Мария Фресина

 

Воспоминания о Солженицыне

 

Прошло полвека с тех пор, как в №11 журнала «Новый мир» за 1962 г. был напечатан «Один день Ивана Денисовича» (в рукописи — «Щ-854»). Как рассказывают очевидцы, «номер журнала был распродан в киосках “Союзпечати” за считанные часы. В библиотеках за ним образовались очереди по сотне и больше читателей; хотя номер выдавался всего на один-два дня, записавшиеся последними могли рассчитывать получить его не ранее весны следующего года. Тех, кто получал “Новый мир” по подписке, одолевали знакомые и знакомые их знакомых, вымаливая журнал хотя бы на одну ночь» («Встречи с прошлым», вып. 7). Многим из тех, кто прошел лагеря и старался не тревожить пережитое, пришлось глотать в те дни валидол. У каждого, впрочем, была своя встреча с повестью Солженицына, и забыть ее трудно.

А.А.Ахматова считала повесть Солженицына гораздо более беспощадным обличением сталинской России, чем ее собственный «Реквием». В сущности, автор «Одного дня…» напомнил всем, какое старое, но грозное оружие — литература; вернул русской литературе ее достоинство.

Но само опубликование повести не было делом одного дня. О том, с чего все началось, читаем в очерках Солженицына «Бодался теленок с дубом»: «Как Твардовский потом рассказывал, он вечером лёг в кровать и взял рукопись. Однако после двух-трёх страниц решил, что лёжа не почитаешь. Встал, оделся. Домашние его уже спали, а он всю ночь, перемежая с чаем на кухне, читал рассказ — первый раз, потом и второй (ничего моего последующего он второй раз не читал, и вообще ничего никогда второй раз не читает, даже после авторских уступок, из-зa того попадая иногда и в ошибки). Так прошла ночь, пошли часы по-крестьянскому утренние, но для литераторов ещё ночные, и приходилось ждать ещё. Уже Твардовский и не ложился. Он звонил Кондратовичу и велел узнавать у Берзер (а прямо ей? не по иерархии) — кто же автор и где он».

Чтобы опубликовать повесть в «Новом мире», понадобилось специальное решение ЦК… Автор «Одного дня…» замечает: «Не скажу, что такой точный план, но верная догадка-предчувствие у меня в том и была: к этому мужику Ивану Денисовичу не могут остаться равнодушны верхний мужик Александр Твардовский и верховой мужик Никита Хрущёв. Так и сбылось: даже не поэзия и даже не политика решили судьбу моего рассказа, а вот эта его доконная мужицкая суть, столько у нас осмеянная, потоптанная и охаянная с Великого Перелома, да и поранее».

Однако Ленинской премии для автора повести, «одобренной Самим», т.е. Хрущёвым, за которую так бился Твардовский в апреле 1964-го, получить не удалось.

Публикуемые ниже воспоминания — как раз об этом времени. Их автор — библиограф, переводчик и библиофил Мария Яковлевна Фресина (1909–2006). О ней рассказывает ее дочь Наталия Фисенко:

— Мама родилась в Запорожье. Очень рано научилась читать, сама добывала себе книги в городской библиотеке, читала много и с детства начала собирать библиотеку любимых книг. Помню ее рассказы о перипетиях революционных лет. На Украине — то белые, то красные, то Махно, обстрелы, потери вещей, но малышка спасла в этом кошмаре свой, прижатый к сердцу, томик пьес Ростана. Он и сейчас у меня.

Дедушка был убежденный коммунист. Мама вспоминала: «Отец неизменно утверждал, что знание языков необходимо в грядущих боях с мировой контрреволюцией». И в голодном 1921 году ей взяли учительницу немецкого, что очень потом пригодилось в жизни.

В Московский университет маму не приняли, но выдали справку, что экзамены она выдержала и не принята за отсутствием мест. Так тогда отказывали детям служащих. С этой справкой ее приняли в родном городе на литературный факультет местного педагогического института без экзамена.

Окончание института совпало с переездом в Москву и началом работы в Библиотеке им. Ленина, где она прошла путь от библиотекаря на выдаче книг читателю до библиографа Центрального справочного аппарата. Ответить на вопросы читателей, выполнить запросы по телефону, часто очень срочные, если это были запросы из правительственных организаций или редакций ежедневных газет, маме помогала блестящая память и знание литературы. Мама проработала в Библиотеке почти 30 лет с перерывом на эвакуацию, с двумя маленькими детьми, во время войны.

В середине декабря 1955 г. позвонила какая-то женщина. Ее интересовал полный список книг и журнальных публикаций А.С.Грина с 1908 по 1920 г. Для пропуска мама спросила ее имя, фамилию, есть ли с собой паспорт. Она назвалась — Грин Нина Николаевна. Мама пишет в дневнике: «Я сразу вспомнила посвящение к “Алым парусам”: “Нине Николаевне Грин подносит и посвящает автор”. Любимая женщина моего любимого писателя!» Так состоялось их знакомство, которое переросло в тесную дружбу, продлившуюся до конца жизни Нины Николаевны. Подробно об Н.Н.Грин, об их совместной борьбе за домик Грина в Старом Крыму, многолетней дружбе, у мамы есть очерк. Недавно я передала письма и фотографии вдовы писателя в музей Грина в Старом Крыму.

Параллельно с работой в Библиотеке мама переводила с украинского детскую литературу. Помню фамилии писателей: Багмут, Панч, Трублаини, Козаченко, Турчинська и др. Ее переводы высоко оценивались в «Детгизе».

С мамой всегда было интересно. У меня есть несколько тетрадей с ее любимыми стихами, переписанными во времена, когда многих поэтов не печатали, а «Собачье сердце» впервые я прочитала переписанное мамой с первой до последней буквы. Думаю, что ей дала его почитать Е.С.Булгакова. Маму любили все. Много друзей осталось в Москве, многие успели ее узнать и полюбить в Гамбурге, куда в 1994 г., полностью ослепшая, она переехала вместе с моей семьей. Много книжных новинок я успела прочитать ей вслух, потом появились MP3. Умерла она в свои 96 с кислородной трубочкой в носу и с наушниками, слушая «Белую гвардию» Булгакова.

 

 

 

Все произошло неожиданно. Мой муж возился в кухне. Я пересматривала старые газеты и журналы — решала их судьбу. Мои слепнущие глаза уже едва разбирали заголовки статей.

Меня оторвал от этого печального занятия телефонный звонок. Приятельница, известная в литературных кругах Москвы Евдоксия Федоровна Никитина, звала меня немедленно приехать к ней

— Мария Яковлевна, мне нужно срочно вас видеть. Нет, нет, я здорова. Совсем другое!

Только вчера вечером мы с нею виделись. Что могло произойти? Идти мне не хотелось. Я попробовала отговориться, сказала, что Даниил Семенович занят и меня некому проводить.

— Ничего, ничего. Попросите моего дорогого Даниила Семеновича от моего имени. Он не откажет.

Я взмолилась: «Скажите хотя бы, зачем я так срочно вам понадобилась?» В ответ я услышала ее характерное «хм-хм», потом легкое покашливание. Значит, объяснять не хочет.

— Придете, узнаете.

Я привыкла к ее властности, к ее многозначительному молчанию. Решила — не поеду. Но в этот раз она не отступалась и опять стала настаивать.

— Не придете? Если не придете, горько пожалеете.

Вспольный переулок, где жила Никитина, был в 15 минутах ходьбы от нас, можно было подъехать на троллейбусе. «Скорее всего, хочет разделить со мной радость — что-нибудь новенькое достала для своего музея», — не без досады думала я, одеваясь. И Данила недоволен...

Евдоксия Федоровна Никитина ровно полвека назад, в 1914 году основала литературное объединение «Никитинские субботники», а позднее и издательство под тем же названием. В ее литературном салоне по субботам собирались писатели, поэты, критики, художники, просто любители литературы. Авторы читали свои новые произведения, а после обсуждения по заведенному обычаю оставляли рукопись в дар хозяйке салона.

Многие участники «Никитинских субботников» в годы сталинских репрессий были арестованы и погибли, многие уехали за рубеж. Во время арестов их личные архивы органами КГБ, как правило, изымались. Е.Ф.Никитина все переданные ей рукописи сумела сохранить в своем архиве.

Мы пошли пешком. Подземный переход возле Филатовской детской больницы, безлюдный, тихий переулок, старый дом в глубине двора — и мы у цели. В ненадежном, перетруженном за долгие годы работы лифте поднялись на пятый этаж.

Открыла сама Евдоксия Федоровна. После многолетнего перерыва здесь опять собирались по субботам литераторы, актеры, окололитературные деятели... Прежнего блеска уже не было, но иногда вечера получались интересные, и я охотно их посещала.

Объятия, поцелуи. Я вопросительно смотрю на свою приятельницу, но ее старое, круглое крестьянское лицо, как всегда, непроницаемо. С объяснениями она не торопится. Ну что ж, подождем. Но краем своих полуслепых глаз все же замечаю, что она надела с утра не халат, а платье. Лента на лбу, скрывающая кромку парика, завязана аккуратно, а на шее — янтарные бусы.

Она приглашает нас в свою «гостиную». Это — огромный светлый зал. Стены увешаны картинами, между окнами на подставках цветы и бюсты писателей.

Несмотря на ранний час там, за длинным во всю комнату столом, уже сидели двое гостей — женщина и мужчина. Евдоксия Федоровна нас знакомит. Фамилия мужчины — Гайдаров, он ленинградский актер и муж знаменитой актрисы, чью фамилию, как и фамилию гостьи, я тут же забываю.

Хозяйка улыбчиво и приветливо угощает нас кофе. Ничего не понимаю. Должно же выясниться, зачем в такую рань звала! Просто каприз? Нет, не может быть, хотя...

Мой муж томится от безделья. Евдоксия Федоровна это замечает и очень кстати просит его посмотреть, почему опять остановились настольные часы с Полотняного завода. Часы хорошо ему знакомы, он много раз их чинил. Он живо пересаживается с часами за небольшой столик у окна, очень довольный, что нашлось занятие.

Звонок в дверь, Евдоксия Федоровна с несвойственным ей проворством поспешила в прихожую. Она приветствует нового гостя. По интонациям в ее голосе я понимаю, что гость или очень любим, или очень почетен. Такую встречу она устраивает не часто.

Пришедший мужчина о чем-то толковал в передней с хозяйкой. Сидевшая рядом со мной дама увидела его и, в ответ на мой немой вопрос, наклонилась к моему уху:

— Солженицын! — прошептала она.

Меньше всего я ожидала этой встречи! Евдоксия Федоровна ввела гостя в комнату, познакомила с нами. Он вежливо пожал наши руки, но за стол сесть отказался и сразу же ушел в так называемую Комнату Кукрыниксов, где все стены были увешаны их рисунками.

— Он приехал, чтобы прочитать «Повесть непогашенной луны» Пильняка, — объяснила, возвратившись к нам, Евдоксия Федоровна. — За этим и приехал. Просил ему не мешать.

Как назвать мое тогдашнее состояние? Я думаю, что лучше всего подошло бы слово «потрясение». Такое же чувство я испытала, прочитав впервые «Один день Ивана Денисовича». Прочитала я и «Матренин двор», и «Случай на станции Кречетовка», и другие рассказы, напечатанные в «Новом мире». Хранила номера журнала как драгоценности. Понимала все значение, силу таланта писателя.

Откуда взялся? Кто такой? Как могли напечатать?!

В ту пору Солженицын был для меня человеком с другой планеты. Где-то живет, пишет. Стар или молод? Есть ли у него еще книги?

«Что бы такое сделать для него хорошее? — думала я, прочитав в первый раз “Ивана Денисовича”. — Может быть, подарить ему немного книг? Ведь он из лагеря! У него или мало книг, или нет их совсем... Бедняга!» — наивно размышляла я.

Жизнь без книг я воспринимала как чудовищную трагедию. Но как это сделать? Где Солженицына искать? Ехать в редакцию «Нового мира»? Но моя слепота делала всякие необычные передвижения тяжелым мероприятием... А время шло, и осталось только иногда напоминавшее о себе досадливое ощущение чего-то несделанного.

Спустя полчаса хозяйка положила на тарелку несколько бутербродов, налила в чашку кофе и отнесла в Комнату Кукрыниксов. Вернулась она с целой стопкой книг и довольно большой фотографией Солженицына.

Книги оказались изданиями «Одного дня Ивана Денисовича» на английском, немецком, французском и других языках. Их было около десятка.

— Дар писателя моему музею, — с гордостью сказала Евдоксия Федоровна. В самом деле, на всех книгах была сделана дарственная надпись «Никитинским субботникам». Портрет получила в подарок лично Никитина.

Книги, принесенные Солженицыным, радовали глаз. Хорошо изданы, на хорошей бумаге. Строгие переплеты, некоторые в суперобложках.

— Возьмите себе какую-нибудь из них, — великодушно предложила Евдоксия Федоровна и тут же стала сама просматривать книги и читать надписи, сделанные Солженицыным. Наконец она протянула мне одну из книг.

— Это вам. Пусть и у вас будет автограф Солженицына.

Под завистливыми взглядами дамы и актера я взяла драгоценный и такой неожиданный подарок. К моему великому удовольствию, я получила лондонское издание, очень приятное. Чем объяснить выбор, сделанный Никитиной? В одну из наших последующих встреч я ее спросила об этом и получила самый неожиданный ответ:

— На английской книге Александр Исаевич сделал самую короткую надпись.

В самом деле, надпись на подаренной мне книге была предельно краткой: «“Никитинским субботникам” Сентябрь 1964». И подпись. Остальные дарственные были, видимо, длиннее...

Даниил Семенович все еще возился с часами. Я сидела за столом, вполуха слушала жизнерадостный щебет соседки и не понимала ни слова.

Не написала, не подарила книги, ничего не сделала. Правда, даже адреса не знала. Но сейчас, когда он рядом, в соседней комнате, когда он совсем рядом!

— Устройте мне двухминутный разговор с Александром Исаевичем, — вдруг решившись, попросила я Евдоксию Федоровну. Она была озадачена и с минуту молча смотрела на меня. Потом в раздумьи проговорила:

— Не знаю, удобно ли это... Александр Исаевич ведь просил, чтобы его не беспокоили. Он читает. Сказал, что надел шоры, чтобы не отрываться от чтения.

Делать нечего. Я дождалась, пока мой муж закончит очередное восстановление пушкинских часов, и мы стали прощаться, но Евдоксия Федоровна остановила нас:

— Подождите, Мария Яковлевна, я сейчас снесу Александру Исаевичу еще кофе и спрошу, согласен ли он поговорить с вами.

— Скажите, что я хочу подарить ему несколько книг. — И понимая, что моя подруга насторожилась, поспешно добавила: — Не беллетристика, не литературоведение. Не наша с вами тематика. — Дарить что-нибудь при ней другому человеку нужно было очень осторожно.

Несколько минут она отсутствовала, и я подумала: «Он не хочет, она из-за меня попала в неловкое положение».

Но вот она возвратилась: «Мария Яковлевна, идите».

Солженицын сидел у небольшого столика и читал. На столе стояла пустая чашка. Когда я вошла, он вежливо отложил журнал, встал и вопросительно посмотрел на меня.

— Простите, что помешала, — сказала я. — Видите ли, у меня неплохая домашняя библиотека... Мне хотелось бы отдать вам несколько книг... Я теряю зрение и совсем мало читаю...

— Что с вашими глазами? — живо спросил он. — Вы близоруки? Как называется болезнь ваших глаз?

— Была сильнейшая близорукость, минус 22, с изменением глазного дна, еще что-то. Теперь надвигается слепота.

— У моей тещи (мать первой жены А.И.) тоже очень плохо с глазами. У нее... — И он с подробностями объяснил мне, какое заболевание глаз у его тещи.

Волнение мое совершенно улеглось — так просто было с ним разговаривать. Но слушала я плохо. Не хотелось терять дорогие минуты на разговор о зрении. И я еще раз сказала:

— Мне все время хотелось подарить вам книги, но я не знала, как это осуществить.

— Подарок? — Он был в нерешительности.

Он сомневается, сумею ли я предложить ему что-нибудь интересное, как ему объяснить? Но объяснять не понадобилось. Видимо, моя Евдоксия Федоровна успела рассказать ему обо мне и моих книгах. Я сказала:

— У нас в Ленинке в ходу термин «desiderata» — желаемое. Вероятно, и у вас есть такие «желаемые» книги, которые хотелось бы достать. Вдруг у меня что-нибудь найдется... Какая тематика вас интересует?

Он с минуту думал:

— Так сразу ничего не приходит в голову. Вот разве Тамбов... Но о Тамбове у вас, конечно, ничего нет...

— Конечно нет, — уныло проговорила я.

Он еще подумал:

— Россия, Петроград 17 года?

— Вот это вполне может быть. — Я сразу повеселела, и он тоже оживился.

— А что у вас есть по этой теме?

Я назвала двух-трех авторов и среди них Суханова — «Записки о революции».

— Я знаю об этой книге, но не читал. Прекрасно!

Неожиданно он предложил:

— Может быть, вы разрешите мне в следующий мой приезд в Москву прийти к вам?

Записал мой адрес и телефон и обрадованно заметил:

— Площадь Маяковского, это же совсем рядом.

— Приходите, Александр Исаевич! Вы сами отберете интересные для вас книги.

— А это не будет нескромно с моей стороны? — вдруг совершенно серьезно спросил он. — Вот так, прийти к вам, выбирать...

Мы поговорили еще несколько минут. Выразил удовольствие, узнав, что у меня есть несколько книг Кропоткина.

— Кропоткин очень меня интересует, — заметил он. — Откуда у вас Кропоткин?

— Это из книг мужа моей тетки, Ивана Федоровича Кравченко. Он был анархист, страстный почитатель Кропоткина.

— Он давно умер?

— Да, в 1924 году. Между прочим, он написал большую работу о революции 17-го года.

— И эта работа существует?

— Вряд ли. Когда начались в Москве повальные аресты и высылка всех ее друзей — эсеров и анархистов, тетка уничтожила много книг дяди Вани. Вероятно, та же участь постигла и рукописи.

— Жаль. Вы поинтересуйтесь — вдруг не уничтожила!

— Хорошо, я спрошу у тетки. Ей за 90, но она все помнит.

Во время нашего затянувшегося разговора Евдоксия Федоровна то приходила, то возвращалась к своим гостям. По заинтересованному лицу моего собеседника она поняла, что все в порядке, и беседу нашу не прерывала, выждала, пока она не закончилась.

Думая, что я пошлю Солженицыну книги по почте, она протянула ему листок белой бумаги:

— Александр Исаевич, напишите Марии Яковлевне ваш рязанский адрес.

Он несколько удивился, но написал адрес и, отдавая мне листок, заметил:

— Моя улица изменила название. Теперь она называется улица Урицкого.

Я стояла в нерешительности, потом отважилась:

— Александр Исаевич, простите меня... Мне хотелось бы хоть сколько-нибудь разглядеть ваше лицо.

Он подошел к окну, и я попыталась его разглядеть. Увы, мне это удалось плохо.

Мы пожали друг другу руки, и я поспешила уйти. Мой муж ждал меня. Хозяйка проводила нас до входной двери. Она сияла.

— Моя дорогая Мария Яковлевна, теперь у вас два автографа Александра Исаевича!

Я невольно засмеялась — Дуся в своем репертуаре!

Мы погуляли, зашли в магазины. Едва мы вернулись домой, Евдоксия Федоровна позвонила:

— Только что ушел. Я много ему рассказывала о вас. Он собирается непременно у вас побывать.

Я слукавила: «До следующей поездки в Москву он забудет о своем намерении...»

Евдоксия Федоровна уверенно сказала:

— Придет, придет, не сомневайтесь. Он слов на ветер не бросает. Обязательно придет.

Впрочем, я и сама была почти уверена, что он придет. Великая притягательная сила книг! А если они еще нужны для работы!

Но, конечно, я никак не ожидала его звонка так скоро. Два дня спустя, вечером, мой муж ушел на какое-то совещание, я вывалила на стол груду папок и пыталась как-то разобраться в их содержимом, что-то рассортировать, упорядочить. Надо бы было все это выбросить, но выбросить было жаль, хранить — бессмысленно. Любимое и бесплодное занятие. Сидела среди этого хаоса, в халате, растрепанная и несчастная и горестно размышляла о судьбе своего архива — письма, дневники, никому, кроме меня, все это было не нужно, не интересно. Надо было разобрать все раньше, когда я еще видела! Не получилось.

Телефонный звонок. Я сняла трубку:

— Марию Яковлевну, пожалуйста. Мария Яковлевна? Говорит Солженицын. Я нахожусь недалеко от вас. Не мог бы я к вам сейчас зайти?

Совершенно неподготовленная, я в смущении помедлила:

— Конечно, можете, но у меня тут настоящая конюшня. — Я окинула взглядом комнату. Хаос невообразимый. Такой только я умела создать. Если он близко, то минут через 5-10 будет здесь. Надо успеть одеться и хоть чуточку убрать комнату... И книги обещанные отыскать на полках... Ну, что успею, то успею! И я увереннее сказала:

— Приходите, Александр Исаевич, я вас жду.

Но он уже чутко уловил замешательство в моем голосе. Несколько мгновений он молчал, словно что-то соображал. Потом сказал:

— Знаете, сейчас я мог бы пробыть у вас не более 20 минут, а мне хотелось бы подольше.

Он снова подумал.

— Разрешите, я приду к вам послезавтра.

Наступило послезавтра. К этому времени я облазила все свои шкафы и полки в комнате и в коридоре, отобрала десятка полтора книг, по моим представлениям, ему интересных. Теперь я была во всеоружии — в прибранной комнате, одетая, обутая, книги приготовлены. Но утром он позвонил:

— Говорит Солженицын. Мария Яковлевна, сегодня никак прийти не могу. Простите, что так усложняю вашу жизнь. Завтра тоже не могу. Если можно, давайте условимся на послезавтра, в пятницу. Вечером, часов в шесть.

В пятницу утром он не позвонил, и я поняла, что он непременно придет. Я еще раз привела в относительный порядок комнату, нашла еще несколько книг. День был предвыходной. Муж ушел по каким-то своим делам. Вернулся с работы мой сын Феликс, приехала моя дочь Наташа с мужем, чтобы на выходные дни забрать своего маленького сына к себе. Приедет ли Солженицын, мы не знали. Ведь уже два раза встреча не получилась. И тут раздался телефонный звонок.

— Если можно, я буду у вас через полчаса.

Я предложила:

— Мы встретим вас у «Пекина», чтобы вам не блуждать.

— Нет, нет, ни в каком случае. Я отлично понял: мимо двух подъездов гостиницы, через узенькую дорогу, пятиэтажный дом, 3-й подъезд от угла — ваш. 4-й этаж. Найду.

Ровно через полчаса он позвонил в дверь. Вошел, положил на шкафчик свой чемоданчик или сумку, по слепоте я не разглядела. Снял пальто, сам повесил его на вешалку, не дав сделать это Феликсу. Пожал руку Феликсу, прошел в первую, проходную комнату. С полной серьезностью пожал руки моему внуку, шестилетнему Володе, и внучке, пятилетней Марине.

У себя в комнате я выложила на стол приготовленные книги, и Солженицын стал перебирать их одну за другой. Должно быть, я отобрала книги удачно. Каждую он сопровождал выражением удовольствия и краткой характеристикой. Очень обрадовался, когда дошел до книги Николая Суханова «История русской революции». Минут пять он листал ее, потом, очень довольный, сказал:

— Суханов! Я очень хотел иметь его. Он у меня в списке. Возьму, если разрешите. Крупская, раннее издание. Хорошо. Мстиславский?.. Интересно, возьму. Бурцев «В погоне за провокаторами». Возьму. Кропоткин! Очень хорошо. Я давно им интересуюсь.

Взял томик Бакунина и еще 2-3 книги, названия и авторов которых я забыла. С некоторой тревогой — кто знает, что ему захочется взять, — я предложила:

— Александр Исаевич, посмотрите книги на полках, может быть, оттуда что-нибудь?

Он прошел к полкам. С живым интересом, не беря в руки, стал разглядывать корешки книг.

— От чтения переводной литературы мне пришлось совершенно отказаться. Это я обрубил. Нет времени. Совершенно.

Все же снял с полки и раскрыл томик Стендаля. С нежностью подержал его в руках, потом вздохнул и поставил на место:

— Я совсем не знал, что Стендаль писал о Моцарте.

— Возьмите, Александр Исаевич.

— Нет, я ничего больше не возьму. У вас дети. Это было бы нескромно с моей стороны.

Нескромно... Это слово я слышала от него несколько раз. Понимает, как легко знаменитому человеку впасть в эту «нескромность». Понимает и не хочет. Остановился перед томиками Франса:

— Странная вещь... Франс был моим любимым писателем, а теперь я совершенно не могу его читать. Сам не знаю, почему.

— Мне кажется, писатели должны как можно меньше читать, — заметила я. Мысль не моя, я где-то это прочитала, но мне она показалась очень верной.

Он живо отозвался:

— Толстой боролся с жизнью, а вот Роллан, например, с литературой, с книжными ассоциациями.

Не помню, что я сказала, но мой гость посмотрел на меня с огорчением:

— Вы меня не поняли. Я хотел сказать... — И он снова повторил свои соображения относительно Толстого и Роллана.

Посетовал на Рязанскую городскую библиотеку. Я удивилась, что он ее совсем не использует.

— Вы можете через эту библиотеку нужные вам книги заказывать из Ленинки. Рязанская библиотека сама будет получать их, а после использования отсылать назад.

Солженицын пренебрежительно сказал:

— Наша рязанская библиотека! Вы даже представить себе не можете, что это такое.

Мне показалось, что он мысленно плюнул.

— А у нас в Ленинке вы получаете все, что вам нужно?

— Я не люблю работать в Ленинке. Шумно, неуютно. Долго не приносят книги. Когда мне нужно много читать, я еду в Салтыковку, прочно там усаживаюсь и читаю, читаю... И абонемент они мне тоже предоставили.

Вошел Феликс. Молча сел в кресло и стал слушать. Солженицын спросил его:

— Кто вы по специальности?

Феликс сказал:

— Врач. Терапевт.

— И неплохой гомеопат, — добавила я.

— Я лечился у врача-гомеопата, — сказал Солженицын. — Мухин. Вы знаете его?

Феликс сказал, что знал.

— И теща моя лечила глаза у женщины-гомеопата. На Ленинском проспекте. Снимала катаракту. У тещи плохо с глазами.

Поговорили о гомеопатии. Видимо, Солженицын верил в нее. Вдруг он сказал:

— В лагере у меня нашли опухоль. Злокачественную.

— Вероятно, у вас в лагере были очень хорошие врачи...

— Да.

Возникла пауза. Я онемела. Что же было дальше? Перед нами стоял человек, живой и, по-видимому, здоровый. Неловкое молчание прервал сам Солженицын:

— Хирург должен был оперировать меня, но его перевели в другой лагерь. Надо было ждать, пока пришлют нового. Ну и условия... Меня не выпускали из моей зоны в зону, где находился госпиталь...

Он замолчал и опять занялся книгами. Мы не решались спросить, что же было дальше. Наконец Феликс отважился:

— В каком это было году?

— В 1956-м.

Он опять замолчал, поглощенный книгами. Вертел в руках томик Паустовского.

— Как вы относитесь к Паустовскому? — полюбопытствовала я.

Он быстро сказал:

— Конечно, мы ему благодарны за его язык, за прекрасные описания природы. Но он старательно обходил все важнейшие проблемы нашей жизни. Другие просто перестали печататься, а он писал и печатался! Уводил своих читателей в мещерские леса, выискивал темы, на которые в те времена разрешалось писать.

— Настоящий писатель не может не писать, — неосторожно заметила я.

Он горячо сказал:

— Верно. Но вот Булгаков — великий писатель! Двадцать лет его не печатали. Писал в стол. Все равно остался великим писателем. Паустовский... «Далекие годы» — великолепная книга. А дальше?.. Он стал писать воспоминания, потом воспоминания о том, как он писал воспоминания. У него на кухне случился один приступ малярии, а на огороде — второй. Кому это интересно?

Феликс засмеялся:

— В последней книге воспоминаний есть лирическое отступление на две страницы, в котором Паустовский пишет: «Я сам не знаю, зачем я это написал, но раз уж написал, пусть остается». Цитирую по памяти.

Солженицын резко сказал:

— Я помню это место. Возмутительно! В наше время, когда на нас обрушивается такой поток информации, писатель должен предлагать только то, без чего нельзя. Он не имеет права позволять себе лишнее.

Еще раз сказал, что Паустовский убаюкивал читателей, уводил их от жгучих проблем современности.

Некоторые вещи Паустовского (и те же «Далекие годы» ) я любила. Мне хотелось за него заступиться. Вместе с тем я понимала, что спорить с таким собеседником мне не под силу. Все же я сказала:

— По крайней мере, Паустовский не славил окружающее, как делали многие другие, даже такие, как, например, Твардовский.

По тому, как мой гость вскинулся, я поняла, что нечаянно задела его за живое.

— Твардовский? — сказал он. — Да он совершенный ребенок. Он как малый ребенок!

Я не поняла, что он имеет в виду.

— Не станете же вы утверждать, что Твардовский был слеп и глух и не понимал, что вокруг творится?

Солженицын снова, но уже без всякой горячности сказал, что Твардовский — совершенный ребенок.

И Феликс, и я поняли, что тему надо переменить. «Он любит Твардовского и не хочет его судить», — подумала я.

Заговорили опять о Булгакове.

— Глубокий. Блестящий. Сильный. Честный! — Характеристика личности и творчества Булгакова прозвучала на одном дыхании, и в конце ее он дважды повторил: «Великий!»

Монолог о Булгакове меня потряс, и вместе с тем я поняла, каким неистовым в оценках может быть такой трезвый и спокойный обычно мой собеседник.

Сомневаться не приходилось, Булгаков был его любимым писателем или одним из самых любимых и уважаемых.

Я сказала, что могу отдать ему «Дьяволиаду» Булгакова. Он отказался:

— Как раз «Дьяволиаду» я не люблю.

У шкафа с военными мемуарами и книгами о Второй мировой войне он снова задержался. Отодвинул стекло и не без интереса стал читать фамилии авторов.

— Типпельскирх... Кингстон-Маклори... «Нюрнбергский процесс»... Как странно... Я был на войне, но писать о войне не могу, а должен писать о времени, в котором не жил и совсем его не знаю.

— Почему должны? — наивно спросила я.

— Это очень долгий разговор, а мне скоро уходить.

В шкафу с книгами советских авторов на самом виду стояла толстая, сильно затрепанная книга — «Тихий Дон» в одном томе. Он вдруг спросил:

— Вам не кажется, что две первые книги «Тихого Дона» и две последние писали совсем разные авторы?

Я уже знала, что Шолохова обвиняют в плагиате, знала о Крюкове, читала текст тусклого выступления Шолохова на съезде писателей, где он «не Доном, а мелкой речкой прошумел». Возмутила его позиция в дискуссии о псевдонимах, настораживали изменения и купюры в переизданиях «Тихого Дона». И все-таки — «Тихий Дон»! Не могла поверить, не хотела верить.

— Александр Исаевич, неужели вы серьезно верите в легенду о плагиате?

— А какие две части вам больше нравятся, первые или последние?

Я смутилась. Никогда мне не приходило в голову делить «Тихий Дон» на любимые и нелюбимые части. Я воспринимала книгу как монолит. Если мне какие-нибудь фрагменты или главы нравились меньше, чем другие, я относила это за счет собственного недомыслия, собственного непонимания глубокого авторского замысла.

Гость мой ждал ответа, и я неуверенно сказала:

— Может быть, две первые?..

Мне показалось, что он с сожалением посмотрел на меня. Кажется, он сказал, что ему нравятся две последние... Я совсем смутилась и плохо его слушала.

Увидел за стеклом свой, рисованный Володей Роговым портрет и брезгливо поморщился:

— Уничтожьте эту гадость. Я вам пришлю хорошую фотографию. В письме. Или когда снова буду в Москве.

Охотно и любезно надписал мне свою книгу и журналы «Новый мир».

Об «Иване Денисовиче», изданном «Советским писателем», без улыбки сказал:

— Издание ГУЛАГа. Так говорят мои друзья.

Книжечка, в самом деле, выглядела убого: серая газетная бумага, блеклая, грязно-желтая мягкая обложка...

— Мне пора, — сказал мой гость.

Я до сих пор жалею, что, когда он стал собираться, не взглянула на часы. Сколько же он пробыл у меня — час, два, три? Больше? Время пронеслось как мгновение, и вот он уже уходит. Старательно уложил в сумку взятые у меня книги. Они не поместились, и часть пошла в «авоську». Поблагодарил, пожал нам руки.

Уже в передней я сказала:

— Александр Исаевич, оставьте мне ваш московский телефон. Вдруг найдется еще что-нибудь полезное для вашей работы.

— Д-7-56-83. Записали? Это номер телефона родственницы моей жены. Ее зовут Вероника Валентиновна. Когда приезжаю в Москву, я у нее останавливаюсь.

Вдруг голос его обрел металл:

— Только — никому!!

Еще раз попрощался и вышел. Я послушала, как он быстро сбегает с лестницы. Четвертый этаж, лифта у нас не было.

Вернулась в комнату. Феликс читал сделанные моим знаменитым посетителем надписи. На книге «Иван Денисович» в гулаговском издании стояло:

 

Марии Яковлевне Фресиной с симпатией.

А.Солж.

4.12.64

 

Надпись была сделана твердым почерком, крупно (вспомнил, что я плохо вижу). На журнале с двумя рассказами написал:

 

Марии Яковлевне Фресиной с благодарностью за ее доброту.

4.12.64.

А.Солж.

 

На номере «Нового мира» с «Иваном Денисовичем» стояло просто: «А.Солж.» и дата.

Надписи, сделанные Александром Исаевичем, были характерны, как сказал бы он сам. Лаконичные, сдержанные, отразившие суть его отношения ко мне. «С благодарностью». Естественно — благодарил за книги. «С симпатией» — для  т а к о г о  человека было много, но я надеялась, что он написал это искренне, и была счастлива.

Когда я проводила своего гостя и входная дверь за ним захлопнулась, помню, я подумала: «Ну, все, больше я его никогда не увижу».

Получилось иначе.

В конце декабря муж вынул из почтового ящика письмо из Рязани. Мой адрес на конверте был написан рукой Александра Исаевича, обратный — незнакомым почерком и подписан незнакомой мне фамилией — Решетовская.

«На почте крадут мои письма, — объяснил мне позже Александр Исаевич. — Для автографов или еще для чего? Поэтому письма отправляет моя жена».

В конверте была обещанная мне фотография с дарственной надписью на обороте.

Я отправила в Рязань коротенькое письмо. Поблагодарила за фотографию и поздравила с Новым годом. И немало удивилась, когда в середине января из Рязани пришло письмо от Решетовской:

 

16 января 1965 г.

 

Дорогая Мария Яковлевна!

Александр Исаевич был дома очень недолго и не успел Вам ответить.

И он и я сердечно благодарим Вас за поздравление с Новым годом.

Вам желаем от всей души душевной стойкости.

Наталья Алексеевна

 

В Тамбове, так интересовавшем Александра Исаевича, у меня был знакомый — тамбовский старожил, собиратель картин, книг, рукописей, старых карандашей и ручек и всего, что можно только вообразить. Он неплохо ко мне относился. В ответ на мою просьбу он немедленно прислал мне книжку о Тамбове какого-то местного автора.

Я написала в Рязань. Александр Исаевич ответил сразу:

 

Уважаемая Мария Яковлевна!

Если в книге о Тамбове действительно есть его прошлое (предреволюционные годы и революционные) — мне бы интересно было ее посмотреть. У меня ее нет. Как Вам удобнее — или вышлите ее бандеролью, или моя жена Наталья Алексеевна будет в Москве 7-9 марта, она может, позвонив, зайти к Вам за ней.

Очень признателен

за неизменное Ваше внимание!

Будьте благополучны!

А.Солж.

 

Пока шла переписка, я получила от своего тамбовского знакомого еще две книги о Тамбове, и все три бандеролью отправили в Рязань. Сколько я могла судить, содержание этих книг было примитивно, фактического материала они содержали мало, но все же, хоть что-нибудь.

Александр Исаевич писал:

 

13.6.65.

 

Милая Мария Яковлевна!

Вы очень огорчаете меня тем, что зрение Ваше ухудшается. Может быть, этих строк вы уже и не разберете, тем более, что они мелки?

Я виноват перед Вами, что не отвечал так долго — а всё потому, что меня бульшую часть времени не было дома, когда же приезжал, то до писем не дотрагивался.

Я благодарен Вам за присланные книги. Хотя они и пустоватые, но в каждой есть что-то и полезное. Ваше предложение познакомить меня с тамбовцем, имеющим хронологию всех тамбовских событий, меня очень заинтересовало. Живет ли он в Тамбове и сейчас? Тогда это особенно удобно, так как я именно сейчас еду в Тамбовскую область.

Если Вы сумеете дать мне его адрес до 20 июня, то напишите сюда, мне домой; если же к этому сроку не поспеете, то — в Тамбов на главпочтамт до востребования, где я получу это письмо на первой неделе июля.

И вообще, если у Вашего знакомого тамбовца есть, в свою очередь, в Тамбове или в области старики или старухи, помнящие события пятидесятилетней давности, я буду благодарен за их адреса и рекомендации.

От души желаю Вам, чтобы было лучше у Вас с глазами, и здоровья вообще.

Привет Вашей семье.

А.Солж.

 

Письмо меня порадовало, оно показалось мне почти сердечным. Но радоваться было некогда. Мой тамбовский знакомый, когда пришло письмо Александра Исаевича, был в Москве. Что делать?

Я сказала ему, что Солженицын едет в Тамбов, и дала прочитать письмо. Реакция последовала незамедлительная:

— Я сейчас же возвращаюсь домой.

Конечно же, можно было предвидеть, что тамбовский коллекционер не упустит случая познакомиться с автором нашумевшей повести и получить для своей коллекции автограф, а может быть, и книги. О щедром подарке Солженицына Евдоксии Федоровне Никитиной он уже знал.

Я сразу написала в Рязань, в Тамбов послала телеграмму «до востребования».

Контакт двух таких совершенно разных людей, как Александр Исаевич и мой тамбовский знакомый, вызывал во мне всякие сомнения. Но вариантов не было, и я очень надеялась, что встреча эта Александру Исаевичу будет полезна.

Несколько дней спустя я получила письмо из Тамбова:

«...Солженицын был у меня дома и много расспрашивал о прошлом Тамбова. Вечером я показал ему город. Он был гостем Тамбова — инкогнито. Посетил только архив, где работал три дня.

Болезненно скрытен. Боится широкого общения. Характер ершистый...»

Все было понятно.

Время от времени мы с Александром Исаевичем общались. Однажды я вызвала его недовольство.

В Москве тогда ходили по рукам маленькие, напечатанные на половинках тетрадных листов на папиросной бумаге рассказы Солженицына, то, что он потом назвал «крохотками». Фамилии автора на листочках не было. Однажды, когда Александр Исаевич по какому-то поводу позвонил мне, я спросила:

— Александр Исаевич, это ваши микрорассказики ходят по Москве?

Я услышала в телефонной трубке явно недовольное покашливание. После паузы он сухо сказал:

— Да, мои. Но очень искаженные...

Я подосадовала на себя. Такая неосторожность! И я ведь знала, что телефонные разговоры прослушивают. Тем более разговоры Солженицына!

Летом 65 года Александр Исаевич попросил меня составить библиографию о каком-то писателе или деятеле — не могу вспомнить фамилию, не могу вспомнить, в чем там была суть. Мое личное несчастье на время отключило меня от окружающего мира — умер мой муж, с которым вместе я прожила 34 года. Умер внезапно, от страшной болезни — острого лейкоза...

Как-то мой близкий друг, Нина Николаевна Грин, в один из своих приездов из Феодосии, сидела вечером у меня, она вспоминала об Александре Степановиче, о домике Грина в Старом Крыму, за спасение которого она тогда боролась с городскими властями, о своих лагерных годах. Потом она горячо заговорила о Солженицыне:

— Мне обещали встречу с ним, но она не состоялась. Он в Рязани, я — в Крыму... Я хочу написать ему несколько добрых слов. Передайте от меня...

Она добыла из своей сумочки листок бумаги, ручку и написала своим крупным твердым почерком:

 

Дорогой Александр Исаевич!

Сердечно и с уважением жму Вашу руку и радуюсь, что Вы живете на дорогой нашей земле.

Н.Грин

Москва, 14.12.64 г.

 

На желтоватом грубом конверте (другого не нашлось), она написала: «Александру Исаевичу Солженицыну».

В разговоре с Александром Исаевичем я сказала ему о записке Нины Николаевны. Он внимательно выслушал:

— Да, я хотел бы ее иметь.

Записку Нины Николаевны мне тогда передать не удалось, не удалось и потом. Александр Исаевич вдруг исчез с моего горизонта. Ни писем, ни звонков. Позже кто-то сказал мне, что в Рязани он больше не живет.

Записка Нины Николаевны осталась у меня.

Сколько мне удавалось, я следила за судьбой Александра Исаевича, знала, что он живет на даче у Ростроповича, что развелся и женился снова. Потом его выслали из Советского Союза.

И все-таки мне довелось снова с ним пообщаться. Через много лет.

Случилось непредвиденное. Среди бумажных залежей мне вдруг попался конверт, адресованный «Александру Исаевичу Солженицыну». Записка уже покойной Нины Николаевны Грин. И я вспомнила:

— Да, я хотел бы ее иметь.

Что было делать? Прошло четверть века. О прославленном великом писателе я знала только, что живет он в США, в Вермонте — прочитала в немецком «Шпигеле». У меня не было адреса. В Вермонт? Конечно, ему письмо доставят. Но не задержат ли это письмо здесь, в Москве?

Я воспользовалась тем, что жена моего внука Володи ехала в Германию, и сказала ей:

— Лида, я даю тебе письмо. Адреса Солженицына у меня нет. Прошу тебя наклеить марку и опустить в почтовый ящик. Из Германии оно дойдет, почта там работает хорошо.

Когда Лида вернулась в Москву, оказалось, что в почтовый ящик она мое письмо не опустила, его увез в Америку немец, у которого в США были дела. Обещал узнать адрес Солженицына и послать письмо из Нью-Йорка.

Я была недовольна, но что поделаешь! Будет жаль, если записка Нины Николаевны пропадет. А с другой стороны — через столько лет, вспомнит ли Александр Исаевич меня и наш разговор?

Дни шли за днями, прошел месяц, ответа не было. Неужели письмо пропало?

Тем неожиданнее было для меня появление Наташи с длинным белым конвертом в руке:

— Мама, тебе письмо от Солженицына.

Александр Исаевич писал:

 

27.2.90.

 

Многоуважаемая Мария Яковлевна!

Мне не потребовалось усилий Вас «вспомнить», потому что я всегда и помнил мой визит к Вам и как Вы снабжали меня книгами, в частности, I-й частью Гиммера-Суханова, чьи мемуары дальше оказались весьма полезными и характерными.

Рад узнать, что Вы вернули зрение и всё можете читать, в том числе и мои возвращающиеся книги.

Сердечное Вам спасибо за передачу письма Нины Николаевны Грин, это трогательно, привет от умершей и такой замечательной женщины, я о ней в последнее время читал в журналах.

С самыми добрыми пожеланиями и благодарностью Вам.

А.Солженицын

 

Некоторое время спустя Лида получила письмо из Германии от своей немецкой приятельницы:

 

«…Stell Dir vor, heute erhielt ich einen Brief aus USA von Alex. Sol. Er hat sich riesig über den Brief gefreut und sich dafür bedankt. Er möchte auch selber nach Moskau schreiben, ist sich aber nicht sicher ob der Brief ankommen wird! Es hat mir sehr gefreut, das mein Bemühungen erfolgreich waren».

(«...Представь себе, сегодня я получила письмо из США от Алекс. Сол. Он чрезвычайно был обрадован письмом и благодарил. Он хочет также писать в Москву, но не уверен, что письмо дойдет! Меня очень порадовало, что мои усилия были успешны».)

 

И я снова подумала: «Великий писатель, удивительный человек!»

Все, что говорилось Александром Исаевичем, я тогда сразу же подробнейшим образом записывала в своем дневнике. Это помогло мне сейчас восстановить его выражения, отдельные слова, даже интонации, передать смысл сказанного.

 

Публикация Наталии Фисенко