Журнал "Наше Наследие"
Культура, История, Искусство - http://nasledie-rus.ru
Интернет-журнал "Наше Наследие" создан при финансовой поддержке федерального агентства по печати и массовым коммуникациям
Печатная версия страницы

Редакционный портфель
Библиографический указатель
Подшивка журнала
Книжная лавка
Выставочный зал
Культура и бизнес
Проекты
Подписка
Контакты

При использовании материалов сайта "Наше Наследие" пожалуйста, указывайте ссылку на nasledie-rus.ru как первоисточник.


Сайту нужна ваша помощь!

 






Rambler's Top100

Музеи России - Museums of Russia - WWW.MUSEUM.RU
   
Подшивка Содержание номера "Наше Наследие" № 102 2012

Е.П.Майкова

Е.П.Майкова.

 

Как началась моя жизнь

 

…У Фёдора Ивановича лицо было худое, желтое, узенькие серые глаза, очень быстрые и проницательные; когда он, бывало, смотрит на меня, мне так и кажется, что хочет насквозь все увидеть; большой острый нос, тонкие зубы и белокурые усы, очень длинные, — такие, как часто встречаются у отставных военных. Носил он отставной военный сюртук, с белыми пуговицами и белыми суконными отворотами. Одна нога у него была всегда в замшевом черном сапоге, и он на нее немного хромал, но это не мешало ему ходить очень скоро, почти бегать. Иногда же эта нога так у него разбаливалась, что он употреблял тогда толстую палку, чтобы опираться на нее. Встанет, бывало, ранехонько и, смотришь, уже ходит по двору, заглянет в кухню, в людскую, осмотрит постройки (у него всегда что-нибудь строилось), сбегает на скотный двор, на огороды, приглядит за работами в цветнике, и пока мы с кузиной встанем и выйдем чай пить, он уже все обегает и придет к нашему чаю, а для него — завтраку. После этого он садился вышивать на пяльцах или что-нибудь клеить, или делать узоры для воротничков, которые вышивались гладью дворовыми девушками; но он всегда сам нарисует в пяльцах узор, сам начнет — вышьет несколько листочков и потом задаст девушкам урок на день. Он был вечно в хлопотах; каких, каких у него не было инструментов?.. Все сам делал — и двери обобьет сам, и обоями комнату оклеит, и коробочку рабочую жене сам сделает из какой-то блестящей бумаги; я все обрезочки, бывало, подбирала и тоже принималась клеить. Жена часто удивлялась его искусству. Однажды, разбирая инструменты, он нашел несколько резных букв из медных пластинок, и при этом рассказал при мне, что эти буквы остались от тех, которые он резал своему дяде на гроб, для молитвы, и сам их наколачивал… Мне даже страшно стало глядеть на эти буквы, особенно, когда я узнала, что гроб делался дома, в сарае, подле конюшни; дядя заказал племяннику еще при жизни сделать ему гроб, и вот он и придумал украсить его такими буквами. Вышивал он не по узору, как все, а наберет множество таких узоров и составляет сам: откуда возьмет куст, откуда дерево, цветок, откуда козу или мальчика, расположит это, как следует, вышьет и выйдет картина. Я, бывало, и боюсь его, и удивляюсь ему: мне казалось, что подобного ему нет на свете, что он точно волшебник. У него в доме все больше висели вышитые им самим картины; одну помню очень живо: разбойники у костра с ружьями, и белая собака сидит, как сторож; щеки у разбойников какими-то красными четырехугольниками были вышиты, а глаза у всех голубые; вдали течет ручеек: так что из всей картины только и было страшного, что ружья, прислоненные к дереву. У Фёдора Ивановича было несколько вышитых образов; вообще у него много было образов: в спальне, от самого потолка до полу, две стены были украшены ими, и я, как только могла, вечно у этих образов: так они мне нравились. Больше всех — плачущая Богородица, вся в темном и с таким страдальческим лицом, что больно было смотреть на нее… Это был родовой образ, и перед ним всегда горела лампада.

Комнатки, после дядиных, казались мне такими маленькими; впрочем, Фёдор Иванович поселился в этом флигеле временно; он хотел оставить эту деревню и готовил дом в другой. Прежний дом, где жили его родители, стоял недалеко от флигеля, в саду, с заколоченными ставнями; от этого в сад неприятно было ходить: дом как-то мрачно и непривычно выглядывал из-за деревьев; к тому же Дарья-ключница рассказала мне, что дом этот бросили по следующему будто бы случаю: когда отец и мать Фёдора Ивановича переехали в него на житье, то злые люди будто бы положили под половицу сухую головку змеи и череп; никто этого не знал; только члены семейства постепенно, один за другим, стали умирать, а было оно большое, так что, наконец, в живых остался один Фёдор Иванович; однажды по какому-то случаю он велел починить в одной комнате пол, — и под половицей нашли череп и змеиную головку. После этого открытия дом оставили, а комнату эту заперли наглухо. Дарья водила меня в дом, когда проветривали комнаты; я с ужасом смотрела на заколоченную дверь, которая вела в спальню, где умерла мать Фёдора Ивановича, и вздрагивала при малейшем шуме… Остальные комнаты завалены были; некоторые — сундуками, поломанною мебелью, другие — коноплей, мешками овечьей шерсти на продажу… Сад был тоже запущен, дорожки поросли высокой травой, липовые аллеи так загустели, что в них стояла вечная тень; они мне напоминали несколько аллеи другого парка, только без роз, и мне, глядя на них, делалось еще грустнее… Фруктовый сад содержался в большом порядке. Фёдор Иванович сбирал множество яблоков и груш, все это раскладывал рядами в подвале на соломе; славный был там запах! Часть плодов оставалась для дома, часть продавалась. В запущенном саду было множество грибов, я любила с Дарьей ходить собирать их. И тут Фёдор Иванович сам сортировал их: одни приказывал сушить, другие — мариновать и солить. Жена его мало вмешивалась в хозяйство, да он и не любил вмешательства: он привык сам всем заниматься. Выйдя из полка, он вечно жил в деревне, ни с кем не виделся, со всеми был в ссоре. Кузина моя была вторая его жена; я видела портрет первой: в светелке, где сложены были разные старые вещи, висела огромная картина, задернутая полинялым коленкором; как только я заметила эту картину, мне захотелось посмотреть, что на ней нарисовано. Фёдор Иванович строго запретил мне входить в эту светелку и никому не позволялось отдергивать занавеску на картине. Та же Дарья-ключница вследствие моего неотступного приставанья как-то раз, под вечер, ввела меня в светелку и я увидела, наконец, картину; она изображала стоящую женщину, с закрытыми глазами и со сложенными на груди руками, в голубом платье и белом чепчике; из-за плеча ее выглядывает сам Фёдор Иванович — гораздо моложе, чем в то время, как я его знала, — с перепуганным лицом и почти такой же бледный, как и женщина. Дарья сказала мне, что это покойница-жена ее барина, что она умерла внезапно, стоя в церкви, и Фёдор Иванович велел изобразить на портрете именно эту минуту. Долго мне все представлялась эта бледная дама с закрытыми глазами; особенно, когда, бывало, сидишь вечером и вяжешь чулок по уроку. Фёдор Иванович сидит тут же. Я взгляну на него и вдруг мне чудится, что подле него вырастает эта женщина… Пойдешь спать — перед глазами вертятся и женщина, и дом, и заколоченная комната. Мне и делалось невыразимо страшно, тем более, что я спала одна, в маленькой комнатке, и не было тут подле меня моей милой Сони1. Не скоро привыкла я к своему новому положению. Еще так недавно все окружало меня такое милое и приветливое, а теперь совсем другое… и люди, и комнаты… все это так перепуталось у меня в голове, что я сделалась какая-то странная: куклы все забросила, ничем не занималась, книги у меня почему-то взяли, учить не учили, целый день бродишь из комнаты в комнату; только и развлеченья, что пойти с Дарьей в сад или за флигель в цветник — там было повеселее; множество борвинок росло по дорожкам, за канавкой — пасека, слышно жужжанье пчел; вдали — плотина и мельница, а за мельницей опять лес густой, густой, и в нем, говорили, много змей. Сядешь где-нибудь в цветнике и начнешь думать; уже явились у меня свои воспоминания, уйдешь в них так, что и забудешь, где и что вокруг тебя. Или начнешь разговаривать сама с собой; припомнится игра в короли2; опять праздничный целый мир откроется: я воображаю, будто я королева, меня кто-то спасает, вон кто-то скачет на красивой лошади… И все так померещится ясно, что долго глядишь на плотину — не едет ли кто в самом деле на красивой лошади?.. Но вдруг слышишь голос Фёдора Ивановича: это меня зовут, вздрогнешь и пойдешь в комнаты. Там опять не то, что мерещилось… Нет дяди, тети, нет милой Сони. Вбежит в комнату Фёдор Иванович с палкой, начнет всюду шарить, заглянет во все уголки; меня он оставлял в покое, почти не обращал внимания, — только задаст урок из священной истории или велит смирно сидеть, пока он не вернется, — и надо сидеть, — сохрани Бог! Я раз встала и ушла в другую комнату; вдруг Фёдор Иванович входит. «Тебя нет на месте! — крикнул он. — Как ты смела! Изволь слушаться, а не то доберусь до тебя. Верно, еще не привыкла слушаться, дрянная!» Помню, как это меня поразило, какой напал на меня ужас, и я стала с тех пор еще тише и скучнее, несколько дней даже не ходила в цветник. Кузина была добрая, только мало занималась со мной. Она сидела все больше в детской, с маленьким своим сыном Васей. Мне еще не позволяли к нему ходить, собственно Фёдор Иванович не позволял. «Что ей там делать? — говорил он. — Еще нашумит».

Но помню, как я обрадовалась, когда мальчика вынесли в гостиную. Кузина заиграла для него на фортепьяно. В первый раз услышала я музыку после дядиного дома. Меня Фёдор Иванович заставил плясать перед Васей; мальчик смеялся, тянулся ко мне ручками, только ручки были такие худые и сам он все приваливался на плечо к кормилице, а был он прехорошенький, похож на кузину: черные большие глаза и что-то особенное в лице. Он так полюбил меня, что Фёдор Иванович разрешил мне бывать в детской, и я то и дело сидела у его колыбельки и пела ему песни, какие знала. Мальчику не было еще года; он ужасно кашлял, только был очень тих, редко плакал и преласковый. Меня не отпускал от себя, так что, как выйдешь из комнаты, он сейчас кричит. Я так полюбила этого мальчика! Никогда до него не видела я маленьких детей; мне сделалось гораздо веселее с этих пор, да и кузину я видела больше, так как она сидела все в детской. Зимой у них было еще тоскливее; снегом занесет все — и двор, и плотину, замерзнет река, выходить некуда. Фёдор Иванович больше в комнатах сидел, и инструментам нет покою: днем вышивает, а вечером вырезывает или рисует план для нового дома. Спать ложились все очень рано, я тоже, как кончу свои шесть дорожек на чулке. Впрочем, до ужина никто не уходил; ужинали, начиная с супа, и это я любила.

Так прошла зима; Фёдор Иванович больше стал покрикивать на меня, говорил: «Как переедем в Осиновку, я тобой займусь не по-здешнему» — и страшно мне становилось от этого обещания; я уже начала понимать, что значит займусь: уши у меня и здесь нередко горели, что же будет дальше?.. Кузина начала было заступаться за меня, но он уверил ее, что не у всех терпение Сони, а со мной нужно его немало. Я почти не произносила слова, между тем мне ставилось в вину, если даже я спрошу, нет ли писем от наших. «А тебе дело до них?» — ответит Фёдор Иванович, и я перестала спрашивать. Часто он упрекал меня, что у меня кислое лицо, что я не ребенок, что меня избаловали, и прибавлял, что он выбьет весь вздор из моей головы. А между тем ученье мое остановилось, и я почти все начала забывать. Отец, уезжая в Петербург, просил употребить доход с его деревни на уроки и взять для меня учителя музыки; но ничего этого не делалось, потому, как говорил Фёдор Иванович, что нечего мне важничать. Он сам сочинял для меня письма к папаше, и я переписывала их как бы свои.

Настал Великий пост. Начали говеть; мы ездили за пять верст в церковь утром и вечером; я каждый раз молилась с таким жаром, что не помнила почти себя. Фёдор Иванович сделался добрее, и я думала, что Бог поможет мне. В Страстную пятницу я даже так развеселилась, что стала перебирать свои старые вещи; между ними попался мне шоколадный жених3: глядела я, глядела на него, и ужасно захотелось мне полакомиться, тем более, что это редко мне теперь доставалось. Я разломила его на несколько кусков, поела сама и понесла Дарье, кормилице и девушкам. Те с большим удовольствием начали кушать, но не успели доесть, как вдруг вошел Фёдор Иванович:

— Это что вы крошите тут? — спросил он. — И ты здесь торчишь? Конечно, лучше для тебя нет места!

Я не смела отвечать и старалась спрятать кусочек шоколаду.

— Что у тебя в руках? Покажи сейчас, — продолжал он. — И что вы все жуете?

Я показала.

— Прекрасно! Скоромное, и других оскоромила! Ну, уж если бы не Страстная пятница, дал бы я тебе знать! Где ты взяла шоколад?

— Это мой… еще от княгини… кузина знает… — пробормотала я.

— Поди отсюда вон; ты у меня выучишься других скоромить! Целый день изволь сидеть на одном месте.

Я пошла и расплакалась ужасно, потому что я мечтала отправиться к ключнице Дарье, чтобы смотреть, как красят яйца. Тут опять вспомнилась мне Соня; я живо представила себе, как мы щипали с нею шелковые лоскутки и какие выходили пестренькие яйца. Я рыдала на всю комнату.

— Перестань реветь! — послышался голос Фёдора Ивановича. — Эдакое мучение навязали на шею!

Мне сделалось так досадно при этих словах, что я хотела наговорить грубостей, но побоялась. «И почему я знала, что это скоромное?» — думала я.

Наступила Пасха. Трава давно уже зазеленела; опять пришли в голову подснежники. Фёдор Иванович засуетился, забегал по хозяйству. Васю вынесли было в сад, но он больше закашлял, однако Фёдор Иванович за доктором не посылал. Кузина, глядя на Васю, часто плакала. Вообще никто не узнал бы в ней прежней цветущей девушки.

На первой неделе Пасхи сидели мы за ужином. Только что подали суп, как вдруг из детской раздался сильный крик Васи. Фёдор Иванович вскочил и побежал туда. Я осталась одна, в ушах у меня раздавался этот крик, но я не смела встать из-за ужина. Суп стоял передо мной нетронутый; в столовой сделалась такая тишина, что мне было неловко. Я ждала, ждала… Никто не возвращался. Любопытство взяло верх, и я побежала по коридору в девичью. Там тоже никого не было, кроме Дарьи. Она что-то доставала из комода; на полу стояло корыто с водой; я поняла, что что-то случилось.

— Душечка, Дарья, зачем Вася так крикнул? — спросила я.

— Разве вы не знаете, что он, голубчик, скончался?

Я так и вздрогнула; никогда не видела я смерти, а тут, за дверью, лежал мертвый ребенок… Я оглянулась, Дарьи уже не было, я бросилась почему-то на колени и стала молиться.

— А где барин? — услышала я подле себя голос.

— Известно, сам побежал к столяру с меркой для гробика. Говорил, сам будет обивать его…

— А что барыня? Плачет, я думаю?

— Еще бы! Лежит вся обложенная подушками и ничего не понимает.

Все это было мне так ново, что я слушала с жадностью каждое слово. Мне жаль было мальчика, жаль кузину, и я подкралась тихонько к гостиной. Вижу, кузина лежит на диване. Я взглянула на нее и расплакалась. Мне так хотелось ее утешить, но я не умела и боялась. Однако ободрилась, подошла к ней и села подле, на стул.

— Ты знаешь все? — спросила кузина.

— Да, — чуть слышно ответила я и замолчала.

Так долго сидела я неподвижно, кругом все было тихо. Наконец, в соседней комнате послышался шум, я обернулась к двери. По полу, из дверной щели, скользнул луч огня. «Там незадолго было темно, — подумала я. — Зачем этот свет?» И что-то невольно приковывало мои глаза к этой полоске света под дверью. Несколько времени там шумели, потом все затихло. Кузина заснула, а я продолжала сидеть подле нее, пока не рассвело, однако мне и тогда не хотелось спать. Вошел Фёдор Иванович. Мне казалось, что, увидев меня здесь с заплаканным лицом, он взглянул на меня не так сурово.

— Хочешь туда войти? — сказал он жене.

Она молча поднялась, и Фёдор Иванович повел ее под руку.

Я пошла за ними, и тут полоса света мне объяснилась. На столе, в той же комнате и на том же месте, где мы ужинали, стоял зеленый атласный гробик с розовыми лентами, в нем лежал бедный Вася в кисейной рубашечке. Я не могла оторвать глаз от его лица; я видела в первый раз, что такое смерть, и мне стало страшно. Помню, как приехала Лида с мужем, как все плакали, меня было не пустили на похороны, но я тихонько ушла вслед за другими: мне было очень, очень жаль мальчика, а вместе с тем мне хотелось видеть, как хоронят. Все время я чувствовала какое-то мучительное любопытство и пять верст прошла пешком, не боясь даже подвергнуться гневу Фёдора Ивановича. С кладбища меня кто-то довез, не помню. Дома я ухаживала за кузиной, ложилась спать у ее кровати; все это сделало на меня такое впечатление, что я очень похудела. Кузину, должно быть, тронула моя привязанность к бедному Васе, и я раз слышала даже, как она сказала Лиде: «У этой девочки есть чувство; мне кажется, Theodore в ней ошибается».

После смерти сына Фёдор Иванович решился сейчас же переехать в свою новую деревню, хотя там почти негде было жить, кроме полуразвалившегося дома; новый еще был в срубе.

В июне месяце мы уехали. Я рада была, что мы переселились, тем более, что я слышала, как Дарья говорила: «Вот и сын опять умер — это все от зарока на эту деревню».

 

Примечания

1 Соня — кузина героиня повести, воспитывавшая ее в доме дяди, одна из его дочерей. О ней шла речь в предыдущих главах повести.

2 В предыдущих главах описывается семейство князя Б., жившее по соседству с имением дяди героини. В доме князя был устроен детский праздник на Крещенье, во время которого участников угостили пирогом, а в нем была запечена конфета: кому попадет конфета, тот будет королем (или королевой) и должен выбрать себе королеву (или короля). Конфета досталась девочке, и она выбрала королем младшего сына князя, а старший стал премьер-министром (гл. III).

3 Во время детского праздника в доме князя Б. героине подарили шоколадную фигурку человека: «Толстенького, с красными щеками, в парике, в огромных очках и шляпе, с большим зонтиком под мышкой… На шее у него висел ярлычок с надписью: “Le promis de mademoiselle Catherine” <Суженый мадемуазель Катрин. — Т.С.>» (гл. III, с.36).

 

 

Публикация Т.В.Соколовой

Подбор иллюстраций Т.Ю.Соболь (Государственный Литературный музей, Москва) и В.В.Морозовой (Ульяновская областная научная библиотека имени В.И.Ленина)

Е.П.Майкова. С фотографии 1860-х годов. ГЛМ

Е.П.Майкова. С фотографии 1860-х годов. ГЛМ

Обложка первого издания повести Е.П.Майковой (СПб.: Тип. Департамента внешней торговли, 1864). С дарственной надписью «От автора» И.А.Гончарову (вверху справа). ОРК УОНБ им. В.И.Ленина.

Обложка первого издания повести Е.П.Майковой (СПб.: Тип. Департамента внешней торговли, 1864). С дарственной надписью «От автора» И.А.Гончарову (вверху справа). ОРК УОНБ им. В.И.Ленина.

 
Редакционный портфель | Подшивка | Книжная лавка | Выставочный зал | Культура и бизнес | Подписка | Проекты | Контакты
Помощь сайту | Карта сайта

Журнал "Наше Наследие" - История, Культура, Искусство




  © Copyright (2003-2018) журнал «Наше наследие». Русская история, культура, искусство
© Любое использование материалов без согласия редакции не допускается!
Свидетельство о регистрации СМИ Эл № 77-8972
 
 
Tехническая поддержка сайта - joomla-expert.ru