Новое о П.А.Вяземском

 

В июле этого года исполнилось 220 лет со дня рождения князя П.А.Вяземского. «Сиятельный поэт», литературный критик, свойственник и воспитанник Карамзина и друг Пушкина был одним из самых замечательных людей своего времени, личностью масштаба по сей день не до конца осознанного. Человек декабристской эпохи, Вяземский пережил ее слом, стал государственным лицом высокого ранга, летописцем былого времени и свидетелем нового, о котором отзывался не без иронии: «Неволи худшей нет — свободы по заказу…»

Отмечая юбилей русского поэта, Российский государственный архив литературы и искусства и Государственный Литературный музей приоткрывают на страницах «Нашего наследия» часть своих сокровищ: письма самого П.А.Вяземского и его корреспондента — графа Ф.И.Толстого, прозванного Американцем, мемориальные предметы, по легенде принадлежавшие Вяземскому и его жене Вере Федоровне, портреты, картины, фотографии…

 

 

«Мы попросту отдельный мир…»

 

Черновик письма П.А.Вяземского Фарнгагену фон Энзе о революции 1848 г.

 

Ниже публикуются текст и перевод черновика письма П.А.Вяземского, aдресованного Карлу Августу Фарнгагену фон Энзе¹. Это последнее из известных писем Вяземского Фарнгагену — ответ на письмо Фарнгагена от 6 августа 1848 г., ранее в русском переводе опубликованное в журнале «Наше наследие»².

Вяземского и Фарнгагена фон Энзе — переводчика и пропагандиста русской литературы в Германии, корреспондента Жуковского, А.И.Тургенева, Дмитрия Блудова, собеседника Тютчева — связывала многолетняя переписка. Вяземский посылал по просьбе Фарнгагена автографы русских писателей ему в подарок, Фарнгаген делился мыслями о будущем русской литературы. Оба были ветеранами войны 1812 г. Эта тема возникает в черновике письма Вяземского, замыкая переписку с Фарнгагеном, которую можно расширительно толковать как диалог с европейским либерализмом, а сам публикуемый текст говорит об исходе этого диалога.

Судя по ссылке на сентябрьские волнения во Франкфурте, черновик письма можно датировать октябрем-ноябрем 1848 г. В собрании Фарнгагена в Кракове (Varnhagen Sammlung, Preussischer Kulturbesitz) беловик письма отсутствует. Возможно, что письмо никогда и не было отправлено. Написанное явно под свежим впечатлением революционных событий, оно отличается от предыдущих писем полемической, отнюдь не светской резкостью формулировок.

По объему и содержанию текст также выходит за рамки дружеского послания, приближаясь скорее к историософскому жанру — «философическому письму» Чаадаева или «мемории» Тютчева «Россия и Революция», на которую, по-видимому, автор и ссылается.

1848 год можно считать водоразделом во взглядах Вяземского. В июне 1849 г. Вяземские выезжают из Остафьева в Константинополь и Иерусалим; в начале мая 1850 г. четой Вяземских была заказана обедня в церкви Голгофы с поминовением усопших, включая Пушкина, Д.Давыдова, Карамзина, А.И.Тургенева³. Если паломническая поездка подводила черту большей части личной и неразрывно с ней связанной культурно-личной жизни Вяземского, то письмо Фарнгагену завершающее в ином смысле: это прощание с европейским идеалом молодости. Обобщенный русский исторический опыт противопоставляется не только Вяземским, но и Жуковским и Тютчевым апокалипсису революции во Франции и Германии. Письмо написано в духе идеализации царствования Александра I⁴, и новый исторический опыт пропуcкается через призму войны 1812 г. Конфликт между социальной эмпирикой и метафизикой разрешается в пользу метафизики. Впоследствии основные линии письма Фарнгагену были продолжены Вяземским в «Письмах русского ветерана 1812 г. о восточном вопросе» («Lettres d’un vйtйran russe de l’annйe 1812 sur la question d’Orient», 1855) в связи с Крымской войной 1853–1856 гг.

Нет оснований сомневаться в том, что, как пишет Фарнгагену Вяземский, высказанное им — не только его личная позиция. К этому следует добавить, что и формулировки, в рамках салонной культуры, могут иметь характер «общей собственности». Среди соавторов политических афористических формул Вяземского — как Тютчев, так и Жуковский, разделявшие в этот период с Вяземским видение миссии Cвятой Руси.

Позиции Фарнгагена и круга его русских друзей и корреспондентов в этот период расходятся. Фарнгаген встретил революцию в Берлине. Он уже долгое время был свидетелем и хроникером нарастающего кризиса, им было предсказано вступление Европы в революционный водоворот. Человек глубоких либеральных убеждений, не склонный к радикализму какого бы то ни было толка, он следил за нарастанием кризиса с двойственными чувствами, понимая, что все, что было ему дорого в укладе жизни и культуре, будет сметено и унесено в небытие; одновременно он принимал необходимость и неизбежность обновления и радовался расширению сферы свободы. В период после 1849 г. его контакт с Россией резко идет на спад. 

Публикатор пользуется случаем высказать искреннюю благодарность Элен Анри (Сорбонна) за помощь в расшифровке и подготовке текста оригинала, который приводится ниже в современной орфографии; авторские подчеркивания переданы курсивом.

 

¹ Автограф черновика письма на французском хранится в РГАЛИ (Ф.195. Оп.1. Ед.хр. 1231. Л. 1-4).

² Юнггрен Анна. Подарки Вяземского // Наше наследие. 1999. № 50-51. C. 147-160. На языке оригинала: Ljunggren Anna. Correspondance de Piotr Viazemski avec Karl August Varnhagen von Ense. 1838–1848 // AION (=Annali dell’ Istituto Universitario Orientale di Napoli). Slavistica. Nr 6 (1999–2003). Napoli, 2004. P. 67-86.

³ Гиллельсон М.И. П.А.Вяземский. Жизнь и творчество. Л., 1969. С.327.

⁴ Там же. С.355.

 

 

Я глубоко признателен Вам, милостивый и достопочтенный г-н Фарнгаген, за теплое и любезное письмо и очень польщен и тронут той симпатией, с которой Вы отзываетесь о моих стихах¹. Отрадно в эту эпоху безумия и ненависти² найти дух беспристрастный и доброжелательный. Я с удовольствием вижу, что Вас не коснулась русофобия, отягченная всею мыслимой и немыслимой яростью, которой заражены ученые умы Ваших соотечественников, и что Вы не отреклись от Ваших прежних привязанностей³.

Однако скажите мне, ради Бога, откуда это ожесточение ненависти и ярости, ярости крайней и ненависти бессильной, которая направлена на нас, в то время как мы бездействуем, наблюдаем и не имеем ни малейшего намерения вмешиваться в ваши дела⁴.

Достаточно, что вы изнуряете нации лихорадочными действиями и подтачиваете их революционными конвульсиями. Если Европа, здоровая, сильная и крепкая, и могла нам внушать боязнь, то, несомненно, Европа, подорванная тяжким внутренним недугом, гангреной, поразившей все ее члены, может вызывать у нас только сострадание. Но в будущем довольно и того, чтобы мы продолжали здравствовать, а вы болеть, чтобы наша мощь, органически сама по себе крепкая, еще более укрепилась бы из-за вашей немощи. Если прошлое принадлежит Западу в отношении социальном и интеллектуальном, то будущее, несомненно, за нами: иначе разразившийся сейчас кризис не имел бы провиденциального и исторического смысла. Ибо смысл происходящего у вас не в том, что уходят законы, уходит та или иная форма правления, отжившая свой век, но уходит цивилизация, общество; это грубая материальная сила под знаменем или под видом социальной утопии явилась сказать свое слово и провозгласить свое право. Вместо идей и пропаганды у вас баррикады. Вместо морального права и убеждения — картечь. Таково завершение этой хваленой, славящей себя цивилизации, которую мы имели глупость слишком долго принимать всерьез и считать своим поводырем. Благодаря вам, благодаря вашему гибельному примеру, мы извлечем пользу из урока, который вы нам преподали за свой счет. Мы также будем стремиться к прогрессу и возможному совершенствованию, но увидав, что вы пошли по ложному пути, что эта мнимая цивилизация толкнула вас в пропасть, мы вновь вернемся к себе и выберем иной путь. Мои стихи не поэтический вымысел⁵: Святая Русь не расхожая формула и тем более не ханжество! Вся наша история, наши традиции, наши верования сливаются в этом священном имени. Это наш девиз и наш гороскоп.

Вот что говорит один из моих друзей в записке, написанной [несколько недель назад] в момент взрыва событий во Франции и Германии⁶.

 

Пытаются забыть, что если мы когда-либо и вмешивались в дела Германии, то лишь для того, чтобы прийти ей на помощь. Когда Франция безраздельно господствовала над всей Западной Европой, мы сражались, и нам не раз приходилось сражаться ради прекрасных глаз Германии⁷. Мы об этом не жалеем, тем более нет у нас основания за это краснеть. Нравственно мы никогда не признавали французское господство. В силу обстоятельств, в тяжелые времена нам пришлось пойти на некоторые политические уступки, однако всегда на определенных условиях⁸. То были лишь перемирия, и перемирия всегда завершались решающей битвой.

Позднее, когда пробил час и нам предстояло или отречься от нашего национального достоинства, или вступить в бой, Европа, обрушившаяся на нас вслед за своим повелителем, стала свидетельницей наших жертв, нашей верности и нашего избавления.

Мы могли бы остановиться на Висле⁹. Наше положение было выигрышным, и мы могли диктовать мир за счет наших соседей. Разумеется, Наполеон не решился бы на второй поход на Россию… Но рыцарский и великодушный характер Александра не мог удовольствоваться результатом, благоприятным только для наших интересов¹⁰. Он хотел также защитить интересы Германии. Народ не разделял его симпатий и рыцарских иллюзий, но продолжал щедро приносить жертвы ради общего дела.

И не думаю, что у Германии было основание жаловаться на наше выступление на поле битвы при Лейпциге¹¹, Кульме¹² и стольких других. Теперь Германия стерла из памяти все эти неуместные воспоминания. Не стоило бы и говорить об этом, и в любом случае, тем лучше для нас. Если бы даже Германия и хотела нам доставить удовольствие и оказать услугу, лучше поступить она не могла. Народ принял с возгласами радости и благодарности манифест императора, порывавший с немецкими правительствами и интересами Германии¹³. Это было деяние совершенно в русском народном духе. Страна стонала, втянутая в политику, которая по сути была ей чужда и антипатична. И она была благодарна правительству, воспользовавшемуся первой же возможностью, чтобы порвать законно и с достоинством узы, которые в конечном счете обременяли одних лишь нас, принося интересы России в жертву европейским интересам.

 

Пусть так, мы не европейцы, поскольку Европа нас не принимает, но, как говорит Жуковский¹⁴, мы и не Азия, поскольку мы христиане: мы попросту отдельный мир, и, слава Богу, достаточно велики и сильны, чтобы не погибнуть в этой отъединенности. Напротив, именно теперь разовьются наши силы, которые мы направим к тому, чтобы усвоить себе все хорошее и укрепляющее в той цивилизации, которую мы заимствовали у вас в лучшие времена и от которой вы теперь отрекаетесь, чтобы создать новую. Я еще понимаю французов. Эти молодцы все сводят к себе и упиваются сами собой. У французов, к тому же, рабство в крови и революция в голове. Им потребно, после того как они провели какое-то время на коленях перед властью, монархической ли, законной ли, узурпированной, или анархической, доставить себе удовольствие от нее отречься и прогнать своего правителя, чтобы потом с еще большей радостью подставить шею под другое ярмо. Такова их история последних шестидесяти лет¹⁵. Но чтобы немцы тоже захотели стереть у себя все до основания, чтобы они поддались духу рабского подражания, вплоть до перевода парижских мятежей, подобно тому, как они ранее переводили плохие романы французской печати, — вот зрелище удивительное и удручающее. Теперь они должны быть довольны. Франкфурт на осадном положении, так же как и Париж¹⁶. Вот высшая точка цивилизации и свободы, как их понимают сегодня. Но французы, по крайней мере, худо-бедно, нашли Кавеньяка¹⁷. Этот эпизод из французской драмы будет труднее, чем думают, перевести на немецкий. У французов было много романтических, эксцентричных выходок, но в глубине души они всегда немного классики и вернутся к этому раньше или позже. Они любят правила единства и античный пурпур. Но немцы, раз заблудившись в романтическом революционном лесу, не найдут из него выхода, если только гражданская война не проложит им путь к отступлению. Эта страшная альтернатива остается ей единственным оплотом спасения во время этого ужасного крушения.

Все, что я говорю Вам здесь, не мое личное мнение. Таковое представляло бы мало интереса и не заслуживало бы изложения. Здесь я всего лишь эхо нашего общественного мнения и посему я полагал, что эти пространные рассуждения могли бы в Ваших глазах иметь какой-то интерес. Могу Вас заверить, что такова точка зрения мыслящего и здравомыслящего большинства в России на то, что происходит у вас. Надо признать, что мы сами, те, кто боролись за европейскую цивилизацию в России, желали скопировать ее у нас, мы, открывшие двери вашим идеям, вашему прогрессу, мы полностью побеждены нашими противниками и должны им отдать справедливость, что они лучше, чем мы, прозревали будущее. У нас, если угодно, также есть свои прогрессисты и консерваторы¹⁸, но у нас их места перевернуты. В конечном счете мы, чьи симпатии когда-то принадлежали Западу, оказались консерваторами. Наши подлинные представители прогресса — реакционеры, которые уже давно увещевали нас отречься от духа рабского подражания Западу, которые звали нас к тому, чтобы черпать нашу нравственную цивилизацию из источника наших национальных традиций и верований. Теперь, когда мир старой цивилизации обрушился, разорванный на куски руками наследников и представителей этой цивилизации, наши противники с основанием говорят нам: смотрите, чему вы хотели подражать, смотрите, к чему вы стремились ценой стольких самоотречений, жертв и отказа от вашего могущества и вашей провиденциальной миссии! Все это лишь груда развалин, все это разрушено не ходом времени, не в результате больших усилий, а за несколько мгновений бури, под дикие крики горстки каторжников, из-за которых умолк голос веков, голос надежды и той цивилизации, которая рухнула столь внезапно именно потому, что она была ложной и фиктивной. Она не была ни нравственной силой, ни совестью наций: одним словом, она не была истинной, а лишь в том сила и долговечность, что подлинно и абсолютно истинно.

 

 

Je vous suis bien reconnaissant, cher et respectable Monsieur Varnhagen, pour votre bonne et affectueuse lettre et très flatté et touché de la sympathie que vous témoignez à mes vers¹. On est tout heureux dans cette époque de vertige et de haine² de retrouver un esprit impartial et bienveillant. Je vois avec plaisir que la russophobie compliquée de toutes les rages possibles et impossibles qui afflige à l’heure qu’il est les doctes cerveaux de vos compatriotes ne vous ont <Sic!> pas atteint et que vous n’avez pas renié vos anciennes affections³. Mais dites-moi au nom de Dieu, pourquoi cette recrudescence de haine et de rage, de rage extrême et de haine impuissante, qui s’agite contre nous au moment où nous restons tranquilles, où nous regardons faire et où personne chez nous, ni gouvernement ni opinion publique n’ont la moindre prétention à se mêler de vos affaires⁴. C’est bien assez que vous lassiez les nations en vous agitant et en vous épuisant dans vos convulsions révolutionnaires. Si l’Europe saine, forte et rude, pouvait jamais nous donner de l’ombrage, certe<s> l’Europe si âcrement minée par un mal intérieur, par la gangrène qui gagne tous les membres, ne peut que nous inspirer de la compassion. Nous n’avons qu’à continuer à nous bien porter et vous à être malade, pour que notre puissance déjà organiquement vigoureuse par elle-même ne se fortifie encore de toutes vos infirmités. Si le passé a appartenu à l’occident sous le rapport social et intellectuel, certe<s> l’avenir est à nous: ou bien la crise qui a éclaté n’aurait pas de sens providentiel et historique. Car chez vous du train dont vont les choses, ce n’est plus les lois qui s’en vont, ce n’est pas telle ou telle forme de gouvernement qui a fait son temps, c’est la civilisation, c’est la société qui s’en vont, c’est la force matérielle et brutale, qui sous le drapeau, ou sous la marque d’utopie sociale vient dire son dernier mot et proclamer son droit. Au lieu d’idées et de propagande vous avez des barricades. En place de pouvoir moral et de conviction vous avez la mitraille. Voilà le résumé de cette civilisation si vantée, si glorieuse d’elle-même, et que nous autres nous avons eu la bêtise pendant trop longtemps de prendre au sérieux et pour guide. Grâce à vous, grâce à votre exemple funeste nous tirons profit de la leçon que vous nous donnez à vos dépens. Nous aussi nous recherchons le progrès et la perfectibilité possible, mais après avoir vu que vous avez fait fausse route, que cette prétendue civilisation vous a poussé vers l’abîme, nous nous retremperons dans nos propres éléments et choisirons une autre route. Ma pièce de vers n’est pas une fiction poétique⁵: Russie-la-Sainte n’est pas une formule de jactance, encore moins d’hypocrisie: toute notre histoire, nos traditions, nos croyances se résument en ce nom sacramental. C’est notre devise et notre horoscope.

Voici ce que dit un de mes amis dans un mémoire écrit [il y a quelques semaines] au moment de l’explosion des événements en France et en Allemagne⁶.

 

On cherche à oublier que nous ne nous sommes jamais mêlés des affaires de l’Allemagne que pour venir à son aide. Quand l’omnipotence française régnait sur toute l’Europe occidentale nous nous sommes battus et quelquefois nous nous sommes laissés battre pour les beaux yeux de l’Allemagne⁷. Nous ne nous en plaignons pas et n’avons encore moins lieu d’en rougir. Jamais nous n’avons pas accepté moralement la domination française. Par la force des choses, à certains mauvais jours, nous lui avons fait quelquefois des concessions politiques mais toujours sous réserve⁸. Ce n’étaient que des trêves, mais la bataille décisive était toujours au bout de ces trêves. Plus tard quand l’heure suprême eut sonné et qu’il fallait ou abdiquer notre dignité nationale, ou vider la querelle une fois pour toutes, l’Europe qui était venue fondre sur nous à la suite de son maître, a été témoin de nos sacrifices, de notre dévouement et de notre délivrance. Nous pouvions nous arrêter sur la Vistule⁹. Notre partie était belle et nous pouvions dicter la paix aux dépens de nos voisins. Certe<s> ce n’est pas Napoléon qui eût tenté la seconde expédition en Russie… Mais le caractère chevaleresque et magnanime d’Alexandre ne pouvait pas se contenter d’un résultat qui n’était favorable qu’à nos intérêts¹⁰. Il voulut affranchir aussi les intérêts de l’Allemagne. La nation ne partageait pas ses sympathies et ses illusions chevaleresques, mais néanmoins elle continua<i>t généreusement à faire des sacrifices pour la cause commune. Et je ne crois pas que l’Allemagne ait eu à se plaindre de notre intervention sur le champ de Leipzig¹¹, de Kulm¹² et tant d’autres. Maintenant l’Allemagne a rayé tous ces souvenirs importuns de sa mémoire. Qu’à cela ne tienne et en tout cas tant mieux pour nous. Si l’Allemagne avait tenu à nous faire plaisir et à nous rendre service elle n’aurait pu agir autrement. La nation a accueilli avec des acclamations de joie et de reconnaissance le manifeste de l’Empereur qui rompait toute solidarité avec les gouvernements et les intérêts de l’Allemagne¹³. C’était un acte tout à fait dans le sens russe et national. Le pays gémissait de se voir à la remorque d’une politique qui lui était essentiellement étrangère et antipathique. Et il a su gré au gouvernement d’avoir saisi la première occasion de rompre avec dignité et loyauté ces liens qui en fin de compte ne pesaient que sur nous et sacrifiaient les intérêts de la Russie à des intérêts européens.

 

Soit, nous ne sommes pas Européens, puisque l’Europe ne veut pas de nous, mais comme dit Joukowski¹⁴, nous ne sommes pas non plus Asie, puisque nous sommes chrétiens: nous sommes tout bonnement un monde à part, et Dieu merci, nous sommes assez grands et assez forts pour ne pas dépérir dans cet isolement. Au contraire, c’est là que nous développerons nos forces, que nous appliquerons ce qu’il y a de bon et de fortifiant dans cette civilisation que nous vous avons empruntée dans les beaux jours, et qu’aujourd’hui vous reniez pour en créer une nouvelle. Je conçois encore les Français. Ces gaillards-là sont tous de leur propre fond et s’énivrent de vin de leur cru. D’ailleurs les Français ont eu constamment servilité dans le sang et révolution dans la tête. Ils ont besoin après avoir été pendant quelque temps aux genoux devant le pouvoir, soit monarchique, soit légitime, soit usurpateur, soit anarchique, de se donner le plaisir de renier et chasser leur maître, pour se remettre après plus gaîment sous le joug. C’est l’histoire de leurs dernières soixante années¹⁵. Mais que les Allemands aient aussi voulu faire table rase, qu’ils aient <été> poussé<s> par l’esprit d’imitation servile jusqu’à traduire les émeutes de Paris, comme ils traduisaient avant tous les mauvais romans de la presse française, c’est ceci qui est un spectacle surprenant et déplorable. À l’heure qu’il est, ils doivent être contents. Francfort est en état de siège tout comme Paris¹⁶. C’est là le point culminant de la civilisation et de la liberté telles qu’on les conçoit aujourd’hui. Mais les Français ont du moins trouvé tant bien que mal un Cavaignac¹⁷. Cet incident du drame français trouvera plus de difficultés qu’on ne croit à être traduit en allemand. Les Français ont beau faire des excentricités romantiques, mais au fond ils sont toujours un peu classiques et y reviennent tôt ou tard. Ils aiment les règles de l’unité et la pourpre antique. Mais les Allemands une fois fourrés dans la forêt romantique et révolutionnaire ne sauront plus trouver d’issue pour en sortir, à moins que la guerre civile ne vienne leur frayer un chemin pour battre en retraite. Cet horrible alternative est encore la seule planche de salut qui lui reste dans cet affreux naufrage.

Tout ce que je vous dis là n’est pas mon opinion personnelle. À ce titre elle aurait peu d’intérêt et ne vaudrait pas la peine d’être exposée. Mais en tout ceci je ne suis que l’écho de notre opinion publique et c’est sous ce rapport que j’ai cru que ces digressions pouv<a>ient avoir quelque intérêt à vos yeux. Je puis vous affirmer que ce point de vue sur tout ce qui se passe chez vous est celui de toute la majorité bien pensante ou pensante en Russie. Il faut l’avouer nous autres champions de la civilisation européenne, qui désirions calquer la nôtre sur elle, qui ouvrions les portes à vos idées, à vos progrès, nous sommes complètement battus par nos adversaires et devons leur rendre la justice qu’ils avaient mieux lu dans l’avenir que nous. Nous aussi si vous voulez, nous avons nos progressistes et nos stationnaires¹⁸ mais de sens inverse que chez vous. En fin de compte c’est nous autres qui jadis appartenions par nos sympathies а l’occident qui n<ou>s sommes trouvés les stationnaires. Nos vrais progressistes sont les réactionnaires, ceux <?> qui nous prêchaient depuis longtemps d’abdiquer cet esprit servile d’imitation occidentale, qui nous appelaient à puiser notre civilisation morale dans les sources de nos traditions et de nos croyances nationales. Maintenent que l’ancien monde de la civilisation a croûlé, happé par les mains des héritiers et des représantants de cette civilisation, nos adversaires nous disent avec raison: voyez ce que vous avez voulu imiter, voyez ce que vous avez voulu acquérir au prix de tant d’abnégation, de sacrifices et de renoncement à votre puissance et à votre mission providentielle! Tout cela n’est qu’un monceau de ruines, tout cela a été démoli non par la suite de temps non après de grands efforts mais au bout de quelques instants de tempête, au cris sauvages de quelques forcenés qui ont réduit au silence la voix des siècles, de l’espérance et de cette civilisation qui n’est tombée si subitement que par ce qu’elle était mensongère et fictive. Elle n’était ni la force morale ni la conscience des nations: en un mot elle n’était pas la vérité, et il n’y a de force et de durée que dans ce qui est véritablement et absolument vrai.

 

 

Примечания

 

¹ Стихотворение Вяземского «Cвятая Русь», о получении которого Фарнгаген упоминает ранее в письме от 6 авг. 1848 г. (Наше наследие. 1999. № 50-51. С. 155-156. На языке оригинала: AION (=Annali dell’ Istituto Universitario Orientale di Napoli). Slavistica. Nr 6 (1999–2003). Napoli, 2004. P.85).

² Предреволюционная и революционная ситуация во Франции сопровождалась ожиданием вторжения России. М.Кадо цитирует одну из статей, посвященных «русской угрозе» («Журналь де Деба», 13 января 1840 г.): «Политика раздела — подлинная русская политика» (Cadot M. La Russie dans la vie intellectuelle franзaise (1839–1856). P., 1967. P.505). В этой же связи приведена шутка П.Мериме (из письма к графине М. де Монтихо от 25 декабря 1848 г.): «Я изучаю русский: возможно, однажды придется разговаривать с казаками в Тюильри» (перевод мой. — А.Ю.; цит. по: Cadot M. Op. cit. P.511).

³ О позиции Фарнгагена см.: Wiegand Günther. Zum deutschen Russlandsinteresse im 19. Jahrhundert. E.M.Arndt und Varnhagen von Ense. Stuttgart, 1967. См. также письмо Фарнгагена Вяземскому от 6 авг. 1848 г. (Юнггрен Анна. Подарки Вяземского… С. 155-156).

⁴ Фарнгаген неоднократно выражает опасение в дневниках за 1848–49 гг., что вступление России в конфликт на стороне прусской монархии означает войну (см., напр.: Varnhagen von Ense K.A. Tagebücher. Bd. 5. Leipzig, 1862. S.17).

⁵ Ср. отклик Жуковского на стихотворение «Святая Русь» в письме Вяземскому от 23 июля / 5 авг. 1848 г.: «Твои стихи не поэзия, а чистая правда <…> Россия принадлежит к составу государств Европы; Святая Русь есть отдельная, наследственная собственность русского народа»; «Что воздвигнется и может ли что воздвигнуться на этой груде развалин — мы знать и предвидеть не можем. Между тем, наша звезда, Святая Русь, сияет высоко, сияет в стороне. Да сохранит ее Бог от затмения собственного и от насильственного увлечения в вихрь соседних звезд, готовых разрушиться» (РНБ. Ф.286. Оп. 2. №39. Л.52. Впервые опубл.: Русский инвалид. 1848. 21 сентября. С.1-2; см. также: Жуковский В.А. Полн. собр. соч. В 12 т. СПб., 1902. Т.10. С. 121, 122).

⁶ «Один из… друзей» Вяземского — предположительно, Ф.И.Тютчев, не так близко знакомый с Фарнгагеном, как Вяземский или Жуковский (о знакомстве Тютчева и Фарнгагена см.: Азадовский К.М., Осповат А.Л. Тютчев и Варнгаген фон Энзе // Литературное наследство. Т.97. Федор Иванович Тютчев. Кн.2. М., 1989. C. 458-463); под «запиской» подразумевается незавершенный трактат Тютчева «Россия и Запад». Первая часть, известная под названием «Россия и Революция», была продиктована Тютчевым жене Эрн.Ф.Тютчевой 12 апреля 1848 г. под свежим впечатлением от февральской революции во Франции и мартовских событий в Германии и была послана ею Вяземскому в мае 1848 г. для дальнейшей пересылки Карлу Пфеффелю (см.: Пигарев К.В., Динесман Т.Г. Тютчев в письмах и дневниках членов его семьи и других современников // Литературное наследство. Т.97. Кн.2. C. 226-227). Не позднее июля с «меморией» Тютчева знакомится Чаадаев (см.: Неизданные письма Тютчева и к Тютчеву // Литературное наследство. Т. 19-21. М., 1935. C.591). Об интересе к записке и отклике на нее cообщает Карл Пфеффель в письме Эрн.Ф.Тютчевой из Мюнхена от 18/30 октября 1848 г. (Пигарев К.В., Динесман Т.Г. Указ. соч. C.229). О еще одной, более поздней записке Тютчева (от 12 сентября 1849 г.), которая хранится в архиве Вяземских, см.: Пигарев К.В. Ф.И.Тютчев и проблемы внешней политики царской России // Литературное наследство. Т. 19-21. C.196. В публикуемом тексте письма Вяземского Фарнгагену указание на время написания записки — «несколько недель назад» — зачеркнуто.

Мнение круга, включавшего в себя Жуковского и Чаадаева, выраженное в письме Вяземского, так сформулировано у Тютчева: «Согласимся же, что Революция, до бесконечности разнообразная в своих степенях и своих проявлениях, едина и тождественна в своем принципе, а из этого-то принципа — надо же в том признаться — и вышла вся нынешняя цивилизация Запада. Мы от себя не скрываем необъятной важности этого признания. Нам хорошо известно, что разъясненный нами сейчас факт налагает на последнюю европейскую катастрофу печать наиболее трагической эпохи из всех эпох мировой истории. Мы присутствуем, вполне возможно, при банкротстве целой цивилизации…» (курсив мой. — А.Ю.). Цит. по: Незавершенный трактат «Россия и Запад» / Публ. К.В.Пигарева; Вступ. ст. В.В.Кожинова; Коммент. Л.Р.Ланского // Литературное наследство. Т.97. Федор Иванович Тютчев. Кн.1. М., 1988. C.207.

Ср. также письмо Тютчева Вяземскому, написанное в марте 1848 г., об исчерпанности отождествления понятий «Европа» и «цивилизация»: «Очень большое неудобство нашего положения заключается в том, что мы принуждены называть Европой то, что никогда не должно бы иметь другого имени, кроме своего собственного: Цивилизация. Вот в чем кроется для нас источник бесконечных заблуждений и неизбежных недоразумений. Вот что искажает наши понятия… Впрочем, я более и более убеждаюсь, что все, что могло сделать и могло дать нам мирное подражание Европе, — все это мы уже получили» (Тютчев Ф.И. Сочинения. В 2 т. Т.2. М., 1984. С.142; оригинал по-французски: РГАЛИ. Ф.195. Оп.1. Ед.хр. 2898. Л. 3-4).

⁷ Пруссия объявила войну Наполеону 9 октября 1806 г. Россия пришла на помощь Пруссии в начале 1807 г. после поражений прусской армии при Йене и Ауерштедте.

⁸ Русской армии был нанесен серьезный урон в сражении при Прейсиш-Эйлау 7-8 февраля 1807 г. 14 июня 1807 г. после поражения при Фридланде русские войска отступили за Неман. 9 июля был заключен с Наполеоном Тильзитский мир.

⁹ К февралю 1813 г. территория Польши до Вислы была освобождена от наполеоновских войск. 16 февраля 1813 г. с Пруссией был заключен Калишский союзный договор, легший в основу новой антифранцузской коалиции.

¹⁰ Несмотря на возражения Кутузова, Александр I настаивал на продолжении войны, исходя из того, что дать Наполеону передышку означало бы оставить Европу в его власти (см.: Тарле Е.В. Наполеон // Сочинения. В 12 т. Т.VII. М., 1959. С.293).

¹¹ «Битва народов» при Лейпциге с 4 по 7 октября 1813 г. между войсками Наполеона и объединенными русско-австро-прусско-шведской армиями.

¹² Кульмское сражение 17-18 августа 1813 г. между союзными русско-прусскими войсками Остермана и Клейста, с одной стороны, и французами, с другой, закончившееся пленением командующего французской армией маршала Вандамма (Vendamme).

¹³ Вероятно, имеется в виду манифест Николая I о европейских революциях от 14 марта 1848 г.:

«После благословения долголетнего мира, запад Европы внезапно взволнован ныне смутами, грозящими ниспровержением законных властей и всякого общественного устройства.

Возникнув сперва во Франции, мятеж и безначалие скоро сообщились сопредельной Германии, и, развиваясь повсеместно с наглостью, возрастающей по мере уступчивости Правительств, разрушительный поток сей прикоснулся, наконец, и союзных Нам Империи Австрийской и Королевства Прусского. Теперь, не зная более пределов, дерзость угрожает в безумии своем и Нашей, Богом Нам вверенной России.

Но да не будет так!

По заветному примеру Православных Наших предков, призвав в помощь Бога Всемогущего, Мы готовы встретить врагов Наших, где бы они ни предстали <...>»

(Санкт-Петербургские ведомости. 1848. 16 марта. №61).

¹⁴ Вяземский называет здесь Жуковского в качестве источника известной формулировки (см. хотя бы: В.А.Жуковский — П.А. Плетневу. 7 (19) марта 1848. <Франкфурт-на-Майне> // Наше наследие. 2003. №65. С. 78-81). См. также неотправленное письмо Пушкина Чаадаеву от 19 октября 1836 г., содержащее отклик на первое философическое письмо Чаадаева и попавшее после смерти Пушкина к Жуковскому: «Что касается мыслей, то вы знаете, что я далеко не во всем согласен с вами. Нет сомнения, что Cхизма <разделение церквей> отъединила нас от остальной Европы и что мы не принимали участия ни в одном из великих событий, которые ее потрясали, но у нас было свое особое предназначение. Это Россия, это ее необъятные пространства поглотили монгольское нашествие. Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация была спасена. Для достижения этой цели мы должны были вести совершенно особое существование, которое, оставив нас христианами, сделало нас, однако, совершенно чуждыми христианскому миру, так что нашим мученичеством энергичное развитие католической Европы было избавлено от всяких помех» (Пушкин А.С. Собрание сочинений / Под ред. Д.Д.Благого и С.М.Петрова. В 9 т. М., 1954. Т.9. Письма 1831–1837. С. 210-211; 263).

¹⁵ Ср.: «Во Франции переворот, или общий низворот 1789 и следующих годов, был еще круче и разрушительнее» (Вяземский П.А. Стихотворения Карамзина // Полное собрание сочинений. В 12 т. СПб., 1878–1896. Т.8. C.155).

¹⁶ Имеются в виду февральская революция во Франции и мартовская в Германии. C 31 марта 1848 г. во Франкфурте-на-Майне заседал предварительный парламент, установивший, что выборы должны происходить всеобщей подачей голосов, а с 18 мая 1848 г. по 30 мая 1849 г. работал комитет парламента. В этот период было сформировано либеральное министерство и выработана общегерманская конституция, ограничившая монархию. Вяземский имеет в виду один из кризисов того периода — вооруженное подавление восстания левых радикалов в сентябре 1848 г.

¹⁷ Эжен Кавеньяк (1802–1857) — дивизионный генерал и алжирский губернатор, был избран депутатом Учредительного собрания во время февральской революции 1848 г. В мае того же года ему было предложено возглавить военное министерство и организовать в Париже армию, силами которой было подавлено восстание на улицах Парижа с 23 по 26 июня. 29 июня Кавеньяк сложил с себя диктаторские полномочия.

¹⁸ Вяземский употребляет здесь слово «stationnaires», что означает «сторонники стабильности, неизменности».

 

 

Публикация, перевод, примечания и вступительная заметка Анны Юнггрен, Стокгольм