать, ему соответствовало немало поместий, существовавших на протяжении уже нескольких веков, к примеру, упомянутые Исады В.Н.Кожина, расположенные на пленительных берегах Оки, с изумительной средневековой церковью¹⁴, издавна служившей верным знаком древней обжитости этих мест для плывущих по реке. Эпическая панорама высокого речного берега удивительно органично соединялась там со спокойной монументальностью трех разновременных построек — храма и двух старинных усадебных домов, родных для юного поколения Кожиных.

Важнейшим компонентом канонизации отечественной усадьбы в русской культуре Серебряного века стала идеализация уходящей помещичьей или, как образно выразился художник Владимир Милашевский, «онегино-ларинской» России, оставившей потомкам богатейшее художественное наследство, завораживавшее и вдохновлявшее. Тому множество свидетельств и в литературных произведениях, и в живописи, и в публицистике. Вот живое суждение последнего владельца смоленской Хмелиты Н.В.Волкова-Муромцева о соседней усадьбе Самариных: «Я безумно любил Хмелиту и считал, что красивее ее ничего не было, но тут, я помню, я захлебнулся от красоты Родины. Водопад от плотины падал в бурлящий затон, белая пена кипела под ногами и превращалась в тихую зеркальную реку. Лужайка, ярко-зеленая, спускалась от прелестного ампирного дома с шестью колоннами к песчаной мели на реке. Плакучие ивы и березы вдоль берега и с той и с другой стороны за лужайкою отражались в зеркальных водах. На лужайке перед домом паслось штук 30 сизых, замечательно красивых коров. Я смотрел на эту картину, захлебываясь. <…> Ампирные дома, липовые парки, белоствольные березы и тишина, ничего подобного я нигде потом не видел»¹⁵. Жаль, что до наших дней дошло мало таких усадеб, но и немногие оставшиеся — например, Лунино, Лиды, Поречье, Дягилево, Суханово и другие — позволяют почувствовать ту гармонию, которая пленяла в них современников.

Г.К.Лукомский писал о Введенском под Звенигородом — чудесной классической подмосковной начала XIX века, где выросло дарование художницы Марии Якунчиковой: «…и наконец уж большой старый, и детский введенский Якунчиковский дом, терраса, скамеечка, колонны… и вот на террасе, у самого края, у колонны над глубоким, душистым, сочным “вишневым садом”, точно ландышами, точно мечтами Чайковского сотканная, склонившаяся тихо, русская барышня, Машенька, мечтательница. И может быть, более русского, более нежно-русского — никогда и не было ничего, да и не спросит никто большего, ибо удел России — в последнем слове любви…»¹⁶

Восхищение ушедшей в прошлое русской классической усадьбой породило довольно редкий в истории архитектуры феномен стилистического возвращения. Казалось бы, вполне исчерпанный, еще недавно казавшийся прошедшим этапом в искусстве стиль вновь возвращается в жизнь, словно торопясь реализовать то, что еще не было в нем использовано, раскрыть свой не полностью реализованный потенциал. Метаморфоза возвращения произошла с русским классицизмом, вернее, ампиром. «Постклассическая» усталость, о которой в середине XIX века, кажется, успели высказаться все, оказалась недолгой. Уже в начале XX века в России появились первые стилизации русских классических (чаще ампирных) усадеб. Особенно широкое и художественно совершенное воплощение этот новый ампир получил в усадебном строительстве первого десятилетия ХХ века, словно не желавшем смириться с потерей многообразного и дорогого многим усадебного мира. Очарованием старых помещичьих гнезд вдохновлены ансамбли подмосковных Горок и Любвина, тульская усадьба Прилепы, псковские Холомки и другие усадебные ансамбли того времени.

Описанный образ усадеб, конечно, притягателен был только для представителей образованной и состоятельной части русского общества, а она в те годы была невелика. Большую часть населения аграрной страны составляло крестьянство, а его отношение к усадьбам было совсем иным, о чем говорят усадебные погромы и поджоги в 1905–1907 годах, да и позднее, в постреволюционные годы. Бедность, неурожаи, голод, отсутствие медицинской помощи и широчайшая неграмотность — вот повседневность крестьянской жизни. Как писал о ней всегда точный Чехов: «тяжкий труд, от которого по ночам болит все тело, жестокие зимы, скудные урожаи, теснота, а помощи нет и неоткуда ждать ее». Во многих произведениях А.П.Чехова описаниям просторного помещичьего дома противопоставляется изображение крестьянской избы, где «темно, тесно и нечисто», а показателем достатка служат занавески на окнах дома и железная крыша, как, например, в его повести «Мужики». Виновник всех бед был у крестьян на виду, рядом — это помещик, у которого есть теплый, светлый дом и другие жизненные возможности. Таким образом, помещичья усадьба и крестьянское подворье оставались в конце XIX –начале XX века в определенной степени антиподами, а потому отношение к усадьбе и усадебной жизни оказывалось двойственным.

Проницательный Бунин, немало размышлявший над извечными «загадками» русской души, очень точно заметил: «Разрушает “старую жизнь” во время революций не презрение народа к ней, а как раз наоборот — острая зависть к ней, жажда ее». Зависть крестьян и рабочих к господской жизни несомненна, связанная с ней ненависть к усадьбам и их владельцам, безжалостное уничтожение их сокровищ — библиотек, произведений искусства, построек — это печальный, но знаменательный и поучительный факт русской истории. В предисловии к фундаментальному труду об усадьбах Харьковской губернии, предпринятому в начале XX века Н.В.Клейнмихелем и Г.К.Лукомским, первый из названных писал: «В наши дни новые владельцы <…> усадеб, среди которых встречаются и простые мужики, иногда не задумываются разобрать “на кирпич или на дрова” прекрасный старинный дом, павильон или памятник, чтобы воздвигнуть на их месте хозяйственную постройку или жилой дом “в стиле модерн”… Поэтому мне казалось крайне желательным, чтобы люди, любящие художественную старину, общими усилиями предприняли труд повсеместной регистрации и воспроизведения сохранившихся памятников старины… с указанием их художественного значения. Этим, может быть, удалось бы многое спасти от уничтожения»¹⁷. Г.К.Лукомский, много рисовавший уходящие усадьбы и считавший, что запечатленный в рисунках или фотографиях облик может помочь спасти их, писал: «Увидя свои усадьбы изданными в книге, быть может, иные собственники проникнутся большим уважением к имуществу, которым они обладают, а потому уменьшится количество случаев вандализма и заметным станет, вообще, более бережное отношение к родной старине»¹⁸. Чудесного спасения не произошло, и Лукомский горько заметил в эмиграции: «Класс помещиков был автором художественной картины огромной красоты, картины, именующейся: усадьба. <…> Забыто было только одно: необходимость приучить крестьян к сознанию ценности усадьбы, добра, благополучия и, особенно, собрания художества!»¹⁹

Поэт и видный московский чиновник Н.Н.Полянский, владелец чудного Михайловского на Бородинском поле, связанного с именами М.И.Кутузова и Барклая де Толли, писал в первые послереволюционные годы о гибели усадьбы:

Я любил этот дом,
Тихий садик кругом
И террасу, где летом сидели…
Наверху — мезонин:
Там, бывало, один
Ночевал я зимою в метели…
Мебель старых годов…
В зале эхо шагов,
И большие портреты в гостиной…
В кабинете — камин,
Много ружей, картин –
И на всем отпечаток старинный.
Взору милый простор:
Огород, скотный двор…
За конюшней — сенные сараи…
Под ракитами — пруд…
Все тропинки бегут, –
И так пахнет сиренями в мае <…>
Думал: годы пройдут –
Неизменно все тут
Будет в жизни спокойной и ясной.
Дни и годы, как сны,
Как мгновенья весны –
Проходили, и жизнь торопилась…
Возле Спаса-села,
Где усадьба была –
Все прошло!.. Все навек изменилось.²⁰

Русская усадебная культура в полноте своего бытия безвозвратно ушла в прошлое. Ушли ее носители и создатели, унеся с собой уклад жизни, неповторимый мир рукотворных вещей, атмосферу живого домашнего творчества, общения с природой, наконец, ни с чем не сравнимой «воли», — ощущение, знакомое каждому русскому при взгляде на широкий простор земли, поля, реки. Горько сознавать, но, вероятно, необратимо ушел в прошлое и свод нравственных ценностей, породивший особую этику русской усадебной жизни, исконно русского быта.

Князь Сергей Щербатов писал в своих воспоминаниях: «Сроки жизни и гибели, как и само время, относительны, и весь мир полон жалкими остатками бывшей красоты, ожидающей своего смертного часа. Страшно не это, как ни тяжелы минуты горечи, страшно другое, — что все более иссякают источники, могущие порождать красоту и искусство на развалинах прошлого. Исчезает чувство важной ответственности пред красотой и сознание вины пред уродством, как некоем преступлении пред тем, что веками почиталось за серьезное, ответственное и святое дело. Отмирает пиетет к художественному созданию и любовь, в него вкладываемая…»²¹

Эти слова очень точно выражают взаимоотношения ушедшего XX века с русской усадьбой. Уродливые остовы оставленных усадебных домов, растаскиваемые на щебень и бревна строения, застраиваемые парки, спущенные пруды — все это корнем своим имеет не только преступное равнодушие, но и поразительную глухоту к красоте природы и искусства. Иван Бунин, выросший в усадьбе, мог сказать о себе так: «…я непрестанно чувствую, как тлеет, рвется самая последняя связь между мною и окружающим меня миром, как все больше и больше отрешаюсь я от всего и ухожу в тот, с которым связан был я не только весь свой век, с детства, с младенчества, с рождения, но даже и до рождения: ухожу в “Элизей минувшего”, как бы в некий сон, блистающий подобием той яркой и разительно живой жизни, в которой застыли мертвецы с лазурными глазами в пустом дворце в подмосковных лесах»²².

Бунин и поколение его современников в эмиграции и в России (даже в страшной реальности сталинских лагерей — тому поразительный пример А.Н.Греч, написавший свой «Венок усадьбам» на Соловках в 1932 году) еще могли мысленно удалиться в свой усадебный «Элизей минувшего» — мир неомраченного счастья бытия и познания, детских грез и зрелых размышлений, мир любви — у каждого свой. Это была та единственная роскошь, единственная привилегия, которая у них осталась в наследство от прежней жизни, значение которой с годами росло, помогая переживать невзгоды. «И росло, росло наваждение: нет, прежний мир, к которому был причастен я некогда, не есть для меня мир мертвых, он для меня воскресает все более, становится единственной и все более радостной, уже никому не доступной обителью моей души!»²³ Увы, усадебные обители русской души давно исчезли, и не имеет смысла пытаться найти то, что, в той или иной степени, заменило их. Разрушение целостного мира усадебной и — шире, всей связанной с нею крестьянской жизни нарушило прежде естественную «кровную» связь с окружающим ландшафтом, ощущение родного простора и привычную необходимость сбережения знакомых с детства или юности холмов, прудов, ручейков, полян и лесов… и еще многое.

Впрочем, само осмысление этих сторон нашего сегодняшнего или ушедшего в прошлое бытия на основе усадьбы — свидетельство «вечности» интереса к ней в рамках истории народа. Усадьба в ее выработанной веками форме исчезла из жизни, но, вероятно, еще долго будет важным предметом и элементом национального самопознания. Нельзя не отметить и новую, весьма существенную черту в подходе к усадебному наследию — по прошествии времени наша оценка русской усадьбы полностью избавилась от двойственности и социальной окраски. Вот почему именно восторженные и поэтичные суждения Серебряного века об усадьбе стали вновь так актуальны сегодня. Как и сто лет назад, усадьба интересна нам своим несравненным универсализмом, соединением духа и быта в самых привычных, каждодневных делах и мыслях, поразительным свойством становиться центром индивидуального мира, или, используя избитое, но верное выражение, быть «малой родиной» — то есть местом прикрепления человека к земле, к безымянным, но единственно любимым российским речушкам, оврагам, полям и рощицам, к знакомым деревням, церквам, монастырям, городам, великим рекам, к людям, наконец, — что и делает ее необходимым ключевым звеном историко-философского постижения России, постижения, требующего теперь все более серьезной душевной работы и воображения.

Усадьба словно легендарный Китеж, который «по древнему поверью, <…> лишь скрылся от глаз людских, когда подошли к нему полчища татар. Золотоглавые соборы и церкви превратились в холмы. И не город, а лишь отражение города в тихих водах озера могут увидать “достойные»…”²⁴, — теперь по большей части умозрительная, виртуальная — стала одним из воплощений русского духа. Свои духовные врата усадьба открывает лишь зрячим — «достойным», но вход в них плодотворен: последние годы изучения с очевидностью показывают, что познание усадьбы позволяет нашим внимательным исследователям и неравнодушным соотечественникам приблизиться к самым сокровенным глубинам русской культурной самобытности.

Примечания

1 Гумилев Н. Старые усадьбы. (1913) // Гумилев Н. Колчан. Пг., 1916. С. 13-15.

2 Ильин В. Эссе о русской культуре. СПб., 1997. С.200.

3 Щербатов С. Художник в ушедшей России. М., 2000. С.432.

4 Марков А. (Шарки). Родные гнезда. Сан-Франциско, 1962. С.166.

5 Достоевский Ф.М. Дневник писателя за 1877 год // Достоевский Ф.М. Собр. соч. в 30 т. Т. 25. Л., 1983. С.172.

6 Львов Г.Е., кн. Воспоминания. М., 1998. С. 103-104.

7 Рязанские усадьбы и их владельцы. Рязань, 2006. С.28.

8 Голицын С.М. Записки уцелевшего // Наше наследие. 2000. № 54. С.74.

9 Там же. С.75.

10 Марков А. (Шарки). Указ. соч. С.102.

11 Бунин И.А. Жизнь Арсеньева // Бунин И.А. Полн. собр. соч.: В 13 т. Т.5. М., 2006. С. 74-75.

12 Иванов Вяч. Лик и личины России. Эстетика и литературная теория. М., 1995. С.63.

13 Трофимов А. (Александр Трубников). От Императорского музея к Блошиному рынку. М., 1999. С.116.

14 Село Исады на Оке // Столица и усадьба. Пг., 1916. № 52. С. 4-5.

15 Волков-Муромцев Н.В. Юность. От Вязьмы до Феодосии (1902–1920). М., 1997. С. 23-24.

16 Лукомский Г. Введенское // Столица и усадьба. Пг., 1916. № 59. С.5.

17 Лукомский Г.К. Старинные усадьбы Харьковской губернии. Пг.: Изд. Н.В.Клейнмихель, 1917. С.7.

18 Там же. С.9.

19 Лукомский Г.К. Старые годы. Берлин, 1923. С. 77, 101.

20 Полянский Н.Н. Московский альбом. 1931. Рукопись. Собрание В.П.Енишерлова.

21 Щербатов С. Указ. соч. С.385.

22 Бунин И.А. Несрочная весна // Бунин И.А. Собр. соч.: В 6 т. М., 1987–1988. Т. 4. С.273.

23 Там же. С.274.

24 Гиппиус З.Н. Арифметика любви. Неизвестная проза 1931–1939 годов. СПб., 2003. С.17.