«Прощай, сказка моя!..»

Выступление С.Городецкого на вечере памяти С.Есенина 4 января 1926 года в московском Государственном Камерном театре

Трагическая гибель Сергея Есенина буквально оглушила друзей и почитателей поэта. Но сразу же вокруг имени и памяти Есенина стала создаваться экзальтированная, даже истеричная атмосфера, порожденная его многочисленными окололитературными поклонниками и поклонницами. «Приторному меду», в изобилии вылитому на его могилу, ближайшие друзья пытались противопоставить слово, действительно достойное ушедшего поэта. Среди них был и Сергей Городецкий, один из первых понявший истинную величину таланта молодого Есенина, пришедшего к нему с запиской от А.Блока, и всемерно помогавший его первым литературным шагам. Об отношении к Есенину ясно говорит известное письмо, посланное ему С.Городецким 4 июня 1915 года: «Сердце мое, Сергунь! Письмо твое получил, но в суматошной здешней каторге не нашел тихого часа, чтобы побыть с тобой письменно. Много о тебе думал и радуюсь в темные свои дни, что ты есть. Ради Бога, не убейся о немцев, храни тебя твой Исус. Будь внутри себя крепок, тогда ничто, верю, не возьмет. Пиши часто, все туда же. Я еще здесь побуду. В “Русской мысли” твои стихи приняли с удовольствием, как и везде. Пошли ей свой адрес. Очень смеялся, как ты с ливенкой набуянил. За стихи мне целую, родной; отплачу вскоре тем же. Был здесь Бальмонт. Показывал ему твои портреты и стихи. Где нищий дает Богу хлеба, понравилось чрезвычайно. Карточка наша с тобой отличная. Завтра отправлю непременно. Приехал Ширяевец. Тяжеловат и телеграфом пахнет. От города голову потерял. Снялись мы с ним — два каторжника — взгляни сам! Напиши мне, в каком ты полку будешь. Все мне кажется, что я на тебя не нагляделся и стихов твоих не наслушался. Пошли мне книжку свою теперь же, хоть какая она есть. Будь здоров, весел и певуч. Не забывай про меня. Не влюблен я в тебя, а люблю здорово. Твой Сергей».

В «Романе без вранья» Анатолий Мариенгоф вспоминал слова Есенина о его первых месяцах в Петербурге: «Ну а потом таскали меня недельки три по салонам — похабные частушки распевать под тальянку. Для виду спервоначалу стишки попросят. Прочту два-три, в кулак прячут позевотину, а вот похабщину хоть всю ночь зажаривай... Ух, уж и ненавижу я всех этих Сологубов с Гиппиусами!.. — Из всех петербуржцев только люблю Разумника Васильевича (Иванова-Разумника. — В.Е.), да Сережу Городецкого — даром, что Нимфа его (А.А.Городецкая — жена С.Городецкого. — В.Е.)... самовар заставляла меня ставить и в молочную лавку за нитками посылала».

1 января 1926 года на бланке Московского государственного Камерного театра С.Городецкий получил письмо от режиссера А.Я.Таирова, с которым был дружен с дореволюционных времен: «Дорогой Сергей. Камерный театр устраивает в понедельник 4-го января вечер, посвященный памяти Сергея Есенина. Я очень хотел бы, чтобы ты сказал несколько слов об Есенине. Собрание начнется в 8 часов вечера. Я звонил тебе по телефону, но отвечают, что телефон у тебя снят. Поэтому я прошу лично ответить мне сейчас же письменно о твоем согласии, в котором я, конечно, не сомневаюсь, либо если посланный тебя не застанет, то позвони мне по телефону (3-74-20 дома, 5-70-45 театр). Обнимаю тебя. Дружески твой А.Таиров».

Вечер в Камерном театре, на котором выступали друзья Есенина и звучали его стихи, состоялся и стал одним из знаковых событий в посмертной череде собраний, посвященных ушедшему поэту. Газета «Бакинский рабочий», с которой С.Есенин был тесно связан при жизни, 12 февраля 1926 года писала: «Литературная жизнь Москвы после самоубийства Есенина протекает под знаком траура. Память поэта чтут стихами и воспоминаниями <...> Поэтические же произведения его эпигонов только лишний раз подчеркивают, какого большого поэта мы потеряли... С воспоминаниями дело обстоит благополучнее, потому что пока с ними выступают люди, действительно близкие Есенину — поэты Городецкий, Мариенгоф, Шершеневич, художник Якулов».

В архиве С.М.Городецкого среди материалов, относящихся к его дружбе с Сергеем Есениным, сохранилась авторизованная машинопись, озаглавленная «Памяти Есенина», и с пометой карандашом «Камерный театр». Насколько нам известно, она ранее не печаталась. Позднее С.Городецкий написал для «Нового мира» прекрасные воспоминания «О Сергее Есенине», без ссылок на расширенный вариант которых невозможна серьезная работа о поэте. Некоторые темы этих мемуаров были впервые озвучены Городецким со сцены Камерного театра.

Вечер этот состоялся ровно через неделю после гибели С.Есенина, а 6 января газеты писали:

«Камерный театр. Из глубины зала смотрит на публику большой черно-желтый портрет Сергея Есенина. Его ржаные волосы по деревенской моде напущены на лоб. Наивный черный воротничок повязан черным галстухом, в котором не увидишь еще признаков петли.

На сцене — длинный, накрытый черным коленкором стол. Белые свечи в высоких канделябрах подчеркивают траур. За столом — родственники, друзья и почитатели поэта. Председательствует А.Я.Таиров, которому принадлежит честь первых общественных поминок по умершему поэту.

Александр Таиров оглашает полученную из Ниццы телеграмму от Айседоры Дункан: “Прошу вас передать родным и друзьям Есенина мое великое горе и сочувствие. Дункан”.

По приглашению А.Я.Таирова все встают, и А.Г.Коонен читает под музыку похоронного марша, как реквием, предсмертные строки Есенина: “До свиданья, друг мой, до свиданья...” Да, в Камерном театре умеют читать стихи. Момент и без того напряженный, и многие в публике не могут удержаться от слез. Первое слово — Сергею Городецкому».

Сергей Городецкий

Памяти Есенина

Когда Сергея Есенина опускали в могилу, раздался женский голос, любящий и истерически-просветленный: «Прощай, сказка моя родная!» И этими словами хочется обрисовать всю жизнь любимого поэта. Сказано было искренне и хорошо — действительно, его поэзия прекрасная сказка...

Когда 11 лет назад он пришел ко мне, он принес в сумрачный Петербург радостный, вольный задор и крепкую, зеленую силу. Но были на этом фоне непонятны его стихи: «На рукаве своем повешусь». Увы, они оказались пророческими. Трагедия Есенина — это трагедия деревенского паренька, попавшего в новую историческую эпоху.

То было начало века, время, когда петербургские литераторы бредили деревней. Искусство этого периода было окрашено совершенно особым подходом к земле, к России, подходом, стремящимся выразить мистическую сущность русской деревни, восходящую к язычеству, к прадревности. Своеобразная философия Вячеслава Иванова и мыслителей его круга пыталась дать научное обоснование этому взгляду. У Вячеслава Иванова есть строки о том, что поэт должен искать соприкосновения с потусторонним миром в каждом образе. И здесь голоса деревни слились с голосами интеллигенции. Это была деревенская свадьба с поэтами, которые эту мистику исповедовали. Есенин взял свои первые песни из всего прекрасного, что было в деревне, из всей красоты, которая в ней жила, из этих убогих, покосившихся церквушек, верениц нищих и кaлик, из тленной радости былин, стихов и сказаний.

Таким он появился в Петербурге в 1915 году. Его направил ко мне Блок, мой старший друг и наш великий поэт. Именно Блок первым провидел талант деревенского юноши. Первое, что Есенин мне сказал: «Я не знал, пока не прочел “Ярь”, что так можно писать стихи». А я тогда упивался деревней и писал под впечатлениями от нее, можно сказать, в народном стиле.

Теперь я понимаю, что одно из самых светлых воспоминаний, одна из больших радостей, которые подарила мне жизнь, — встреча с Сергеем Есениным.

Когда он показал мне свои стихи, а читал он мне их без конца, я ему сказал: «Ты пишешь лучше меня! И нечему мне тебя учить. Просто оставайся у меня, поживи, побудем вместе». Вот смотрю я сейчас на фотографию, где мы снялись в первые дни. За нами на стене его портрет, который я сделал на большом картоне: сидит мальчик на окошке, за окошком какие-то деревья — он задумчив, с непричесанной головой. Таким я его встретил. Жаль, что этот портрет пропал.

Тогда и началась наша дружба. Она стала кровной. Вот ее свидетельство — книжка «Трерядница», на которой написано: «Милому Сергею Митрофановичу Городецкому. Наставнику моему и рачителю. С.Есенин».

Никаких наставников и рачителей не нужно было ему. Но я очень горжусь тем, что он во мне почувствовал такие высокие качества. На другой книжке: «Сергею милому. С любовью нерушимой. Сергунька». Я так звал его, таким он для меня и до сих пор живет.

Незадолго перед тем, как ко мне пришел Сергей Александрович, я встретился с инженером-строителем Сибирской железной дороги Аверьяновым. Он просил меня предложить ему поэтов новых, молодых для печати. У него были лишние деньги, и он затеял издательство. Я ему назвал два имени — Сергея Есенина и Демьяна Бедного, басни которого только что начали появляться в это время.

Аверьянов обращался к Демьяну Бедному. Тот поблагодарил и отказался.

А первую книжку Сергея Есенина Аверьянов напечатал. Она произвела очень большое впечатление. Сергей Есенин своим искренним чутким и ясным голосом сразу пленил всех, кто понимал толк в русской поэзии. Многим стало ясно, что пришел большой и могучий талант. Вскоре Есенин стал выступать на литературных вечерах. Я организовал тогда кружок «Краса», в который входили Клюев, Клычков, Ширяевец, Ремизов, Есенин, Рерих и др. На первых наших выступлениях Есенин имел огромный успех. Полюбили его не только как нового деревенского поэта, но и за то, как он вместе с Клюевым пел народные песни, духовные страдания, канавушки, которые узнал в деревне. Пел он их под гармошку, которую, кстати, к его большой радости, я ему купил в первые дни знакомства — с ней он и на нашей фотографии, и выходило это очень сильно и очень звонко. Таков был первый период его развития. Придя из деревни в Петербург и принеся с собой свою деревенскую мистику, в литературном мире он нашел полное подтверждение того, что он исповедовал, и укрепился в этом. В это время мы с ним расстались. Я пошел на фронт, он тоже побывал на фронте. Дурман и романтика войны очень скоро рассеялись, исчезли при первом соприкосновении с трупом убитого. Война Есенина как-то неглубоко задела. Он оставил целый цикл великолепных стихотворений, в которых описывал солдат, плач матерей, писание писем, все это великолепно, но он не был особенно глубоко ушиблен войной. А дальше, когда грянула сначала Февральская, а потом Октябрьская революция, он и в революцию вошел с той же идеологией, которую вынес из деревни и которую закрепил в Петербурге. Как раз во время революции, в тяжелые годы, вышла замечательная для его понимания книга «Ключи Марии». В этой книге он попытался сформулировать и осознать свои литературные искания и идеи. Здесь он определенно говорит, что поэт должен искать образы, которые соединяли бы его с каким-то незримым миром. Именно в этой книге он подходит вплотную ко всем идеям тогдашнего Петербурга. В это же самое время он создал движение, о котором расскажет вам наш общий товарищ Вадим Шершеневич, которое для Есенина играло большую роль. Это движение известно под именем имажинизма, что значит образность. В литературе после смерти Есенина раздался ряд резких выпадов против группы поэтов, которые вместе с ним тогда работали. Это совершенно глупо и неверно — имажинизм был для Есенина своеобразным университетом, который он сам себе создал. Он терпеть не мог, когда его называли пастушком, Лелем, когда видели в нем исключительно крестьянского поэта, он хотел быть европейцем. Есенин человек, стремившийся к огромной европейской культуре. Его талант не умещался в пределах песенки и свирели деревенского пастушка. Он уже тогда сознательно шел на то, чтобы быть первым большим российским поэтом. В имажинизме он как раз и нашел противоядие против деревни, против пасторальности, против уменьшающих личность поэта сторон деревенской жизни. Я его отчетливо помню в эти необычайные моменты. Нежные были у нас с ним встречи, и как раз в это же время он написал свою первую крупную, европейского уровня, вещь — «Пугачев». В ней он является первым и сознательным учеником Пушкина. Он окреп как мастер и почувствовал в себе силы идти дальше по какому-то огромному и новому пути. Я думаю, когда наши историки литературы подробно разберутся в его наследстве, они сумеют проследить до самого конца тему и приемы, которые он затвердил в это время. Они чрезвычайно цельны и тянутся крепкой нитью во всех произведениях периода имажинизма. Он жил от стихотворения до стихотворения. В моменты творчества, в творческом подъеме он был поистине прекрасен. Но он бывал печален и даже жуток на пути к тому, чем он закончил свою жизнь, и трагично талантлив в последних произведениях. Сергей не находил себе места ни на Кавказе, ни в Туркестане, ни, тем более, в Америке, потому что единственное место, где он мог чувствовать себя хорошо, — на родине. Я читал его письма тогдашнего периода — это сплошная тоска по России. И вот, будучи уже вполне развившимся и зрелым художником, настоящим мастером, сознающим свои силы, он бросается к себе в деревню, и здесь происходит та трагедия, тот взрыв, который он и не был в силах пережить. В ряде его стихов на эту тему вы можете прочесть потрясающие строки о том, что он, возможно, и устоял бы, не будь так одинок. Но как раз к этому моменту, когда ему нужно было быть поистине каким-то богатырем, у него возникло много проблем — в прошлые лето и осень появился ряд отвратительных статей, которые страшно головотяпски, да простят мне это слово «литераторы», которые писали эти статьи, страшно бестактно подходили к есенинской теме и ранили его в самое больное место. Все это создавало в нем ощущение разрыва с аудиторией, а Есенин был поэт такого захвата, такой лирической силы и такого обаяния именно при массовой аудитории, что как раз здесь он не мог потерпеть никакой трещины, никакого изъяна. Он хотел остаться на высокой точке. Вот все эти отдельные несчастия слились в какой-то огромный ком бедствий. Приблизительно за месяц до его последнего отъезда в Петербург я с ним провел в товарищеской компании один вечер, где мы вспоминали старину. Он тут же сочинял частушки, я ему отвечал, было весело, но потом он вдруг впал в грусть и стал читать своего «Чёрного человека», который говорил о глубоком кризисе. В нем были две линии поведения — с одной стороны, он надеялся и верил в себя, с другой стороны, был в нем какой-то надрыв, какой-то раскол. Я думаю, что причиной, которая подорвала его жизнь, было подсознательное проклятье деревенского наследства поэта, когда он в полусознательном или бессознательном порыве пытался охватить всю цельность, всю красоту бытия и надорвался. Все в нем сплелось, и старое утянуло его. Так я понимаю трагизм его последних минут. Нам, старым его товарищам, нельзя бросить упрек, что мы его мало любили, а вот печать и критика не почувствовали его ценности, не дали того массового признания, которое очень помогло бы ему. Теперь, преодолев комок слез, судорожно сжимающихся в горле, надо взять от Есенина его радость жизни, его победоносность, его песенность и любовь, его гениальность, наконец, и внести это в жизнь, из которой он ушел, чтобы она не превращалась в шопеновский похоронный марш примирения и скорби, а чтобы она превратилась в активное дело.

Если мы этого не сделаем, все грядущие поэты деревни могут так же печально сойти в могилу, как Есенин. Вся наша огромная любовь, может быть, сейчас не сумеет сказать полное слово правды о Есенине, это задача будущих поколений, для которых он, певец старины, будет таким же ценным, таким же любимым, каким он является для нас, потому что он — первый пришедший в новый мир из страшного старого, темного деревенского мира.

Вступление и публикация В.Енишерлова