Наталия Грякалова, Евгения Иванова

Записные книжки Александра Блока без купюр

Записные книжки — совершенно особый жанр литературы. Если творчество в классическом его понимании — это всегда обращение к читателю, то записные книжки и дневники заполняются всем тем, что автор хотел сохранить в памяти для себя, и эти записи вводят нас в его жизнь, в его внутренний мир не с парадной лестницы, а как бы с черного хода. Здесь многое не отделано, недосказано и не завершено и требует комментариев, к этим записям часто надо прилагать путеводитель.

Блок начал вести записные книжки в 1901 году, и очень скоро небольшие, размером в четверть печатного листа или чуть больше, «ежедневники» стали его постоянными спутниками, так что окружающие видели в них едва ли не самое яркое проявление его характера. «Блок аккуратен до болезненности, — записал в дневнике Корней Чуковский, сблизившийся с Блоком на заседаниях издательства “Всемирная литература” в 1919 году. — У него по карманам рассовано несколько записных книжечек, и он все, что ему нужно, аккуратненько записывает во все книжечки...»¹ Здесь все точно, вплоть до множественного числа: в некоторые периоды своей жизни Блок вел не одну, а сразу две или даже три книжки, информация в которых распределялась по одному ему известному принципу. О.А.Линдеберг, текстолог, готовившая для нового издания расшифровку блоковских записей, так описывает эту часть его творческого хозяйства:

«Что же такое записная книжка Блока? Чаще всего это тонкая тетрадь в коленкоровой, кожаной или дерматиновой обложке форматом 9x15 или 8x10 см. Туда записывались деловые заметки, творческие замыслы, наброски статей, конспекты прослушанных докладов, размышления, жизненные впечатления, адреса, хозяйственные расчеты и, конечно, самое главное — стихи. Некоторые записные книжки почти полностью заняты набросками и черновиками стихотворений, причем большинство из них имеет сложную многослойную правку, проводившуюся в несколько этапов, иногда сделанную спустя несколько лет. В первую очередь это касается многих ранних стихотворений, примыкающих к первому тому лирики, к текстам которых Блок неоднократно возвращался в зрелые годы.

Несколько иной характер носят книжки-ежедневники, в которых почти или вовсе нет записей творческого характера. Это своеобразный деловой дневник, в краткой и лаконичной манере отражающий жизнь поэта. На протяжении многих лет Блок фиксировал повседневные события и впечатления от них в кратких или более пространных записях. Иногда это несколько страничек в записной книжке, где каждому дню посвящена одна или две строки, например, в записной книжке за июль-август 1913 г. (ЗК 39)². Наиболее подробные заметки такого рода имеются в записных книжках-ежедневниках (ЗК 44, ЗК 46, ЗК 56, ЗК 60), по своему характеру приближающихся к дневнику. В записных книжках такого типа Блок делал записи, видимо, по нескольку раз за день — вечером или на следующее утро подводя итог прошедшего дня. Об этом свидетельствуют имеющиеся в них многочисленные вставки, дополнения, отсылки, записи разными карандашами и т.п. Поэт отмечал телефонные разговоры, визиты, посещение собраний, редакций журналов, встречи с коллегами и друзьями, записывал свои впечатления от этих встреч и т.п.

Заметки, сделанные на страницах записных книжек, — это тексты исключительно для себя, тексты, в которых человек может откровенно высказывать самые потаенные мысли. У Блока они порой резкие и нелицеприятные, порой раздражительные и желчные, тем не менее эти записи <…> не снижают сложившийся облик поэта — человека высокой культуры, глубоко интеллигентного»³.

Первым публикатором блоковских записных книжек стал П.Н.Медведев, который называл их «ценнейшим документом, показательным и исключительно характерным» для целого поколения русской интеллигенции начала ХХ в.⁴ По условиям времени тогда в публикацию вошла лишь очень небольшая часть записей. Гораздо более обширной стала публикация В.Н.Орлова 1965 года в издании, примыкающем к восьмитомному Собранию сочинений Блока, но и на эту публикацию время наложило свой отпечаток. Были исключены целые пласты и прежде всего — творческие рукописи, черновики стихотворений. Выборочно представлены упоминания о повторяющихся изо дня в день визитах к матери, не полностью отражены встречи с женщинами, совсем исключены денежные расчеты, упоминания о лечении разного рода болезней и некоторые другие темы, связанные с интимной жизнью поэта, требующие особой деликатности от биографов. Часть купюр носила политический характер.

В академическом Полном собрании сочинений и писем А.А.Блока записные книжки поэта будут представлены в 13-м и 14-м томах. Их подготовкой и комментированием занимается коллектив Блоковской группы Пушкинского Дома (Институт русской литературы РАН), ранее подготовивший четыре тома его стихотворений⁵. Текст записных книжек, благодаря имеющимся навыкам, удалось прочитать почти целиком, основная текстологическая работа была проделана В.Н.Быстровым, О.А.Линдеберг и Н.В.Лощинской; в их расшифровке записи Блока приводятся и в настоящей публикации.

Главное отличие готовящегося издания — полнота представленного текста. Другое важное отличие от публикации записных книжек под редакцией В.Н.Орлова заключается в том, «что основной единицей избраны сами записные книжки. В.Н.Орлов избрал хронологический принцип подачи текста, он “перетасовал” отдельные записи из разных книжек, выстроив их содержимое по хронологии. В новом издании книжки публикуются в порядке авторских номеров. Некоторые из них велись Блоком параллельно и относятся к одному и тому же временному отрезку. Например, к 1914 г. относятся ЗК 41 (октябрь 1913 — март 1914), ЗК 42 (апрель — 17 августа 1914), содержащие записи дневникового и творческого характера (сюда же, по-видимому, относилась и несохранившаяся ЗК 43), и ЗК 44 (ежедневник за 1914), имеющая в большей степени деловой характер. В 1915 г. Блоком велось три книжки: ЗК 45 (лето — октябрь 1915), ЗК 46 (ежедневник за 1915) и ЗК 47 (ноябрь 1915 — март 1916)»⁶.

Из «параллельных» записных книжек послереволюционного периода сохранилось несколько вырезанных листков с автографом стихотворения «Скифы», перечнем стихотворений, которые Блок готовил к одному из выступлений, и ссылками на цитаты к неизвестной статье. В целом наброски творческого характера в книжках этого периода отсутствуют; этот случай, пожалуй, единственный.

Хотя далеко не всегда можно понять, почему ту или иную информацию Блок заносил в разные книжки, при подготовке новой публикации решено было эту дифференциацию сохранить, хронология потребуется тогда, когда на основе записных книжек будет готовиться летопись жизни и творчества поэта. Пока же расшифрованный и прокомментированный полный текст сохранившихся блоковских записных книжек остается документом, наиболее подробно отражающим ежедневную жизнь поэта в самых существенных ее проявлениях в те или иные отрезки времени, раскрывающим строй его мыслей, круг общения, посвящающим в тайны родственных и дружеских связей, семейных драм и любовных романов.

В том, что новое издание гораздо полнее всех предшествующих, что оно обладает более совершенным научным аппаратом, заслуга не только тех, кто его готовит сегодня. Уровень нового издания отвечает нашему сегодняшнему знанию о Блоке, мы имеем возможность опереться на фундаментальные издания и публикации, появившиеся уже после выхода «Записных книжек» под редакцией В.Н.Орлова. Прежде всего это обширная переписка А.Блока. Здесь нельзя не отметить том 89 «Литературного наследства» (Александр Блок. Письма к жене. М., 1978), а также фундаментальное «пятикнижие» тома 92 (Александр Блок. Новые материалы и исследования), подготовленное научным коллективом под редакцией И.С.Зильберштейна и выходившее в 1980–1993 годах. В этих томах впервые был опубликован значительный по объему и содержанию корпус переписки Блока с современниками, ряд статей и исследований, посвященных частным проблемам его биографии. В ряду этих новых источников следует назвать и описание личной библиотеки Блока, хранящейся в Пушкинском Доме, подготовленное сотрудниками библиотеки⁷; и аннотированный каталог его переписки, подготовленный сотрудниками РГАЛИ⁸. Новое издание записных книжек и новый уровень их комментирования без этих основополагающих трудов были бы невозможны.

Одновременно с записными книжками Блок вел дневник. Самый ранний из дошедших до нас дневников относится к 1901–1902 годам. Это так называемый «юношеский дневник» поэта, он заканчивается символической датой — 7-8 ноября 1902 года. 7 ноября в 2 часа дня в Казанском соборе состоялось «решительное объяснение» Блока с Л.Д.Менделеевой: она дала «царственный ответ» — согласилась стать его женой. В случае отказа влюбленный юноша был готов на самоубийство, о чем свидетельствовала заранее приготовленная записка метафизического содержания («В моей смерти прошу никого не винить. Причины ее вполне “отвлеченны” и ничего общего с “человеческими” отношениями не имеют. <...> Поэт Александр Блок»⁹), а также ряд распоряжений завещательного характера (к этой теме мы еще вернемся). К целенаправленному ведению дневника Блок вновь обратится только осенью 1911 года и будет вести его с перерывами вплоть до начала июля 1921 года. Самый ранний дневник — за 1898–1900 годы (а это годы «первой любви» — увлечения К.М.Садовской) — был им уничтожен, но уже в сентябрьской записи 1902 года в ЗК 3 он выражает сожаление по данному поводу: «Кстати, жаль, что сжег старый дневник» (ЗК, с.42).

Дневниковые записи велись Блоком в тетрадях, их было удобнее делать дома, за письменным столом. Сравнивая записные книжки и дневники, отчетливо ощущаешь разницу между ними: беглые упоминания в записных книжках разворачиваются в дневнике в целые сюжеты. Так, ЗК 1 содержит на лицевой стороне обложки авторскую датировку: «1902 июнь — июль» и приписку: «Вначале вложены осень 1901 — май 1902». Речь идет о 20 листах, сложенных в ј и помещенных между обложкой и правой стороной форзаца книжки (л.21 архивной нумерации). С них и начинается текст первой записной книжки Блока в новом издании. Они содержат заметки для памяти, записи о покупке книг, библиографию по разным предметам университетского курса, конспект доклада Р.В.Иванова (Иванова-Разумника), в то время студента математического отделения Санкт-Петербургского университета, «О “декадентстве” в современном русском искусстве»¹⁰, заметки в связи с чтением «Стихотворений» Ап. Григорьева, собственные стихотворные наброски. Здесь же и материалы библиографического характера («Источники»), и отдельные заметки, относящиеся к самому первому литературно-критическому опыту Блока — статье о новейшей русской поэзии (завершена не была). Ее развернутый набросок представлен в дневнике 1901–1902 годов.

В ранних записных книжках (ЗК 1 — ЗК 6 за 1901–1903 годы) Блок предстает как интроверт, склонный к углубленному самоанализу, мистик, чуткий к явлениям психической жизни и символическим «знамениям». Он записывает сны, которые «рифмуются» с его литературными занятиями и увлечениями («В знаменье видел я вещий сон…» — ЗК, с.21), фиксирует «прикосновение к тайне» в литературных произведениях, делая вывод: «Есть миры иные»; размышляет, обращаясь к греческому источнику, над этимологией слова «символ» в связи с чтением Д.Мережковского. В ЗК 2 (июль — август 1902 года) помимо черновиков и набросков незавершенных стихотворений, библиографических списков, записей, связанных с осмотром достопримечательностей Москвы, даны названия деревень и схемы маршрутов поездок Блока по окрестностям Шахматова и Боблова, отмечены места встреч с Л.Д.Менделеевой (так, на л.37 — схема дороги на Ивлево, по которой она проезжала, направляясь в Покровское). Таким образом, происходит переосмысление реалий, которые постепенно образуют миф о мистической влюбленности поэта.

Возвышенный строй чувств, атмосфера мистических ожиданий, отражающиеся в набросках стихов соответствующей тематики, не препятствуют, однако, появлению записей вполне бытового и даже материального характера. «Проза жизни» беззастенчиво врывается, например, на страницы ЗК 6, пожалуй, одной из самых интимных, отразившей предсвадебные тревоги и напряженное ожидание предстоящего таинства. Чего стоит признание, в котором брак понимается как исключительно духовный союз: «“Запрещенность” всегда должна оставаться и в браке» (л.3об.). Между тем ЗК 6 начинается с сугубо деловых записей — перечня необходимых для бракосочетания документов, цен на железнодорожные билеты для гостей, финансовых расчетов, связанных с приготовлениями к свадьбе.

[Извещ<ение> о свадьбе — Москва]

Оглашение — делается.

Букет — Дубр <…>? Москва — 10 р<ублей>?

Церковь и причт.

Певчие ([Рогачево?] Рогачево).

Ямщик — Воронин, Рогач<ево> [Клин].

Купэ от Москвы спальн<ое>.

От Клина взять два обыкн<овенных>

бил<ета> I кл<асса> на почт<овый> поезд

Мал<ое> купэ I класса в почтов<ом> п<оезде> — около 30 — 35 р<ублей>

За скорость приплата — около 5-ти рубл<ей> с кажд<ого> билета

Спальн<ый> ваг<он в Москве (от Москвы, а не от Клина).

[На чай

Дмитрий

Мужики

Ефим, Наталья, Устя

Бобл<овская> прислуга?]¹¹.

Книжка заполнялась с двух сторон, и эти денежные расчеты обрамляют ее своеобразным композиционным кольцом.

Ямщик — 10 р<ублей> задатку

25 р<ублей> — свад<ебная> тройка

15 р<ублей> — подв<оз> пев<чих>

5 р<ублей> — на чай

------------------------------

отдать всего ямщику 55 рублей

Певчие — 25 р<ублей> .

Букет — 9 + 11.

Билет с багаж<ом> — 40

Церковь и причт и марки — 8.40 + 28

На чаи — 34 [Дм<итрию> — 5 р<ублей> 30 к<опеек>

Ник<олаю> Дм<итриевичу> — 5.

Еф<иму?> — 5].

Маме — 720¹².

Внутри этого кольца — трепетная душа поэта-мистика, в тисках «прозы жизни» постепенно утрачивающего былые иллюзии: «Думал, что есть романтизм, его нет. Канун свадьбы. Ночь с 16 на 17 августа» (ЗК, с.54). Подобные сентенции могут быть адекватно поняты только в общем контексте переживаний, связанных с непростыми отношениями будущих супругов.

В ходе наших разысканий, при комментировании этих записей, нам удалось найти потомков одного из певчих на свадьбе Блока — о. Михаила Плотникова (умер до 1927 года), которые бережно хранили семейное предание об этом событии. Отец Михаил в 1885 году окончил Вифанскую духовную семинарию и поначалу был учителем пения и надзирателем духовного училища в Дмитрове. Когда семья разрослась, принял сан и получил приход в большом селе Рогачево, где стал одним из первых священников в построенной в 1886 году церкви Николая Чудотворца. Рассказ об о. Михаиле мы записали со слов его внучки и хранительницы семейного архива — Веры Александровны Робинсон-Плотниковой¹³.

По ее воспоминаниям, у о. Михаила был хороший голос и хороший слух, и в пору своего священства он одновременно был регентом церковного хора, считавшегося лучшим в округе. Поэтому певчие о. Михаила из рогачевской церкви не случайно были приглашены на венчание Блока и Любови Дмитриевны, и не случайно об этом упоминается в записях Блока. Но не только о. Михаил помнил Блока. Его сын Александр Михайлович Плотников (1889–1979) в 1910 году окончил Вифанскую духовную семинарию, а в 1914-м — Московскую духовную академию; кстати, одним из его наставников в академии был о. Павел Флоренский. Александр Михайлович с юности помнил Любовь Дмитриевну Менделееву, которую впервые увидел приблизительно в 1903 году. В те годы она довольно часто бывала в селе Рогачево, где было много молодежи — учителя, врачи, фельдшеры, с которыми Любовь Дмитриевна поддерживала дружеские отношения. По его воспоминаниям, этот кружок увлекался любительским театром, организатором которого был земский врач Григорьев. Любовь Дмитриевна приезжала сюда на спектакли¹⁴. Встреча с ней произвела на 14-летнего подростка впечатление, запомнившееся на всю жизнь. Александр Михайлович рассказывал, что особенно его поразили ее роскошные золотистого цвета густые волосы, яркий, румяный цвет лица. Высокий рост, стать, необычная одежда, красивое розовое платье выделяли Любовь Дмитриевну и делали совершенно непохожей ни на кого из окружающих.

Но вернемся к записным книжкам Блока; к некоторым записям трудно подобрать ключ, поскольку они отражают сложные личные переживания поэта и нередко имеют литературную, «книжную» природу. Новое издание записных книжек Блока приближает нас к этой «потаенной» сфере его жизни, например, к мыслям о самоубийстве, отразившимся в целом ряде его записей. Это был своего рода «вертеровский» комплекс, мысли о самоубийстве становятся на какое-то время буквально idee fixe Блока. Зафиксированный в ЗК 2 случай из криминальной хроники («Повешенье актера в Одессе» — ЗК, с.35) дополняется заметками в ЗК 3 о самоубийстве студента Владимира Лапина в 1896 году (описывается его портрет, в дневнике приводится его стихотворение на латинском языке), а дальнейшее сюжетное развитие получает в дневниковой записи от 14 августа 1902 года — в дерзких рассуждениях о добровольной смерти как суверенной власти (suprema potestas) индивида на пути к «высшему восторгу». «Suprema potestas» — термин, почерпнутый из истории римского права, с азами которого Блок был знаком по программе первых курсов юридического факультета, где он первоначально учился. В записях Блока упоминается о покупке револьвера, намечена целая программа поведения под девизом «В экстазе — конец» (запись 9 марта 1902 года), есть и прощальное письмо к возлюбленной, напоминающее письмо Вертера к Лотте. Эти помыслы о смерти были следствием характерного для данного периода настроения «богоборчества», но имели они и непосредственный пример — самоубийство Николая (Коки) Гуна (1878–1902), ближайшего гимназического приятеля Блока и адресата его юношеского стихотворения «Ты много жил, я больше пел…» (1898). 20 января 1902 года Н.Гун свел счеты с жизнью выстрелом из револьвера. По свидетельству М.А.Бекетовой, причины самоубийства были известны Блоку (связь с замужней женщиной); оно «сильно расстроило и взволновало» его. Блок откликнулся на него стихотворением «На могиле друга» («Удалены от мира на кладбище…», 22 января 1902; в беловом автографе в рабочей тетради №2 помета: «На Волковом кладбище 22 янв<аря>»), которое заканчивается обещанием скорейшей реализации «suprema potestas»: «Я за тобой, поверь, мой милый, вскоре // За тем же сном в безбрежность уплыву»¹⁵. На этом напряженном эмоциональном фоне обращает на себя внимание и кажется многозначительным отсутствие имени Коки Гуна как в записных книжках, так и в дневнике. Как будто Блок хотел скрыть даже от самого себя этот источник психологической тревоги, усиливавший его суицидальные устремления. Но почему? Возможно, ответом на этот вопрос служит автобиографическая фабула «Исповеди язычника» (1918), где в образе Дмитрия выведен гимназический приятель главного героя, расставание с которым (оно переживается как измена) предвещает встречу со «статной девушкой в розовом платье с тяжелой золотой косой»¹⁶. Таким образом, сопоставление текстов записных книжек и дневника, выявление «параллельных мест» и их комментирование открывают совершенно неизвестные периоды духовного становления молодого Блока.

Более поздним примером подобных перекличек между записными книжками и дневником, позволяющих проследить их соотношение в «поэтическом хозяйстве» Блока, может служить запись от 4 апреля 1918 года, относящаяся к его весьма недолгой работе в Театральном совете, т.е. к одному из первых опытов служебной деятельности при советской власти. Текст записи об этом заседании в автографе таков: «3 часа — репертуарная секция при Театральном совете¹⁷. <…> Было прекрасное». Развернутым комментарием к этой весьма важной, но не раскрытой оценке («было прекрасное») является запись в дневнике Блока за этот же день, начинающаяся словами: «Сегодняшнее заседание репертуарной секции, на которое мне очень не хотелось идти, было довольно интересное» (VII. 330), и далее следует пересказ наиболее запомнившихся ему выступлений Д.Х.Пашковского, П.О.Морозова, В.Э.Мейерхольда, В.Н.Соловьева. На заседании обсуждался проект ревизии всего наличного театрального репертуара с целью сохранения всего лучшего, что когда-либо ставилось на русской сцене. Высказанные на этом заседании идеи Мейерхольда («Рыться в карточном каталоге и в старых изданиях, с тем чтобы вывести на свет погребенное…» и «Издавать журнал “Репертуар”. Времена “Пантеона” Ф.Кони, овеянного Гоголем. Перепечатать мелким шрифтом и “удобно” старые пьесы. Статьи о театре и пр. …») реализуются позднее в ТЕО Наркомпроса, когда Блок возглавит там Репертуарную секцию, при которой будет создана группа архивных разысканий, работавшая в каталогах театральных библиотек¹⁸, и в издаваемом здесь же сборнике «Репертуар», редактором которого также станет Блок¹⁹. Но, может быть, самое интересное, как дневниковая запись раскрывает те сложные и противоречивые чувства, с которыми вступал Блок на театральное поприще, чтобы реализовать здесь заветные идеи, касающиеся репертуара русского театра. Блок, как следует из этой записи, на заседании молчал, но он внимательно вслушивался в голоса тех, с кем ему предстояла совместная работа, и свои впечатления суммировал так: «Противоречий, по существу, пока, по-моему, не было, психологические уже были (Пашковский). Весь вопрос в том, чтo из этого воплотится и можно ли воплощать сейчас, когда в воздухе — ужасное: тупое, ни с чем не сравнимое равнодушие. “Публике”, кажется, уже ничего не нужно, она развращена, как никогда. “Народ” кажет отовсюду азиатское рыло (страшные симптомы: 1) районный совет хочет “приучать” исподволь свою публику репертуаром “легкой комедии”, так как “рабочей аристократии” наберется в районе “человек 80” (Люба); 2) улица: свиные рыла… 3) деревенские вести: они собираются, по-видимому, по-прежнему бездельничать и побираться, пока хватит, “налогами” на помещиков» (VII. 331).

Как видим, блоковские размышления о работе над новым репертуаром тесно связываются с политическими впечатлениями этих дней, перед нами важный момент самоопределения Блока в новой исторической реальности.

Примером другого рода может служить сопоставление записей в ЗК 60 и дневнике Блока за 25 марта 1919 года. В ЗК 60 читаем: «Доклад о Гейне. Налет Волынского. Речь Горького». Характер записи позволяет проследить, как заносилась она на страницы записных книжек: фраза «доклад о Гейне» представляет собой обычную подневную запись, а следующие за ней, в публикации Орлова (с.454), слова «Налет Волынского. Речь Горького» приписаны Блоком внизу страницы и чертой отнесены к предыдущей фразе, что говорит о том, что сделаны они уже после заседания.

Но еще интереснее подробная дневниковая запись прений, состоявшихся в этот день вокруг доклада А.Блока «Гейне в России», потому что из этих записей вырастает программная для послереволюционного творчества поэта статья «Крушение гуманизма».

В свое время А.Е.Заблоцкая обратила внимание на целый ряд замыслов Блока 1918–1921 годов, связанных с его попытками не только «опубликовать свои дневники», о чем было известно и раньше, но и «ввести в литературу “автобиографический документ” <…> — подлинный (или псевдоподлинный) фрагмент автобиографического характера, осмысляемый автором как своеобразный документ эпохи»²⁰. Здесь можно указать и на незаконченный отрывок «Ни сны, ни явь» (VI. 169-173), «Исповедь язычника» (VI. 38-48), возможно, как-то связанные с этими замыслами, а также автобиографические записи в дневнике августа — сентября 1918 года (VII. 338-350), которые могли относиться к другому замыслу — изданию «Стихов о Прекрасной Даме» по образцу «Новой жизни» Данте.

Намерений публиковать записные книжки Блок никогда не выражал, эти записи делались исключительно для себя, даже без расчета, что кто-то и когда-то сможет их прочитать и расшифровать. Но потребность фиксировать все, происходящее с ним, была неотъемлемой чертой его личности. Эта привычка появилась у Блока довольно рано, о чем свидетельствует, например, ЗК 7 (зима 1903 — лето 1904), где на л. 8об.–15об. подробнейшим образом воссоздана краткая подневная хронология событий повседневной жизни с ноября 1903-го по апрель 1904 года (в ряде случаев записи настолько плотные, что карандаш прочитывается с трудом). Видно, как расширялся круг литературных знакомств начинающего поэта, как стремительно он входил в художественную жизнь, какое место на этом фоне занимают события общественной жизни, университетские занятия, семейные обязанности. Установка на скрупулезную фиксацию происходящего имела для Блока жизнетворческий смысл и с годами только усиливалась. Не случайно с 1913 года он переходит с обычной записной книжки на ежедневники. Особенно ярко эта потребность фиксировать все, происходящее за день, выражена в послереволюционный период, когда Блок начал служить, временами — в нескольких учреждениях сразу, должен был выполнять самые разнообразные дела, так что их фиксация приобрела вынужденный характер. Зато теперь эти записи создают уникальную возможность для биографов: фактически перед нами сжатый конспект блоковской деловой активности этих лет.

Незадолго до смерти Блок произвел ревизию всех автобиографических записей и часть записных книжек уничтожил совсем, в других вырезал страницы — так что его подневные записи дошли до нас далеко не полностью. Дневники, начиная с 1901 года, как полагал В.Н.Орлов, сохранились целиком, хотя полное их издание пока только готовится в рамках академического собрания сочинений. Дневники зачастую восполняют пропуски, которые образовались в записных книжках после их частичного уничтожения: за некоторые годы сохранились только дневники, за другие — только записные книжки.

Большая часть блоковских записей требует специальных навыков чтения, поскольку они часто делались на ходу, карандашом, с использованием сокращений. Заметим, кстати, что неверные прочтения были не только «порчей текста», но и служили почвой для дальнейшего мифотворчества. Еще в 1991 году С.А.Небольсин отметил неверное чтение блоковской записи в издании 1965 года²¹ (ниже мы приводим более обширный фрагмент):

в издании 1965 г. (с. 42)	в рукописи ЗК 3 (л. 11 об.)
26 сентября. Был в Сосновке, видел Политехникум. Идет достойно Менделеев к Витте. Громаден и красив. Дальше — поле и далеко на горизонтах — холмы, деревни, церковь — синева.	26 сент<ября> был в Сосновке, видел Политехникум. Идея достойна Менделеева и Витте. Громаден и красив. Дальше — поле. И далеко на горизонтах — холмы, деревни, Церковь — синева.

Речь идет о посещении 26 сентября 1902 года Сосновского лесопарка на северо-восточной окраине Петербурга, где только что было завершено строительство здания Политехнического института, возведенного по проекту архитектора Э.Ф.Вирриха. Правительственное постановление об организации Политехнического института было принято 19 февраля 1899 года на основании доклада министра финансов С.Ю.Витте, в выработке принципов деятельности института среди других выдающихся ученых принимал участие и Д.И.Менделеев. Неправильное прочтение записи послужило материалом для создания мифологизированного образа великого ученого, который под пером литературоведа, с опорой на якобы принадлежащие поэту слова, превращается в некоего ветхозаветного пророка: «И в самом деле, было в нем нечто от Саваофа или от микельанджеловского Моисея. Не слишком высокого роста, сутуловатый, он казался большим, даже громадным (“громадным и красивым”, как выразился Блок), с нечесаной гривой седых волос, достигавшей плеч, с перекатами громкого голоса, переходившими подчас в львиный рык» ²². Пример курьезный, но весьма показательный.

Подготовка послереволюционных записей представляет особенную трудность, поскольку круг общения Блока, весьма замкнутый и постоянный на протяжении многих лет, тогда резко изменился: он сотрудничал в целом ряде послереволюционных организаций, оказался связан с большим кругом лиц, сведения о которых отсутствовали в его архиве.

Послереволюционная жизнь Блока отличается от дореволюционной прежде всего своей особой политической и деловой наполненностью. Записи в ЗК 56 (1918) выделяются обилием ссылок на газеты, и притом, что лейтмотив этих записей — «все газеты закрыты», кажется, Блок никогда не читал их с такой жадностью. Позднее, в ЗК 60 (1919) и ЗК 61 (1920) ссылки на газеты присутствуют чаще всего в связи с публикуемыми там декретами, постановлениями и распоряжениями большевистских властей, касающимися комендантского часа, воинской повинности, квартирных уплотнений или публикации списков расстрелянных заложников. Ежедневники этого времени необычайно насыщены информацией делового характера, некоторые страницы представляют собой настоящие криптограммы, их приходится расшифровывать. «Новая жизнь», начавшаяся для Блока в январе 1918 года, отличалась от прежней как небо от земли, и не будет преувеличением сказать, что Блок и его современники в 1917 году переступили из одного мира в другой. «…Все это было не “давно”, это было в другом существовании, в другом мире, отдаленном от нас тысячелетиями. Возраст тут ни при чем. Нашему поколению выпало на долю именно перенестись из одного мира в другой…» — писал младший современник Блока Г.Адамович²³.

Для Блока одно из главных отличий заключалось в том, что на его плечи легла тяжелая служебная деятельность, которая стала тогда единственным способом выживания, потому что и продукты питания, и дрова, и предметы первой необходимости, вплоть до ниток и иголок, распределялись по карточкам, а карточки выдавались только тем, кто сотрудничал в советских учреждениях; в итоге служба в нескольких местах сразу в те годы сделалась для всей интеллигенции суровой необходимостью. Не миновала эта участь и Блока, но служба предполагала почти ежедневные заседания, широчайший круг общения, множество канцелярской и иной технической работы — все то, что было ему как поэту глубоко чуждо. За неполные четыре года, прожитые при советской власти, Блок сменил несколько мест службы: Театральный отдел Наркомпроса, издательство «Всемирная литература», Секция исторических картин, Большой Драматический театр и др., в некоторые дни он успевал посетить два-три заседания, преодолевая большие расстояния пешком, потому что транспорт почти отсутствовал. Записные книжки послереволюционных лет буквально переполнены именами и делами, связанными с кругом служебных обязанностей Блока²⁴.

Самой сложной для расшифровки и комментирования оказалась ЗК 56 за 1918 год, не случайно в свое время Блок записал в альбом С.М.Алянскому: «…Все, что начато в 1918 году, в истории будет, и очень важно то, что начат он в июне (а не раньше), потому что каждый месяц, если не каждый день этого года — равен году или десятку лет»²⁵. Действительно, 1918 год сыграл в его жизни исключительную роль, уже в январе были написаны три «судьбоносных» произведения — статья «Интеллигенция и революция», поэма «Двенадцать» и стихотворение «Скифы», и все они были самым тесным образом связаны с политикой.

Этот период своей жизни в одной из неопубликованных дневниковых записей от 18 июня 1921 года Блок назвал «романтикой на Галерной»: «В самом конце декабря 1917 г., когда мы едва свиделись с Ивановым-Разумником, начинается романтика на Галерной (тусклые глаза большевиков — потом ясно — глаза убийц)…» ²⁶. Блок подразумевал Галерную улицу в Петрограде, на которой находились в тот момент издательские и партийные центры эсеров. В этот период Блок сблизился с левоэсеровским критиком Ивановым-Разумником, который руководил литературными отделами эсеровских изданий, Блок активно в них сотрудничал, и статья «Интеллигенция и революция», поэма «Двенадцать» и стихотворение «Скифы» впервые были опубликованы при посредничестве и с предисловиями Иванова-Разумника.

Записи 1918 года отражают мощную политизацию творческого сознания Блока, ни в одной из предшествующих и последующих книжек нет такого обилия ссылок и упоминаний о политических событиях. Начнем прямо с записи от 1 января:

«Новый Год встретили с Любой, сочинил ответ на анкету Пильского (отмена литературного наследства, для “Вечернего Часа”). Телефон от Р.Ивнева (заваренная им каша: “Известия” о нас с Петровым-Водкиным, “Дело Народа” “утешает”, завтрашний митинг)».

Мы находим здесь упоминания сразу о трех газетах, и за каждым из них — своя история. Что касается ответа на анкету Пильского, то это анкетирование проводилось в связи с готовящимся большевистским декретом об авторском праве, по которому права на издание сочинений умерших писателей переходили в полную собственность государства. В предваряющей публикацию заметке было сказано: «31 декабря минувшего года декретом из Смольного объявлена еще одна, вероятно, неудачная государственная монополия на издания всех русских писателей. В первую очередь действию декрета подлежат сочинения: Н.А.Некрасова, И.С.Тургенева, И.А.Гончарова, М.Е.Салтыкова-Щедрина и Н.К.Михайловского». Далее сообщалось о том, кому конкретно принадлежали права на сочинения, как правило, это были престарелые дети и внуки писателей, которых декрет оставлял без всяких средств к существованию, заключалась заметка словами: «Новый декрет большевистского правительства решает участь единственно великого в России наследства литературы. По плану декрета после смерти авторов право собственности на их сочинения отменяется, а весь труд их жизни поступает в распоряжение государства»²⁷. Ответы писателей публиковались в газете «Новый вечерний час» с 2 по 5 января. Неудивительно, что подавляющее большинство опрошенных писателей высказались против декрета.

Ответ Блока, который включается во все издания его сочинений («ничего не могу возразить против отмены права литературного наследования» — VI. 7), прозвучал тогда резким диссонансом, что отметил и он сам: «В “Вечернем Часе” — ответ на анкету Сологуба, Мережковского и мой. Занятно!». Блок не случайно выделил эти два отзыва: Ф.Сологуб назвал декрет несправедливым и нецелесообразным. «Книги, изданные комиссариатом, — утверждал он, — дешевле не станут от того, что не заплатят за них авторской доли. Эта авторская доля пойдет на уплату жалованья тем чиновникам, которые будут приставлены к этому делу»²⁸. Еще более резко против декрета высказался Д.Мережковский: «На что им русская литература? Если они победят, то наступит такое равенство в зверстве, что никому не нужна будет литература и вообще слово: на что зверю слово? А если их победят, то русская литература будет им осиновый кол в горло. В первом случае — убийство, во втором — самоубийство, и в обоих — бессмыслица»²⁹.

В таком контексте прозвучал тогда ответ Блока, который иначе как прекраснодушным не назовешь: «У человека, который действительно живет, то есть двигается вперед, а не назад, с годами, естественно, должно слабеть чувство всякой собственности; тем скорее должно оно слабеть у представителя умственного труда; еще скорее — у художника, который поглощен изысканием форм, способных выдержать напор прибывающей творческой энергии, а вовсе не сколачиваньем капитала, находя в этом поддержку своих близких, если они ему действительно — близки». Заканчивался ответ Блока словами, которые в советское время цитировались почти столь же часто, как и призыв «всем сердцем слушать революцию»: «…Пусть найдутся только руки, которые сумеют наилучшим образом передать продукты моего труда тем, кому они нужны» (VI. 7).

Беда заключалась в том, что такие руки нашлись, и очень скоро. Всего через восемь месяцев, 11 августа Блок записал: «Звонил С.Я.Осипов (из “Сирина”): от Стасюлевича через Раппопорта к Ясному попало штук 300 “Розы и Креста”, выдранных из альманаха. Могут выпустить» (ЗК, с.420). Информация об изготовленном таким пиратским способом отдельном издании блоковской пьесы «Роза и Крест»³⁰ поступила к Блоку от управляющего делами издательства «Сирин» С.Я.Осипова. По сведениям В.Н.Орлова, издатель В.М.Ясный (Попов) действительно позаимствовал пьесу из нераспроданных экземпляров альманаха, которые хранились на книжном складе М.Н.Стасюлевича, и пустил их в продажу, что отмечено в негодующей записи Блока от 12 августа: «Мерзавец Ясный выставил в окне мою выдранную “Розу и Крест” из альманаха» (ЗК, с.420). Негодование Блока было связано с тем, что пьесу «Роза и Крест» он готовил в этот момент к изданию в составе книги «Театр» в издательстве «Земля». Комментирование ЗК 56 помогает понять, какими неожиданными последствиями оборачивались для Блока запальчивые суждения эпохи «романтики на Галерной».

Вернемся к записи от 1 января и к тому важному исправлению, которое сделано при новой подготовке ее текста: вместо имени Р.Иванова, которое прочитал В.Н.Орлов, текстологи справедливо увидели в записи имя Рюрика Ивнева, и это помогло восстановить историю с митингом. Ее началом стало появление 28 декабря в газете «Известия» заметки «Интеллигенция и пролетариат»: «Несколько выдающихся представителей интеллигенции признало необходимым работать под руководством Советской власти. Между ними известный поэт А.Блок и художник Петров-Водкин. Они поставили свою задачу борьбы с позорным для интеллигенции саботажем и привлечения к общественной деятельности широких ее кругов. С этой целью вчера был организован митинг с участием тт. Луначарского и Коллонтай». Об этой заметке Блок узнал из телефонного разговора с Р.Ивневым, и от него же — о заметке «Очередное сретение» в правоэсеровской газете «Дело народа» от 31 декабря 1917 года, где выражалось недоумение по поводу возможности для Блока выступать одновременно с А.М.Коллонтай. 2 января Блок записал: «Митинг “Народ и интеллигенция” в Зале Армии и Флота (Луначарский, Коллонтай, Иванов-Разумник — не будет, Петров-Водкин — не будет, я — не буду, Камков, Ивнев, Гуро, М.Спиридонова)» (ЗК, с.381). 3 января в газете «Новый вечерний час» появилась заметка С.Ипполитова «Несостоявшееся сретение», где перечислялись обещанные, но не пришедшие на митинг ораторы, среди которых, помимо названных Блоком, был еще Сергей Есенин. Выступление Р.Ивнева, пришедшего с большим опозданием, передавалось следующим образом: «Г-н Р.Ивнев, между прочим, по доверенности сообщил, что г. Ал. Блок весьма удовлетворен “октябрьским переворотом”, однако, от выступления на митингах отказывается».

В этой истории Блоку приписали без его согласия готовность выступать на митинге в поддержку большевиков, с этого начала складываться его «пробольшевистская» репутация. История с митингом продолжала развиваться. 5 января 1918 года в «Известиях» появилось письмо в редакцию Р.Ивнева «По поводу митинга “Интеллигенция и народ”», где он продолжал утверждать, что вел переговоры со всеми обозначенными на афише участниками, но его объяснения были двусмысленны и уклончивы: «Ни о какой “работе под руководством Советской власти” в настоящем случае не может быть и речи, так как, если поэты и художники признают какое-нибудь “руководство”, то только руководство собственного поэтического и художественного вкуса…» Далее Р.Ивнев приносил извинение «А.А.Блоку и К.С.Петрову-Водкину, если причинил им некоторую неприятность».

Но извинения не смягчили удара, пережитого тогда Блоком, об этом эпизоде он вспоминал в одной из неопубликованных предсмертных дневниковых записей от 18 июня 1921 года: «…Уже в “Известиях” появилась бесстыдная анонимная статейка, говорили, что автор — “Рюрик Ивнев”. Начиналась так: “Несколько выдающихся представителей интеллигенции признало необходимым работать под руководством Советской власти. Между ними известный поэт А.Блок и художник Петров-Водкин. Они поставили себе задачу бороться с позорным для интеллигенции саботажем…” и т.д. Вместе с тем появилась афиша красными буквами: Зал Армии и Флота, 2 янв<аря> 1918. Митинг Интеллигенция и народ: Луначарский, Коллонтай, устраивал Р.Ивнев. Из перечисленных в афише не были: во всяком случае, Петров-Водкин, Иванов-Разумник и я. Впрочем, неужели хватит места на перечисление мелких гадостей, которые делали в жизни? И зачем? — Мне трудно дышать, сердце заняло полгруди»³¹. Получается, что простое уточнение имени в записи помогает открыть очень важный и неизвестный ранее эпизод из биографии Блока.

Некоторые пропуски в старом издании объясняются нежеланием нарушить неприкосновенность частной жизни еще здравствовавших к тому времени людей. В качестве примера приведем запись, сделанную 29 мая 1914 года, в разгар романа с Л.А.Дельмас³². В опубликованном ранее тексте записных книжек читаем: «Вечером мы с Любовью Александровной пошли к морю, потом поехали на Стрелку. Черный дым, туман» (ЗК, с.230). Приводим полный текст: «Вечер<ом> мы с Л<юбовью> А<лександровной> пошли к морю, потом поехали на Стрелку. Черный дым, туман. Я ничего не чувствую, кроме ее губ и колен». Понятно, что такого рода записи не могли публиковаться при жизни Л.А.Дельмас (тем более в советское время с его гипертрофированной стыдливостью)! Кстати, записи о ее визитах к Блоку подверглись наиболее существенной редукции на протяжении всех книжек.

В ЗК 44 (ежедневнике на 1914 год), в записях о занятиях в библиотеке Академии наук подготовкой к изданию тома стихотворений Ап. Григорьева, Блок педантично фиксирует посещения библиотеки (56 раз!) с неизменной отметкой о количестве времени, проведенного над страницами старых журналов, — скрупулезность, характерная для Блока-филолога. Известно, что 1914 год проходил для Блока под двумя знаками — Дельмас–Кармен и Аполлона Григорьева. И если сфера чувств была отдана страсти к исполнительнице роли роковой цыганки, то рациональное начало — историко-литературным штудиям, посвященным «последнему романтику». Оба имени ассоциировались с «бурей цыганских страстей» и определили жизненный вектор существования Блока в этот период. Своей филологической работе Блок придавал серьезное значение, не умаляя ее перед поэтическим творчеством, о чем свидетельствует позднейшее признание в ЗК 49: «Если меня спросят, “что я делал во время великой войны”, я смогу, однако, ответить, что я делал дело: редактировал Ап. Григорьева, ставил “Розу и Крест” и писал “Возмездие”» (ЗК, с.321; запись 5 мая 1917 г.).

В связи с работой над собранием стихотворений Ап. Григорьева в ЗК 44 часто упоминается имя Владимира Николаевича Княжнина (наст. фам. Ивойлов), приятеля Блока, поэта, историка литературы, занимавшегося разысканием архивно-биографических материалов, относящихся к Григорьеву³³. Они находятся в творческом и дружеском общении, встречаются в библиотеке, прогуливаются, Княжнин — частый гость в доме Блоков, где бывает и с женой Елизаветой Ильиничной (незадолго до этого он женился). До сих пор запись в ЗК 44 от 1 сентября 1914 г.: «Обедает Ивойлов с женой» (ЗК, с.238) оставалась неоткомментированной. Нам удалось разыскать проживающих в Москве потомков Ивойловых. Сообщенные ими сведения биографического характера могут быть приведены в комментариях к новому изданию записных книжек, а также в именном указателе к ним³⁴.

25 сентября 1914 года исполнялось 50 лет со дня смерти Ап. Григорьева, и группа почитателей творчества забытого поэта посетила его могилу на Митрофаньевском кладбище в Петрограде. В ЗК 44 — запись, свидетельствующая о том, как прошел этот день у Блока:

25 сентября.

50 лет смерти Ап. Григорьева (газеты — NB).

Письмо от Ив. Белоусова³⁵. Пишу маме.

День «Креста» (в пользу раненых). Я побывал на Невском.

* Утром портной принесет мой старый костюм (4 р.).

Ак<адемия> Н<аук> — 13-ый раз. (2 часа. Встреча с Княжн<иным>).

На могиле Григорьева сегодня были — Княжнин, внук Григ<орьева> с женой, Шах-Пароньянц³⁶, еще кто-то. Всего же 5 человек.

А письма все нет.

Без меня Веригина справлялась о милой³⁷. Ценю, когда справляются о милой.

Обращение к статье Вл. Княжнина «О нашем современнике — Аполлоне Александровиче Григорьеве», появившейся в журнале Доктора Дапертутто «Любовь к трем апельсинам» (1914. Кн. 4-5), помогает установить неизвестное лицо из блоковской записи. «Eще кто-то» — это Василий Спиридонович Спиридонов (1878–1952), историк литературы и также специалист по творчеству Григорьева, автор нескольких работ, ему посвященных, впоследствии — редактор Полного собрания сочинений и писем А.А.Григорьева и вступительного биографического очерка о нем (Пг., 1918. Т.1). Этот том, оказавшийся единственным, был, кстати, в библиотеке Блока ³⁸. Блок могилу поэта не посещал³⁹ — запись об этом событии была сделана им со слов В.Н.Княжнина, встреченного в тот же день в библиотеке.

Есть и целые сюжеты, которые получили совершенно иное звучание благодаря материалам, найденным в процессе подготовки нового издания. Например, в сознании многих поколений искусственно поддерживался миф о том, как легко пережил Блок утрату Шахматова, которую он якобы готов был рассматривать как жертву на алтарь революции. Этот советский «шахматовский миф» обязан своим рождением Маяковскому, который в некрологе Блока написал: «Помню, в первые дни революции проходил я мимо худой, согнутой солдатской фигуры, греющейся у разложенного перед Зимним костра. Меня окликнули. Это был Блок. Мы дошли до Детского подъезда. Спрашиваю: “Нравится?” — “Хорошо”, — сказал Блок, а потом прибавил: “У меня в деревне библиотеку сожгли”. Вот это “хорошо” и это “библиотеку сожгли” было два ощущения революции, фантастически связанные в его поэме “Двенадцать”. Одни прочли в этой поэме сатиру на революцию, другие — славу ей» ⁴⁰. Эта легенда получила большое распространение, ее с радостью подхватили советские блоковеды.

Но вот комментарий к этому мифу С.М.Алянского, записавшего в письме к К.Чуковскому от 11 декабря 1960 года рассказ Л.А.Дельмас: «“Встреча Ал. Ал. с Маяковским у костра была при мне. Мы вечером проходили вместе через площадь. Ал. Ал. издали увидел Маяковского, показал его мне, и мы вместе подошли к нему. Блок сказал Маяковскому: ‘А ведь мою библиотеку в деревне всю сожгли’. На что Маяковский сказал что-то невнятное, и мы с Ал. Ал. сразу отошли. Больше ничего не было сказано, а теперь Бог знает что придумали. Зачем врать?” — заключила рассказ Любовь Александровна. Все это было очень живо рассказано, и я поверил ей. Да и рассказ ее больше похож на правду, чем рассказ Маяковского»⁴¹.

Зная то огромное место, которое занимало Шахматово в жизни всей бекетовской семьи, зная, что именно здесь прошли детство и юность Блока, что Шахматово было в его жизни единственным имением, которое он мог бы называть своим (ведь не случайно, получив наследство отца, он выкупил у сестры матери — Софьи Андреевны принадлежавшую ей часть имения и стал его единственным фактическим хозяином), — зная все это, как-то трудно поверить в подобную легенду.

Как и большинство небогатых дворян той эпохи, в Петербурге Блок жил на съемных квартирах, так что его подлинным Домом с большой буквы всегда оставалась «благоуханная глушь маленькой дворянской усадьбы», в которую он удалялся каждое лето на протяжении всей жизни. В Шахматове он зализывал душевные раны и восстанавливал душевное равновесие, изучал мир деревенской России, от которого по воспитанию был бесконечно далек. Страницы в записных книжках и дневнике, относящиеся к Шахматову, показывают, как менялся Блок, попадая туда, становясь помещиком и хозяином. Вряд ли могло оставить его равнодушным сообщение о разрушении дома, в перестройку которого Блок вложил столько сил, как и сообщение о гибели библиотеки, собиравшейся несколькими поколениями его семьи.

Записи Блока, связанные с Шахматовом (их свод приводится далее), также рисуют картину, не совпадающую с бодрыми заверениями Маяковского. Первые сообщения о разгроме Шахматова были получены 21 ноября 1917 года (опубликованы в газ. «Утро России» и в вечернем выпуске «Петроградского вестника»):

Разгром имения поэта А.А.Блока.

В Клинском уезде, Московской губ. разгромлено и разграблено имение поэта А.А.Блока «Шахматово». Грабители изрубили всю мебель и уничтожили все рукописи, найденные в кабинете поэта. Передают, что с окрестным населением у обитателей имения были всегда исключительно хорошие отношения.

Разгром объясняется анархическими настроениями среди крестьянства⁴².

Но, может быть, наиболее ценной находкой, связанной с «шахматовским сюжетом», стало письмо Николая Лапина, служившего управляющим имением с 1910 года. М.А.Бекетова упоминала Николая Лапина как колоритного «интеллигента из народа», мечтавшего стать учителем. Удалось найти письмо Николая Лапина, написанное 10 ноября 1917 года, по горячим следам разгрома Шахматова, которое мы впервые публикуем полностью, с соблюдением всех особенностей орфографии:

Ваше превосходительство Милостливая Государыня Александра Андреевна Именье описали Ключи у меня отобрали хлеб увезли оставили мне муки не много пудов 15 или 18. в доме произвили разруху Письменный стол А. Александровича открывали топором все перерыли безобразие хулиганства не описать у библиотеки дверь выломали [Кто что делал] Это не свободные граждане а дикари человеки звери от ныне я моим чувством перехожу в непартийные ряды пусть будут прокляты все 13 номеров борющихся дураков⁴³ лошадь я продал за 230 руб.

Я наверно скоро уеду если вы приедите то пожалуйсто мне собщите заранее потому что от меня требуют чтобы я доложил о вашем приезде но я нежелаю на Вас доносу и боюсь народного гнева есть люди которые Вас желеют и есть ненавидящие я таперь не приму отних ничево <три слова зачеркнуты, одно стерто. — Е.И.> Со всем уважением Николай Лапин 1917 года ноября 10 Пошлите поскорей ответ.

На отдельном листке:

На рояли играли курили плевали надевали бариновы кепки взяли бинокли кинжал ножи деньги медали а еще не знаю что было мне стало дурно я ушол.

в ящики есть письмо оно написано до события и потому в ней написано [что] о благополучии во именьи⁴⁴.

Из этого письма семья Блока и узнала подробности о разгроме Шахматова. Вероятно, встреча у костра с Маяковским произошла в конце 1917 года, когда были получены эти известия. По крайней мере, в ЗК 56 за 1918 год упоминания о встрече с Маяковским отсутствуют, а записная книжка, относящаяся к концу 1917 года, была уничтожена Блоком. Первое упоминание о Шахматове в записных книжках появляется в январе 1918 года, оно лишено эмоций: «Люба получила письмо от Муси (о Шахматове)» (ЗК, с.382). Муся — сестра Любови Дмитриевны, которая жила по соседству в Боблове. В записях 12 и 14 января упоминаются совещания жены и матери Блока с Мусей о Шахматове, 23 февраля — полученное матерью Блока письмо от Муси о Шахматове (ЗК, с. 383, 384, 390). 1 марта упоминается о получении еще одного письма от Николая Лапина, который пытался хоть как-то остановить разграбление имения. С его слов Блок записал: «Вокруг Шахматова появились “анархисты”, которые “арестуют” и требуют выкупа. Кроме того, опять требуют поселить на “белой кухне” Федота. Николай предупреждает, что он может испугаться и “скрыться”» (ЗК, с.392); это письмо обнаружить пока не удалось. 9 марта записано семейное решение (запись пропущена при публикации): «Аннушка с тетей поедут в Шахматово». 5 апреля (запись пропущена при публикации): «Тетя решила ехать в Шахматово». То есть в семье Блока активно обсуждались планы спасения Шахматова, и Блок им не противился.

Но появились новые обстоятельства, 14 апреля Блок записывает: «Письмо к тете от Муси Менделеевой. На Боблово наложили контрибуцию в 15 000, а Ваня сидит в клинской тюрьме <…> Потом ночью — сны: Шахматово, даль с балкона, наша семья, немецкое наступление от Глухова, мы выбираем минуту, когда уйти и что взять (еда. Полотенца!)» (ЗК, с.400), и 6 мая: «На Шахматово “наложена контрибуция” — 5000» (ЗК, с.405).

На контрибуции все упоминания о планах спасения Шахматова прекращаются — средств заплатить ее у Блока в тот момент не было, их еле хватало на более чем скудное пропитание ему и его семье. Но память о Шахматове всегда была с Блоком, 14 июля он записал: «Весь день — в Царском Селе у Р.В.Иванова с Сюннербергом. Парки. “Белая башня”, где пахнет Шахматовым» (ЗК, с.416). В день пятнадцатилетия свадьбы, 30 августа Блок вспомнил: «Дневники Любы, где все наше, пропали в Шахматове» (ЗК, с.424). 22 сентября записано: «Снилось Шахматово — а-а-а…» (ЗК, с.428), и 12 декабря: «Отчего я сегодня ночью так обливался слезами в снах о Шахматове?» (ЗК, с.439). А вот запись 21 декабря, опубликованная в урезанном виде: «Какие поразительные сны — страшные, дикие, яркие: Луначарский в окне на дереве; покидают Петербург и Шахматово. Не расскажешь». Сравни с опубликованным текстом: «Какие поразительные сны — страшные, дикие, яркие… Не расскажешь» (ЗК, с.441).

Итак, хотя в записях о Шахматове пропущено совсем немногое, но совокупность записей и некоторые новые материалы, опубликованные в последние годы, заставляют посмотреть на этот сюжет другими глазами, увидеть в нем одну из самых трагических потерь Блока, принесенных революцией. Фраза в статье «Памяти Леонида Андреева», написанной осенью 1919 года, может служить постскриптумом к «шахматовской» теме: «Ничего сейчас от этих родных мест, где я провел лучшие времена жизни, не осталось; может быть, только старые липы шумят, если и с них не содрали кожу» (VI. 131).

Потеря Шахматова имела еще одно следствие: одной из постоянных тем блоковских записей становятся прогулки в окрестностях Петербурга — выезжая в Шувалово, Парголово, Стрельну, Озерки, он как бы ищет замену «благоуханной глуши» утраченного Шахматова. Но и здесь возникали препятствия: шла гражданская война и для выезда за пределы Петербурга требовалось разрешение от новых властей. Хлопоты о «пропуске» отмечаются в целом ряде записей, повторяются отчаянные слова о том, как нелегко это получалось. Пример — неопубликованная запись от 13 июля 1919 года (ЗК 60): «Один из органов департамента полиции запретил мне выехать в Стрельну отдохнуть на берегу моря — с Балтийского вокзала». На этом фоне иначе читается старая запись о том, что видел Блок во время этих прогулок: «Весь день — Стрельна. Дождь и ветер. Измученность. И прелестно, и почти в слезах от того, что с дворцами и парками, и разное» (ЗК, с.467). В альбомах Блока, которые он сам составлял, наряду с фотографиями европейских достопримечательностей есть целая коллекция видов окрестностей Петербурга; посещая их уже после революции, он с горестью отмечал и здесь следы разрушения и гибели.

Можно назвать тему, которая полностью (и в каком-то смысле справедливо) была исключена в прежних публикациях записных книжек, — связана она с лечением застарелой болезни. Тема эта присутствует в биографиях многих людей той эпохи, например, у молодого Брюсова.

И в дневнике 1912 года и в записной книжке 1914-го есть записи о лечении у врачей-венерологов⁴⁵. В существующих изданиях эти фрагменты последовательно купированы.

Подобные записи послереволюционного периода также опускались, при этом записи о плохом самочувствии Блока, начинающиеся с 23 апреля 1918 года, в опубликованном тексте записных книжек в основном сохранены: «Очень плохое состояние. Невозможность работать; сонливость; что-то вроде маминых припадков» (ЗК, с.402), 19 августа: «Какая-то болезнь снедает. Если бы только простуда. Опять вялость, озлобленность, молчание» (ЗК, с.421). Но кое-что при публикации пропущено, например, 5 августа читаем: «Я очень ослаб», 29 августа: «Болезнь, болезнь». Но главное, что осталось неопубликованным, — записи 3 и 5, 7 и 10 августа о визитах к врачу-венерологу д-ру Шиле и его адрес: Галерная, 18. В результате этих визитов 1 сентября появляется признание: «Я не сомневаюсь в моей болезни». Визиты к врачу продолжались до 12 октября, в контексте этих визитов следует воспринимать, например, и такое признание 14 декабря, когда лечение по существу окончилось: «Все это предельно. На душе и в теле — невыразимо тяжко. Как будто погибаю. Мороз мучителен» (ЗК, с.440).

Сюжет с болезнью возобновляется в ЗК 60 за 1919 год, в феврале 1921 года начинается новая серия визитов к врачам и новые записи о лечении ртутью (ЗК без номера за 1921 год), о которых доктор А.Г.Пекелис, лечивший Блока в последний год его жизни и составивший заключение о причинах его смерти, мог и не подозревать. Эти подробности не дают, конечно, оснований сомневаться в поставленном Пекелисом диагнозе (подострый эндокардит), но, возможно, в этих визитах к венерологам следует искать причины тяжелого психического состояния Блока в последний период жизни.

Пожалуй, это единственная тема, которая ранее была исключена полностью, гораздо чаще мы сталкиваемся с купированием и редукцией отдельных записей. В качестве примера приведем две из них, восстановив в ломаных скобках то, что при публикации было пропущено. 20 апреля 1919 года: «Два пьяных <комиссара> с бутылью спирта катят на одиночке, обнявшись» (ЗК, с.457). 4 мая того же года: «Кое-что работал. Но работать по-настоящему я уже не могу… <пока на шее болтается новая петля полицейского государства> (ЗК, с.458)». 6 сентября: «Стрельна. Великая печаль и тоска… <(убожество, сумасшествие, скудость русской жизни — раздавленные черви)>» (ЗК, с.474).

При публикации политических высказываний Блока допускались и пропуски, например, пропущена запись от 31 мая: «“Правда” = “Новое время”: Ленин о шпионах. Слухи о новых арестах», и еще более мрачная запись на следующий день: «Сойдутся рабы — под угрозой воинской повинности и другими бичами. За рабовладельцем Лениным придет рабовладелец Милюков, или другой…».

Некоторые бытовые наблюдения Блока также оказались за кадром, например, запись 12 июля: «Бредешь пешочком, обгоняют матросы на собственных рысаках, полиция и убийцы на шикарных одиночках. Жарко очень. Чисто самодержавие. А рабочие плетутся измученные и голодные», и на следующий день, 13 июля: «Газетка “Правда” призывает уничтожать торгующих на рынках».

Пропущена запись об обысках, которые не миновали тогда и Блока, от 3 сентября 1919 года: «Вечером была сыщица, проверяла какие-то бумажки и задавала разные вопросы — по квартире, а где служил до войны». При этом запись об обыске в квартире матери сохранена: «У мамы был ночью обыск. Приказ о выключении всех телефонов. <…> Дождь. Тоска. Опять в доме ждут обысков» (ЗК, с.463).

С другой стороны, сохранены все записи о дежурствах в воротах собственного дома, которые были введены для безопасности жильцов. Эти дежурства вызывали у Блока непонятное раздражение, 9 января 1918 года он записал: «буржуев стеречь» (ЗК, с.383), и еще раз 23 января: «стеречь сон буржуев» (ЗК, с.386). Зато высказывание Блока о трудовых повинностях, которые он также нес наравне со всеми обитателями дома, пропущено: «“Домкомбед” велит нам с Л<юбой> завтра портить мостовую (“рыть окопы”) на Мойке (помойке)», — записал он 25 октября 1919 года.

Итак, новое издание записных книжек откроет нам множество мелких и крупных подробностей, касающихся жизни Блока, неизвестные и, надо сказать, подчас весьма драматические страницы его биографии. Но ждет ли нас «новый Блок»? Вряд ли. Хотя публикация записных книжек без купюр многим мифам советских лет нанесет непоправимый урон, это только приблизит нас к пониманию сложной и противоречивой личности поэта.

Редакция благодарит Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский Дом) РАН за предоставленные изобразительные материалы.

Примечания

¹ Чуковский К. Дневник. 1901–1921 // Чуковский К. Собр. соч. В 15 т. Т.11. М., 2006. С.255. Запись 4 сент. 1919 г.

² Здесь и далее в тексте статьи в ссылках на отдельные записные книжки из блоковского архива используется сокращение ЗК, и через пробел указывается порядковый номер, присвоенный ей Блоком; в ссылках на опубликованные книжки через запятую указывается страница по изданию: Блок А. Записные книжки: 1901–1920. М.; Л., 1965. В ссылках на вновь подготовленный текст записных книжек указывается только дата записи.

³ Линдеберг О.А. Некоторые вопросы издания записных книжек Блока в составе академического Полного собрания сочинений и писем // Александр Блок. Исследования и материалы. [Вып. 4]. СПб.: Изд-во «Пушкинский Дом», 2011. С. 241-242.

⁴ Записные книжки Ал. Блока / Под ред. П.Н.Медведева. Л., 1930. С.5.

⁵ Блок А.А. Полн. собр. соч. и писем: В 20 т. Т. 1-4. М.: Наука, 1997–1999.

⁶ Линдеберг О.А. Некоторые вопросы издания записных книжек Блока в составе академического Полного собрания сочинений и писем. С. 242-243.

⁷ Библиотека А.А.Блока. Описание / Сост. О.В.Миллер, Н.А.Колобова, С.Я.Вовина; Под ред. К.П.Лукирской. Кн. 1–3. Л.: Библиотека Акад. наук, 1984–1986.

⁸ Александр Блок. Переписка. Аннотированный указатель / Под ред. В.Н.Орлова; Сост. Н.Т.Панченко, К.Н.Суворова, М.В.Чарушникова. Вып. 1. Письма Александра Блока. М., 1975; Вып. 2. Письма к Александру Блоку. М., 1978.

⁹ Полный текст записки см. в: Литературное наследство. Т.27/28. М., 1937. С.370.

¹⁰ Доклад был прочитан 30 октября 1901 г. на заседании кружка «Беседы студентов историко-филологического факультета», которым руководил профессор истории А.С.Лаппо-Данилевский.

¹¹ ро ИРЛИ. Ф.654. Оп.1. Ед.хр. 326. Л. 2-3.

¹² Там же. Л.75об. Запись зачеркнута до слова «Маме».

¹³ В.А.Робинсон-Плотникова (р. 1919) — лингвист, один из авторов «Словаря языка Пушкина», лауреат Государственной премии РФ; ее сын Михаил Андреевич Робинсон (р. 1949) — историк-славист, главный редактор журнала «Славяноведение».

Пользуясь случаем, авторы статьи благодарят В.А.Плотникову-Робинсон и Л.И.Сазонову за сообщенные сведения о семействе Плотниковых и предоставленные фотографии, которые публикуются впервые с их любезного согласия.

¹⁴ Ср. в воспоминаниях Л.Д.Блок: «Я играла в спектакле в большом соседнем селе Рогачево (Наташа в “Трудовом хлебе” Островского), Блок ездил меня смотреть» ( Блок Л.Д. И быль и небылицы о Блоке и о себе // Две любви, две судьбы. Воспоминания о Блоке и Белом. М., 2000. Цит. по эл. версии: http://az.lib.ru/b/blok_a_a/text_02401.shtml). См. также: Письма Любови Дмитриевны Менделеевой А.А.Блоку: 1902–1903 годы / Публ. и примеч. Г.В.Нефедьева // Наше наследие. 2005. № 75-76. (Письмо от 1 июля 1903 г.)

¹⁵ К данному стихотворению примыкает также близкое по тональности «Целый день — суета у могил…» (Январь 1902).

¹⁶ Блок А. Собр. соч. В 8 т. М.; Л., 1960–1963. Т.VI. С.48. Далее ссылки на это издание даются в тексте, с указанием тома (римскими цифрами) и страницы (арабскими).

¹⁷ О службе А.Блока в Театральном совете, длившейся всего несколько месяцев, подробнее в: Иванова Евг. Александр Блок: последние годы жизни. СПб.: Росток, 2012. С. 238-239.

¹⁸ Подробнее об этом: Иванова Е.В. А.Блок и опыт ревизии цензурных архивов // Театральная книга между прошлым и будущим: Девятые научные чтения. М., 2011. С. 117-122.

¹⁹ Зубарев Л.Д., Иванова Е.В . Сборник «Репертуар» и сотрудничество в ТЕО Наркомпроса А.Блока и Вяч. Иванова // Александр Блок. Исследования и материалы. [Вып. 4]. С. 257-276.

²⁰ Заблоцкая А.Е. «Автобиографический документ» в творчестве А.Блока 1918–1921 годов // Александр Блок. Исследования и материалы. [Вып. 3]. СПб.: Дмитрий Буланин, 1998. С. 179-187.

²¹ Небольсин С. Искаженный и запрещенный Александр Блок // Наш современник. 1991. №8. С.176.

²² Орлов В.Н. Гамаюн. Жизнь Александра Блока. М., 1981 (цит. по эл. версии: http://az.lib.ru/b/blok_a_a/text_0430.shtml).

²³ Новое русское слово. Нью-Йорк, 1958. 2 ноября.

²⁴ Нами составлена подробная летопись служебной и общественной деятельности Блока этих лет, и прежде всего — на основании записных книжек, которые отражают эту сторону его жизни с исчерпывающей полнотой. См.: Летопись служебной и общественной деятельности Александра Блока (1918–1921) // Иванова Евг. Александр Блок: последние годы жизни. С. 415–582.

²⁵ Цит. по: Чернов И. Блок и издательство «Алконост» // Блоковский сборник. [Вып. 1]. Тарту, 1964. С.531.

²⁶ Блок А. Днев-ник II. Неопубликованная запись от 18 июня 1921 г. // РО ИРЛИ. Ф.654. Оп.1. Ед.хр. 320. Л. 24-24об.

²⁷ Анкета о монополии классиков. Права писателей // Новый вечерний час. 1918. 3 (15) января. №2. С.2.

²⁸ Там же.

²⁹ Там же.

³⁰ Альманах «Сирин». СПб., 1913. Сб. 1. С. 151-239.

³¹ РО ИРЛИ. Ф.654. Оп.1. Ед.хр. 320. Л. 24-24об.

³² Любовь Александровна Андреева-Дельмас (1884–1969) — оперная певица, исполнительница партии Кармен в одноименной опере Ж.Бизе; адресат блоковской лирики, в частности цикла «Кармен» (1914).

³³ См. о нем: Грякалова Н.Ю. 1) В.Н.Княжнин (Ивойлов) — историограф символистского движения (по архивным материалам) // «Башня» Вячеслава Иванова и культура Серебряного века. СПб.: Филол. ф-т СПбГУ, 2006. С. 335-344; 2) Коломенские эпизоды в литературной биографии Владимира Княжнина // Коломенские чтения. 2011. Сб. статей. СПб., 2012. С. 108-128.

³⁴ Выражаем признательность Н.М.Халтуриной и О.А.Короткой за сообщенные сведения и предоставленные фотографии, которые публикуются впервые с их любезного согласия.

³⁵ Иван Алексеевич Белоусов (1863–1930) — поэт.

³⁶ Леон (Лев) Михайлович Шах-Паронианц (1863–1927) — поэт, журналист, издатель; автор книги «Критик-самобытник Аполлон Александрович Григорьев: (К 35-летию со дня его смерти): Биогр. очерк с портретом» (СПб., 1899).

³⁷ Валентина Петровна Веригина (Бычкова; 1882–1974) — актриса школы МХТ, вместе с Л.Д.Менделеевой играла в спектаклях В.Э.Мейерхольда; автор «Воспоминаний» (Л., 1974), где немало страниц посвящено ее встречам с Блоком.

«Милая» — Л.Д.Менделеева-Блок.

³⁸ Библиотека А.А.Блока. Описание. Кн. 3. С.221 (№1828).

³⁹ Ср.: Егоров Б.Ф. Александр Блок — исследователь творчества Аполлона Григорьева // Стихотворения Аполлона Григорьева / Собрал и примеч. снабдил Александр Блок. М.: Изд-во К.Ф.Некрасова, MCMXVI. Репринт: М.: Прогресс-Плеяда, 2003. С. 620-621.

⁴⁰ Маяковский В. Умер Александр Блок. Впервые некролог был напечатан в: Агитроста. 1921. 10 авг.

⁴¹ Узы и судьбы. Письма С.М.Алянского К.И.Чуковскому // Наше наследие. 2003. №66. С.160.

⁴² Петроградский вестник. (Веч. выпуск). 1917. 21 ноября. № 1. С.1. Текст этого сообщения мы републикуем здесь впервые.

⁴³ Имеются в виду списки кандидатов для выборов в Учредительное собрание.

⁴⁴ РО ИРЛИ. Ф.654. Оп.1 Ед.хр. 318. Л. 48-49об.

⁴⁵ Обследование (в том числе на реакцию Вассермана) у д-ра Унке и курс лечения ртутью и неосальварсаном по назначению д-ра Вихерта.