Галина Панова, Александр Белоненко

Дело Игнатия Закревского

Колетт Хартвич посвящается

В Российском государственном историческом архиве, в фонде Министерства юстиции хранится дело от 1899 г. об увольнении сенатора И.П.Закревского (РГИА. Ф.1405. Оп.538. Ед.хр. 56). В деле 63 листа, бумага формата А4, плотная, белая. Чернила черные, текст — как рукописный, так и машинописный. Дело весьма пространное, с обилием документов, представляет собой примечательный образчик ведения дел и документооборота в высших инстанциях Российской империи. Здесь представлены автографы императора Николая II, министров и их товарищей (заместителей), например, товарища министра иностранных дел России графа В.Н.Ламздорфа (через год, в 1900 г. он станет министром иностранных дел), министра юстиции Н.В.Муравьева, сенатора и члена Государственного совета, действительного тайного советника П.М.Бутовского и других.

Суть дела заключается в том, что видный русский юрист, тайный советник, сенатор, обер-прокурор 1-го департамента Правительствующего сената И.П.Закревский Именным Высочайшим указом был уволен со службы 30 октября 1899 г. Причиной увольнения послужила статья И.Закревского в английской газете «Times», посвященная делу Дрейфуса.

Имя сенатора Игнатия Платоновича Закревского (1839–1906) изредка всплывало в иностранной печати в ХХ в., главным образом, благодаря общественному вниманию к одной из его дочерей — Марии Закревской, более известной как Мария Игнатьевна Бенкердорф-Будберг, которой А.М.Горький посвятил свой роман-эпопею «Жизнь Клима Самгина»¹.

Знакомство с делом об увольнении, с другими архивными документами, с научными трудами и публицистическими статьями убеждает, что Игнатий Платонович Закревский и сам представляется замечательной личностью, заслуживающей некоторого общественного внимания и изучения.

И.П.Закревский принадлежал к черниговской ветке малороссийских Закревских². Игнатий Платонович родился 9 декабря 1839 г.³ Он получил прекрасное образование, знал все основные европейские языки, прекрасно владел пером. С успехом окончил курс наук в Императорском Училище правоведения в Санкт-Петербурге, вышел оттуда с чином титулярного советника и был определен на службу в Министерство юстиции.

Но Закревский не сразу приступает к службе. Сначала он пишет прошение об увольнении его «в отпуск на два года для совершенствования полученного им в училище образования при иностранных Университетах», и его официально увольняют с 20 мая 1861 г. Как пишет его внучка Татьяна Александер, Игнатий Платонович совершенствовался в области юриспруденции в Берлине и в Гейдельбергском университете⁴. Университет в середине XIX в. славился своим либерализмом.

Известно о любопытном визите, который Игнатий Закревский нанес в то время. В одной поздней публикации Закревский незадолго до смерти признался, что был в 1863 г. в Лондоне, где в доме А.И.Герцена встречался с М.А.Бакуниным. Это равнозначно тому, если бы советский гражданин, будучи в официальной командировке за границей в начале 1980-х гг., решился бы тайно посетить в Вермонте А.И.Солженицына.

О многом говорит время возвращения Закревского на службу в Министерство юстиции — 5 декабря 1864 г. Менее чем за месяц до этого, а именно 20 ноября 1864 г., в России начинается решительная судебная реформа — принимаются новые уставы гражданского и уголовного судопроизводства. Формируются невиданные до тех пор для старой крепостной России новые либеральные принципы судебной системы: отделение суда от администрации, создание всесословного суда, равенство всех перед судом. Появляются новые судебные институты: мировой суд и суд присяжных.

Дальнейшее служебное поприще Игнатия Платоновича связано с судебной практикой. По выбору С.-Петербургской Городской думы указом Правительствующего сената 25 сентября 1866 г. за № 86677 он был утвержден участковым мировым судьею г. С.-Петербурга. Служба в этой должности была успешной, и Закревского избирают на второе трехлетие на ту же должность. Указом Правительствующего сената от 10 июня [1869 г.] за № 36839 он утверждается в должности с.-петербургского столичного мирового судьи. В этой должности его переизбирают и на третий срок.

Опыт мирового судьи был необычайно важен для Закревского. Он не только совершенствовался в судебной практике, но рассматривал многие дела, имел возможность воочию увидеть картины жизни пореформенной России.

Он внимательно следил за событиями в Европе, часто выезжал за границу. В сентябре 1871 г. Закревский находился в Париже и посетил Версаль в то время, когда там шли переговоры между Бисмарком и Тьером. Впоследствии, вспоминая этот парижский эпизод из своей биографии, он писал: «Мне эти события очень памятны, так как я видел в сентябре 1871 г. Париж “в развалинах”, как тогда говорилось, и, между прочим, Тьюльрийский дворец, обращенный в пепел, и присутствовал в Версале на некоторых заседаниях военных судов, судивших коммунаров, как мне показалось, очень гуманно»⁵.

При новом императоре — Александре III, 15 сентября 1882 г. Закревского назначают прокурором Харьковской судебной палаты. В 1885 г. Игнатий Платонович за отличие по службе получает чин тайного советника.

В Харькове Игнатий Платонович задержался дольше всего. В должности прокурора он проcлужил 12 лет. В это десятилетие он много и плодотворно занимался научным творчеством — именно в это время написано большинство его статей и трудов по разным вопросам судопроизводства и юридической науки.

Между тем Александр III намеревался произвести судебную реформу в соответствии со своим видением задач и целей государственного управления и общественного устройства империи. 7 апреля 1894 г. появляется Высочайшее повеление «О пересмотре законоположений по судебной части». А ранее, 1 января 1894 г. Высочайшим указом управляющим Министерством юстиции назначен тайный советник Н.В.Муравьев. Он приглашает к себе в качестве товарища министра обер-прокурора 1-го департамента Правительствующего сената П.М.Бутовского 2-го. Тот вспоминает своего однокашника по Училищу правоведения и рекомендует его на свое место. В тот же день, когда Н.В.Муравьев становится министром юстиции, Закревский пожалован орденом Св. Владимира 2-й степени, а уже 2 февраля 1894 г. назначается обер-прокурором 1-го департамента Правительствующего сената.

Начинается последний, петербургский, этап его деятельности. Он переезжает с семьей в столицу, входит в среду высшей администрации Российской империи. Уже при императоре Николае II он становится сенатором и назначен к присутствованию во 2-й департамент Правительствующего сената.

С этого времени сенатор приобретает и зарубежную известность. Он начинает ездить в служебные командировки за границу в качестве официального представителя Министерства юстиции. Его появление на международной арене было отмечено высокой иностранной наградой. В формулярном списке Закревского появляется следующая запись: «Государь Император по всеподданнейшему докладу Министра Иностранных дел в 19 день марта 1896 г. Всемилостивейше соизволил на принятие и ношение пожалованного Командорского Креста ордена Почетного Легиона»⁶.

В том же 1896 г. Закревского командируют на международный конгресс по уголовной антропологии в Женеву. Он хорошо знал труды Чезаре Ломброзо и его последователей, прекрасно разбирался в достоинствах и недостатках модного течения. На конгрессе он выступил с докладом «Об отношении антропологии к праву» и весьма дельно предложил отделять уголовное право от уголовной психопатологии (уголовной антропологии или социологии).

Все оборвалось в одночасье.

15 сентября 1899 г. за номером 122 на имя управляющего Министерством юстиции П.М.Бутовского поступило отношение под грифом «Весьма доверительно» на бланке 2-го департамента Министерства иностранных дел за подписью товарища министра графа В.Н.Ламздорфа следующего содержания:

«Милостивый Государь Петр Михайлович, французский поверенный в делах обратил мое внимание на появившееся в английской газете “Times” от 21 Сентября н.ст., письмо Сенатора Закревского о деле Дрейфуса, причем граф Вовинэ⁷ выразил мнение, что содержание и тон этого письма кажутся ему несоответствующими высокому официальному положению, которое занимает г. Закревский, как русский сенатор.

Препровождая Вашему Превосходительству на прочтение и с просьбой возвратить вырезку газеты Times со статьей, приписываемой Тайному Советнику Закревскому, покорнейше прошу Вас, Милостивый Государь, благоволить уведомить меня, какие разъяснения я мог бы дать французскому поверенному в делах по поводу настоящего его заявления.

Примите, Милостивый Государь, уверение в отличном моем почтении и совершенной преданности.

Граф Ламздорф».

Здесь надо вспомнить знаменитое дело Дрейфуса, которое в свое время волновало весь мир. Капитан французской армии Альфред Дрейфус (1859–1935), еврей по происхождению, в 1894 г. был обвинен в шпионаже и государственной измене Франции на основании бордеро⁸, адресованного немецкому военному атташе Шварцкоппену и якобы написанного Альфредом Дрейфусом. Несмотря на отсутствие веских доказательств, капитан Дрейфус был арестован 15 октября 1894 г., в декабре того же года состоялся суд над ним, он был разжалован за государственную измену и шпионаж и осужден на пожизненную ссылку в Кайенну. В январе 1895 г. его отправили на знаменитый Чертов остров.

Однако у Дрейфуса нашлись защитники, посчитавшие дело сфальсифицированным (в том числе и прежде всего — антисемитами) и начавшие борьбу за его оправдание. Дело превратилось в политическое, причем оказалось в эпицентре всех самых болевых точек социальной, экономической и политической жизни Франции. Против Дрейфуса была настроена армия, остро переживавшая поражение в 1870–1871 гг. от Пруссии. Армейская элита и высшие офицерские чины были самыми ярыми антидрейфусарами. Дело Дрйфуса подлило масла в огонь противостояния сторонников республики и монархистов. Большинство республиканцев встали на защиту Дрейфуса. Одновременно республиканцы, ведя кампанию за отделение католической церкви от государства, обрушились и на церковь, которая занимала резко антидрейфусарскую позицию. С другой стороны, в защиту Дрейфуса выступало масонство, игравшее важную роль в обществе. В парламенте и министерствах было много масонов, писатель Золя, выступивший с резкой критикой правительства по делу Дрейфуса, был видным масоном.

Между тем постепенно всплывали факты, свидетельствующие, что Дрейфус был ложно обвинен. В прессе стали появляться изобличительные материалы. Так, в газете «Matin» было распечатано то самое бордеро, которое показывало, что почерк Дрейфуса и почерк документа не совпадают.

Через пять лет был назначен повторный разбор дела военным судом. Заседания суда проходили в Ренне, процесс длился с 7 августа по 9 сентября 1899 г. Большинством 5 против 2 голосов судей Дрейфус был вновь признан виновным, но при смягчающих вину обстоятельствах, и приговорен к 10 годам заключения.

Еще через пять лет военное министерство стало склоняться к мнению о необходимости пересмотра дела. В ноябре 1903 г. Дрейфус подал новую кассационную жалобу, и дело перешло на новое рассмотрение кассационного суда. В марте 1904 г. кассационный суд постановил произвести дополнительное следствие, и 12 июля 1906 г. новый процесс признал Дрейфуса полностью невиновным; все обвинения с него были сняты, и он был восстановлен в армии.

Дело Дрейфуса привлекло к себе внимание и в России. Здесь тоже появились как сторонники, так и противники обвинения Дрейфуса в измене. О русском участии в обсуждении этого дела хорошо известно, хотя литература страдает некоторой односторонностью в упоминании тех, кто выступил в защиту Дрейфуса. Неоднократно упоминаются Лев Толстой, Антон Чехов, Максим Горький. Однако забывают упомянуть, что среди защитников был, например, и обер-прокурор Синода К.П.Победоносцев. О том, что симпатии к Дрейфусу выражали не только представители так называемой прогрессивной общественности, но и видные государственные чиновники и представители высших кругов русского общества, в советское время не принято было вспоминать. По этой причине, скорее всего, отечественные историки прошли мимо статей Игнатия Закревского. А может, и потому, что И.П.Закревский, по мнению членов его семьи, был еще и крупным масоном.

Итак, в лондонской «Times» 9/21 сентября 1899 г. было опубликовано письмо Закревского по поводу только что прошедшего повторного заседания военного суда по делу Дрейфуса в Ренне.

Приводим его здесь целиком в авторском переводе⁹:

«Милостивый Государь,

Так как я был между иностранцами, — несмотря на все внимание, оказываемое французами в течение известного числа лет моим соотечественникам, — одним из тех, которые поспешили выразить на первых порах все отвращение, которое в них возбудили фанатизм и жестокость, проявившиеся во Франции в связи с делом Дрейфуса, да позволено мне будет сказать еще несколько слов в ту минуту, когда это дело дошло до развязки.

К какому-же выводу приводит нас невероятное зрелище, при котором нам суждено было присутствовать? Вывод этот, по мнению моему, вот какой: современное французское общество окончательно спустилось с того положения, которое оно занимало среди народов наиболее просвещенных.

Там, где чувство справедливости замерло от разгула политических и религиозных страстей, слившихся с чудовищным национальным тщеславием, которое выдает себя за патриотизм, там естественно глохнут и прочие нравственные начала, без которых немыслимо благоустроенное общество.

И пусть не говорят, что только пять офицеров в городе Ренне с начальниками своими, внушениям которых они последовали, — что они единственные виновники вопиющего неправосудия, возбудившего негодование всего мира. Нет, нужно признать по правде, что огромное большинство французского народа, что те из его среды, которые знают, читают, судят, выбирают, — что они были настоящими вдохновителями, что их дух сказался в знаменитом реннском приговоре.

Против меня, конечно, возопиют. “А интеллигенция?” скажут. “А те, которые так мужественно борятся за справедливость и за правду?”…

Но они-то, — отвечу я, — составляют незначительное меньшинство, всплывающее над целым морем глупости, тщеславия и грубости.

Прислушайтесь — останавливаясь на одном примере из тысячи других, — что говорят эти Казимир Перье¹⁰, эти Фрейсинэ¹¹, когда их допрашивают в качестве свидетелей для установления истины. А однако господа эти — государственные мужи, принадлежащие к сливкам общества. Вместо того, чтобы проливать свет на обстоятельства величайшей важности, они виляют, они вещают загадочным языком, а помышления их направлены к тому только, чтобы не уронить своих фондов перед многочисленною аудиториею, представляемою страною, внимающею их словам.

Что за чудные личности, что за истые римляне эти французские государственные люди и что за великолепная аудитория та, неодобрения которой они стараются избежать!

Да, действительно, сильно опустился великий народ, мнивший, что держит в руках факел цивилизации и что освещает им пути мира!

Не будучи в силах, из тщеславия, из страсти к блеску, сознаться в том, насколько были неизбежны и справедливы поражения и расчленение, постигшие его в 1870–1871 годах, провозглашая, что он никогда не признает за окончательное положение, созданное для него франкфуртским договором¹², болтая и не шевеля при этом пальцем, о “требованиях возврата”, о “надеждах” своих, — этот народ, после постепенного ослабления, под влиянием содействовавшей тому политической неурядицы¹³, вековых связей своих с западными народами и их великими либеральными традициями, страстно бросился в объятия России, страны, которая олицетворяет собою и применяет на деле более чем когда-либо начала диаметрально противоположные тем, которыми чванится Франция. За русским союзом последовали неизбежно, логически, антисемитизм, антипротестантизм, притеснение слабых, усиление бурбонства и, наконец, — дело Дрейфуса, увенчанное реннским производством.

Оставим же эту милую Францию с ее великими военными вождями, столь же славными одержанными над ними победами, сколько подлогами и другими гнусностями, ими совершенными, — с ее духовенством, разжигающим перед ее ослепленными взорами огни Варфоломейской ночи, — с ее грязною прессой, проносящей волны брани и лжи, — с ее величественными патриотами, — с ее славными националистами, которые изрыгают вопли ненависти против иноземцев и ревут о возмездии, не двигаясь с места.

Скажем ей откровенно, по-дружески, крепко пожимая ей руку, что происходящее в ней возбуждает за ее границами — тошноту.

Предоставим ее на некоторое время самой себе. Пусть она сосредоточится, пусть лучше устроит свои собственные дела, пусть станет более пристойною. В особенности не станем слишком торопиться в будущем году поездкою на ее славную выставку¹⁴, так как мы можем оказаться там в крайне щекотливом положении. Нам придется услышать, по обыкновению, трескучие фразы о прогрессе, о свободе, о справедливости и о роли Франции во всем этом. Как же мы тогда поступим? В высшей степени невежливо хохотать в лицо хозяевам своим. А уверены ли мы в том, что будем в состоянии удержаться от сильного припадка смеха, хотя бы к нему и примешалось чувство горечи?

Примите уверение и т.д.»

Итак, получив письмо от графа В.Н.Ламздорфа, П.М.Бутовский тотчас же отдал поручение своим помощникам приобрести номер газеты «Times» со статьей Закревского и сделать с нее копию. Газету приобрести не удалось, и тогда Бутовскому сделали рукописную копию. 17 сентября¹⁵ Бутовский послал ответ гр. В.Н.Ламздорфу следующего содержания (воспроизводим по сохранившемуся документу):

«Управляющий Министерством Юстиции,

Копия.

Товарищ Министра.

Доверительно

Милостивый Государь,

Граф Владимир Николаевич.

Ознакомившись с напечатанным в газете “Times” от 21 Сентября н.ст. письмом по делу Дрейфуса, приписываемым сенатору Закревскому, я, к глубокому сожалению, не мог не признать и со своей стороны, что оно и по тону и по содержанию действительно не отвечает высокому служебному положению г. Закревского. Но, предварительно каких-либо распоряжений по настоящему поводу, я счел необходимым точно удостовериться в том, что означенное письмо действительно писано г. Закревским. Предположение это, однако, не удалось осуществить, так как по справкам оказалось, что сенатор Закревский в настоящее время отсутствует из Петербурга, что вернется он сюда в начале Октября и что место пребывания его в данную минуту неизвестно.

В виду сего, лишенный пока возможности принять какие-либо меры по поводу настоящего, глубоко прискорбного инцидента, — считаю долгом уведомить Ваше Сиятельство в ответ на письмо за № 122, о том, что Министерство Юстиции не замедлит сообщить Вам окончательный отзыв свой по этому делу, как только будут получены необходимые доказательства того, что упомянутое выше напечатанное в газете “Times” письмо принадлежит действительно перу сенатора Закревского.

Вырезка газеты “Times” при сем возвращается»¹⁶.

В своем приложении к письму Бутовский выслал, помимо английской газеты, бельгийскую «Independance Belge» с перепечаткой этой статьи. Бутовский, как это полагалось, доложил о письме Ламздорфа своему начальнику — министру юстиции Н.В.Муравьеву и передал ему номер бельгийской газеты.

Далее события стали развиваться с нарастающей скоростью. Министру докладывают, что Закревский вернулся в Петербург, и Н.В.Муравьев обращается к нему с официальным письмом 3 октября 1899 г.:

«Милостивый Государь,

Игнатий Платонович.

В нумере английской газеты Times от 9/21 минувшего Сентября было напечатано письмо, касающееся дела Дрейфуса и подписанное J.Zakrevsky. Письмо это, как видно из вступительных к нему слов редакции Times, приписывается Вашему Превосходительству.

Вследствие возбужденного этим письмом дипломатического сношения, я, прилагая нумер газеты L’Independance Belge, в коем перепечатано означенное письмо, — покорнейше прошу Ваше Превосходительство сообщить мне, с возвращением приложения, в возможной скорости, действительно ли Вы <состоите> автор<ом> этого письма.

Примите, Милостивый Государь, уверение в совершенном моем почтении и преданности

Подписал: Н.Муравьев»¹⁷.

На следующий день И.П.Закревский пишет записку на имя Н.Э.Шмемана¹⁸:

«Фонтанка, 52

4/16 октября

Многоуважаемый

Николай Эдуардович,

Я сейчас получил письмо Министра с запросом по поводу моего послания, помещенного Times’ом.

Я не замедлю официальным ответом, а пока прошу Вас доложить Николаю Валерьевичу, что на днях появится в Париже новое мое “письмо”, написанное относительно Дрейфуса в другом духе и которое должно несколько успокоить слишком возбужденные susceptibilites¹⁹.

Искренне преданный Вам

И.Закревский» ²⁰ .

Официальным ответом Закревский действительно не замедлил. Он пишет министру пространное и весьма примечательное письмо:

«ЕГО ВЫСОКОПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВУ

Н.В.МУРАВЬЕВУ

Милостивый Государь,

Николай Валерианович.

Вследствие письма Вашего Высокопревосходительства от 3 октября, с возвращением № 266 газеты “Independance Belge” и с приложением двух вырезок из газеты “Times”, содержащих — одна мое письмо, другая — относящуюся к нему передовую статью той же газеты, — имею честь довести до Вашего сведения, что письмо это действительно писано мною в бытность мою за границею, — что редакция газеты в нем ни одной строчки не изменила и только — чего, разумеется, я не хотел — прибавила от себя вступительные слова, назвав меня “известным русским юристом” и — о чем я пожалел, как о неуместном — “членом Русского Сената”.

Писавши в “Times” я на свое официальное положение не ссылался, как отчасти и видно из начала письма и подписи под ним, подобно тому, как не ссылался, конечно, на такое же положение Константин Петрович Победоносцев, когда он — как то указано в передовой статье газеты “Times” — высказывал, с разрешением оглашения |интервью|, в беседе с австрийским публицистом мысли, в сущности тождественные с моими.

Названной газете я был известен по предшествующим отзывам обо мне иностранных изданий и по сношениям, возникшим со времени участия моего в некоторых международных конгрессах.

К этому считаю долгом присовокупить, — рассчитывая на благосклонную снисходительность Вашего Высокопревосходительства к моей откровенности, — что я несколько недоумеваю по поводу того, какой интерес может представлять для г.г. дипломатов выражение моего личного мнения в другой стране по предмету, не имеющему ничего общего с моими служебными занятиями и положением?

Таким образом и довольно резкая статья по адресу Англии о Трансваальском конфликте, которую я предполагал, по чувству справедливости, как наблюдатель социологических явлений, поместить в Париже, во французском издании, после сходной статьи по другому общественному вопросу, помещенной в Лондоне, в английском издании, по адресу Франции, — и такая статья, следовательно, может сделаться предметом дипломатической переписки?

Ввиду изложенного, я прихожу к заключению, что желательно, во избежание невольных ошибок, уяснить, на каких именно началах международного права основывается дипломатическая цензура над частными мнениями и принадлежит ли такая цензура дипломатам только по определению или же всех, европейских ли или также внеевропейских стран?

Пока же это не будет установлено, я затрудняюсь признать, чтобы предоставление тем или другим из иностранных дипломатов права надзора за личными убеждениями и частными мнениями русских людей, даже из разряда должностных, было основано на совершенно легальной почве и не клонилось бы само по себе к созданию неудобных прецедентов.

Что же касается до существа мыслей, изложенных в письме в редакцию “Times”, — в письме, написанном торопливо, под впечатлением минуты и того общего чувства, которое неотразимо охватило с небывалым единодушием огромнейшее число людей различнейших состояний во всех частях мира, — то я смею просить Ваше Высокопревосходительство, чтобы Вы, прежде чем судить о существе, изволили обратить внимание на другое письмо мое, дополняющее первое и появившееся в парижской газете “Siecle”.

Примите уверение, Милостивый Государь, в моем глубоком уважении и совершенной преданности

Игнатий Закревский

6 Октября 1899 года »²¹.

9 октября министр юстиции пишет официальный «всеподданнейший» доклад императору. И сопровождает его собственным весьма пространным дополнением. Доклад писан набело рукой, а приложение к нему — напечатано на пишущей машинке. Николай II в это время находился с семьей в Дармштадте у родителей жены. Они проживали в Вольергартене (пригороде Дармштадта), и там император 14 октября «изволил рассмотреть» доклад и приложение к нему, и тут же последовало его решение. Император собственноручно начертал красным карандашом на первой странице машинописного текста:

«Объявить сенатору Закревскому выговор от моего имени и уволить его от службы без прошения.

Я возмущен его поступком!»

Всеподданнейший доклад Н.В.Муравьева — это официальный документ. Написан он рукой опытнейшего юриста, с большим стажем работы в должности прокурора. Но доклад — совершенно не прокурорский по тону. Муравьев ожидает реакции царя, как он пишет, «приемлю долг всеподданнейше повергнуть на Высочайшее Вашего Императорского Величества благовоззрение». Дополнение к докладу написано предельно осторожно. Муравьев, предполагая худшее, стремится всячески огородить Закревского от этого худшего. Это документ начальника, который явно старается защитить своего подчиненного, но при этом внешне казаться беспристрастным.

Оба документа — прекрасные образцы делопроизводства высшей бюрократии Российской империи. Приводим их целиком.

Сначала — официальный доклад²²:

«В номере английской газеты “Times” от 9/21 минувшего Сентября было напечатано письмо за подписью “J. Zakrevsky”, в котором в крайне резкой и несдержанной форме излагалось, по поводу дела Дрейфуса, мнение автора письма о нравственном падении современного Французского общества, о недостойных якобы действиях высших его представителей и о прискорбных последствиях, к которым подобное общественное положение привело весь строй гражданской и военной иерархии Франции, а также высказывался взгляд на значение и отголоски союзного сближения этой страны с Российской Империей.

Письмо это своим тоном, содержанием и в особенности указанием редакции газеты “Times” на то, что оно писано Сенатором российской службы Закревским, остановило на себе особое внимание пребывающего здесь Французского поверенного в делах, который обратился по сему предмету к Управляющему Министерством Иностранных Дел. Вследствие сего Гофмейстер Граф Ламздорф просил Министра Юстиции уведомить его о том, какие разъяснения он мог бы дать Графу Вовинэ.

Ввиду выбытия за границу присутствующего во втором департаменте Правительствующего Сената, Сенатора Закревского и невозможности посему удостовериться в том, действительно ли им написано упомянутое выше письмо, я был поставлен в невозможность сообщить Министерству Иностранных Дел просимые сведения.

Ныне, по возвращении из отпуска, на сделанный мною запрос, Сенатор Закревский уведомил, что он автор помещенного в газете “Times” письма.

О вышеизложенном, с представлением печатного текста письма Сенатора Закревского, приемлю долг всеподданнейше повергнуть на Высочайшее Вашего Императорского Величества благовоззрение.

Статс Секретарь Муравьев».

В приложении к докладу Муравьев помещает вырезку из газеты «Times» со статьей И.Закревского.

В отличие от краткого официального доклада машинописное приложение к нему — весьма внушительное по размеру (четыре листа с оборотом). Вот его текст:

«К представляемому при сем официальному докладу моему по поводу письма, помещенного Сенатором Закревским в газете “Times”, считаю долгом всеподданнейше присоединить нижеследующие личные мои замечания и дополнения.

Сенатор, Тайный Советник Игнатий Закревский, 58 лет, православный, окончил курс в ИМПЕРАТОРСКОМ Училище Правоведения, на службе состоит с 1861 года, был Председателем Варшавского Окружного Суда, Прокурором Харьковской Судебной Палаты и Обер-Прокурором 1 Департамента Правительствующего Сената, а с 1895 года присутствует во 2 Департаменте Сената. Таким образом Сенатор Закревский имеет за собою продолжительную, ответственную службу и большую опытность. По выдающимся способностям и блестящему, многостороннему образованию г. Закревский принадлежит к числу весьма видных деятелей, причем по временам занимается литературой, помещая статьи в разных периодических журналах преимущественно юридического, а иногда и публицистического содержания. Прекрасно владея несколькими языками, он ежегодно отправляется за границу, где нередко участвует в различных конгрессах и произносит на них речи, обращающие на себя внимание как даровитостью, так иногда и резкостью тона. Будучи весьма богат — у него миллионное, частью родовое, частью благоприобретенное состояние — г. Закревский является человеком материально вполне независимым, хотя отличается большою расчетливостью и до сих пор очень дорожит своим служебным положением. В характере его есть несимпатичные черты: крайняя самоуверенность, самомнение, бестактность, страсть к парадоксам, рисовке и оригинальничанью. Под влиянием этих свойств, преувеличивая свои достоинства, он считает себя недостаточно оцененным²³ и последние годы находится в каком-то хроническом раздражении. По своим воззрениям он причисляет себя к так называемому прогрессивному направлению, что своеобразно соединяется у него с личной нетерпимостью, несдержанностью и редким в его годы легкомыслием. С самого возникновения во Франции вопроса о пересмотре дела Дрейфуса, Тайный Советник Закревский заявил себя решительным сторонником этого пересмотра (“дрейфусаром”) и стал помещать в газетах статьи по названному делу, выставлявшие французские порядки и нравы в неблагоприятном свете. Признав тогда же подобные литературные упражнения неудобными для Сенатора, я двукратно через Товарища своего, Сенатора Бутовского обращался к г. Закревскому с настоятельным советом воздерживаться от таких писаний, на что и получил согласительный ответ. Поэтому появление в “Times” нынешнего, в высшей степени неуместного и неприличного письма его было для меня неожиданностью, которую я объясняю себе тем же странным и необузданным характером г. Закревского, что, конечно, отнюдь не оправдывает его поступок, совершенно недостойный русского человека, носящего при том высокое звание Сенатора. Но до какой степени г. Закревский мало последователен и не серьезен в своих действиях показывает то обстоятельство, что на запрос мой, он ли автор упомянутого письма, Тайный Советник Закревский, отвечая утвердительно, вместе с тем, счел нужным добавить, что на днях в одной из парижских газет появилось новое его письмо, по его словам, написанное относительно Франции “в другом духе и которое должно несколько успокоить слишком возбужденные “susceptibilites”».

В Петербурге, в обществе и среди сослуживцев Сенатора Закревского письмо его в газету “Times” вызвало единодушное негодование, дошедшее до того, что в Сенате многими Сенаторами обсуждался вопрос о том, следует ли подавать г. Закревскому руку, а в Английском клубе, которого он состоит Членом, возникли разговоры о приглашении его не посещать более Клуб.

Вчера явился ко мне Сенатор Закревский и заявил, что, признавая свою вину, он глубоко сожалеет о происшедшем, но вместе с тем самым решительным образом отвергает всякое намерение выразить в своем письме какие-либо непатриотические мысли и суждения. При этом Тайный Советник Закревский передал в мое распоряжение письменную просьбу об увольнении его от службы, по болезни, на тот случай, если бы дальнейшее продолжение им службы было признано нежелательным.

Разрешение настоящего весьма прискорбного инцидента в том или ином смысле и в частности принятием относительно Тайного Советника Закревского той или иной меры, по свойству его деяния и высоте занимаемого им положения, может исходить единственно от ВЫСОЧАЙШЕГО ВАШЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА произволения. Со своей стороны, в качестве ВАШЕГО, ВСЕМИЛОСТИВЕЙШИЙ ГОСУДАРЬ, Генерал-Прокурора, я обязываюсь лишь доложить на справку: 1] что с начала столетия примеров прямого увольнения Сенаторов в отставку, без прошения, не было, 2] что в разное время и по разным поводам было несколько случаев объявления сенаторам ВЫСОЧАЙШЕГО выговора или неудовольствия, причем последний случай такого рода имел место, насколько мне известно, в царствование в Бозе почивающего ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА III, в 80-х годах, по отношению к сенатору Петру Сабурову (бывшему послу в Берлине, по поводу участия его вместе с покойным М.Н.Катковым и Тайным Советником Богдановичем в политических агитационных проявлениях по международным делам) и 3] что ввиду вышеупомянутого переданного мне Сенатором Закревским заявления об отставке, он мог бы быть ныне же уволен от службы по прошению.

Статс Секретарь Муравьев

9 октября 1899 г. »²⁴.

Трудно сказать, надеялся ли Муравьев на смягчение позиции царя в отношении к Закревскому, который убеждал Муравьева в том, что в своей новой статье во французской газете «Siecle» («Век») он исправит свою ошибку, или решил соблюсти полный нейтралитет и выложить перед царем все доказательства, тем не менее он решает послать новую статью И.Закревского царю в дополнение к статье в «Times». Он сопровождает свою посылку следующей запиской:

«В дополнение к всеподданнейшему докладу моему от 9^го сего Октября долгом считаю представить на благовоззрение Вашего ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА объяснительное письмо, которое Сенатор Закревский счел нужным поместить в Парижской газете “Siecle” от 18 Октября нового стиля по поводу первого письма, напечатанного им в газете “Times”.

Статс Секретарь Муравьев».

Далее события происходили следующим образом:

— 17 октября последовала Высочайшая резолюция по Закревскому;

— между 17 и 26 октября Н.В.Муравьев готовит проект указа, еще раз пытаясь напомнить царю о том, что в данном случае больше подошла бы формулировка «уволен по прошению»;

— 26 октября текст указа готов и посылается курьерами в Царское Село;

— 30 октября указ был подписан;

— в понедельник 1 ноября он доставлен в Петербург из Царского Села;

— на следующий день, во вторник 2 ноября указ был напечатан в «Правительственном Вестнике». Муравьеву удалось убедить царя, чтобы выговор не был опубликован.

Игнатий Платонович до самого конца, до опубликования указа не знал об окончательном вердикте царя, хотя догадывался о его неблагосклонном отношении к себе. Сознавая, что ему неминуемо грозит увольнение, он все же пытался бороться за формулировку своего ухода со службы. Закревский 25 октября пишет еще одно письмо Н.В.Муравьеву, в котором пытается разъяснить свою позицию и свое отношение к собственной статье в «Times».

Приводим его также целиком:

«Его Высокопревосходительству

Н.В.МУРАВЬЕВУ

Милостивый Государь,

Николай Валерианович,

Ввиду дошедшего до меня сведения, что известному делу, касающемуся меня, придают такое значение, которого я до сих пор — сознаюсь — не постигал, и, имея в виду, что не только Сенатор, но и никто другой не может быть ни обвинен, ни подвергнут взысканию без выслушания его объяснения, — я имею честь ходатайствовать перед Вашим Высокопревосходительством о нижеследующем:

1] о предоставлении мне возможности повергнуть отдельно от сего на милостивое воззрение ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА мое оправдание;

2] о разрешении мне — дабы рассеять ложные слухи, распространившиеся обо мне в обществе, издать, в виде отдельной брошюры, мои статьи по делу Дрейфуса.

Я написал по этому предмету:

пять статей в газете “Юридическая газета”, три статьи в газете “Новости” и одну статью в газете “С.-Петербургские Ведомости”; сверх того, во время нахождения моего за границей, одну статью в лондонской газете “Times”, а потом письмо в редакцию парижской газеты “Siecle”, дополняющую статью “Times”.

Все эти статьи находятся между собою в неразрывной связи, дополняют друг друга и с совершенной наглядностью доказывают, что в статье, появившейся в “Times”, я не мог иметь намерения указывать, что известные отрицательные явления, обнаружившиеся во французском обществе, объясняются сближением его с русским обществом.

Все это происходит во Франции — как я всегда с особенною силою указывал, — и все связанное с делом Дрейфуса объясняется исключительно своеобразными логикою и психологиею самих французов и французскими порядками.

Я говорил исключительно о совершавшемся внутри Франции, о делах которой я считаю себя в праве судить так же свободно, как о делах Японии или иного государства, не доходя, конечно, до тех крайностей, до которых доходят сами французы, когда они, в своей безобразной печати, говорят о собственных делах своих и о своих правительственных и общественных деятелях.

В статье газеты “Times” я указывал на то, что французы, справедливо возгордясь сближением с Россиею, с этим самобытным царством, зиждущимся на иных началах, чем современное французское народоправство, и почувствовав за собою могучую силу, благодаря — как я сказал выше — специфическим свойствам своей логики и психологии, стали еще развязнее попирать ногами то, перед чем они прежде преклонялись и о чем вещали другим народам.

Не мог же я в самом деле разуметь, что мы, русские, заразили французов наклонностью к неправосудию.

Слова “logiquement et inevitablement” несомненно относятся ко французской логике и психологии: и антисемитизм, и антипротестантизм, и религиозная нетерпимость, и подавление слабейших, а именно интеллигентного меньшинства численным большинством, и, наконец, сознательное неправосудие по делу Дрейфуса с выражением презрения к Германскому Императору, столь рыцарски поступавшему, — все это вытекло из собственных умов французов, без всякого влияния, прямого или косвенного, со стороны России. Вот, что я разумел в статье “Times”.

Нельзя приписывать мне таких намерений, которых я не имел и которые опровергаются всем тем, что я по тому же предмету прежде писал.

Если же я был неправильно понят, то это объясняется торопливостью редакции газетной статьи, писанной мною в качестве частного лица под влиянием минуты и того негодования, которое охватило весь цивилизованный мир.

Я не дипломат, дипломатические сношения меня не касаются, но я не могу допустить мысли, чтобы я был осужден за то, чего не совершил.

Для примера того, что я писал о деле Дрейфуса, прилагаю № 337 газеты “Новости” и № 64 “С.-Петербургские Ведомости”. С глубоким уважением и совершенным почтением имею честь быть Вашего Высокопревосходительства

покорный слуга

Игнатий Закревский

Петербург

Фонтанка, 52

25^е октября 1899»²⁵.

Как видим, из письма следует, что Игнатий Платонович уже знал о реакции царя на его статью в газете «Times» и считал эту реакцию явно несправедливой. А как юрист он обращает внимание своего начальника, министра юстиции, на факты, как ему казалось, явного нарушения законности, а именно, нарушения принципа презумпции и принципа доказуемости обвинения.

Теперь самое время сказать, что же так разгневало русского императора. Тем более что сохранились следы внимательного чтения императором письма Закревского в газете «Times» (его пометки есть на печатном и переписанном от руки экземплярах).

Во-первых, Николай II обвел карандашом название газеты, дату, заглавие материала и краткое изъяснение редактора газеты перед началом текста письма. Переводим этот текст сами, так как в своей книге «По делу Дрейфуса» Закревский не счел нужным его напечатать:

«Русский взгляд на дело Дрейфуса.

Г-н И.Закревский, хорошо известный русский юрист и член Русского Сената, высшего судебного органа Империи послал нам следующее письмо».

Во-вторых, царь отметил следующую фразу: «Страстно бросился в объятия России, страны, которая олицетворяет собою и применяет на деле более чем когда-либо начала диаметрально противоположные тем, которыми чванится Франция. За русским союзом последовали неизбежно, логически, антисемитизм, антипротестантизм, притеснение слабых, усиление бурбонства и, наконец, — дело Дрейфуса, увенчанное реннским производством».

А на листе бумаги, на котором была приклеена вырезка из газеты, он не только отчеркнул эту фразу, но оставил рядом с нею такие слова: « Только сумасшедший или изменник способен написать подобную мерзость про свою родину!»

По поводу статьи в газете «Siecle», которую Муравьев послал в дополнение к своему докладу на имя царя, Николай II написал следующее: « Это письмо решительно не изменило моего взгляда на поступок Закревского».

Есть еще несколько подчеркнутых мест в статьях Закревского, которые были приложены министром юстиции к его «всеподданнейшему докладу». Так, в одной из статей, опубликованной в России, царь подчеркнул карандашом следующий пассаж: «После 1870–1871 годов патриотизм французов принял форму ненависти к немцам. Несмотря на то что поражения, понесенные французами в эту эпоху, были вполне заслуженным последствием постыдного правления Наполеона III и того легкомыслия, с которыми французы начали войну, тем не менее они до сих пор не могут примириться с неизбежными, роковыми последствиями своих заблуждений и тяжелых ошибок. Жажда “реванша”, невозможно безосмысленного (sic!), могущего повлечь за собою еще более ужасные последствия, еще более тяжелый и назидательный урок, все беспокоит их, хотя, к счастью, совершенно платонически, так как они не двигают пальцем, чтобы предпринять его. Союз с Россией чрезвычайно раздражил их самолюбие и воскресил вполне неосуществимые надежды».

Это и другие подчеркивания весьма примечательны, но царь не прокомментировал подчеркнутые им фрагменты из статей Закревского какими-либо репликами.

Сам Закревский понимал, чтo именно могло задеть Николая II в его письме, и несколько раз пытался объяснить, что он имел в виду. В комментариях к письму в газете «Times» в сборнике «По делу Дрейфуса» он выстраивает целую логическую цепочку самооправдания. Причем в толковании фразы о франко-русском союзе, вызвавшей возмущение царя, Закревский совершенно сознательно уводит разговор в сторону.

«Я о формальном русско-французском союзе ровно ничего не знаю и нахожусь в полном неведении даже относительно того, существует ли он в действительности или нет.

Но что французы искали сближения с нами и готовы были прижаться к сердцу нашему не ради идеи мира и не из чистой любви к нам, а скорее со скрытым намерением задать “реванш”, буде окажется возможным, при нашей помощи, и таким образом загладить промахи свои и возвратить себе то, что они утратили, благодаря своей колоссальной опрометчивости, — это я давно думаю и несколько раз высказывал в русских статьях своих. Однако тут нет ничего обидного ни для французского, ни для русского народов, которые в праве, подобно всем другим, руководствоваться, главным образом, собственными интересами и собственными представлениями о них».

Увы, невозможно не усомниться в искренности Закревского. Трудно представить себе, чтобы сенатор, тайный советник, кавалер ордена Почетного легиона, ежегодно бывавший за границей, в том числе и во Франции, не знал бы о русско-французском договоре.

Визит французской эскадры в Кронштадт в 1892 г. и ответный визит русской эскадры в Тулон в 1894 г., посещение Франции с официальным визитом Николаем II в 1896 г. и ответный визит президента Франции Феликса Фора в Россию в 1897 г. были событиями национального масштаба в обеих странах и привлекли внимание мировой прессы.

Закревский, конечно, не знал текст секретной франко-русской военной конвенции 1893 г., но в первой статье этой конвенции изложена абсолютно та же мысль, что пространно излагает как якобы свою Закревский. Бесхитростно, без публицистического пафоса, по-военному: «Если Франция подвергнется нападению со стороны Германии или Италии, поддержанной Германией, Россия употребит все войска, какими она может располагать, для нападения на Германию». Но франко-русский союз 1894 г. не был секретом уже в середине 1890-х гг. не только в России, но и в Германии и в Великобритании.

Можно по-разному относиться к личности Николая II, к русскому царизму, наконец, к России, но все же делать такое смелое заключение, что вслед за союзом с Россией во Франции «неизбежно», «логически» последовали антисемитизм, антипротестантизм, притеснение слабых и, в конце концов, — дело Дрейфуса, в высшей степени странно.

Именно об этой злополучной фразе Закревский вспоминает и еще раз пытается ее интерпретировать и объяснить «влиянием минуты» в письме своему начальнику — министру юстиции, которое мы уже цитировали выше.

Но ни письмо Закревского Н.В.Муравьеву, ни подборка его статей для императора, ни его покаяние самому царю не возымели действия на Николая II. Надо отдать должное Николаю Валериановичу Муравьеву. Он до последнего момента пытался помочь Закревскому, смягчить удар.

Уже прекрасно понимая, что Николай II неумолим и не изменит своего решения, он пишет проект указа и обращается к царю с последней просьбой.

Вот это письмо:

«По всеподданнейшему моему докладу, при коем повергнуто было на Высочайшее Вашего Императорского Величества благовоззрение напечатанное в газете Times письмо Сенатора Закревского, Вашему Величеству благоугодно было повелеть, объявить Сенатору Закревскому выговор и уволить его от службы без прошения.

Представляя во исполнение таковой Монаршей воли проект Указа Правительствующему Сенату об увольнении Сенатора Закревского от службы приемлю долг всеподданнейше доложить Вашему Величеству, что, согласно действующему Закону, при увольнении лиц от службы без прошения в Высочайших Указах и приказах не помещается особой оговорки, что увольнение последовало “без прошения”, так как самое неупоминание о том, что лицо увольняется по прошению, указывает, что увольнение состоялось в виде меры взыскания, помимо просьбы увольняемого.

Независимо от сего вменяю себе в обязанность доложить Вашему Императорскому Величеству, что Сенатор Закревский обратился ко мне с просьбою повергнуть на Всемилостивейшее Вашего Величества благовоззрение всеподданнейшее прошение с выражением чувств глубокого, искреннего раскаяния, испытываемого им по поводу совершенного им поступка. Не считая себя вправе отказать в этой просьбе, дерзаю означенное всеподданнейшее прошение тайного советника Закревского повергнуть к стопам Вашего Императорского Величества

Статс Секретарь Муравьев»²⁶.

Далее события развивались в обычном, рутинном порядке. Подписанный царем указ поступил министру юстиции, и он отдает распоряжение 1 ноября 1899 г.: «Исполнить сегодня же (письмо И.П.Закревскому — указ напечатать в Правит. Вестн. — письмо гр. Ламздорфу)».

В тот же день из канцелярии директора 2-го департамента Министерства юстиции Н.Э.Шмемана за исходящим № 937 в газету «Правительственный Вестник» уходит копия Высочайшего указа об увольнении от службы сенатора, тайного советника Закревского. А в препроводительной записке за № 938 Шмеман обращается к сенатору Н.А.Ливену с просьбой о распубликовании указа 2 ноября, что и было исполнено.

За № 939 того же ноября 1 дня за подписью Н.Муравьева уходит уведомительное письмо Закревскому с сообщением, что «ЕГО ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО повелеть изволил объявить Вам выговор и уволить Вас от службы без прошения». Об этом же указе Муравьев уведомляет в тот же день графа В.Н.Ламздорфа в письме под № 940. Итак, круг замкнулся — именно с письма гр. Ламздорфа товарищу министра юстиции П.М.Бутовскому от 15 сентября 1899 г. и началось дело Закревского.

Сенатор Игнатий Закревский не дожил до полного окончания судебного дела Альфреда Дрейфуса. Тем не менее, он внимательно следил за всеми перипетиями процесса, был в курсе всех совершавшихся и готовившихся событий. Так, в сентябре 1903 г. он помещает в журнале Министерства юстиции в разделе «Хроника» маленькую заметку, посвященную французскому закону от 8 декабря 1897 г. о разрешении адвокату присутствовать на предварительном следствии. Высоко оценив закон, он не преминул процитировать редактора хорошо знакомой ему газеты «Siecle» г-на Гюйо (Yves Guyot), бывшего министра общественных работ: «Закон представляется значительным шагом вперед. Им довольны. Появление дела Дрейфуса не было бы возможно при действии такого закона» (выделено нами. — Г.П., А.Б.). Заметка появляется за месяц до того, как Дрейфус подает кассационную жалобу. Несомненно, Закревский знал уже о готовившемся иске.

Что касается его собственных дел, то Игнатий Платонович, переждав некоторое время, в начале 1902 г. обращается к императору с просьбой принять его лично. Он пишет «покаянную» записку следующего содержания:

«Ваше Императорское Величество,

Государь Всемилостивейший.

Со дня, когда мне объявлен был гнев Вашего Величества, я погружен в глубокую горесть и при этом страшно мучусь мыслью, что не имел возможности повергнуть перед Вами, Государь, оправдания мои.

Припадая к стопам Вашего Императорского Величества, я всеподданнейше прошу, дабы Вам, Государь, благоугодно было милостиво выслушать меня.

С беспредельной преданностью

имею счастье быть Вашего Императорского Величества

Верноподданный Игнатий Закревский».

На первой странице письма сверху стоит штемпель с датой 7 февраля и входящий номер 4040/66. И ниже подряд две приписки. В одной из них, нижней, значится: «В СПб 7^го февраля 1902 года получено от Его Величества лично». А выше: «Высочайше повелено мне объясниться с Тайным Советником Закревским и предложить представить письменное объяснение, которое мне и представить Его Императорскому Величеству. Барон Будберг»²⁷.

Разумеется, Закревский обратился к Николаю II отнюдь не спонтанно. Видимо, тот же Н.В.Муравьев и П.М.Бутовский, ценившие отставного сенатора, наверняка держали его в курсе дел при императорском дворе и подсказали, когда имело смысл обратиться к царю.

Мы не знаем, по какой причине Николай II сменил по отношению к И.Закревскому гнев на милость. Так или иначе, но ранней весной 1902 г. Игнатий Платонович пишет всеподданнейшее прошение на имя царя. 18 апреля 1902 г. в Царском Селе царь прочитал его и повелел барону Будбергу это прошение вместе с запиской о службе Закревского передать министру юстиции.

Во всем обширном деле об увольнении Закревского его всеподданнейшее прошение 1902 г., пожалуй, самый замечательный в чисто человеческом отношении документ. В нем с наибольшей силой раскрылись все основополагающие черты характера Игнатия Платоновича, его ум и честолюбие, чувство собственного достоинства, его неколебимость в отстаивании своей точки зрения.

Закревский подробно описывает свою служебную биографию и дает характеристику сам себе, своего отношения к делу, к сотрудникам, к окружающим. Разговор о деле Дрейфуса начинает издалека, с самого возникновения его и без обиняков открыто заявляет о своем отношении к нему, не скрывая причины, почему он решил им заняться: «Я занялся им потому именно, что оно мне было противно, — пишет он царю, — как иногда бывает при встрече с предметом гадким, от которого, тем не менее, не можешь отвернуть глаз»²⁸. Далее Закревский подробно описывает самую суть содержания своей первой статьи, помещенной в «Юридической газете» в январе 1898 г. Он не без доли гордости пишет о том впечатлении, которое эта статья произвела, и о том, что она была воспроизведена периодическими изданиями различных стран Европы и Америки.

Последующие статьи, по его собственной оценке, «сплошь представляли собою шедший из России и имевший отголосок на Западе призыв к правосудию, напоминание об элементарных формах его». Он определяет свою позицию, занятую им при освещении дела: «Я отказывался входить печатно в обсуждение обстоятельств дела и касаться вопроса о виновности или невиновности обвиняемого. Этого я тщательно избегал, но продолжал возмущаться поруганием основных гарантий правильного суда, бессилием власти, упадком авторитета ее, пошлостью характеров, низменностью побуждений и, рядом с этим, могуществом толпы, уличной и салонной, с ее бессмыслием и легковерием. Меня занимала мысль, как могли явления до того безобразные обнаружиться во Франции при славном идейном прошедшем этой страны» ²⁹.

Наконец Закревский доходит до своего злополучного письма в газету «Times». И вновь, как и прежде, он продолжает настаивать на том, что его превратно поняли. «Несколько слов из этого письма, именно те, в которых я упомянул об отношениях Французов к нашему отечеству, были поняты не в том смысле, который я, в сущности, хотел им придать, — повторяет он и тут же винится: — Это произошло, конечно, по моей вине, вследствие торопливости, с которою я, будучи в возбужденном состоянии, написал упомянутое письмо, — в гостинице, за границею, и сдал его на почту, едва перечитав его, чего, разумеется, не следовало делать»³⁰.

И затем следует пространный заключительный пассаж, в котором бывший сенатор подробно изъясняет свою позицию и еще раз пытается интерпретировать свою злополучную фразу о русском союзе. И здесь с наибольшей полнотой открывается его собственная политическая позиция:

«Что основы нашего общественного быта, наши взгляды и нравы, как я сказал в упомянутой статье, во многом расходятся с западноевропейскими и даже прямо противоположны им, — это я всегда думал. Но это же самое повторялось и повторяется у нас постоянно и на все лады с незапамятных времен. То же самое говорили и наши славянофилы и наши западники. Да и Русское Правительство, — сколько мне известно, — никогда не поставляло себе задачею руководствоваться “великими либеральными традициями Запада”. Напротив того, уважение к русской самобытности и охрана ее на деле приближается всего более, насколько я могу понимать, к современным правительственным идеалам.

Что же касается до сказанного мною относительно появления разных отрицательных явлений во Франции после сближения с Россиею, то я, устанавливая прежде всего хронологическую связь событий, не мог, конечно, заявить такой глупости, какою была бы та, что Французы, при расстояниях всякого рода, нас вообще разделяющих, при различии принципов, о котором я только что упомянул, при полном, поразительном даже иногда, незнакомстве их с тем, что у нас внутри творится, — что они чем-либо от нас прямо заразились, что-нибудь восприняли из нашего внутреннего быта.

Не мы, очевидно, породили во Франции антисемитизм и даже нападки на протестантов. Не мы подстрекнули толпу и ее руководителей травить, обвинять в продажности и измене отечеству интеллигентное меньшинство. Не мы, заботящиеся об улучшении хода правосудия у себя дома, научили Французов глумиться над ним и проделать что-либо подобное Реннскому производству, при котором каждый из свидетелей произносил обвинительную, не идущую к делу, но рассчитанную на возбуждение страстей, речь, а некоторые из них — несколько таких речей, сторонники же этих свидетелей пустили в ход револьвер против защитника подсудимого. Не мы вызвали всю эту невероятную пародию над судом.

Но известные политические партии сами, по собственному почину, возгордились, когда увидали, что страна их нашла опору в далеком, мощном, самобытном царстве. Эти-то партии, ставшие влиятельными и многочисленными, вследствие беспомощности правящих сфер, сумевшие задеть национальные струнки и заступиться по-своему за оскорбляемое разными мероприятиями религиозное чувство, — они-то начали более развязно добиваться всякими средствами целей своих. Следовательно, в данном случае играла роль не русская действительность, как она на самом деле есть, а своеобразное отношение ее в умах Французов, вследствие особенной психологии и логики французского общества, о которой я говорил. (Отсюда слова “неизбежно”, “логически” в письме моем в “Times”.)

Вот, что я разумел, упоминая о нашем отечестве, и мне никогда на мысль не приходило выразить что-либо для него неуважительное, в чем служит, сверх того, ручательством вся моя предшествующая служебная деятельность»³¹.

На сей раз письмо не сохранило каких-либо следов личного отношения Николая II к объяснению Закревского. Осталась только приписка рукой Н.В.Муравьева на первой странице письма: «Всеподданнейше доложено 24 Апреля 1902 г. в Царском Селе. Ст. Секр. Муравьев».

Уже на следующий день, 25 апреля Закревский пишет прошение на имя министра юстиции, а Н.В.Муравьев в свою очередь пишет свое обращение на имя царя по поводу ходатайства Закревского с просьбой «об определении отставного тайного советника Закревского на службу по ведомству Министерства Юстиции с причислением к сему Министерству»³². На первом листе обращения Н.В.Муравьева к царю помощник секретаря П.Баландин зафиксировал машинописно: «На подлинном Собственноручно ЕГО ВЕЛИЧЕСТВОМ написано: “С”, а рукою Его Превосходительства Господина Министра Юстиции написано: “Собственноручно ЕГО ВЕЛИЧЕСТВОМ написано: “С” [Согласен]

1 мая 1902 года в Царском Селе”.

Подписал: Статс Секретарь Муравьев».

Того же Мая 1 дня за исходящим № 359 Н.В.Муравьев пишет краткое письмо на имя Закревского, извещая его о том, что «Государь Император, по всеподданнейшему моему докладу, в 1 день сего Мая, Всемилостивейше соизволил на определение Вас в службу, с причислением к Министерству Юстиции»³³.

И.П.Закревский вновь вернулся на свою прежнюю службу. В чем именно состояли его занятия по службе, какую должность он занимал и какие были у него обязанности — нам не удалось установить. Он проработал в Министерстве юстиции недолго, два с лишним года. В формулярном списке о службе тайного советника И.П.Закревского 1894 г. на последнем листе формуляра в графе VII черными чернилами сделана поздняя дописка: «Высочайшим приказом по Гражданскому ведомству от 5 ноября 1904 г. за № 81 был уволен согласно прошению от службы».

После Игнатий Платонович Закревский недолго задержался на этом свете. Он умер 9 марта 1906 г. О последних годах его известно мало. Судя по воспоминаниям Татьяны Александер, он прожил остаток жизни в Египте вместе со своими двумя старшими дочерьми Анной (Асей) и Аллой. Однако сохранились следы его пребывания в Дрездене в конце 1905 — январе 1906 г., т.е. за два месяца до его кончины в Каире (или Хартуме).

Эту дату и место пребывания нам удалось установить по брошюре «Да здравствует разум!», вероятно последнему сочинению, вышедшему из-под пера Игнатия Платоновича. Брошюра эта — очень своеобразный документ, по сути, политическое завещание сенатора.

После кончины тело Игнатия Платоновича было перевезено в родовое имение, в Березовую Рудку, где он был похоронен в фамильном склепе. Этот склеп в форме пирамиды он выстроил сам как знак своего страстного увлечения Египтом и, конечно, не без влияния франкмасонства.

После октября 1917 г. обширные владения Закревских были национализированы, имение и особняк в Березовой Рудке разорены, разграблены. Мародеры, не найдя никаких драгоценностей в доме, ринулись в склеп, разворотили могилы, вытащили гробы и выбросили останки.

В это время семья сенатора была в Петербурге. Его супруга, Мария Николаевна, больная раком, умирает в своей квартире в доме 52 на набережной Фонтанки. Три дочери ее получили сигнал срочно выехать из дома и перебраться в укромное место, откуда их должны были переправить за границу. Нельзя было терять ни минуты, и, недолго думая, они завернули в простыни еще не остывший труп матери и стащили его на помойку.

Так завершилась история пребывания рода Закревских на родной земле. Так новая власть, «по-якобински, по-плебейски» окончательно закрыла «дело Закревского».

* * *

В заключение мы хотим искренне поблагодарить всех, кто принял участие в нашей работе, помогая советами, литературой, просто внимательным отношением и заинтересованностью к герою нашего повествования. Мы приносим свою сердечную признательность супругам Колетт и Дитеру Хартвич (Colette und Dieter Hartwich), которые первыми пробудили интерес к Игнатию Закревскому, заведующей Историко-мемориальным музеем им. Т.Г.Шевченко в с. Березовая Рудка Валентине Васильевне Гончар, киевскому историку и краеведу Михаилу Шкурко, а также г-же Ингрид Сургер (Ingrid Surger), библиографу библиотеки Гейдельбергского университета, г-ну Керри Крессу (Kerry Kress), сотруднику библиотеки Мэдисонского университета (штат Висконсин, США), г-ну Лорану Циммеру (Laurent Zimmer), библиотекарю Всемирного еврейского конгресса в Париже, и г-ну Жану Бейсе (Jean Beysset), заведующему Бюро Главной канцелярии Ордена Почетного легиона.

Мы будем благодарны всем, кто прочитает нашу статью, поделится своими советами и знаниями и укажет на наши ошибки и заблуждения.

Примечания

¹ О Марии Закревской-Бенкердорф-Будберг написано и пишется довольно много. Литература о ней изобилует большим количеством самых разнообразных, противоречивых сведений, порой нарочито выдуманных, или гипертрофированно поданных непроверенных фактов. Из самых известных работ о ней стоит упоминания роман Нины Берберовой. См.: Берберова Н. Железная женщина: Документальный роман. М.: АСТ, 2010.

² В Российском государственном историческом архиве в составе фонда Департамента герольдии Сената сохранились два дела «О дворянстве Закревских» Черниговской (Ф.1343. Оп.22. Ед.хр. 630. Нач. 1850 г. На 53 листах) и Полтавской (Ф.1343. Оп.22. Ед.хр. 622, 1861 г.) губерний.

³ Эту дату мы нашли в деле «О дворянстве Закревских Полтавской губернии» (РГИА. Ф.1343. Оп.22. Ед.хр. 622. Л. 19), в копии свидетельства из метрической книги Троицкой церкви села Березовая Рудка Пирятинского уезда Полтавской губернии (запись в метрической книге под № 33 за 1839 г.). Из этой же записи следует, что восприемником младенца был его дядя Виктор Алексеевич Закревский (1807–1858), известный своими дружескими отношениями с Т.Г.Шевченко.

⁴ Alexander T . A little of all these: an Estonian childhood. L.: Jonathan Cape Ltd., [1987]. P.27.

⁵ Закревский Игн . Да здравствует разум! Посвящается избирателям в Государственную Думу по Полтавской губернии. СПб.: Тип. П.П.Сойкина, 1906. С.11.

⁶ Решение о награждении Закревского было принято 31 октября 1895 г. с формулировкой «тайный советник, сенатор русской империи, делегат Министерства юстиции на конгрессе» (имеется в виду Пенитенциарный конгресс в Париже в 1895 г.). Приносим свою признательность зав. Бюро Ордена Почетного легиона г-ну Жаку Бейсе, любезно предоставившему сведения о награждении И.П.Закревского.

⁷ Христиан Шарль Альфред де Гастон де Поллье граф де Вовине (Сhristian Charles Alfred de Gaston de Pollier comte de Vauvineux, 1849–1928) — на дипломатической службе в России с 1887 г., в 1899 г. — советник посольства (полномочный посол) в России, кавалер (1871) и офицер (1892) ордена Почетного легиона.

⁸ Бордеро (фр. bordereau) — банковский документ. Фигурировавшее в качестве основного документального доказательства вины Дрейфуса бордеро представляло собой препроводительную бумагу, без числа и подписи, с перечнем отправленных секретных военных документов. Это бордеро было найдено среди выброшенных бумаг полковника Шварцкоппена.

⁹ Закревский Игн . По делу Дрейфуса: Сб. статей. СПб.: Тип. П.П.Сойкина, 1900. С. 146-149. В сборник Закревский поместил все свои статьи по делу Дрейфуса, опубликованные в России и за ее пределами. Статью из «Times» он перевел сам.

¹⁰ Жан Поль Пьер Казимир-Перье (Jean Paul Pierre Casimir-Perier; 1847–1907) — французский государственный деятель, президент Франции времен Третьей республики. Во время президентства Перье в декабре 1894 г. Альфред Дрейфус был впервые осужден. В 1899 г. Перье, ушедший в тень, вновь появился на публике на втором процессе в Ренне. Справедливости ради следует сказать, что показания Перье сыграли положительную роль в последующей реабилитации Дрейфуса.

¹¹ Шарль Луи Фрейсине (Charles Louis de Saulces de Freycinet, 1828–1923) — французский политик и государственный деятель, четырежды возглавлял кабинет министров Франции. В октябре 1898 г. он снова стал во главе военного министерства в кабинете Дюпюи. С возбуждением дела Дрейфуса выступил противником пересмотра, желая спасти скомпрометированных генералов, но действовал нерешительно, стараясь примирить враждующие стороны.

¹² Франкфуртский мирный договор между Германией и Францией, завершивший Франко-прусскую войну 1870–1871 гг., был подписан 10 мая 1871 г. во Франкфурте-на-Майне. Основные его положения содержались в прелиминарном мирном договоре, подписанном 26 февраля 1871 г. в Версале. По этому договору Франция уступала Германии Эльзас и северо-восточную часть Лотарингии и обязывалась уплатить 5 млрд франков контрибуции.

¹³ Так иносказательно Закревский называет Парижскую коммуну.

¹⁴ Имеется в виду Всемирная выставка в Париже, которая состоялась в 1900 г.

¹⁵ Следует иметь в виду, что тогда российский календарь отставал от европейского на 12 дней.

¹⁶ Копия, машинопись. В конце подпись Бутовского заверена И.д. помощником секретаря (фамилию не удалось прочитать) и проставлены выходящий номер письма и дата: № 839 17 сентября 1899 г. (РГИА. Ф.1405. Оп.538. Ед.хр. 56. Л. 2-2об.).

¹⁷ В деле сохранился отпуск письма с правкой, вероятно, самого Н.В.Муравьева. Сбоку на первом листе той же рукой — «перепеч.». Письмо датировано 3 октября за исходящим № 873 (РГИА. Ф.1405. Оп.538. Ед.хр. 56. Л. 5-5об.).

¹⁸ Николай Эдуардович Шмеман (1850–1928) — в 1899 г. директор 2-го департамента Министерства юстиции. Обращение к нему объясняется, на наш взгляд, не только тем обстоятельством, что И.Закревский в это время был допущен к присутствию во 2-й департамент как сенатор, но и тем, что в Шмемане он мог найти сочувствие к себе — Н.Э. происходил из семьи крещеных евреев.

¹⁹ Возбужденные чувства. Susceptibilitй (фр.) — обидчивость, чувствительность, восприимчивость.

²⁰ РГИА. Ф.1405. Оп.538. Ед.хр. 56. Л. 6-8.

²¹ Там же. Л. 9-11.

²² Там же. Л. 29-30об. На первом листе доклада (Л. 29) сверху рукой Н.В.Муравьева: «Государь Император изволил разсмотреть в Вольергартене 14 октября 1899 г. Ст. Секр. Муравьев».

²³ Несмотря на высокие награды, Закревский так и не стал действительным тайным советником, ему не была предложена почетная должность члена Государственного совета.

²⁴ РГИА. Ф.1405. Оп.538. Ед.хр. 56. Л. 24-28.

²⁵ Там же. Л. 35-36.

²⁶ Там же. Л. 43-44об. На первой странице этой докладной записки рукой Муравьева зафиксировано: «Государь Император изволил рассматривать в Мерневицах, 30 октября 1899 г.».

²⁷ Барон Александр Андреевич Будберг (1853–1914) — шталмейстер, в то время был главноуправляющим Канцелярии прошений, на Высочайшее имя принимаемых. (К будущему второму мужу Марии Закревской не имеет отношения, просто однофамилец.)

²⁸ РГИА. Ф.1405. Оп.538. Ед.хр. 56. Л. 54.

²⁹ Там же. Л. 55об.

³⁰ Там же. Л. 56-56об.

³¹ Там же. Л. 56об.-57об.

³² Там же. Л. 61.

³³ Там же. Л. 63.