Галерея журнала «Наше наследие»

Ольга Яблонская

Миражи памяти

Там девочка в платье из кружев

Серебряной бабочкой кружит,

А мальчик в бумажной пилотке

Плывет на бумажной лодке.

Откуда? В какие края?

О, как он похож на меня!

Е.Ревяков

В литературе (и, соответственно, в литературоведении) существует явление и понятие исповедальной прозы (исповедальной лирики). В искусствоведческом словаре такого понятия, кажется, нет. Но это вовсе не значит, что в изобразительном искусстве не существует такого явления. Оно существует. И живопись московского художника Евгения Ревякова — живое и яркое тому доказательство.

Начинал Ревяков как книжный график. Иллюстрировал сюрреалистические лимерики Эдварда Лира, авторские и народные сказки, фольклорные песенки-потешки. Интересно, однако, что, несмотря на заведомую фантазийность выбранного литературного материала, собственную свою фантазию художник не то что ограничивает, но все же адаптирует ее к образным задачам, продиктованным текстом. В книжной графике он образно точен, пластически внятен и дисциплинирован. В карикатуре, которой также одно время занимался — саркастичен, язвителен и совсем не лиричен — вплоть до черного юмора. В станковой живописи, которая стала основным его занятием, художник дает полную волю и своей фантазии, и личной памяти, и индивидуальной рефлексии, и всему, что, по собственным его словам, его радует и печалит.

Именно на памяти автора, на личных его печалях и радостях строится своеобразие живописи Евгения Ревякова — созерцателя, наблюдателя, философа. Отображая видимый ему мир, он не допускает случайных кадров, но предельно честен в постановочных. Не стоит искать в исповедальных холстах Ревякова линейного сюжета — его там нет. Но в каждой отдельной картине, так же, как и в их совокупности, ощутима сюжетная логика, неуловимая и неумолимая, вроде той, что скрепляет и сцепляет в загадочное, но единое нарративное целое разрозненные фрагменты сновидения. В графике Евгений Ревяков лаконичен. В живописи он немногословен, но многослоен и многоделен, внимателен к детали, к знаку, к сквозному мотиву. Сквозные мотивы (как и сквозные персонажи) здесь не только путешествуют, как им и положено, из картины в картину, но и проступают сквозь красочный слой, то проявляясь под тонкими лессировками, то пропадая в подкрасочных глубинах, то возникая, то снова теряясь в сложном плетении композиционного рисунка. Художник тщательно избегает открытого слова, открытого цвета, жесткого контура. Пластически, да, пожалуй, и концептуально живопись Ревякова отсылает к «миражам и туманам» русских символистов-голуборозовцев, где многое сказано, но ничто не досказано, где все значимо, но ничто не однозначно, где выплывает на первый план иллюзорно-умозрительное и тонет в глубинах фона предметно-узнаваемое.

Картины Евгения Ревякова предназначены к тщательному и неторопливому рассматриванию. Внимательный зритель непременно разглядит за прозрачно-акварельной красотой поверхности каждой картины насыщенную и многонаселенную глубину ее пространства. В этом пространстве существуют на равных художественно-документальных и метафорических правах — увиденное, придуманное и домысленное; существующее здесь и сейчас, живущее в воображении или с легкостью выхваченное из глубин прошлого, где «мальчик в бумажной пилотке плывет на бумажной лодке». Мальчик в треугольной шапочке — автопортрет художника в детстве, бумажные кораблики — метафора драгоценной живой памяти — и сейчас непринужденно живут и в картине мира художника, и в его искусстве. Тщательность памяти, живость воображения и точность отображения — это и есть те реальности, которые так органично и артистично соединились в исповедальной живописи Евгения Ревякова.